Текст книги "Все шансы и еще один"

– Приходите, – сказал он. – Приходите. Если вы не будете мне навязывать номер телефона человека, испытывающего те или иные чувства, если обещаете сидеть спокойно, если не будете говорить намеками и если я могу шутить, не вызывая у вас ранений. Спрячьте в карман вашу чувствительность, согласны? Я спокоен, придерживаюсь фактов, сумел уменьшить поле моей возбудимости.

Это была неправда, но звучала она хорошо.

– Итак, – продолжал он, – успокойтесь: я одинаково хорошо подготовлен и к поражению, и к победе. Но не навязывайте мне бесполезный груз…

Он опустошил еще один стакан воды, обозвал себя идиотом, сверхчувствительным, мальчиком из церковного хора, бойскаутом, едва не присвоил себе кличку «бедный кретин», но воздержался. Нельзя обзывать себя «бедным кретином» или «дураком», раз достиг общенародного уровня, где он оказался. Даже если ладони влажные, сердце – в гортани, в форме окаменелой пирамиды, глаза горят, кожа натянута, надо оставаться вежливым по отношению к самому себе. Капли пота струились по коже, оседая на затылке. Он мог бы описать по памяти путь, проделанный каждой каплей. «Браво! – сказал он сам себе. – Это – высший этап!» А ведь он не потел даже в сауне… Он почувствовал, как по щеке пробежало что-то влажное. Пощупал щеку пальцем. Странно! Из левого глаза вытекла слеза. Это вовсе не было признаком огорчения, у него их никогда не было, да и не плачут же одним глазом, правда? Просто доза жидкости от эмоции, избыток воды, вытекшей из левого глаза. Он пожал плечами. Ему было трудно допустить эти странные физические проявления. Жил он как аскет: ни сигарет, ни капли спиртного, ежедневная пробежка в лесу, даже небольшая поездка на велосипеде, когда ему объявили о возможном присутствии фотографа. Во время предвыборной кампании он каждый день делал получасовую пробежку, где бы он ни находился. После ухода Лизы ни одна женщина не встречалась на его пути и не ложилась в его постель, он отказался от тайной парижской политической советницы. Он не терпел никакой женщины, которая могла бы послужить намеком на так называемую национальную судьбу. Даже тени не было на «легких» или «преходящих» девушек. Никого. Не было ни времени, ни желания, и тот факт, что живет он под наблюдением всей страны, газеты которой следили за ним как микроскопы, лишил бы любого самого слабого сексуального желания.

В конце этой второй половины дня он мочился и пил, пил и мочился. Решил перестать пить. Уже не мог, разумно говоря, влить в себя такое количество воды. Когда его провозгласят президентом, он должен будет иметь легкими и душу, и мочевой пузырь.

В восемнадцать часов тридцать минут Вонг доложил ему спокойным голосом, что два автомобиля телевидения искали место для стоянки среди грузовичков красильни. Собиралась толпа зевак.

Со своей стороны, с этого второго этажа здания, Лоран разглядывал крыши Парижа. Увидел, как зажглось несколько огней. Почему люди включали свет так рано?

Вонг постучал в дверь.

– Хотите на ужин салат? Надо бы поесть.

– О, нет. Ничего. Не хочу ничего есть.

– Рядом находится г-н Мюстер. В моей комнате.

– Он хочет меня видеть?

– Не срочно, я думаю. Сейчас говорит по телефону. Он все время звонит. Хотите, я включу телевизор?

– Нет, ничего не выношу.

– Понимаю это, сударь.

Вонг задумался:

– Не хотите ли послушать немного музыки?

– Нет, спасибо.

Отсутствие Лизы было очень мучительно. Лиза и ее «Электрик Шоз Оркестра». С ней он слушал бы Потрясающее, Необыкновенное, Оглушительное, Нелогичное. Он слушал бы в Равноденствие. Два или три дня до приезда Эвелины квартира была наполнена электронной музыкой «Равноденствия».

