Текст книги "Все шансы и еще один"

«Удивительно, как много у меня друзей», – думал он с радостной иронией. Он любовался странным пейзажем: постепенно из предрассветного тумана выплывали крыши и трубы, изъеденные сажей. Видел он светло-зеленые пятна: несколько садиков с рахитичными деревцами еще жили среди бетона, давая убежище птицам, которым удавалось слышать легенды о мире здоровой листвы и о полях с цветущими маками.

Наконец, Лоран чувствовал себя дома. После узенькой прихожей открывалась большая гостиная, где он работал, читал, жил. По левую сторону, в столовой, где стояли стеклянный круглый стол и несколько стульев, Лоран мог принять до шести персон, по другую сторону находился салон. Сколько псевдосекретов высказывалось за низеньким столом, который еще задевали те, кто впервые пришел, новички, собирающие долго не проходящие синяки. Стены белого цвета были почти не видны из-за книжных шкафов. На полках громоздились, местами в беспорядке, книги, журналы, сложенные газеты и документы. Рядом с дверью, ведущей в спальню, он прикрепил на стене один из плакатов, сделанных Лизой на двойном листе оберточной бумаги, надпись, сделанная фломастером:

«ЖИВИ СМЕЛЕЕ!»

Порой Лоран останавливался у этого призыва и смотрел на него с ностальгией. Ему не хватало Лизы. Ее отсутствие причиняло ему боль. В глубине коридора Лоран установил современное кухонное оборудование и превратил часть чердака в удобную комнату для Вонга, его вьетнамского служащего. Лоран искал кого-нибудь, чтобы нанять. Вонга прислал центр, занимающийся наймом беженцев. После долгой беседы они смогли найти сходство и близость.

Вонгу было тоже около пятидесяти, но у него было то преимущество, которым природа наградила восточных людей: молодость лица, притом что взгляд его порой был тяжелым от воспоминаний. Его деликатное присутствие преобразовывало существование Лорана и придавало ему некоторую ясность в повседневной жизни. Никто больше не имел права приходить к нему неожиданно и без предварительного согласия, переданного Мирьям. Лоран запретил своему окружению всякое общение с Эвелиной. Лоран нарушил владычество Эвелины, посмеивался над ее советами, считавшимися когда-то самыми ценными. Она вернула обратно кухарку, уволенную в момент ее отъезда, и решила вернуть на место все, что оставалось от их прежней жизни. Но было довольно трудно приглашать весь Париж в отсутствие Лорана. Так что она устраивала быстрые и блестящие обеды, возобновила некоторые прошлые связи и создавала новые. Подобно спруту, скрывающему телефон в каждом щупальце, она собирала информацию, организовывала маленькие встречи: «Приходите выпить стаканчик, а?» Она взвешивала точную ценность каждой новости и, обладая несравненным нюхом, открывала новые возможности. Лоран должен был показываться с ней на публике. Постепенно вырисовывался их образ «совершенной пары». Она становилась хитрой и неутомимой. Ее чувственность переходила в острое восприятие чувств и событий. Во время «официальных выходов» при Лоране она владела собой в совершенстве. Когда они были одни, она хранила молчание, чтобы щадить его и не провоцировать окончательный разрыв, который бы он с радостью импровизировал. Каждый подчинялся повелениям ситуации и соблюдал правила игры… Время от времени какое-нибудь замечание Лорана выдавало такую сильную ненависть, что Эвелина была ошарашена. «Это пройдет», – говорила она Мюстеру, скромно спрашивавшего, что нового. А тот с трудом переживал удар, вызванный внезапным возвращением Эвелины. Он не переставал упрекать себя, причем в крепких выражениях; он не должен был говорить ей об ужине в Елисейском дворце. Но событие в ту пору приняло такой размах, что, даже если бы Мюстер не говорил, она бы узнала и вернулась. Печальный и взвинченный, он сказал ей:

– Эвелина, вы не соблюли правила игры. Вы должны были возражать против того, что мадемуазель Дрори пойдет вместо вас, но вы должны были предупредить и, главное, сообщить о вашем возвращении. Вы превратили квартиру на авеню Жорж-Мандель в Антеббе. Совершили туда настоящий военный налет. Почему относитесь к этой молодой женщине, как к врагу? У нее не было никаких намерений «вытеснить» вас из ваших прерогатив…

– Я торопилась и была зла, – отвечала Эвелина. – И не имела никакого желания терять время на бесполезное манерничанье. Вы и мой муж, вы буквально потеряли голову. Вы позволили бы главному кандидату в сопровождении любовницы явиться к президенту республики? Вы заслужили бы место в психиатрической больнице.

