Текст книги "Все шансы и еще один"

– Он образумится, – сказал Ру. – Во всяком случае, он не может продолжать в таком ритме…

– У него такая жизненная сила, – сказал Мюстер, выведенный из себя.

– Во время нашей поездки у него будет меньше свободного времени, – сказал Боровиц. – Он будет занят, очень занят, наш донжуан.

По телефону Эвелина следила за событиями. Она скучала и полнела. Итальянская кухарка из Тьерри принуждала их к ежедневному поглощению макаронных изделий по-неаполитански и спагетти по-болонски. Мюстер вводил Эвелину в курс всех дел Лорана.

По предположениям, в течение месяца Лоран должен был колесить по Франции. В его честь организовывали обеды у частных лиц, любопытствующих и жаждущих захватить удобное кресло в случае перемены режима. Лоран входил в эти дома, принимавшие его с осторожной жизнерадостностью, испытывая некоторое стеснение. Хозяева воздерживались от комментариев по поводу присутствия Лизы. Ей говорили любезно: «Здравствуйте, мадемуазель. Ну, как наша страна вам нравится?» – «Она наполовину француженка, – говорил Лоран – Во Франции она у себя дома». Лиза поднимала на Лорана свои большие зеленые глаза и жестом откидывала прядь волос, посветлевших от солнца. Наблюдая за ней в этих провинциальных домах, где настоящая Франция пряталась, чтобы лучше защищаться от любого вмешательства, он видел, что она ведет себя со врожденной уверенностью местного жителя. От нее исходила такая добрая воля, столько искренней доброты, что он был тронут. Она хотела нравиться, и она нравилась. Она победила свой бурный темперамент и жеманилась перед пирожными и маленькими подносами. С такой сдержанностью и воспитанностью она слушала и отвечала. Выслушивала она истории про тетушек, дядюшек и племянников, которых никогда не увидит. Она пожимала еще липкие руки девочек и допускала к поцелуям руки со стороны мальчиков с голубыми коленками и душою, измазанной запрещенными рисунками.

При каждом визите в эти провинциальные дома ему казалось, что он возвращается домой, в свою семью. Эти индивидуальные миры со старинной мебелью и пресным ароматом яблок наполняли его нежностью и отвращением, восхищением и страхом. Как могла принять его эта провинциальная Франция, любящая принципы и привычки? И если бы принимала, было бы это потому, что он хорошо обманывал? Он проходил через гостиные, где стены украшены охотничьими трофеями, разглядывал альбомы с фотографиями дедушек, погибших под Верденом, и отцов, участников Сопротивления или пленников войны. Вспоминали о прабабушке, санитарке в военном госпитале 1870 года.

Им овладело потрясающее беспокойство: что именно надо было изменить и почему менять? По какому праву прикоснуться к чувствам этих людей, живущих со своими привычками и спокойными убеждениями? Вековая пышная неизменность буржуазии приводила его в полную растерянность. Нравиться им – значило осуждать себя. Он не хотел им нравиться, а он нравился им.

Вышедший из этого поколения и идя навстречу более молодым, он надеялся, как на чудо, на неожиданное согласие. Он хотел бы сердечно обратиться к ним. Контакт с трудом налаживался. Возле Тулузы его освистали, когда он не успел и рта открыть. А он хотел им сказать, что он их понимает. Выходя из зала, он разглядел в отблесках остекленной двери, что после поражения стал выглядеть соответственно своему возрасту. Он наблюдал, как пылает его душа, как человек, который смотрит, как горит его дом. Для людей правого крыла он представал как человек опасного левого направления, а для других он по-прежнему представлял старое правое крыло. «Как преодолеть все это за несколько месяцев?» – думал он. И все меньше и меньше понимал свое привилегированное место в опросах.

– В такой одежде, в какой вы сейчас, господин Же, – сказал ему однажды какой-то студент, – вы представляете общество, которого больше не хотят, возраст, над которым посмеиваются, общественную категорию, от которой хотели бы отделаться.

– Ну и что ж, пусть так, – сказал он.

Снял пиджак и галстук, засучил рукава, расстегнул ворот рубашки, к счастью, брюки хорошо поддерживались ремнем, крепко стягивающим живот, плоский, поскольку эта поездка по Франции заставила его похудеть.

