Текст книги "Все шансы и еще один"

Как только он получил звание агреже права, тут же был выслан. К этому несчастью он отнесся как социолог, живущий согласно диссертации и который невольно участвует в самой ужасной игре. Возвращение его было тихим: он мало говорил о прошлом. Решил заново учиться жить, причем одновременно с незыблемым расизмом своего окружения. Разочаровавшись в коммунизме и в троцкизме, дезориентированный и преисполненный горечи из-за сомнений социализма, продолжавшего колебаться на исторических весах между возрождением и соскальзыванием, Мюстер, университетский профессор, преподавал в поисках идеи, человека или течения, которые могли бы его еще раз вдохновить. Прослушав несколько раз Лорана Же, он проникся интересом к этому человеку, порой привлекательному. Беспрерывные поездки Лорана напоминали ему собственные его поиски. Они познакомились, обменялись невинными фразами и привыкли к встречам для дискуссий. Юмор одного весьма соответствовал иронии другого. Польщенный, Лоран принял предложения Жана Мюстера, его умственный и моральный вклад.

– Вы – из среды, – напомнил ему Мюстер. – Вы составляете часть «супербанды» (так он называл некоторых участников политической жизни). Вас будут атаковать: я одновременно и козырь, и гандикап. Хотите рискнуть? Я много где побывал, память у меня отличная, и архивам моим все завидуют. Подумайте. Не хочу вас уговаривать, но, поверьте, в драке в одиночку не участвуют.

Их удобный союз стал сожительством, в котором каждый признавал слабости и достоинства другого. Слегка подкрашенные чувствами, их связи вылились в дружбу. Мюстер искал величия и чувства самопожертвования. А Лоран ограничивался практическими сторонами этого общения. Надежда, приближение к власти лишали равновесия его чувство меры. Поездка Мюстера в Вену была тому доказательством. Неофит, не привыкший к тому, чтобы ему служили в благородном смысле слова, Лоран отнесся бы к любому апостолу как к слуге. Он так никогда и не научился глубоко уважать человека: чем больше люди старались сделать ему приятное, тем сильнее он относился к тому, кто ему помогал, как к какому-то служащему.

Такси остановилось перед домом.

– Восемьдесят семь франков, – сказал шофер.

Мюстер дал ему сто франков и велел оставить сдачу себе.

– Спасибо и добрый вечер, – сказал шофер.

Мюстер вошел в старое здание, где царила бальзаковская атмосфера. Лестничная клетка пропахла помойкой, накопившейся на заднем дворе. Он медленно поднялся на пятый этаж и повернул ключ в замочной скважине. Открыл дверь и вошел к себе как пловец, радующийся, что оказался наконец в спасительных глубинах. Из столовой можно было пройти в три другие маленькие комнаты, где пышные заросли бумаги, как лес водорослей, постепенно захватили пространство. Приходящая домработница только что успела убрать на кухне и разобрать кровать. С облегчением закончив этот ужасный день, Жан Мюстер оказался наконец один у себя дома.

В нежно-теплом его мире постоянно увеличивающихся архивов кипы папок росли в высоту, они даже занимали место, когда-то предоставленное в шкафах для постельного белья и одежды. Он нежно посмотрел на свое богатство, он знал, как будут расти эти нагромождения папок. Кончиками пальцев, почти по одному лишь качеству бечевок, связывающих их, он нашел бы документы, которые искал. В маленькой, узкой комнатке хранились папки, которые любой знаток политических событий назвал бы бесценными. Он владел ценнейшими сведениями личного характера о людях, с которыми встречался и общался, он классифицировал эти данные и привык записывать выводы на стенограммах. Порой он мог достать папку наверху такой горы лишь с помощью легкой раздвижной лесенки, которую он прозвал «пожарная лестница». Полутьма квартиры, узкие окна которой пропускали лишь полосы дневного света, охраняла этот закрытый мир. Весной, начиная с мая, солнце подбиралось к кровати, словно забравшаяся кошка, и к полудню светило вовсю. Временами Мюстер слышал тонкий, упрямый звук, словно грызун пробивал себе норку. Звук этот то появлялся, то исчезал. Несколько недель тому назад часть этой башни знаний обвалилась. Кто-то или что-то нарушило равновесие. Он даже не стал искать причину.