– Вы злонамеренны, – возразил Мюстер. – С самого начала вы проявили злонамеренность. Повторяю: мы никогда бы не совершили подобной ошибки.

Мадемуазель Дрори присутствовала бы на этом приеме благодаря почтительному пониманию протокольной службы, которая приняла к сведению просьбу г-на Же. Она была бы там все равно. Ваш супруг приехал бы и уехал бы один. Все приличия были бы соблюдены полностью.

– Вы смешны, дорогой друг, – сказала ему Эвелина. – Смешны. Вы хоть на секунду верите в правдоподобность вашей наивной комбинации? Однако будем серьезны? Муж мой забудет этот инцидент и, когда его изберут, вычеркнет из своей памяти само воспоминание о мадемуазель Дрори. Фактически, никакой возможности у него не будет. Никакой. И что бы он ни говорил, все мои действия направлены на его победу в избирательной кампании. И он это осознает.

– Чем больше вы ему полезны в практическом плане, тем больше он будет вычеркивать вас из своей личной жизни.

Она пожала плечами.

– А что мне до этого? Я в обычной моей обстановке: его капризы, измены, обманы, авантюры – все это я уже пережила. Я ветеран супружеской жизни, но я все еще здесь. Это уже победа. Все остальные проходят, а я остаюсь.

– Не знаю, кто прав, – сказал Мюстер. – Бог, если он существует, уберег меня от этой войны, которую обычно называют женитьбой. Не думаете ли вы, что можно запереть человека в клетке?

– Я слишком много мучилась, – сказала Эвелина, – слишком много плакала и страдала, чтобы оставить мое место. Пусть он хочет жить теперь один, мне плевать. Я ничего не имею против его прислуги также. Но вокруг него уже нет ни одной приличной женщины. Это уже что-то…

Это воскресенье второго тура президентских выборов только-только выкарабкивалось из северных объятий прохладной весны. Страна сознавала важность этого дня. Каждый избиратель нес на себе частицу народной власти. Миллионы голосов, собранных в избирательных урнах, составят в этот вечер портрет человека, избранного толпой.

В ходе бесконечно тянущейся недели, отделяющей два тура голосования, противоречивые слухи вспыхивали, подобные огням саванны. Дни, а порою и ночи, смешивались и продолжались в бесконечных переговорах. Одолеваемый необычными желаниями, потрясенный безумными и беспорядочными мыслями, проносившимися галопом в голове, Лоран представлял себе фантоматичную встречу с президентом. Он хотел бы задать ему вопросы, спросить о его воспоминаниях семилетней давности.

– Испытали ли вы почти невыносимое давление? Я страдаю от него. Ужасно страдаю. Придумали ли вы возвышенные проекты? Сформулировали ли вы клятвы, обещания, пожелания? Были ли вы один с кем-то? Пригодилось ли вам уже ваше известное хладнокровие? Желали вы решение, смягченное вниманием, или прожили этот день окруженный поминутным присутствием людей?

Лоран встряхнул головой, словно прогонял мысль об этой встрече, и констатировал, что не раскроется ни перед кем, никогда не выдаст свои слабости, ни с кем не будет говорить о своих опасениях и острых ощущениях.