– Ну что, я стал другим, сняв пиджак?

– Вы достаточно изменились, чтобы иметь наконец возможность стать другим, – крикнул кто-то из зала.

Это путешествие было настоящим мучением. Он должен был владеть собой. Он откровенно раскрывался, а к нему относились как к человеку преступного мира.

Где-то на юго-востоке ему бросили в лицо:

– Вы слишком изменили направление!

– Мне пятьдесят лет, – ответил он, – и у меня за плечами опыт служению вам, служению стране. Не думаете ли вы, что тридцатилетний мужчина достаточно опытен, чтобы оказаться на моем месте?

– Нет, – крикнул кто-то. – Нет, потому что он еще не будет достаточно прогнившим. Чтобы прогнить, нужно время. В один день это не делается.

– Вы слишком любите деньги, – крикнул другой. – Вы – раб денег.

– Это неправда, – сказал Лоран Же. – Моими реформами я предполагаю принять законы, которые должны обуздать царство денег. Например, налог на состояние, национализация нотариусов…

Лоран взопрел. Без пиджака он был смешон и уязвим. Актерским жестом он хотел угодить публике, а получилось наоборот. Уйти и никогда больше не возвращаться. Часто во время таких стычек с преследовавшими его противниками, ранившими его, принимавшими его за живую мишень, он отказывался от сказанного только что: «Надо победить, а там они увидят…»

Его советники комментировали эти собрания. Они находили их менее гибельными, чем это казалось Лорану.

– Не вредно прощупать истинную атмосферу, – говорил Мюстер, – и выявить слабые места. Я оптимист. На вас кричат, но вы симпатичны. В вашу пользу срабатывает некий шарм.

– Вам не много нужно, чтобы завоевать доверие, – сказал Лоран.

Через несколько дней они достигли реки Ду. В пятидесяти километрах от швейцарской границы, в ресторане на обочине дороги, он покинет Мюстера.

Чтобы показать свою скромную и отвлеченную роль, Лиза делала вид, что смотрит в окно, как грузовик пытается поехать задним ходом, не наезжая на цветник.

Мюстер вытер лоб.

– Если вы действительно решились, мы могли бы ответить еще на несколько приглашений.

Он перечислил города, где они могли бы еще собрать голоса.

– Нет, – сказал Лоран. – С меня хватит ругательств. Беру отпуск.

– Не уезжайте сразу после такого плохого впечатления, – сказал Мюстер. – Все идет хорошо, повторяю. 5 сентября общенациональное собрание UFL всколыхнет всю страну. Надо, чтобы вы были в Париже 4 сентября утром.

Подсчитывая дни «отпуска», еще оставшиеся, Лиза продолжала наблюдать за движениями грузовика. Шоферу надоели манерничания, он нетерпеливо дал задний ход и въехал во двор. Несколько кустов герани погибло.

– Бесполезно напоминать мне эти даты, – сказал Лоран. – Вам тоже надо бы пойти прогуляться… Ваш «передвижной туризм» любого мог бы довести. Я должен немного подлечиться.

– Поверьте моему опыту, официальная кампания будет триумфом, – сказал Мюстер. – Сперва надо доесть свой черный хлеб, а потом начать белый.

– Бежим отсюда, – сказал Лоран Лизе.

Сделав вид, что не расслышал, Мюстер настаивал:

– Измените маршрут: поезжайте в Бельгию, в Люксембург, в Италию, неважно куда, но не езжайте в Швейцарию. Ваши противники будут распространять слухи, что у вас есть акции компаний, где-то спрятаны деньги, есть счет в банке.

– Не говорите глупости, Мюстер, – сказал Лоран, разъярившись – Я въезжаю не в сейф, а в страну, которую люблю. Бог знает, какое темное недоверие мешает вам признать Швейцарию образцом прогресса и демократии. Вы что, тоже завидуете? Швейцария – страна законности, а за банками есть другая Швейцария.

Он расплатился и сказал Лизе:

– Пойдем…

Она поднялась и встретила взгляд Мюстера.

– Верните ему здоровье, мадемуазель Дрори, – сказал он.

Она покачала головой.