В тот вечер он проходил в тишине, из комнаты в комнату, чтобы убедиться, что этот мир цел. Наконец, он разделался с непрошеными гостями, постоянно требовавшими новых сведений или совета, чтобы лучше высасывать знания. Он принял ванну, весь дрожа, потому что колонка для подогрева воды вышла из строя и никто не мог устранить поломку в часы, когда домработница присутствовала. Порой он с улыбкой представлял себе слесаря, погребенного под папками. Снял бережно одежду и сложил ее, вынув все из карманов. Обдумывал, порой произнося вслух некоторые фразы, главное содержание предстоящего выступления Лорана на сессии ассамблеи. Его раздумья занимали время. Так проходили часы, как минуты, – незаметно и бесполезно. Он отдыхал в своей пещере интеллектуала, подобно фараону, счастливому в гробнице, куда положили в его последний путь все, что он любил. Он взял валявшуюся книгу. Новое издание биографии Леона Блюма, воссоздание, которое он и оценил, и критиковал. Для своего удовольствия прочел, стоя, как монах, творящий молитву. Закрыл книгу и лег. Долго искал самую удобную позу. Лежа на спине и скрестив руки на животе, он вызывал условный рефлекс, чтобы начать умственно показ фильма. Душа его действовала как видеомагнитофон будущего с еще неизвестной точностью, аппарат, который зарегистрировал бы события, которые он хотел бы пережить в прошлом или будущем. С удовольствием знатока он узнал первый кадр: увидел себя в саду в широкополой шляпе среди цветов. Молодой человек, перешагнув приоткрытый вход с заржавевшей калиткой, подходит и спрашивает:

– Здравствуйте, хозяин. Могу ли побеспокоить вас?

– Вы меня не беспокоите…

Розы распускаются, лепестки наливаются соком и раскрываются под своим весом, чтобы лучше одурманить пчел, преисполненных желания. Они углубляются во влажные лепестки благоуханных цветов.

– Слушаю вас, молодой человек.

– Вы – Троцкий?

– Нет, – сказал он. – Я не Троцкий и не его преемник. Его трагическая жизнь закончилась, когда его убили. Еще вопрос, юноша?

– Может быть, вы – Ленин?

– Смешно, бедняга. Если бы я был Ленин, другие пришли бы, как вы, меня повидать, другие молодые люди, краснея, мяли бы шляпы в руках с ладонями, влажными от волнения. Молчаливая толпа собралась бы в торжественный кортеж, чтобы меня поприветствовать. Если бы я был Ленин, я лежал бы с закрытыми глазами и гладким лбом, а в мозгу шевелились бы живые мысли, в саду, покрытом снегом и цветами. Гроб мой был бы украшен живыми розами.

– Мэтр!

– Почему зовете меня мэтр? А если я лишь скромный садовник безо всяких помыслов?

– Сколько цветов в этом саду, мэтр, какая гамма волнующих цветов…

– Я пишу диссертацию о жизненной необходимости нюансов. Розы мои распускаются, подобно моим мечтам и идеям.

В саду, подобно льющемуся потоку, текут лучи солнца. Доносится издалека звон колокола. Невысокий дом скрывается в саду, которым восторгался бы Франсис Джеймс, как нежный и утонченный знаток.

В засыпающей душе Жана Мюстера возникает следующий образ: голубоглазая женщина с седеющими волосами подходит со стороны дома. Как верная служанка, копия литературных фантазмов, порожденных Флобером, дама говорит:

– Если этот юноша хочет пообедать с нами, рагу уже подано к столу, оно очень сочное, теплый хлеб отламывается аппетитными ломтями, стоит лишь прикоснуться.

Юноша отклоняет приглашение, женщина удаляется.

– Вы не Леон Блюм? – спрашивает юноша.