Он принял душ, оделся и спустился на улицу, чтобы увидеть утренний Париж, хотел выпить еще кофе, организовать встречу с человеком с улицы. Психологическая двойственность угнетала его, мешала ему. «Я хочу ее определить и выразить, значит, я ею владею», – говорил он сам себе. Неудобное раздвоение, от которого он страдал и которое пытался прогнать, делало его хозяином, за которым следует непослушная, индивидуалистская тень. Она комментировала каждое движение, каждую мысль. Значит, она видела его на улице, и он шел быстрее, чтобы уйти от ее критики. Она смотрела на него, видела, как он наблюдает за повседневным спектаклем улицы. Лоран остановился перед бистро: «Выпью кофе». – «Он выпьет кофе», – повторяла тень. Игра в зеркало дразнила его: он увидел, как он входит в кафе, опирается локтями на барную стойку. Он тормозил, чтобы не проявлять радость, и одновременно, почти против воли, тень констатировала его радость, когда гарсон сказал ему:

– День будет для вас долгим, господин Же. Немного шансов – и вы должны бы пройти… Не так ли?

Лоран увидел политического деятеля, одетого в спортивные брюки и пуловер с закрученным воротником, разговаривающего с гарсоном кафе. «Он сохранил такую простоту», – скажут люди. Это был он, и это был другой. Хорошо встречаемый, в приятном окружении, прогнав тень в подсознание, он уже и хотел выходить оттуда, в корзинке из дешевого металла он взял еще теплый рогалик. «Возьмешь и еще», – вмешалась тень.

Рогалики, ставшие символом грусти и источником угрызений, напоминали Лизу. Чего бы он ни дал, чтобы еще раз пережить утро в Женеве и не потерять его, вести себя иначе! Сколько раз возвращение Эвелины повторялось перед его глазами! Елисейский дворец – надо было туда идти. Пока он одевался, Эвелина дважды заходила в его комнату, чтобы застегнуть пресловутый жесткий воротничок к рубашке фрака. «Успокойся. Я как раз хочу тебе помочь». Он ее одергивал, ругал и, вне себя от гнева, представлял себе, что стал обезумевшим метрдотелем, который, вообразив себя гостем, в момент безумия вырядился с наградами, найденными в забытых ящиках какого-то министерства. Ему действовали на нервы рубашка к фраку с накрахмаленным пластроном, делающим его похожим на пингвина. Из-за воротничка с безупречным узелком ему казалось, что он низведен до положения цирковой собачки. Как был бы он красив, когда, хорошо надрессированный, он выходил на сцену на задних лапках! Эвелина, одетая в обтягивающее платье, усыпанное блестками, ждала бы его, держа в одной руке «сахарок», а в другой – маленький красивый хлыстик. В этот вечер рубашка вела себя как часть вещественного наказания. Лоран обозвал себя «рыцарем крахмала».

По дороге в Елисейский дворец, напыщенный из-за аллергии, вызванной духами Эвелины, проклиная автомобиль, который вел незнакомец, он чихал из-за страха и нервозности. В освещенном, великолепном дворе Эвелина вышла из автомобиля с такой вызывающей уверенностью, то Лоран нарочно наступил на край ее платья. «Осторожно! – сказала она ему. – Смотри, куда ступаешь». Эвелина сняла норковое манто в раздевалке, а по загорелой спине ее пробежала дрожь из-за сквозняка. «Ах, чудесное воспаление легких! – подумал Лоран. – Чудесная и смертельная пневмония. Как пятьдесят лет тому назад…» Они смешались в толпе гостей, слышалось: «Как поживаете?» Никто не дожидался настоящего ответа на эти «как поживаете?», которые заменяли «здравствуйте».

После короткого ожидания секретарь объявлял посетителей одного за другим. Они выступали по двое, и их встречал президент с супругой. Когда секретарь воскликнул, великолепно артикулируя их фамилию: «Господин Лоран Же и мадам», он, казалось, сцепил их пару вторично после их женитьбы в бетонных тисках законности. Тут Эвелина пережила настоящий апофеоз. Лицо ее было бледно, держалась она очень прямо, от нее исходил аромат победы: она по-прежнему была «мадам Же» и находилась на своем месте. Никто не смог ее выкорчевать. Как великолепный манекен, облаченный в произведение высокой моды, она шагала мягко и гибко, как по бархатному ковру, преодолевая расстояние, отделяющее ее от президентской пары. Президент пожал им руку, был он слегка загорелый, раскованный, с глазами, сверкающими иронически, а может быть, просто как у человека в хорошем настроении, обратился к ним с несколькими словечками, которые скользнули по внешним поверхностям закрытого мира Лорана, как капли дождя скользят по ветровому стеклу автомобиля. Президент оказал ему такую вежливость и так мало истинного интереса, что, отходя от него – потому что сзади ожидали своей очереди другие гости, – Лоран уже и не знал, был ли он действительно тем кандидатом, о котором говорили как о единственном, который действительно имел шансы, или же был он лишь объектом затянувшейся шутки, тщательно подготовленной.