– В том взволнованном состоянии, в каком вы сейчас находитесь, больным окажетесь вы. Если бы мы ехали в Амазонию, я бы еще понял…

Для Мюстера, Боровица и Ру отъезд Лорана был до трагического нежелательным. Этот отъезд в неизвестном направлении пугал их в высшей степени.

Лиза и Лоран уехали из ресторана в автомобиле, взятом напрокат. Находясь еще под давлением, осторожные и взволнованные, оба молчали. Надо было привыкать к этой свободе, с трудом приобретенной.

Они прибыли в Дивонн, город цветущий и меланхоличный. На швейцарской границе таможенник спросил их:

– У вас есть что декларировать?

– Ничего, – сказали они, почти печально констатируя. – Ничего.

Таможенник жестом показал, что они могут продолжать свой путь. Перед ними открывалась Швейцария – любезная, холеная, приветливая.

– «Нью-Йорк вас ждет, вытянувшись во весь рост», – сказал какой-то знаменитый человек, – заметила Лиза – «Швейцария протягивает вам свои объятия с улыбкой…»

– А это кто сказал? – спросил Лоран.

– Я…

– Мне надо передохнуть, – сказал Лоран. – Они меня утомили. Не хотели выпустить меня. По их мнению, я должен был продолжать до 4 сентября, а потом все начинать с начала в Париже. У них было бы возобновление парламентской работы, а потом…

– Без тебя они мало что значат, – сказала она. – Ты приносишь им успех. На твоем месте я загородилась бы от них, вытащила мой диплом адвоката, повесила бы табличку на двери и стала бы ждать.

– Помирая от голода, – сказал он.

– Не обязательно. Я уверена, что дела сами пришли бы к тебе… И потом я была бы твоей добровольной секретаршей.

– Не забывай о нашем контракте, – сказал он.

– Каком контракте?

– Согласие не говорить о будущем.

– А я ничего не обещала, – сказала она.

– Нет, обещала.

– Нет.

– Обещала.

– Тогда я забыла, что обещала.

– Возвращаю тебя домой.

– Ты немножко негодяй.

– Вот именно, не хочу им быть. Надо притормаживать твои порывы, не строить планы и жить во временном состоянии, без обмана…

– Ты весь день обманываешь…

– Меньше обманываю. Должен бы заметить… Был период, когда говорил что попало. Я зачитывал тексты, которые приготавливали для меня. Теперь я искренен почти со всеми. Во всяком случае, пытаюсь им быть.

– Так что я уеду, а ты возобновишь существование с нею.

– Боюсь, что да.

– Сегодня 28 августа, а ты отравляешь каждую секунду, которому мы проводим вместе. Отвези меня в аэропорт, я сяду в самолет и вернусь в Вену.

Он снизил скорость.

– Почему?

– Потому что… Мы здесь могли бы быть счастливы, а ты все портишь. Возобновляй твой цирк во Франции, а я вернусь в Австрию.

Теперь он ехал очень медленно. Несколько машин нервно обогнали их.

– У нас нет никакого общего будущего. Признайся.

– Если это правда и честно, – сказала она, – очень жаль.

– Но, милая моя, – сказал он.

– Брось эти слова «милая моя». К черту.

– Не так грубо.

– Я вернусь и забуду тебя. Поезжай скорее. Это уже не автомобиль, а кресло на колесах.

Он ускорил ход машины.

– Зачем все время говорить: «Надо расстаться»? – спросила она.

– Ты видишь себя в тридцать лет с шестидесятилетним мужчиной? – воскликнул он.

– Да, вижу. Мужчины в шестьдесят лет бывают еще очень хороши.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Ну, хорошо, а ты видишь себя сорокалетней с мужчиной в семьдесят лет?

Лиза повернулась к нему.

– Представь себе, что я вижу себя в пятьдесят лет, толкающей в кресле на колесах противного типа, высмаркивая его и давая ему в тарелке для младенца какую-то кашу, а черт… Вижу себя с тобой. Не знаю, сколько раз в день мне приходит в голову мысль, что буду когда-нибудь ухаживать за тобой. Вот до чего глупо. Поедем скорее. Вся Швейцария смеется, обгоняя тебя с твоим французским номером машины.