– Нет, я не Леон Блюм. Шляпа на мне не символическая, а утилитарная. Солнце сильно печет. Я восхищаюсь Леоном Блюмом, даже с его промахами. Я бы помог республиканцам в Испании. Я не Леон Блюм.

– Мэтр, – говорит юноша. – Мне пора уходить. Помочь мне вы не можете… Испытаю последний шанс и задаю еще один вопрос. Не откажите мне в ответе. Есть у меня человек-идол, тайная личность, всесторонне одаренная, он только что издал полное собрание своих сочинений, это человеческая и политическая рентгенограмма последних пятидесяти лет Европы. По правде говоря, вот его я хотел бы повидать.

Жан Мюстер выпрямляется, отбрасывает шляпу на затылок и жестом отмахивает пчел.

Юноша говорит:

– Так это вы, Жан Мюстер. Я почитаю вас так же, как Альенде.

– Итак, вы узнали меня, – сказал Жан Мюстер, слегка взволнованный, и даже испытал легкое головокружение. – Вы меня поняли. Вы заслуживаете, чтобы я показал вам мою могилу.

«Здесь покоится справедливый и честный человек».

И в этот момент, как обычно, Жан Мюстер уснул.

На следующий день после приезда Лизы Лоран потихоньку покинул квартиру. Опасаясь случайной встречи в коридоре, где Лиза могла упрекнуть его несъеденными рогаликами и невыпитым кофе, Лоран исчез из ее квартиры потихоньку, словно воришка. Пусть Лиза открывает для себя Долорес, Мирьям, кухню и Париж. Пусть сама устраивается: рабочий день в Марси был важнее, надо было проявить выдержку тренированного спортсмена, которому не позволено выдыхаться на людях.

Он ушел, когда на месте не оказалось консьержки, и ему не пришлось объяснять ночное появление Лизы. Он поздоровался с мужчиной – к счастью, тогда еще были идеалисты, – который должен был отвести его в избирательный округ. Марси был красивым небольшим городком, заселенным Моро, и его прекрасные владения раскинулись поблизости на нескольких гектарах. Поскольку Марси голосовал разумно, дары Моро приумножились. Он предпринял строительство множества домиков, сдаваемых на лето все более многочисленным дачникам, решившимся проводить здесь лето, хотя ни моря, ни гор поблизости не было. «Надо создать очарование загородной местности, – сказал Моро. – Восстановить механизированный отдых. Возврат к природе всей семьей. Пусть дети научатся восхищаться коровами и относятся к трактору как к подъемнику для горнолыжников. Хочу организовать в Марси каток и бассейн с теплой водой. Дорогой Лоран, мы сделаем Марси ведущим городом из тех, где никаких природных развлечений нет, кроме тишины. Будем продавать тишину. Хотелось бы со временем, конечно, организовать постоянную ярмарку, достаточно удаленную от города, чтобы шум не мешал тем, кому я хотел бы предоставить покой. Спасем также старых лошадей. И это будет широким жестом гуманности, который мы разрекламируем в печати. Лошадки будут катать маленьких детей по дорожке, уставленной скамеечками (для родителей, желающих посидеть). Идеи, дорогой Лоран, надо иметь идеи. Они ничего не стоят. Надо просто иметь немного фантазии. А фантазия – вещь бесплатная».

Эвелина придумала «двадцать четыре часа в Марси». Каждый год программа менялась. В один год организовали областную встречу холостяков, самых закоренелых, с незамужними женщинами всех возрастов. В другом году провели «сутки деревьев»: «Покупайте и сажайте тополя в Марси! Получите от мэрии акт на собственность. Через двадцать лет дети вас отблагодарят. Тополя – экологический вклад в будущее». Прошло довольно успешно. Был также «день велосипедистов, которым еще нет десяти лет». Малыши наяривали, поощряемые криками родителей, вдоль легкой дорожки.

Главный отель в Марси был знаменит тем, что выиграл конкурс лучшего повара, которым оказался один из заместителей перебежчика, ушедшего от звезды кастрюльного искусства, готовившего пиццу без калорий.