Ужин прошел в приятном ритме, не оставив для скуки ни малейшего времени. Мягкое освещение придало женщине милое выражение молодости. Грани кристаллов играли со вспышками света. Воздух сверкал богатством отблесков, желтых и акажу, золотистых и цвета охры. Время от времени Лоран переносил свой взгляд на Эвелину – она сидела за другим столом. Он застал на лице ее выражение чревоугодия нетерпеливой выскочки. Чтобы забыть о ней, надоевшей ему, Лоран занялся беседой со своей соседкой слева, прелестной англичанкой, неисчерпаемой, когда она описывала красоту Шотландии. Ему было приятно присутствие этой утонченной дамы, покрытой украшениями, свои фразы она подчеркивала элегантными жестами. Ее твердые подкрашенные ресницы хлопали, как крылья черной бабочки.

– У моего мужа всегда были трудности с правительством лейбористов. Вы знаете, у нас профсоюзы…

Он это знал. Пожилая женщина ему нравилась. За ее образом дамы в кружевах и рассказчицы заумных историй о сафари, фото в Кении он обнаружил некую насмешку. «Чертова баба», – подумал он, забавляясь. Она хвалилась, что ей семьдесят восемь лет.

– Как вы любезны, что сделали вид удивленного человека, – сказала она ему. – Прогресс позволяет многое женщине и мужчине тоже… Когда мне исполнилось пятьдесят пять лет, я решила больше не стареть.

Вдруг она сказала:

– Я слишком много болтаю. А вы, дорогой месье, чем вы занимаетесь в жизни?

Он засомневался, говорить ли правду, этой хрупкой и утонченной даме. У нее было достаточно юмора, чтобы кто-то мог отважиться сказать ей: «Я хотел бы через несколько месяцев занять место президента, который нас принимает сегодня». Она бы расхохоталась так, что этого не выдержали бы никакие шрамы эстетической хирургии. Он видел ее разложившейся и постаревшей от смеха. Ответил с редкой скромностью:

– Чем я занимаюсь? Немножко политикой, мадам.

– О, мне очень жаль вас, – сказала она, с лицом помрачневшим, словно он признался в венерической болезни.

Вскоре после этого она отвернулась от него. Поблагодарив его машинальной улыбкой, она заинтересовалась своим соседом слева. Оставшееся время Лоран посвятил соседу справа, такому же достойному и пожилому, каким был бы портрет предка, снятый со стены и помещенный на стул. Он был историком. На маленькой, чистой и блестящей бородке его осталась желтая капля майонеза. По другую сторону стола, как раз напротив Лорана, сидел благовоспитанный молодой человек, чей светлый взгляд наблюдал и, казалось, регистрировал вечер, как настоящий человеческий видеомагнитофон. Согласно обычаю, после ужина был дан прекрасный концерт. Привидение Моцарта, самого привлекательного ребенка, какого только знал мир, пыталось миниатюзировать серые клетки гостей. Лоран выдержал испытание. Пока они поджидали свой автомобиль, он спросил у жены:

– Кто этот человек, который нас везет? Откуда он?

– Мой отец одолжил его нам на несколько дней.

Шокированный и обескураженный, он не признавал рабовладельческих выражений и манер семейства Моро. «Одолжить» человека – это выражение его возмутило.

– Ты воспользуешься им одна, этим «одолженным» человеком. Я не нуждаюсь в его услугах.