– В тебе пробуждаются материнские инстинкты, – сказал Лоран. – Надо, чтобы здоровый тип, лет двадцати пяти или тридцати, заделал тебе ребенка.

– Потому что ты не способен на это? Ты можешь целую школу заполонить! Мне стоит перестать принимать пилюлю, и у меня будет ребенок от тебя. Маленький французик у меня в животе. Я рожу в Австрии и буду мать-одиночка.

– Говоришь что попало, – сказал он. – Бредишь… Еще не поняла? У меня есть сын, он старше тебя.

– Он меня не интересует, твой сын. Я его не знаю… Для меня это не аргумент.

Лоран глубоко вздохнул.

– Пытаюсь быть честным, – сказал он – Очень просто.

– Ты честен отвратительным образом. Тошнотворно честен. Раздражаешь – до того честен. Ладно, поговорим о другом. Во-первых, хочу кофе выпить. Потом хочу большой стакан воды, а потом ты обнимешь меня и поцелуешь… О’кей?

– Да, – сказал он, счастливый.

– Милый друг мой, – сказала по телефону Эвелина Мюстеру. – Если будете выполнять капризы моего мужа, мы разоримся. Что он делает в Швейцарии?

– Проводит отпуск.

– С ней?

– Да. Между нами говоря, это ему было необходимо. Я редко видел его в таком неважном виде.

– Нельзя одновременно искать любовных приключений и осматривать Францию, – отвечала Эвелина.

– Это не то, мадам. Это не то.

– Мы договорились, что вы будете звать меня Эвелиной.

– Дело не в этом, Эвелина. Не думаю, что можно так упрощать вещи. Лорана Же мучает задача, ему предстоящая, и не исключено также, что он питает серьезное чувство к Лизе Дрори.

– Он? Вы шутите? Он не способен на серьезное чувство. Никогда он не был способен по-настоящему полюбить кого-нибудь. Даже меня. Он не будет «любить» эту женщину сейчас, как раз накануне избирательной кампании… Это было бы нелепо. Где точно он находится?

– Мы не знаем. Он сам нам позвонит, вступит с нами в контакт.

– Может быть, я успею вернуться? Нет?

– На вашем месте я не ускорял бы события. Сентябрь обещает быть заполненным проблемами. Не будем дополнять еще. Будьте спокойны. Один неверный шаг, и он рискует все бросить. Ваш муж изменился.

– Она хорошо поработала.

– Не провоцируйте его, – сказал Мюстер. – Прошу вас.

– Куда пойдем? – спросила Лиза.

Это был вопрос без притязания. Слегка смешной.

– В город, который я люблю, – сказал Лоран.

Швейцария была прекрасна; в эти последние дни августа она купалась в лучах солнца, напоминающих желтых цыплят. Это было путешествие в мир, окрашенный в голубой и зеленый цвет.

– Куда ты меня ведешь? – спросила она как ребенок, повторяющий один и тот же вопрос и уже не ожидающий ответа.

Он повторил:

– В город, который я люблю.

– А почему ты любишь этот город?

– Потому что я его люблю. Ты ревнуешь?

– У тебя когда-то была авантюра с жительницей Швейцарии, и ты возвращаешься к своим воспоминаниям…

– Авантюра?

– Каков этот город?

– Меньше, чем Нью-Йорк, зеленее, чем Афины, более открытый, чем Гейдельберг, более расположен к иностранцам, чем Париж, где ты можешь годами ходить в поисках улыбки. Упорный и капризный ветер играет с волосами прохожих.

– Ты говоришь о нем, как о женщине.

– Город – это женщина. Друг мне предоставляет квартиру.

– Друг или подруга?

– Я сказал – друг.

– Я бы хотела все знать о тебе, – сказала Лиза. – Всё, всё, всё. Итак, начнем с детства. Ты, наверное, был образцовым ребенком, немножко противным, нет?

– К счастью, каждой твоей фразой ты делаешь мне комплименты. Что ты называешь образцовым ребенком, немножко противным?

– Который говорит: «Да, мамочка, да, папочка». Всегда чистенький, аккуратный, с портфелем на коленях во время завтраков. Держится прямо. Локти и ягодицы крепко сжаты. Ты, наверное, был совершенством… Если бы мы были детьми вместе, у меня было бы желание дать тебе пинка, подстраивать тебе ловушки, делать так, чтобы тебя били.