В это воскресенье Марси ждал своего депутата. Обеденный стол был накрыт в главном зале мэрии, который Моро велел перекрасить. Здание походило на огромную меренгу, до того все было белым. На обеде присутствовали важные лица городка. «Вчерашние противники – это завтрашние союзники» – этот девиз Моро врезался в память Лорана. Он пережил небольшой шок, увидев обвитый трехцветной лентой портрет президента республики, чей серьезный взгляд порой слегка иронично следил за ними во время обеда.

Затем он должен был принять местное телевидение и при нем заложить первый камень в здание музея сельского искусства, в котором еще не было ни одного экспоната. Насыщенная программа Лорана предусматривала также женитьбу пария-мясника с дочерью мелкого собственника-земледельца. А в 16.30 он должен был открыть новые ясли. «Чертовский день», – подумал он. Сразу после приезда его начали преследовать с напитками. «Попробуйте это, господин мэр… Вы непьющий, но от этого не откажетесь… Попробуйте этого белого. Отличнейший напиток». С этими будущими избирателями надо было быть очень осторожным: ничто так не обижает пьющего, как афишируемая трезвость. Неразделенная погоня к циррозу обязательно вызывала враждебность и всякие замечания. Его прозвали «дитя природы». Он применял метод Эвелины: соглашался на первый стакан, наполненный до краев, держал его высоко над головой, провозглашал «за ваше здоровье», чокался, чтобы все запомнили. Кроме проблемы с вином, ему приходилось преодолевать неспособность запоминать имена-отчества. Эти чертовы имена выскакивали из головы, как разноцветные шарики. Мирьям составила список имен, которые он должен был запомнить и употреблять. Она составила для него списки, настоящие таблицы фамилий со стрелочками, показывающими имена и мужей, и их жен. Он добросовестно пользовался этими пособиями. Но в решающий момент, когда надо было назвать имя человека, сгорающего от желания быть названным по имени, происходил инцидент: черная дыра, пустота вместо имени. Не могла помочь никакая ассоциация мыслей, никакой намек. Он называл Альбера Франсуа, а вместо Филиппа произносил Жан. С губ готовы были сорваться сложные, но никому не принадлежащие имена. Во время последней попытки проявить фамильярность, хлопнув по спине бедняги Поля, он называл его Тьерри. В его местном совете были две женщины: одну звали Элизабет, другую Изабель. Никакая пытка не смогла бы заставить его отличить одну от другой. Он всегда называл их «мадам». Отсутствие фамильярности нравилось, но и вредило.

Сразу по приезде в Марси он запустил программу своего рабочего дня. Он пожимал руки с проворством рабочего, который, подчиняясь ритму конвейера, закручивает гайки. Он позволял похлопывать себя по-братски. И сам похлопывал по спине со словами: «Ну, как дела?» Со стариками принимал вид соучастника: «Вы и я, мы-то знаем жизнь, какая это штука, правда?» Время подсказывает, как поступить. Опыт ничем не заменишь. Он знал, как надо подмигнуть молодым, и умел сказать точную фразу о мотоциклах, касках, страховке. Надо было нравиться всем.

«Минутку, позвольте?» Скрывался в туалете. Долго пи́сал, а через окно на уровне глаз любовался пейзажем, непоправимо плоским. Долго мыл руки и даже специально пускал холодную воду, чтобы выйти из туалета улыбающимся и вновь выполнять дневную норму. Во что бы то ни стало он должен был добиться своего. Он признал пользу опроса. Восхваляемый до небес, он чувствовал себя счастливым в этой эйфории и полагал, что наделен невиданной силой. Проявляемое к нему восхищение усиливало в нем покровительство, то поведение, которому научился, когда был министром. Речь его была переполнена пословицами и поговорками из деревенского языка. Сморщенному старикашке, чей сосед только что умер, он сказал: «Лучше быть живой собакой, чем мертвым львом». – «Тогда я сейчас начну лаять», – ответил старик.