На следующий день он купил себе подержанный автомобиль, «проверенный, милостивый государь, лучше, чем новый», а через шесть недель въехал в свою квартиру. Наконец, он был у себя.

Недели избирательной кампании пролетали в небывалом ритме. Во время частых появлений на публике пара должна была показываться вместе. Каждый из них нуждался в другом. Эвелина никогда не смогла бы стать «первой дамой» без Лорана, зато она, несомненно, приносила значительную часть успеха своему мужу. Никакая великолепная американка, натренированная к избирательным баталиям, не могла бы лучше ее бороться, иметь такую же говорливость, наглость, наигранную невинность и волю к победе, накопленные на месте, в борьбе с толпой. Эвелина проявляла приумноженные силы и несравненную энергию. Повсюду успевающая, неутомимая, улыбающаяся, переходящая от словесной горячки к красноречивому молчанию, она покоряла аудиторию. Во время проявляемых враждебных выпадов она выдавала реплики, как боксер удары, но после этого успокаивала улыбками. У Лорана было постоянное желание побить ее. Избить изо всех сил, до боли в кулаках. Предвыборные достижения жены представлялись ему невыносимыми. Спортсменка, когда было нужно (в Камарге она скакала на коне почти не прирученном), она выиграла пари, ни на секунду не представ в смешном виде. Она овладевала самыми разными ситуациями. В одежде дамы-патронессы, когда она присутствовала на нескончаемой мессе, у нее был важный вид. После этого она совершала сбор пожертвований. Взгляд ее давил на сознание каждого скупца, съежившегося на своей скамейке: «Давайте, давайте, – принуждал взгляд Эвелины, – вы вкладываете в ваше спасение. Деньги пойдут в Божий дом, а это огромная копилка». Она ездила из города в город, неутомимая. И не она его сопровождала, а Лоран следовал за ней. Где-то на юго-западе она даже выступала с речью. Противник был обезоружен этой женской атакой, микрофон отобран у противника, и она говорила в него как будто она держала в мускулистых руках теннисистки большой звучный фаллос, в который и говорила.

– Я чувствую, что должна выступить, – сказала она. – Я здесь для того, чтобы восстановить истину, и только истину, о моем муже. Это цельная личность, человек преданный, примерный отец семейства, чистый политический деятель идеалистических взглядов. Отсюда его уязвимость. Он любит вас, потому что вы – французы, в его глазах вы смешаны в абсолютном равенстве, все – братья, объединившиеся в борьбе за многообещающее будущее.

– Смирительную рубашку и скорую помощь в психиатрическую больницу, – вне себя прошипел Лоран Мюстеру, сидевшему рядом с ним. – Что так ее разбирает, эту сумасшедшую? Как она смеет?

Боровиц и Ру, пораженные, присутствовали при этой сцене. Кто мог бы вмешаться и прервать речь Эвелины?

Мюстер успокаивал Лорана вполголоса:

– Не волнуйтесь… Посмотрите… Клюет. Это нравится… У нее свой стиль, это совсем недурно. Главное – не паникуйте. Это хорошо. Право, это хорошо.

Эвелина расхваливала ум Лорана. Она говорила о восхищении перед этим человеком, чье величие она восхваляла каждый божий день.

– Она продолжает повторять, эта дура опасная? – прошептал Лоран. – Сделайте что-нибудь, чтобы прекратить это. Плевать я хотел на феминизм…

– Ш-ш-ш, – сказал Мюстер. – Она стоит восемьдесят тысяч голосов, не меньше.

Аплодировали что было мочи этой потрясающей женщине, которая смело говорила о своей супружеской жизни, выставляя товарный знак на мужчину, с которым она жила. Люди открыли «супружескую пару Же». Словно подул здоровый, свежий воздух, который, прогоняя миазмы, реабилитировал само понятие супружества, благодаря опыту женщины, которая пережила лучшее и худшее в жизни рядом с мужем. Лоран наблюдал за ней со все возрастающей ненавистью. Каждый выигранный этап, каждое удавшееся собрание связывало их все больше и больше. Он желал, он надеялся, что ему повезет и Эвелина исчезнет. Он искренно завидовал вдовству Дюмулена. Эвелина отстранила Лизу, как хирург делает операцию, уродуя больного. Значит, она была преступницей. Он ненавидел успех своей жены, ее удивительную полезность, ее свойство оценивать ситуацию и ее умение распознавать обстановку, отличать враждебную от дружественной. «Если меня изберут, я буду прикован к ней еще на семь лет. Каждый из нас будет тюрьмой для другого».