Он добавил:

– Образ точный. Хуже было в отрочестве.

– Потому что ты был образцом и в отрочестве? – сказала она, прищурив глаза.

– Ну да. А семья была образцовой.

Она продолжала:

– Ты уверен? Не было обнаженных танцовщиц, неудавшихся актрис, дядюшки, проигравшего в карты все, включая свою жену. Не было? Нет? Не было скрытного, умственно отсталого, содержанки в красивой квартире? Не было расстриженного священника или разведенного отца многочисленного семейства? Ничего такого не было?

– К сожалению, нет.

– До чего же скучно! – сказала она. – Но ты видишь, моя французская часть родни тоже немного скучновата… Ты знаешь мое французское буржуазное происхождение. Где в зародыше душат детскую непоседливость. Но у меня, к счастью, отец был венгром. Он хотел подорвать систему. Поэтому он всегда возил меня в путешествия, забирал меня из школы посреди учебного года, и мы неожиданно оказывались то в Нью-Йорке, то в Токио. Он не хотел делать из меня образцового ребенка, этакий механизм. Мама моя очень сердилась.

– Я встречался с твоей мамой, – сказал Лоран.

Молчание Лизы напугало его.

– Надо было, чтобы я и это тебе сказал. Это часть моего криза честности.

Она ответила:

– То, что ты сейчас говоришь, не очень-то меня радует. У меня впечатление, что я нахожусь перед смертной казнью. Надо все уладить: прошлое, будущее, сегодняшний день, угрызения совести, упреки, верность. Даже мою маму… Почему ты с ней встретился?

– Я был вынужден. Жан Мюстер вступил в контакт с ней. Мне пришлось пригласить ее на обед.

– Нахожу это некорректным. Делать это за моей спиной… Чего ты боялся? Она написала тебе письмо с просьбой о свидании, предъявляя требования, поучая морали? Она учинила тебе сцену возмущенной матери?

– Я и мое окружение, мы побоялись, что она даст проинтервьюировать себя и расскажет невесть что по поводу нас. Мне надо было все согласовать с этой дамой. – Он уточнил: – С этой чудесной дамой. В ней много достойного уважения. У нее очень ясные мнения, и она не стесняется их выражать.

– Наверное, она описала мой портрет в черных тонах.

– В черных? Нет. Но он отличается от того, что ты мне рассказала о себе сама.

– Откуда, по-твоему, мне знать мою истинную природу? Я действую согласно моим инстинктам…

– Она скорее была удивлена, что ты можешь заинтересоваться таким посредственным человеком, как я, в политическом плане.

– В этом ее талант, – сказала она. – Принизить любого с первого взгляда. И с красивой улыбкой.

– Очень красивой улыбкой.

– Я завидовала ей, – сказала Лиза упрямо.

Лоран сказал:

– Между нами больше нет секретов.

Лиза посмотрела на него. Она нашла его красивым. И поскольку обручальное кольцо было на другой руке, правая рука, лежащая на руле, не выдавала никакой связи. В этом смысле, Лизу вез свободный человек.

Приехав в Мартиньи, они вошли на террасу бара, чтобы выпить чашечку кофе.

– Это город, который ты любишь?

– Да, – сказал он.

Кто был этот соблазнительный, серьезный мужчина с лицом, наполовину закрытым темными очками? Она видела себя на темном экране стаканов, она была маленькой и отражалась дважды. Он улыбнулся и протянул ей руку. С похудевшим, бледным лицом, утомленный поездкой по Франции, он весь превратился во внимание к ней.

– В тебе что-то изменилось, – сказала Лиза.

– Я в отпуске, – сказал он. – Вот и всё. У тебя есть обувь для пеших походов?

– Не здесь.

– А по горам ты уже ходила?

– Да, в Австрии. Моя обувь для походов у меня дома.

– Хочешь, заедем туда за обувью? – спросил он так серьезно, что Лиза подумала, не шутит ли он. – Мы сейчас не очень далеко. Надо будет проехать еще часть Швейцарии, пересечь австрийскую границу и приехать к тебе. Ты покажешь мне свой дом. Мы могли бы заполнить зерном кормушки для птиц.