– Это Жарр, – сказала она. – Даже ты, не смыслящий ничего в современной музыке, должен бы знать его. Он молодой, красивый и очень талантливый. Он нежен, как варварский бог. Это композитор невыражаемого. С ним мы переживаем сотворение мира, другого мира.

– Я хотел бы немного тишины, Вонг.

В девятнадцать часов пятнадцать минут он крутился вокруг своего телевизора, немого и слепого. Он взглянул на молчащее радио, стоящее на столике, наступающем на ноги. Ничем не занятый, он сел за письменный стол. Представил себя перед черной толпой. Все – фотографы. Двигающаяся масса камер, объективов, вспышек. Вспышки света прямо в глаза. Ослепленный, он улыбался, сопротивляясь. Уйма вопросов! Он отвечал, без конца отвечал. Слышал только обрывки вопросов, угадывал их смысл. Он царил над Францией, когда вдруг его охватил нестерпимый страх. А если его не выберут? Сидел он как пришпиленный, человеческий объект, прикрепленный к креслу. Все будет сыграно на крошечном краюшке. Но что называют краюшком? Достаточно одного голоса, нескольких голосов, и победа будет за ним. Время давило на него, сто килограммов времени, пятьсот килограммов длительности на его плечах.

В девятнадцать часов тридцать восемь минут вошел Мюстер. Он боролся с теми трудностями, которые создавали для него начала приступов астмы. Он сделал только один жест и показал на горло.

– Плохо? Ничего не получается? – спросил Лоран, словно его мгновенно обдали ледяной водой.

Мюстер сделал головой жест отрицания.

– Говорите же, – сказал Лоран.

Мюстер направился к своему столу и, пыхтя как старый паровоз, схватил блокнот и ручку. Хотел писать.

– Что происходит? Боже мой, да говорите! – воскликнул Лоран.

И должен бы подождать, когда Мюстер напишет на листочке: «У вас на четверть пункта преимущество, согласно опросам, о которых радиостанции объявят в двадцать часов. Мы выигрываем».

Он положил карандаш, легкие наполнились пеной, Мюстер вынул из кармана пульверизатор, направил в горло брызжущую струю жидкости. Немного успокоившись, смог произнести:

– На четверть пункта больше…

– Да, – спокойно сказал Лоран.

Он подумал, что кровь его перестала циркулировать. Несколько секунд был лишен способности мыслить. Потом словно сок поднялся от пяток по ногам и дошел до спины. Он наслаждался неслыханной радостью, физическим счастьем, дотоле неведомым. Острое наслаждение политической удачи охватило его. Радость превосходила воображение.

– Оставьте меня одного, – сказал он Мюстеру, – прошу вас.

Мюстер добавил:

– Да, конечно, надо дождаться результатов в больших городах, где голосование еще не закончилось, откуда сведения поступят ночью или завтра утром. Но не должно быть большой разницы с процентными сведениями, только что полученными.

– Оставьте меня одного, – сказал Лоран.

Дверь за Мюстером закрылась. Лоран встал, он еще очень медленно шагал, потом резко ускорил шаги, как автомобиль, буксующий на месте. Он был счастлив так безумно, что обхватил голову руками и сказал себе: «Господи Боже мой, возможно ли такое счастье!» Легкое головокружение прошло, и он наконец сел. В тот же момент его пронзила боль, интенсивность которой согнула его пополам, потрясающая боль. Он не мог рассуждать, правой рукой он хотел сдержать эту боль, которая возникла в районе левого плеча. Жестокую эту боль он ощущал изнутри, она скручивала его по спирали, пронизывала его, как кол, это была катаклизмическая боль, предвещавшая конец его существования. «Я подохну. Вот сейчас я подохну». Эта мысль пронзила его сознание. Это был конец. Конец всего. Невозможно было никакое движение, даже отпустить левое плечо – центр невыносимой боли. Телефонная трубка, лежащая справа от стола, казалось, находилась на недосягаемом расстоянии. Его отделяли от телефона, как ему казалось, километры. «Сдохнуть от сердечного приступа именно сейчас», – подумал он. Внутреннее удушье сдавливало его, смерть одолевала его, человеческого коня. Часы показывали двадцать часов без двенадцати минут. Мюстер должен бы вернуться. Не будучи абсолютно в состоянии двигаться, он ждал смерти.