– Очевидно, – сказал он Мюстеру, – вы не знаете, где находится мадемуазель Дрори?

– Нет, месье.

– Очевидно, вы помешаете моим попыткам найти ее?

– Как можно? Но, возможно, сейчас не подходящий момент, чтобы предпринять поиски. Позже, когда вас изберут, посмотрим, какие будут возможности ее разыскать, а их будет много.

С братской помощью Мирьям он смог разыскать номер телефона Лизы. Он часто звонил в Вену, где ему отвечало молчание запертого дома. Семейное жилище в Бургенланде, о котором Лиза говорила, вообще не имело телефона. Телеграммы, которые посылал Лоран, накоплялись в почтовом ящике, обвитом плющом и диким виноградом. Посланная Лораном в командировку, Мирьям поехала в Вену, где она разыскала местонахождение фирмы Дрори. Она наткнулась на замечательную преграду. Заместитель директора утверждал, что мадемуазель Дрори находилась в учебной командировке в Соединенных Штатах. Секретариат фирмы согласился посылать туда почту для нее. Затем Мирьям поехала к Колетт Дрори. Та не имела ни малейшего представления о том, где находится ее дочь. Зато она поручила Мирьям передать Лорану сообщение, вызвавшее у него улыбку: «Скажите г-ну Же, что я согласна, чтобы он национализировал конторы нотариусов. Я даже создам комитет по поддержке его. Мой друг, главный клерк одной конторы на протяжении двадцати лет, был обманут своим патроном, старым нотариусом, который предпочел передать свою контору своему племяннику, а не преданному служащему. Нам надоело работать для наследника и наращивать капитал другого, мы предпочли бы, чтобы все это лопнуло!» В то утро Лоран с трудом оторвался от этого любезного письма. Он рассуждал так: «Если бы я был хорошим христианином, я пошел бы в церковь и молился бы за мой успех. Если бы я был плохим христианином, я бы молился за провал моего противника. Но поскольку я – свободно мыслящий человек, я просто куплю газету и буду ее читать дома у себя». На первой полосе газеты был изображен огромный вопросительный знак. Вопросительный знак служил заголовком.

Он смотрел на Париж уже глазами будущего президента. Оказался в маленькой торговой улочке. Лотки были полны овощами. «Черт возьми», – сказал он, увидев цену салата-латука. И он опять увидел себя со стороны. Некто по имени Лоран Же с газетой под мышкой изучает народ и его проблемы. Он сказал: «Черт возьми, дорого». Насвистывая, молодой человек сооружал пирамиду из клубники, безупречно красными концами ягод, повернутыми к покупателям, – мини-снаряды, предназначенные для опускания в сахарную пудру. Другой служащий укладывал цикорий-эндивий, напоминавший зеленые парики. «Франция овощей, – сказала тень. – Все станет определением в твоей жизни».

Он сократил путь, чтобы вернуться в помещение партии. В сотый раз констатировал, что улочка была запружена пустыми грузовичками. Где-то под воротами пряталась красильня, прозванная «экспресс», поглощавшая в промышленных количествах грязное белье. В воскресенье из-за этих экипажей, наполовину стоящих на тротуарах, а наполовину – на проезжей части, кривоногая узкая улочка была лишь половиной улицы. Как в случае пожара пожарные смогут здесь проехать?

Он пересек двор, вошел в здание, четыре первых этажа которого занимали конторы, и с удовольствием поднялся на свой, пятый этаж. Встретил там Вонга.

– Сделайте мне, пожалуйста, кофе. Не слишком крепкий.