Она посмотрела на него с почти религиозным чувством. Значит, он слушал ее все время, слышал, что она говорит даже ночью в Женеве, где они шагали бок о бок и где ей казалось, что она разговаривает сама с собой.

– Я делаю то, что ты хочешь, – сказала она голосом, легким, как перышко на ветру.

– Мы купим обувь для маршей пешком и большую шляпу. И поднимемся в горы на высоту две тысячи метров, в отдельно стоящий домик. Возьми с собой толстый пуловер.

– И крем от солнечного света. Я вся в веснушках, как только выставляюсь на высоте.

– Будем много ходить.

Он рассчитался с рестораном. Она огляделась вокруг.

– Это красивый город, понимаю, почему ты его любишь.

– Поведу тебя на берег Дранса.

– Это большая река?

Он расхохотался.

– Нет, небольшая. Быстрая и речистая, блондинка в кудряшках пены, она пересекает город бегом. Часто виляет то в одну сторону, то в другую. День и ночь она бежит, шепчет и убаюкивает. Покажу ее тебе. Пошли!

Он оставил машину на краю большой квадратной площади, любезно раскинувшейся в тени платанов, под богатой листвой, волнуемой ветерком. Повсюду видны мирные сады. Казалось, дома расставлены среди одеял из цветов и зелени. Подальше, на другом берегу реки Дранс, Лиза увидела многоэтажные здания.

– В одном из этих домов живет мой друг, а у него – квартира, – сказал Лоран. – Эту неделю он проведет в Германии и оставил мне ключи. Если хочешь провести здесь ночь, останемся. Или же поднимемся в Шампери. Как хочешь.

– Я все хочу, – сказала она. – Все увидеть, все попробовать, все сделать. Пойдем в квартиру.

Дранс захлебывалась, как болтушка, запутавшаяся в скором своем рассказе: «Красивая пара. Он держит ее за талию. Она смотрит на него. Он глядит на нее. Какое счастье. Какой грех. Какое событие. Какое будущее. Какой рай!..»

– Твоя речка шум производит неимоверный.

– Потому что она живая, – сказал Лоран. – Дранс – живая речка в живом городе. Все здесь живое. Встречаешь людей, они тебе улыбаются. Встречаешь собак, они тебя не кусают. Встречаешь автомобили, они останавливаются, когда ты переходишь улицу. Вот так!

– И потом, если они не останавливаются, значит, они тебя давят, но это – исключение, правильно?

Квартира нависала над кварталом.

– Итак, – спросил он, – мадемуазель Дрори, со всеми предками за спиной, со всей враждебностью, недоверием, предполагаемой любовью, со своей болтовней и детскими шалостями, хочет ли она в мои объятия?

Объятия Лорана окружили ее. Они оказались на чужой постели, в комнате, окна которой выходили на купы деревьев, а вдали – горы.

Потом, в обувном магазине, любезная продавщица выслушала длинные объяснения Лорана и резюмировала так:

– Итак, вы хотите обувь для пеших прогулок?

– Да, мадам.

Послушная, как ученик, с которым проводят занятия в субботу после обеда, Лиза с удовольствием подчинялась. Она обожала, когда с ней занимаются. Померила разные виды обуви.

– Мне еще нужно толстые носки…

– Это будет некрасиво.

– Неважно! Мои джинсы прикроют их.

– А у вас, месье, есть все, что нужно?

– Да, спасибо. У меня есть все, что нужно.

– Отпуск меняет человека, – сказала она.

Он задумчиво сказал:

– Видишь, в этом городе я мог бы писать.

– Что писать? – спросила она, вдруг удивленная. – Ты никогда не говорил мне о писании.

Они были на улице, среди приятного потока пешеходов, в быстром и вместе с тем медленном движении.

Он не ответил прямо:

– Я никогда не хотел быть просто адвокатом…

– Ты, может быть, станешь президентом республики.

– Между этими двумя должностями, – сказал он, – быть может, останется место для другой жизни и с другой женщиной…

– И что бы ты написал? – спросила она его с беспокойством.

Еще одна частица Лорана ускользала от нее. Он пожалел, что заговорил.

– Пойдем, – сказал он. – Купи крем от солнца, капли для глаз и пойдем…

– Ты любишь высокогорье?