Через несколько минут Мюстер приоткрыл дверь и воскликнул «Ах!», увидев Лорана, повалившегося на письменный стол. В ту же секунду он понял катастрофу. С лицом, покрытым струившимся потом, Лоран Же умирал.

– Я сейчас… подохну, – пробормотал Лоран.

Мюстер сперва позвонил в полицию, прибежал Вонг. Призыв направили в SAMU. Мюстер, наконец, дозвонился до врача.

– Скорее, пожалуйста, – сказал Мюстер.

Никогда в жизни не говорил он так быстро:

– У Лорана Же сердечный приступ, сделайте что-нибудь…

– Опишите симптомы, положение…

– Повалился на письменный стол, мертвенно-бледный, правая ладонь на левой руке, дышит с трудом. Еле дышит…

– Адрес? Этаж?

Мюстер назвал адрес партии и сообщил, что Лоран находился во втором помещении, на пятом этаже, без лифта. Врач попросил, чтобы все двери были открыты и чтобы обеспечили свободный вход от улицы и до квартиры.

Молчаливое согласие между Мюстером и Вонгом, своего рода солидарность с человеком в агонии помешали им предупредить Эвелину. Они даже надеялись, что «скорая помощь» прибудет до того, как она узнает о драме. Каждый хотел, чтобы Лоран не знал о присутствии этой женщины. Вонг хотел бы прикоснуться к Лорану, он не решался даже дотронуться тонкими и легкими руками до этой массы окаменевшей боли, которая всего лишь полчаса тому назад была его хозяином, активным и прославленным.

Через четверть часа грузовик SAMU, а перед ним полицейская машина проложили путь в узкой улочке. В ожидании сенсационной новости фотографы и журналисты с камерами в руке и микрофоном у губ следили за событиями. Одна из программ телевидения снимала прибытие SAMU. Два врача со своими принадлежностями вышли из автомобиля. За ними шли два полицейских с носилками. Пересекли двор, поднялись по лестнице с необычайной скоростью. В комнате они тут же окружили Лорана и сделали ему внутримышечный укол морфия. Через несколько секунд Лоран, вялый, но почувствовавший облегчение, видел на маленьком экране кардиографа, поставленного на стол, как бьется его сердце.

– Который час? – пробормотал он. – Я умру.

– Нет, – сказал другой врач. – Вы не умрете. Дайте прийти времени.

Осторожно приподнятый, перенесенный на носилки, с лицом, прикрытым маской для дыхания кислородом, Лоран был вынесен на лестничную площадку. Охраняющим стоило огромного труда удержать Эвелину, которая хотела заговорить с Лораном.

– Оставьте его в покое, мадам, дайте нам пройти.

– Это мой муж…

Ей пришлось смешаться с другими на лестничной площадке, она уступила проход и бегом поднялась по ступенькам.

– Мюстер, – крикнула она. – Где вы?

Мюстер плакал.

– Это так серьезно? – спросила она. – Мы как раз выигрывали…

– Выбрать именно этот день, это так на него похоже, – прокомментировала Эвелина.

Потом добавила:

– Идите плакать в другое место. Здесь надо работать… Теперь надо организоваться. Устроить мне такое именно сейчас.

И добавила неслышно: «Ах, черт!»

– Такое счастье и такое невезение вместе – это на него похоже… Он всегда все усложнял… Все… Самые простые вещи становились загадками, лабиринтами.

Мюстер, Ру и Боровиц, как зачарованные, смотрели на Эвелину, которая в этом помещении, больницей предоставленном в их распоряжение, говорила с ними так, словно она опять находилась на предвыборном собрании. Она продолжала:

– У нас такие аргументы, благодаря которым мы должны бы добиться общенародных похорон. Гроб, покрытый знаменами, его награды – скромные – на бархатной подушечке. Все политические деятели – в первом ряду вместе со мной, мой сын – тоже… Его предупредили?