Вонг согласился. Теперь он знал правду об этой паре, внешне единой. Лоран, должно быть, ввел его в курс дела, он попытался не шокировать восточного человека, явно стесняющегося из-за откровенности. Но он не мог бы защищаться без его откровенностей. Некоторое время тому назад он едва не подвергся нападению со стороны Эвелины: она внесла в ванную – его неприкосновенную территорию – весы.

Он тотчас спросил Вонга:

– Откуда это взялось?

– Весы были принесены от имени мадам Же, потому что у вас здесь нет таких.

– Я вам уже сказал, может быть, не так строго, но я уже сказал: мадам Же, моя законная супруга, в будущем, возможно, «первая дама этой страны», негодяйка.

Вонг не дрогнул.

– Мадам Же – потаскуха законченная, потаскуха из потаскух. Императрица потаскух.

Вонг вмешался:

– Мне кажется, что мнение месье далеко не разделяется в стране. Мадам Же вызывает симпатию.

– Потому что ее не знают, – возразил Лоран. – Это отличная комедиантка.

– У нее много хороших качеств, месье.

– Не пытайтесь меня убедить в качестве груза, который я несу. Чтобы в этой квартире я никогда не видел ни моей жены, ни ее барахла!

– Это кажется мне затруднительным, месье.

Лоран терял терпение.

– Или вы ее выгоните на улицу, или вы потеряете свое место.

Вонг умолк.

– Вам нет надобности раздумывать, – сказал Лоран. – Эти весы должны быть выброшены на помойку. Положите их в мешок для отходов и выбросите. И пусть никакой любитель рыться в помойке не вытаскивает этот мешок. Если вы не уверены, что можете действительно освободиться от них, ломайте весы молотком. И бейте по ним до тех пор, пока они не станут бесформенной массой. Никто не украдет раскрошенные весы.

– Будет сделано, месье.

– Вонг!

– Да.

– Вы были интеллигентом до вашей катастрофы?

– Я им еще являюсь, месье. Катаклизм совершенствует интеллигента, он претерпевает смешение идей, но не обязательно исчезает.

– Я хотел бы знать в деталях вашу прежнюю жизнь.

– Если месье не будет избран, у него будет время выслушать. Если его изберут, он не будет выслушивать меня. Во всяком случае, то, что я могу рассказать, слишком длинно, слишком сложно и слишком драматично. Рассказ о моей жизни не вошел бы в рамки этого дня, тяжелого и невыносимого.

– Успокойте меня, вы не страдаете оттого, что вы со мной?

– Разделить с вами жизнь – лучшее, что со мной произошло.

Лоран уселся в гостиной с газетой. Вонг принес кофе.

– Должен сообщить, что звонила мадам.

– В котором часу?

– Около семи часов.

– Что вы ей сказали?

– Что вас нет.

– Что она ответила?

– Что это прекрасно. Что сегодня это лучшее, что можно сделать, – пойти пройтись.

– У нее ответ на все есть, я хотел бы, чтобы она сдохла, Вонг.

– Один кусочек сахара или два, месье?

– Нет ли у вас какого-нибудь фантастического яда, привезенного из вашей страны? Какой-нибудь растолченный корень, порошок яда…

– Господин Мюстер тоже звонил…

– Чтобы сказать, что он в моем распоряжении…

– Вот именно. В партии.

– Спасибо, Вонг.

Оставшись один, он стал думать о компенсациях, которые могла предложить удачная жизнь в профессии, и о том, что практически невозможно совместить удачную карьеру со счастьем в душе и в постели.

С какой великолепной наглостью Эвелина сказала ему, когда он покинул квартиру на авеню Жорж-Мандель:

– Я никогда не была рабой физической любви. Никогда не буду страдать от ее отсутствия, могу обойтись без нее. Но ты с твоим темпераментом, ты рискуешь пострадать от нехватки ее. В пятьдесят лет быть осужденным на национальную добродетель…

– Я не буду настолько подвергнут слежке, – сказал он холодно.

– Будешь, причем мною, – ответила она.

– На моей службе будет государственный аппарат.

– У меня тоже.