– Да.

– Ты, должно быть, бывал там с женщиной…

– А если я был с дружком?

– У тебя лицо человека, который был в горах с женщиной, – сказала она с горечью в голосе.

– Ты не можешь ревновать к тридцати годам моей жизни, – сказал он. – Я жил еще до того, как твои родители задумали твое существование. Вот так!

Они вошли в аптеку, где он объяснил, какой крем он хотел купить для этой юной дамы с нежной кожей. Она становилась орхидеей, тепличным цветком, драгоценным предметом из хрусталя или фарфора. С какой заботой, с какой бесконечной любовью Лоран объяснял благожелательному аптекарю качества крема от солнца! С большой нежностью он добавил:

– И еще нам нужны капли для нежных глаз, для глаз, которые легко плачут. Можете ли вы дать капли, которые предохраняют?

Лиза перебила его:

– Не знаете ли вы, месье, где мы могли бы купить шляпу с широкими полями?

– Как раз напротив есть большой магазин, где такие продаются.

Они перешли через улицу. В магазине она сказала:

– Я отлично представляю себя здесь, делающей покупки, пока ты пишешь дома. Я буду готовить тебе вкусную еду, а ты женишься на мне, очень просто.

Она нашла шляпный отдел и спряталась под большой ковбойской шляпой, переднюю часть которой она опустила.

– А тебе не нужна шляпа?

– Нужна, – сказал он. – Я возьму другую ковбойскую шляпу, а потом мы встанем перед магазином и будем собирать деньги, говоря, что сегодня поезд просвистит четыре раза.

– Ты шутишь?

– Да, я шучу.

– Я должна привыкнуть, – сказала она, – к твоим шуткам…

Они направились к машине. Лоран начал движение очень легко и быстро. Они покинули Мартиньи и поехали по блестящей ленте шоссе.

Лиза включила радио. Тотчас гнусавый голос начал передачу новостей. На них обрушились ужасы в обычной смеси убийств и покушений. Четыре епископа были освобождены, похудевшие, обросшие бородой и уверовавшие еще больше в их судьбу, ставшую исторической помимо их воли.

– Ах! – воскликнула она. – В этом прекрасном пейзаже я предпочла бы слушать музыку!

Держа руль одной рукой, он вынул из коробки несколько кассет. Жалобная музыка тотчас наполнила автомобиль. Послышался голос, и Лиза была охвачена радостью и печалью.

– Spirits Having Flown — воскликнула она. – Bee-Gees. Помнишь, как я обожала это?..

– А у меня еще есть незабываемые произведения Electric Chose Orchestra. С Super Machin, поющим в полуагонии.

Они катились в мире из голубого шелка, вышитого музыкой. Фантастическая ракета, затерявшаяся без контроля в космосе, которая плевать хотела на обезумевших техников, рвущих волосы на голове перед безразличием компьютеров. Они пересекли Монтей, и Лоран свернул на дорогу, круто поднимающуюся в гору.

– Куда едем? – спросила она.

– В Труаторран. Это название красивой, тихой деревни. Там живут милые люди, которые, похоже, никогда не знали и не практиковали насилия. Там сплошная нежность жизни. В это время года дома покрыты цветами разных окрасок, как на цветочной выставке. Это большая коммуна, утонувшая в цветах и пении птиц. Мы проедем Труаторран и поднимемся в Шампери. Ты знаешь Шампери?

– Нет. Мы с родителями всегда ездили в австрийские горы.

Они пересекли Труаторран и поехали по дороге, что поднималась извилинами к Шампери.

– В Валь д’Ильезе, недалеко отсюда, – сказал он, – есть источник горячей воды, которая выливается в естественный бассейн.

– Ты там уже купался? – ревниво спросила она.

– Целыми семьями там купаются, даже зимой. Это бывает редко, но бывает.

– И даже ты тоже?

– Как это «даже я»? Летом – да. Я тоже люблю жить нормально.

– Я завидую, – сказала она.

– Ты о воде?

– Да, потому что ты ее любишь…

И она добавила:

– Вообще я хотела бы быть единственной женщиной в твоей жизни.