– Нам не удалось вступить с ним в контакт. У него нет телефона. Ему послали телеграмму. Он должен быть извещен через телевидение.

– Никогда сердечный приступ не имел большего резонанса, – сказала Эвелина.

Втиснутые в кресла из потрепанной искусственной кожи, трое мужчин ожидали. Ру временами звонил Моро, чтобы держать его в курсе дел. Впервые этот делец был взволнован. Судьба ему готовила удар, гигантский вклад средств таял, как айсберг, приплывший в теплое море.

Разъяренная этим невезением, более активная, чем когда-либо, Эвелина владела ситуацией. Она была из тех женщин, судьба которых, казалось, исполнялась только в условиях воинствующего вдовства. В этот вечер, в бледном освещении этой комнаты, она бы хотела оплакивать мужа, если бы ей не надо было управлять эмоциями, если бы не было необходимо выполнять последнюю волю, высказанную в этот день. Одетая в костюм из черной хлопчатобумажной ткани, она имела на себе лишь одну драгоценность. Из заветной коробочки своей матери она вынула греческий крестик, одно из тех христианских сокровищ, соединяющих в себе золото и святость. На ее вьющихся волосах уже видна была черная вуаль. От нее исходило отталкивающее достоинство. Нигде не испытывала она такого наслаждения от жизни как в этой больнице. «Чтобы немного возместить», она представляла себя на Сейшелах в черном бикини на светлом песке. Затем пляжный костюм переходил в серо-розовый, таким образом уходила она от требований быстрого траура, как неуловимая дымка сажи, сперва густая, затем тонкая и цветная на воздухе.

– Президент так любезен, что я уверена, что могу рассчитывать на его присутствие на похоронах. Он проявит по отношению к нам этот жест человеческой солидарности, согласно протоколу, полагаю, у него будет особое место в церкви, смогу ли я сесть рядом с ним?

Лицо ее расцвело в выражении благолепия, которое ей обещала близость власти.

– А потом, – продолжала она, закуривая первую сигарету за два года, – надо будет, чтобы я пригласила лично Жозефа Дюмулена.

Словно в головокружении, она ассоциировала в течение секунды престиж вдовца Дюмулена с денежным призом от папы, славу Лорана, наследницей которого она будет являться. Какую пару они составят! Сердечный приступ на пороге славы случится не с Жозефом…

– Нам нужна бы церковь Нотр-Дам.

С разбухшими чертами лица она напоминала питона, сумевшего, наконец, впихнуть в себя целого ягненка, чтобы спокойно переваривать его в течение нескольких месяцев.

– Подумаем также о великой певице. Нужно бы закатить «Реквием», небывалый с артистической точки зрения. Я бы хотела похоронную мессу, исполненную как концерт. Как вы думаете, можно ли будет заполучить знаменитого японского дирижера? Есть ли там, наверху, место для оркестра?..

– Вы забываете одну проблему, – сказал Мюстер хриплым голосом.

– Какую проблему? – спросила Эвелина. – Вечно какие-то проблемы…

Не любила она тайное вмешательство этого «нарушителя траура».

– Ваш муж не умер.

– Это дело нескольких часов, – сказала Эвелина.

– Но он живет! – воскликнул он.

– Вы усложняете всё, Мюстер, – ответила Эвелина. – Его принесли сюда в состоянии между жизнью и смертью. Если хотим похоронить его блестящим образом, достойно его личности, надо заранее все продумать Боровиц вмешался:

– Он был антиклерикалом. Избегал молитв, терпеть не мог похорон и объявлял себя вольнодумцем.

– Вольнодумцем? Ничего себе. Умственное кокетство, чтобы разыгрывать республиканца. Антиклерикал? Прошу вас не повторять этого слова. Не хочу иметь среди врагов еще и священников. Тем более что нам потребуется епископ. Лоран Же – католик, венчался в церкви, должен иметь честь быть похороненным по-христиански.

– Совершенно случайно мы с ним разговорились об этом два года тому назад, – вмешался Боровиц, – он выразил желание быть кремированным.