Приближался момент открытия ясель. С сияющей улыбкой он осмотрел большую комнату, уставленную рядами кроваток.

Чтобы облегчить работу фотографов, которые трудились для двух областных газет, благосклонно относящихся к Лорану, он постоял перед дверью в ясли с толстым младенцем на руках – для официального снимка. Он почувствовал, что от младенца пахло кислой капустой. «Почему кислая капуста?» – подумал он, приподняв голову и вплотную разглядывая ребенка. Негодный пи́сал в штаны, и Лоран почувствовал, с глубоким отвращением, прикосновение мокрого.

Его картезианская логика отвергала запах кислой капусты. Когда-то от ребенка, достойного этого имени, пахло отрыгнутым молоком, но не кислой капустой. Этот житель Марси, восьми или десяти месяцев от роду, имел неприятное лицо. Он готовился заверещать, чему способствовало учащенное дыхание или громкая отрыжка. «Хочешь к маме пойти?» – спросил Лоран у малолетнего негодяя. «Он улыбается, смотрите! – воскликнула мамаша, польщенная такой честью – Он находит вас симпатичным, господин мэр, видите?..» «Эх, помыть бы руки… – подумал Лоран, – и отдать этого негодника, написавшего в мою ладонь». – «Арр, арр», – выдавил из себя младенец, готовясь выплюнуть. «Хочешь к мамочке, милый?» Наконец, его освободили от этого агрессора, который тут же стал орать. «Он не хочет от вас уходить, господин мэр, вот видите? Это хороший знак». Он был вынужден продолжать спектакль с липкой правой ладонью.

Его засыпали вопросами. Вперемежку речь шла и о Франции с ее проблемами и обо всем остальном. Проклятый общий рынок, который ругали, но признавали необходимым. Вино часто служило поводом для неудовольствия: то его было мало, то слишком много, то оно было кислым, то великолепным, вокруг бочек стоял крик: «Избавьте нас, господин мэр, от вина испанского, алжирского, итальянского». – «А ваше масло, дружок, и молоко, кому их продавать, а? Вам нужен режим, при котором бы насильно экспортировали, а ввозили по мере надобности, так, что ли? Какой успех он имел бы, односторонний рынок? Цены, с одной стороны, слишком высокие, а с другой – слишком низкие! Целая страна, разделенная границей между спросом и предложением. Европа, друзья мои, это как семья: в ней и все лучшее, и все худшее… В этом вся Европа, а вокруг нее всякого рода хищники кружатся голодные».

Он произнес за обедом ряд длинных речей, где излагались несомненные истины. Подолгу останавливался на некоторых фразах, видел себя в роли императора с головой, украшенной короной из позолоченной бумаги. Не хватало бобов. Минутное головокружение охватило его, когда он представил расстояние, которое ему предстояло пройти, чтобы достигнуть президентства, – какие трудные месяцы ему предстояли. Целыми днями, а практически частично и по ночам, ему предстояло бегать, говорить, убеждать, отвечать, играть в трепещущего простака или в невозмутимого мудреца. «Что за профессия, – думал он, – в которой нужно иметь физическую силу атлета и голову мудреца, сочетающего в себе и выпускника Национальной школы администрации, и торговца лозунгами, перед лицом народа, в котором нет дураков. Враги вымирают, треп иссякает, все знают всё. Средства массовой информации воспитали всех, до самых наивных. Предстоит убедить народ, где каждый избиратель полагает, что он все знает, где каждый голосующий знает средства от всего». В одной из коротких речей он говорил о новом кинозале. Моро гарантировал ему – благодаря своим связям даже в этих кругах – привилегированное голосование. «Пообещайте им фильмы с Джеймсом Бондом через три недели после их показа в Париже. Вот увидите, какой будет результат. Молодежи пообещайте научную фантастику. Говорите с ними смело. Скажите, что приедет Стартрюк. Надо развлечь Марси. Надо заняться этим городом».