– Не говори глупостей. Все вы хотите отвоевать мужчину у женщин. Но сразу потом нужно, чтобы он стал мужчиной одной-единственной женщины.

– Может быть, ты и прав, – сказала она.

– Может быть.

Они пересекли Шампери. У нижней площадки подвесной дороги Лоран нашел место, где поставить машину. Подождав несколько минут, они уселись в кабине. Они были одни. Она села на узенькую скамейку и подождала приезда, сжавшись, как старушка в пригородном поезде.

– Подвесные дороги меня парализуют. Я так боюсь.

Казалось, кабина прикоснулась к каменистой стенке и начала подниматься.

– Еще немного, и мы там.

– А как называется это место?

– Планашо.

– Что там делают?

– Едят. Гуляют. Зимой катаются на лыжах. Почему ты хочешь все знать заранее? Ты что, звонишь по телефону Господу и спрашиваешь, что будет с тобой послезавтра?

– Нет, нет, – сказала она. – Самое большое счастье, которое Бог нам дал, это способность не знать будущее. Когда мой отец…

Она умолкла. Об этом не следовало говорить.

– Продолжай, – сказал он.

– Я предпочитаю не знать будущего.

– Будь оптимисткой, – сказал он ей. – Живи смелее! Ты сама мне так сказала.

Кабина остановилась на стоянке, вырубленной в скале. Служащий открыл снаружи дверцу. Сказал им «здравствуйте» и добавил:

– Погода хорошая.

Когда они вышли на воздух, их охватил солнечный свет, но трава уже содрогалась при мысли о снеге. На такой высоте лето выглядело как явление в жизни скоротечное и быстро проходящее. С очками на носу, шляпой, надвинутой на лоб, с пуловером, повязанным вокруг талии, в узких джинсах и походной обуви, она была похожа на первопроходца. Лоран глубоко вдохнул свежий воздух.

– После Парижа разящая перемена…

Узкая тропинка вилась по склону горы.

– В жизни я редко пользовался настоящим отпуском…

И продолжал:

– Иди… прямо-прямо. По дорожке перед тобой. Отсюда придем прямо в ресторан на великолепной террасе. Там хорошо кормят. «У Кокоза».

– Ты редко пользовался отпуском? А с женой? А с сыном, когда он был маленьким?

Он шагал рядом с ней. Он отвечал ей, словно разговаривал с самим собой.

– Никогда я не был полностью расслабленным… У меня было впечатление, что меня сдерживают, окружают. Четвертый в игре в бридж, пятый на рыбалке, я чувствовал себя порою более чужим, чем гости, не принадлежавшие к семье. То, что ты называешь у меня манией досье, появилось не только от требований работы, но и от постоянной необходимости утвердиться. Я женился на очень богатой девушке – я любил ее, но должен был «хорошо себя вести». Надо было нравиться Эвелине, нравиться ее отцу, ее тетушкам, ее матери, пока она не исчезла в ясном небе. Имея богатую жену, чувствуешь себя подавленным весом денег. Каждый день вам говорят открыто об их важности и могуществе. Я должен был доказывать каждую секунду, что я заслуживал их доверие и мог бы преуспеть один. Я вкалывал и приносил в дом, как пчелка, плод моего ежедневного дохода. «А министерство? – говорили мне. – Будешь ты там или нет?» Я отвечал взволнованно: «Ну да, думаю, что дело пойдет. Я буду министром». Я все делал, чтобы стать им, и мне удалось.

Она прервала его:

– Они были довольны?

– Да, конечно. Но я слушал замечания, так как мое министерство было скромным. Они находили, что я мог бы добиться большего.

– И ты так и не захотел освободиться от всего этого?

– Сцепление неумолимо, когда женитьба и политическая карьера связаны, никакая Кайенна не сравнится с рабством, какое там наступает.

– А теперь, с твоими перспективами на президентство, они с ума посходили, нет?

– Моро? С ума посходили? Нет. Никогда… Кто-кто, но не они. Но в жизни моей появился важный момент: я открыл мою возможную пользу. Я могу послужить стране, но хочу сделать это путем, отличным о тех шаблонов, которые мне предлагают. Человек, которому они помогут прийти к власти, переменит поведение, как только бразды правления будут в его руках. У меня трудности в установлении контактов с людьми, – продолжал он.