– Вздор, – сказала Эвелина. – Пожелания приходят и уходят по настроению. Остаются только письменно выраженные пожелания.

– С нашей стороны было бы нарушением идти против его воли, если бы мы решили похоронить его таким способом, – сказал Мюстер. – Поистине, он бы не одобрил это…

– Я имею право, – сказала она. – Кстати, закон на моей стороне. Я выслушиваю вас, но принимаю решение одна.

Боевой знаменосец на баррикаде, она напоминала картины конца XVIII века, где герои и героини потрясали знаменами в одежде, раздуваемой ветром, и скрывали за собой неясный пейзаж, полный миниатюрными персонажами.

Она продолжала:

– Я в слезах, но не удивлена. Его чувствительная природа плохо ему служила, пережитые им стрессы ускорили кончину, а особенно появление этой роковой девицы доконало его. Мы должны быть фаталистами. Зачем восставать против судьбы? Зато мы должны оказать честь его памяти и организовать как следует общенародные похороны. Если меня выслушают, не исключено, что я соглашусь на президентство партии. Через семь лет наступят новые выборы. Мне предстоит сыграть мою роль. Я та, кого знаменитый человек оставил одну, чей сын уже совершеннолетний и сможет, наконец, посвятить себя народу.

Она быстро подсчитала в уме, сможет ли Дюмулен еще участвовать в выборах через семь лет? Если не он, будет кто-то другой…

– У него было на четверть пункта больше, – повторил сурово Мюстер.

– Пусть судьба рассудит. Не будем распространяться.

– Сейчас только одиннадцать часов вечера, и новые люди могут вмешаться до завтрашнего утра…

– Не мечтайте, дорогой мой, – сказала Эвелина. – Даже если он выиграет, он умирает. И поскольку он не выиграет и чувствует себя очень плохо, почему не придерживаться реальности?

– Надо быть осторожным, – сказал Боровиц. – Мы еще не знаем официальных результатов. Г-н Же еще жив. Почему вы хотите так быстро решить и судьбу народа, и судьбу человека. Что вас торопит?

Все трое были здесь, рядом, и вместе с тем далеко от человека, боровшегося со смертью. Они уже боялись превосходства этой женщины.

В тот самый день, после полудня, Лиза проходила перед зданием партии.

Она раздумывала о своей странной жизни, в которой никогда ей не удавалось разделить свое существование с человеком, который любил бы ее больше всего на свете. Отец ее любил ее мать больше, чем ее. Лоран имел страсть только к политике, а Марк отдал бы ее за своих животных. Обреченная на одиночество и компромиссы, она полагала, что не рождена для «великой любви».

Марк сказал ей однажды:

– «Великая любовь» – это не модно и действует деморализующе. Я об этом предупредил тебя в самом начале. Так что ты знала, на что можешь рассчитывать. Даже живя с тобою, я сохраняю свою свободу. Кстати, ты поступаешь точно так же, нет? Я до сих пор ничего о тебе не знаю.

– Это верно, – признала она.

Она сохранила в секрете также имя Лорана Же. Ее природе подходило молчание, и она все более замыкалась внутри своего круга, ею самой начертанного. Уже в Африке, а тем более в Соединенных Штатах, она знала, что вернется в Париж к тому важному воскресенью. Она узнала в венской конторе фирмы Дрори, что Лоран хотел ее разыскать. Она убеждала себя, что ей безразличны эти хлопоты.

Марк и она любили друг друга по секрету, с чувственным и сердечным братством; жизнь перед ними раскрывалась с одинаковыми шансами и с одинаковым прошлым. У них, как у альпинистов, срабатывало чувство связки. Они делили время, удовольствия, труд, бюджет, заботы и некоторые мечты. Горе ее было наконец направлено в свое русло, и она достигла своего рода зрелости именно потому, что Марк не выполнял роль мужчины-покровителя. Он был мужчиной, разделяющим все в равной степени. У него не было никакого желания брать на себя ответственность больше той, которую должен был нести. Он очень любил эту скромную, молчаливую девушку, ее смех, внезапный, как ракета, с ослепительной вспышкой и последующей тишиной. Она отдавалась с любовью без комментариев.