– Будут у меня соучастники…

– У меня тоже, – ответила она.

Чтобы покончить с этим, он заявил ей:

– Ты никогда больше не поделишь со мною постель. Мертвецки пьяный, брошенный рядом с тобой, одно твое прикосновение меня отрезвит и позволит узнать тебя и избежать контакта. Даже если бы ты была единственной женщиной, которую мне предложили бы после двадцатилетнего пребывания в тюрьме, я бы отказался от тебя. Был бы я высажен на необитаемый остров, а ты была бы единственной женщиной, поджидающей под кокосовой пальмой, я бы от тебя отказался. Я бы предпочел изнасиловать мартышку или козу, связаться с любым животным, но не прикоснулся бы к тебе. Ты ранила меня в самую глубину моей души. Когда-нибудь судьба тебе за это отплатит.

В то утром, в десять часов, Мирьям уже несколько раз звонила ему, чтобы держать в курсе первых контактов этого дня. Лоран отказывал всем в визитах к нему. Вонг приготовил ему легкий завтрак.

– Не доставите ли вы мне удовольствие разделить со мной трапезу? – спросил его Лоран.

Вонг принял приглашение. Они позавтракали вместе, все было спокойно.

– Если меня выберут, вы останетесь со мной, – сказал Лоран. – Не знаю, чем вы займетесь, во всяком случае, обещаю вам рабочее место. Мне очень нравится ваша гуманность, отсутствие любопытства, ваша умная чувствительность.

– Спасибо, – сказал Вонг. – Я знаю, что вы едите десерты, но я купил личи. Они свежие и легкие, хотите?

Он согласился съесть несколько китайских фруктов, деликатно поданных в кубке; получил удовольствие.

В четырнадцать тридцать, полулежа в своем удобном кресле, он смотрел телевизор, возможно, впервые за долгое время. Насмотрелся вдоволь. Старый фильм, хорошо известный вестерн, один из столпов повторных передач. «Бывшая знаменитость», – сказал он себе со смехом. Беззаботный герой появлялся, руки в боки, чтобы моментально распутать сложную комбинацию. Девушка в корсаже с декольте, почти не прикрывающим трепещущую грудь, говорила ему перед дуэлью, ставшей классическим сюжетом фильмотек, слова «люблю тебя» с заплаканными глазами.

Лоран оказался в атмосфере отпусков. Отпусков необычных. Пьянящая надежда на успех и тяжелое предположение провала по очереди мучили его. Когда волнение ему внезапно перехватывало дыхание, он приоткрывал рот, чтобы лучше дышать. Его подавляли различные стрессы, они мучили его, заставляя переживать. Этот день тянулся чрезвычайно медленно, страх и блаженство сменяли друг друга. Некая нервная аритмия то учащала, то замедляла дыхание. «Какое волнение!» – подумал он. Надо было скрывать страх, маскировать волнение, скрывать от противника всякое внешнее проявление страха. Благодаря прямой линии, соединяющей с Мирьям, он узнал, что Эвелина обосновалась в помещении партии, что она выставила секретаршу из крохотного бюро, где она решила ждать результаты с двумя радиоприемниками и одним портативным телевизором. Мюстер переходил из одного здания в другое, как душа неприкаянная. Он хотел бы провести эти трудные часы возле Лорана, но тот тоже был не в фаворе и держался в стороне. Лоран был твердо уверен, что должен был один пережить физические и психические трудности этого дня.

Охваченный нетерпением, к восемнадцати часам он уже не мог усидеть на месте. Он согласился выпить чай, принесенный Вонгом, но не прикоснулся к нему. Он ходил взад и вперед по этой комнате, которая, казалось, уменьшилась, до того шаги его вытянулись. Красный огонек телефона то загорался, то погасал. Ему уже не хотелось снимать трубку. Вонг пришел сказать, что г-н Мюстер умолял его ответить. Он уступил:

– Что вы хотите? – спросил он у Мюстера.

– Быть ближе к вам. Даже просто сидеть на стуле в коридоре, ожидая. К девятнадцати часам с половиной у нас будут первые цифры…