К 16.30, увешанный знаками отличия, он вновь появился в свадебном зале, чтобы произнести ритуальные слова о верности и честности, которые мужчина и женщина должны произнести по этому поводу. Умело изображая волнение, он серьезным тоном читал классический текст взаимных обещаний, а в самой глубине его души противный комик держал параллельную речь. «Бедный мой дружок, ты пропал. Кончен. Ушел со сцены. Не будет больше девушек для знакомства, никакой надежды на будущее, никогда не воспользуешься ты веселой беззаботностью. Кончилась благословенная безответственность. Отныне в жизни твоей будет только одна женщина. Только вот эта, что рядом с тобой, только она, понял? Никогда больше не узнаешь ты других теплых тел, стройных и волнующих, потому что незнакомых. Ты клянешься перед нами, представителями республики, что будешь всегда ездить в одной и той же коляске, до последнего дыхания, и никогда не сменишь экипаж».

– Желаю вам много счастья, – закончил Лоран. – Франции нужны вы и ваши дети.

Он тут же пожалел об этой фразе. Он лично плевать хотел на деторождение, проповедуемое в пустыне. Не было у него и причин желать нравиться правой фракции.

– Во всяком случае, Франция нуждается в вас, как вы нуждаетесь в ней.

Он протянул руку счастливой паре.

– Поздравляю вас…

– Сюда, пожалуйста, господин мэр.

Полароид показывал язык с напечатанными картинками. «Что, не моментально?» – спрашивал он у себя.

– Вы хорошо выглядите на фотографии, господин мэр! Но мы с вами одного возраста…

Он терпеть не мог такие сравнения, они часто произносились людьми, лет на десять старше его. Конечно, те, потрепанные реальным временем, не поддерживались таким человеком, как Эвелина. Физическая культура, еженедельный уход за лицом, выполняемый собственной косметичкой, увлажняющий крем по вечерам и чудодейственный бальзам, который кожа получала, к своему удивлению, по утрам. Уход за волосяным покровом, чтобы сохранить каждый клок, и борьба с морщинами благодаря специальной помаде, привезенной из Мексики. Секретный рецепт стоил поездки.

Он поглядывал на седеющих, одутловатых и особенно на хвастливых дедов, говорящих, что они люди одного поколения.

– Это верно, друг мой? Одного года рождения? – говорил он так, словно ему удалили зуб без анестезии.

– Ну да, господин мэр. Время течет для всех. Но вы отлично выглядите для пятидесяти лет… Очень молодо смотритесь…

Он так и укусил этого идиота. «Я не выгляжу молодо, а я действительно молод», – хотел он сказать, но не посмел.

– Надо поцеловать невесту, господин мэр, мы должны еще делать снимки. Чтобы у нее осталась память о вас, поцелуйте ее… Для альбома…

Посмеиваясь, пытались найти экивок так, где его не было. Девушка краснела от удовольствия; став звездой на несколько минут, она требовала поцелуя мэра и подставляла щеку.

– Давайте, господин мэр, вот так. Не шевелитесь, минуточку!

Пот у юной дамы пах, как смесь запаха ландыша и лука.

Затем надо было слушать и говорить до тошноты.

– Ведь он долго-то не протянет, папаша Матьё. Вы бы сказали ему словечко. Идемте, господин мэр…

Старый дом, прозванный «хозяйским» и проданный несколько лет тому назад за четыре су наследниками, не верившими в туристическое будущее Марей, стал называться домом отдыха.

Лоран, чувствительный на запахи, почувствовал в нем смесь перегретого растительного масла и дезинфицирующего средства. Он пожал руку старому папаше Матьё, который сказал ему, что сосед по участку передвинул свою ограду в течение ночи.

– Он украл у меня пятьдесят сантиметров вдоль всего участка. Откусил мою землю. Они все рассчитывают на мою смерть. Думают, что я не проверю. Но я знаю каждый сантиметр моей земли. Не согласен, чтобы меня обкрадывали, потому что скоро умру. Понимаете?