Он часто писал своим родителям письма на четырехпяти страницах, заполненных мелким и четким почерком.

– Где они? – спросила Лиза.

– Возле Лилля, – ответил Марк. – Отец мой – инженер на шахте.

– Там еще есть шахты? – спросила Лиза.

Марк никогда не знал, разыгрывала ли она, шутила или действительно была наивной и очень хитрой.

– Ты хотела бы иметь детей когда-нибудь? – спросил он.

– Нет, – сухо ответила она – Это противно с обеих сторон. В любом случае, один доставляет страдания другому.

– Неправда, – сказал Марк – У тебя неверные мысли. Я – пример противоположного: я в очень хороших отношениях с родителями, и у меня две сестры, они замужем. Встречаемся на Рождество, а если захочу, то и летом. Семья – это приятная вещь.

– Одни искатели золота находят самородки, а другие только трясут решето всю свою жизнь. Моя семейная жизнь не удалась, навсегда пропала. Решето пусто.

– Этому можно помочь, – сказал Марк, – если бы ты захотела приехать в Лилль.

«Показать ее моим родителям», – подумал он.

– Может быть, – сказала она.

Она по-разному ощущала воспоминание о своем отце. Вместо того чтобы избегать его, она за него цеплялась. Постепенно она убедилась, что новый мужчина в ее жизни, мужчина, который станет опорой в будущем, – ее отец. Для этого человека – теперь она была в этом уверена – в земной жизни важным было одно: его внучка в будущем.

В это воскресенье, так мало похожее на любое другое, сбитая с толку переводом часов на другое время, она, сжав зубы, увидела Париж как туристка. Чтобы причинить себе боль и чтобы доказать себе самой свою силу, она проехала в такси перед зданием на авеню Жорж-Мандель. Затем она вернулась на левый берег и решила скоротать время в кино. Ей повезло: она нашла «Вступим в танец» с Фредом Астером и Джинджер Роджерс. Затем в другом кинотеатре, недалеко от месторасположения UFL, она купила билет на венгерский фильм. Наполовину откинувшись в кресле, она чуть не заснула – до того ей хотелось спать. Тип, сидевший рядом с ней, положил свою руку ей на левое колено. Она до того удивилась, что на секунду обомлела и не сразу среагировала, подумав, не игра ли это воображения, но это была чужая рука. Подождала: да, это так. Через несколько секунд, когда рука соседа проползла вверх по ляжке, она вполголоса сказала:

– Довольно, поищите какую-нибудь другую.

– Сорри, – сказал агрессор так деликатно, что ей захотелось его утешить. – Сорри, – повторил он.

Все же у северных народов было свое очарование! По другую сторону от соблазнителя, храброго и скромного одновременно, сидел зажатый в кресле бородатый гигант с громким дыханием: надо было снабжать кислородом большое туловище. Она взглянула на свои часы: было только шестнадцать тридцать. На экране героиня, полуголая, бежала по полю золотисто-желтого цвета. Скоро ее опрокинут в копну сена, и сын местного дворянчика, ужасный тиран, которому принадлежало имение, сможет ее изнасиловать. Фильм этот рассказывал о несчастьях, творимых в Венгрии прошлого. Задыхаясь, со светлыми волосами, прилипшими к вспотевшему лицу, наполовину ушедшая в сено, она увидела, как на нее валится грубый мужик. Грубый агрессор с красивым неподвижным лицом падал на раздетую крестьянку. «Этот насильник такой красивый, – подумала Лиза, – пейзаж такой страстный, так жарко, она такая провоцирующая в своем страхе, что…»

– Я живу рядом, – сказал молодой человек. – Вы такая…

Ею овладело приятное ощущение прелюдии к физической любви. Она любила быть только телом. Это было тоже новым, до этого она была только душою.

– Я правда совсем рядом живу, – повторил он, как будто отсутствие расстояния было аргументом лечь с нею.

– Тогда пошли, – сказала она.

Через это тоже надо было пройти. Через непосредственную, необдуманную, грубую и опасную авантюру.

Несколько солдат в гусарской униформе с бранденбургами на куртке смотрели на сцену насилования, абсолютная эстетика которой имела больше эротики съемки, чем самого действия.

Выходя на улицу, они были ослеплены солнцем.

– Мы как кроты, вылезающие из своих нор, – сказала она.

Он ничего не понимал, до того был обеспокоен. Взял ее за руку.

– Пойдемте, – сказал он. – Вы красивая.

Это был блондин довольно высокого роста, стройный, слегка нервный, немного подавленный, но чистый и внутренне, и снаружи. Он испытывал панику, какую и Лиза должна была чувствовать.

Жил он в полуразрушенном доме для иностранных студентов неподалеку от улицы де ля Арп, улицы-памятника, сохраненного как музей под открытым небом для туристов-любителей «левого берега Сены». Комната его – под крышей – была убрана и чересчур нагрета. Он подождал, когда она разденется, смотрел на нее и разделся, лишь когда она обнажилась. Он хотел быть уверен, что не окажется перед фантазмом.

Она легла на слегка грубоватый пододеяльник. Он повалился на нее. Едва прикоснувшись к ней, он выпустил из себя всю силу, и ее бедра оказались мокрыми. Сын венгерского помещика, экранный негодяй, был бы лучше как компаньон.

– Сорри, – сказал он. – Я слишком сильно вас хотел…

Она пожала плечами. Стала составлять опись образцов мужской расы: странные, симпатичные, непредвидимые и вечно настороженные. С бесчисленными извинениями, прошедшие через несчастное детство в церковном колледже, от деспотической матери, эти бедняги были поистине созданы для несчастья.

– Мне нужно восстановить свои силы, – сказал очаровательный блондин, – и ты увидишь: это будет потрясающе. Понимаешь, волнение…

Она встала и попросила чистую салфетку. Он принес ее, краснея, и показал ей угол, где был душ.

– Тебе не хочется сейчас уйти? – спросил он. – Смотри, какой я.

Он был в состоянии эрекции и с гордостью показывал это.

– Поздравляю, – сказала она. – Это будет в следующий раз.

После душа и его благотворного воздействия, странно расслабившись, она оделась и ушла, напевая Singing in the rain. Эта мелодия очень подходила к лестничной клетке с узенькими ступеньками. «Я почти совсем взрослая, – подумала она. – Еще несколько мужиков, и смогу начать составлять список, чтобы не забыть их». Singing in the rain… Она держалась за перила, ступени были натерты самим чертом – мстительным уборщиком. Она вышла на улицу и немного послушала мужчину, сидящего на тротуаре и склонившегося над гитарой.

Розовый в сумерках, Париж в некоторых местах был почти пуст. Должно быть, люди ждали дома результатов, сидя перед телевизорами. Ей очень хотелось есть, и она зашла в большой ресторан быстрого обслуживания. На стене, над прилавком, телевизор выдавал новости. С вилкой в руке, не отрывая глаз от экрана, она с удивлением увидела, как грузовик SAMU отъезжает от здания UFL.

Журналист, комментировавший это событие, выглядел взволнованным, словно потрясенный своим собственным репортажем, выражал пожелание всей страны, выраженное вежливо и сочувственно, чтобы человек, между жизнью и смертью, был спасен. Она поискала деньги в сумочке, оставила на столе две купюры и вышла как лунатик. Она знала точно название реанимационного отделения, занявшегося Лораном Же. Она быстро села в такси и кинулась к тому месту, которое указал журналист. Перед главным входом больницы ожидала толпа. Ворота, охраняемые полицейским кордоном, наводненные журналистами, фотографами, симпатизирующими и просто любопытными, готовы были поддаться.