Конечно, он понимал… Кому хочется, чтобы его обкрадывали? Кому хочется умирать? Кто хочет быть обворованным и умереть? Надо быть мазохистом, чтобы желать этого! Почему надо было, чтобы люди настаивали на этом, приговаривая: «Вы понимаете?» У него был вид идиота? Такого усталого и искушенного?

– Я это исправлю, – сказал он. – Я с ним поговорю. Призову к порядку. Не горюйте, не расстраивайтесь, друг мой. Когда вы станете старейшим жителем Марей и я приду вас поздравить, сделают фотоснимки нас вместе, и вы получите торт с сотней свечек.

В Марей все были правы. Этот кусочек Франции представлял, наверное, полный набор желаний, порывов, интересов, претензий всего населения. В течение этого необычайного дня говорили и о смертной казни, и об ее отмене, о самозащите и ее пределах. «Он убил своего племянника, ему не повезло». Лоран никогда не спрашивал, кто более несчастен: дядюшка или племянник. Главенствовали темы экономики и бедствия безработицы.

Возле этого мужчины, который надеялся жить, он бранился: «К чему столько говорить, объяснять, если все равно он помрет до выборов».

Один из его противников, преданный Дюмулену, подошел к нему:

– Господин Жэ, события стремительно развиваются. Надо преодолеть личные антипатии. Я сердился на вас из-за вашего выхода из Партии народного объединения, но вообще-то вы, признаю, были свободны действовать как хотели. Это ваше право.

– Всегда в вашем распоряжении, если хотите еще поговорить, – ответил Лоран.

– Хотите пообедать с нами? Нас будет человек десять. Один – член Коммунистической партии – тоже придет, по-товарищески. Он хотел бы вас послушать. События международной политики подтверждают, что вы правы. Вы были против союза с коммунистами. Дюмулен видел совокупность политических событий с идеалистической точки зрения. Вы прочно стоите ногами на земле. Однако мы не далеки от мечты Дюмулена. Надо сказать, что мировые события заставляют задуматься самых отъявленных сектантах.

Лоран знал, что внешние события подтверждали его правоту лучше, чем любые утонченные стратегии.

– У вас никого не будет из Социалистической партии? – спрашивал он. – У вас, кстати, была здесь небольшая активная группа…

– Сегодня вечером они не хотят беспокоиться, – сказал собеседник, – они точно не знают, какую позицию занять по отношению к вам. Они объединены, если хотите, но глубоко разделены внутри. В этом тоже ваше счастье…

Лоран не мог отказаться от этого обеда. Надо было начинать хлопоты в связи с этим.

– Жена моя приготовила зажаренного гуся, а у меня есть водка из виноградных выжимок для вашего угощения… Такие выжимки не скоро забываются.

Лоран не мог благопристойно перебить порыв этого человека, дружеский подход которого означал еще одну надежду в этом регионе.

– Сделайте этот обед по возможности раньше, – сказал он, – я должен вернуться в Париж, а завтра у меня выступление в парламенте.

– Постараемся, – сказал собеседник.

В окружении любопытных и всех тех, кто до опроса был настроен недоверчиво или враждебно, он осознавал, какое усилие он должен будет сделать, чтобы завоевать каждого во время предвыборного тура по Франции. Объехать страну будет нелегким делом. Полетит он самолетом или поедет, как модный певец, в комфортабельном автомобиле, сопровождаемый кортежем поклонников? Станет ли героем физического сопротивления, как Бомбар или, вцепившись в свой плот, пересечет океан французской гастрономии?

Энтузиазм окружения придавал ему наркотическое влияние, он поглощал огромные дозы любезных фраз и комплиментов. Возбуждаемый усталостью, он словно наблюдал за собой в зеркале. Это было зеркало-предатель, лестное зеркало, которое его почти возвеличивало, он был прекрасен, если верить субъективному образу, апостол, вышедший из Евангелия, коммивояжер чудес, подлежащих восхвалению. Он услышал, как кто-то воскликнул:

– Господин Же! Скоро вас назовут «господин президент»!