Подобно зверю при лесном пожаре, Лиза бегом обегала больницу. Любая попытка проникнуть внутрь была безнадежна, она никогда не смогла бы пройти через полицейский кордон. Однако было необходимо любой ценой, чтобы она вошла. Ее парализовало отсутствие какой-либо юридической связи с Лораном. Что она могла бы сказать? Что она была его любовницей и до тех пор, пока ее не устранила законная жена несколько месяцев тому назад, она жила с ним? Что она хотела приблизиться к нему в этот вечер всего лишь на несколько минут? С официальной точки зрения по отношению к Лорану она не существовала. Она никем не была. Даже сожительницей, признанной и узаконенной обществом, которое, наконец, признали. Единственный человек, который мог ее защитить, открыть ей дверь и устранить препятствия, был Лоран. Такую же панику она испытала в связи со смертью отца. Несмотря на независимость, которой она добивалась, в тот вечер она испытала огромную потребность быть защищенной. Она потеряла отца и могла потерять любовника. Сквозь пелену слез она смотрела на ночной Париж, возбуждение которого, вызванное праздником, примешивалось к атмосфере траура. На маленькой улочке, как раз за главными зданиями, она обнаружила незапертую дверь. Шепотом сказала «ах!» от счастья, негромкое «ах!», сказанное в ладонь, прикрывавшую рот. Аккуратно закрыла дверь за собой и, спустившись на несколько ступеней, оказалась в подвале помещения. Коридоры расходились в разные стороны, она выбрала ближайшее направление, лучше других освещенное. Обнаружила лифт, точнее, подъемник, двигавшийся с достоинством поезда, который толкают по замершим путям. Только она хотела войти в него, как осветившийся лифт, издав болезненный звук, оторвался от земли и ушел, как раненый слон, которого поднимают к небу. Потом она обнаружила лестницу, которая помогла ей подняться до первого этажа. Там оживал нереальный мир. Люди передвигались, похоже, без определенной цели. Санитары и санитарки быстро ходили по этим административным туннелям, часто они опускали взгляд, словно насыщенные образами, которые повседневная жизнь приклеивала к их ресницам. У кого спросить помощи? Она обратилась к медсестре, которая недоверчиво в тот час спросила у нее, что она тут делает в такое время. Лиза объяснила хладнокровно, что ищет службу неотложной помощи: она должна передать личное послание одному из охранников, кузену ее кузины.

– А позвонить вы не могли, нет? – сказала медсестра.

И подумала: «Уж эта молодежь, чего они тут бегают по пустякам».

– Это вон там, – показала она Лизе со вздохом. – В конце коридора налево, а потом два раза направо.

– Мерси, мадам, – сказала Лиза.

Она удалилась и услышала, как ее каблучки нахально простукали «клак-клак-клак».

Во время этого путешествия по зеленоватым ходам сообщения, где история человечества смешивалась с запахом дезинфекции, пищи, свежего белья, траура и рождения, во время прогулки по этому зданию, катализатору судеб, она представляла себе за каждой закрытой дверью иной мир страданий и надежд. В этой атмосфере злых волшебных сказок она встречала хрупкие персонажи, цеплявшиеся за жизнь, существа, бродившие по ничейной земле ожиданий. Старик из опалового стекла, прозрачный и белый, осторожно двигался, аккуратно ставя одну ногу после другой. Казалось, он шел по ледяной пленке глубокого озера, и после каждого шага возникали звездочками трещины. Лиза увидела беременную женщину с руками, скрещенными на животе, полном жизни, подобно вулкану, готовящемуся придать человеческую форму своей лаве. Она прошла возле двух работников в расстегнутых блузах, один из них тянул, а другой толкал тележку, на которой лежал беззаботный человек в белье из плотной хлопчатобумажной зернистой ткани. Один из тех, кто вез этого человека, то ли живого, то ли мертвого, говорил о предстоящем профсоюзном собрании, на котором надо было добиться необходимого увеличения зарплаты. Лиза увидела мужчину, молодого, в белой блузе, который шел в том же направлении, как и она. Они шагали, словно предвидели свидание и должны встретиться посередине их пути. Оба кончика его стетоскопа свисали с его шеи, он был молод и стар одновременно, как второстепенное действующее лицо черно-белого фильма.