Как приятно было слышать это! Он планировал и даже галопом скакал. Не была ли вечность полем небесной гонки? Себе он обещал оставаться верным образу, который требовали от него другие. К реальности его вернула сильная желудочная судорога. Он вырвался из своего состояния трансцендентности. Этот день небывалого усилия, выходит, закончится ужином.

Надо пережить жареного гуся и различные суждения тех, кто еще были связан с Дюмуленом. Сперва есть, потом делать вид, что пьешь. Произносить великие истины и соблюдать мудрое молчание. У него началась мигрень, попросил аспирина, ссылаясь на переохлаждение. Они сидели вокруг овального стола. Каждый раз, когда он их пересчитывал, получался результат, отличающийся одной цифрой. Девять или десять? И его слушали и особенно смотрели, как он ест. Как суперробот, он отвечал, обещал, спорил. Никогда не представлял он себе, какое физическое усилие должен совершать будущий политический божок. Отдых седьмого дня становился обедом седьмого дня. Он выпил стакан воды и приготовился говорить. О, произнести надо было коротенькую речь, хорошо закрученную и хорошо законченную. Говорить людям, сидящим за столом, это совсем не то, что держать в глазах телезрителя. Здесь не надо было искать легкости и обращаться к избранному собеседнику, чье выражение лица было бы самым умным. Он был вынужден обращаться ко всем, переводить свой взгляд с одного лица на другое. Он слушал, как возвращается к нему эхо его собственного голоса.

– Я поднимаю бокал за надежду на наше будущее, на объединяющее нас братство. Мы лишь в начале горячей битвы.

Он часто употреблял слово «горячая», которое царапало его горло, как наждачная бумага. Мигрень словно поселила мальчишник в его затылке, и она расширялась, вызывала судороги и даже легкую тошноту. Дополнительная боль постепенно спускалась к лопаткам.

– Еще стаканчик, господин мэр.

– Излишество во всем есть недостаток, – услышал он собственный голос в облаках табачного дыма.

Сидевший в конце стола молчаливый, задумчивый человек курил сигару Он подготовился держать речь и начал с бесконечного вопроса:

– Должен вам сказать, господин мэр. Мы терпеливо перенесли нашу неудачу, однако вы должны знать, что…

Лоран больше не слушал. Он кивал головой, чтобы подтвердить свой интерес, и ответил уловкой:

– Проблемы, поставленные сегодня вечером, должны бы найти ответ и решение на следующем рабочем заседании в Марен.

Решив уходить, он поднялся. Было уже одиннадцать часов.

– Друзья мои, этот вечер был полезен. Вы могли констатировать, во всяком случае я надеюсь на это, что я не пешка, но и не борец. Я человек, который любит родную землю, французскую землю, и живет для народа.

Он пожал руки, кто-то похлопал его по плечу. Наконец, он вышел и с облегчением вдохнул свежий воздух.

Шофер, обедавший с ними, уже стоял возле автомобиля. Лоран как раз успел помешать ему открыть для него дверцу – ведь это произвело бы плохое впечатление. Наконец, вошел в машину, он не хотел пропустить эффект, подтверждающий впечатление о нем как о трудоголике: зажег свет в машине, что позволяло даже в пути просматривать папки. Он резко дернул, и лампочка осталась висеть на проводе.

– Поехали, – сказал он.

Сделал еще несколько дружеских жестов людям, присутствовавшим при его отъезде. Попытался успокоиться.

– Вы не слишком выпили? – спросил он у шофера.

– Я на воде, начиная с завтрака, господин Же. Не беспокойтесь.

Лоран погрузился в свои мысли. Перед ними разворачивалась дорога, черная, обсаженная тополями с причудливыми силуэтами.

– На секундочку остановитесь, пожалуйста. Мне нужно пройти пешком немного.

Глубоко дыша, он размял ноги и попытался размять онемевшие мускулы. День в Марси был, несомненно, удавшимся, но часы особого напряжения, связанные с опросом, явно ставили его перед проблемой физической нагрузки. «Надо жить как спортсмен. Действительно, не стоило вызывать Лизу… Мюстер был прав».