Текст книги "Все шансы и еще один"

– Ловкий обманщик убеждает лучше, чем неопытный, хоть и искренний человек, – ответил он.

– Камера заставляет меня страдать, ваш бесполезный монитор действует мне на нервы. Говорить и слышать, как я говорю, это вынужденное шизофреническое раздвоение, мне мешает одновременность действия и его немедленное отражение, мне действует на нервы звучание моего голоса, сопровождающее мои слова.

– Однако все это полезно, – возразил Мюстер. – Вы несравненно более свободны, чем несколько месяцев тому назад. Ваша речь льется сама собой, ваш живой взгляд подхватывает взгляд телезрителя. Неудобство, которое вы испытываете, – это чисто субъективное ощущение. Ваши успехи несомненны. Когда вы повторяете, не вставая в позу «смирно», технические работники вас слушают…

– Я чувствую себя униженным, – сказал Лоран. – Я должен жить, видя, что я живу. При таком ритме все мы станем умственно больными. Вы – от чванства, я – от унижения.

– Вы чересчур чувствительны, мы знаем, увы, мы знаем, – ответил Мюстер. – Но плачут люди в эпоху информатики не так, как плакали сто лет тому назад. Вы должны очерстветь даже по отношению к самому себе. Во время нашего путешествия по Франции вам надо будет встретиться с безработными Севера, с виноделами Юга, выслушать требования бретонцев и еще много чего. Вы будете в прямом контакте с французами, разочарованными, усталыми, слабовольными. Они будут возражать, но и будут аплодировать, оставаясь верными своему консерватизму и заранее зная, что не будут голосовать за вас. Если вы не вылечитесь от вашей чувствительности, вы окажетесь обезоруженным через десять дней. Они не хотят, чтобы их убедили. Они хотят увидеть, как вы хотите их убедить.

– Я не уверен, что вынесу эту поездку.

– Вы должны это сделать, дела пойдут, повторяю. Но освободитесь от вашей чувствительности. Оденьте себя в броню, воспринимайте с безразличием комплименты, ругательства, неожиданные замечания, ранящие слова. Провинция – это трудное дело. Надо выдержать удар. Почему хотите, чтобы избиратели были снисходительными? Они требуют первоклассных доказательств. Никто уже не интересуется чувствительными любителями.

Лоран захотел прервать его: «Не учите меня понимать Францию, Мюстер». Тот замолчал и признал, растерянный, что этот контроль над самим собой, возможно, достигнут тренировкой.

– Я чувствую, что исправляюсь, и доказал это, – ответил Лоран. – Но сделайте усилие и ослабьте роль надсмотрщика.

– Надо обратить внимание также на сплетни, которые будут приписывать вам неврастенические тенденции. Глаза, затуманенные эмоциями, это примут один раз, но не два. Если вы страдаете из-за меня, дорогой друг, что скажете вы, когда увидите на первой полосе газеты «Пари-Фэт» заголовки типа: «Невозможная любовь важной персоны оппозиции. Секрет удивительной молодости Лорана Же: двадцатилетняя иностранка»? Вы знаете мое мнение на этот счет, вы знаете, что я не отступлю, надо, чтобы вы встретили мать Лизы Дрори, и вы сможете избежать много хлопот.

– Не вижу, почему эта дама, эта мать, будет нас шантажировать…

– Я не говорю о шантаже. Достаточно, если она захочет показаться интересной и даст возможность ее проинтервьюировать, ответит, даже невинным образом, на вопросы ловкие и коварные.

– А если я встречу ее, что это изменит?

– Она почувствует себя польщенной, уважаемой и, если мы ее попросим, наверняка согласится молчать во время нашего путешествия по Франции, где, если я правильно понял, вы хотите, чтобы мадемуазель Дрори вас сопровождала…

– Вы правильно поняли.

– Вы, конечно, проедете через район, где живет ее семья. Будет лучше, если ее бывшее окружение закроет глаза на вашу связь и не будет никакого инцидента.

– Не чувствую себя совершенно честным по отношению к Лизе, если встречусь с ее матерью по секрету.

– Пожалуйста, сударь, не терзайтесь сомнениями, прошу вас, – сказал Мюстер.

И этот признак уважения, это подчеркнутое слово «сударь» было доказательством раздражения. Он продолжал:

– В этой стране на разговор о половых связях и о деньгах наложен запрет. Половые связи и деньги других следует ненавидеть, то есть критиковать и презирать. Будьте осторожны.

– Какова она? – спросил Лоран. – Мать…

– По телефону она скорее приятна.

– Под каким предлогом вы ее позвали?

– С помощью небольшой доли правды и большой дозы лицемерия, умело примененной; я говорил из Женевы, с места работы ее дочери, с вашей встречи… Сердечность этого первого контакта была очень важной. Она приедет в Париж как раз перед Пасхой. Я сказал, что вы будете рады пригласить ее на обед.

– Спасибо, вы очень добры… А где я должен с ней встретиться? Чтобы я выдержал этот обед?

– В романтической обстановке, элегантно, очень по-французски. Я подумал о ресторане Вер Галан.

– Вер Галан?

Мюстер на секунду прикрыл глаза – он должен был взять себя в руки. Он предлагал лучшее, что имеет, плоды своих размышлений, а с ним спорили, ему возражали, от него отказывались. Его энергия растрачивалась на бесполезные аргументации. Чтобы продать свое барахло, надо было превозносить ум покупателя. Он предпочел бы встать, слегка поклониться – это был бы лучший способ избежать рукопожатия – и уехать, вернуться к себе, вновь увидеть старый потрескавшийся чемодан, положить в него чистые рубашки и ценные бумаги. Опять бумаги, в который уже раз. Уехать из Парижа в другую страну, где будут ждать этого преподавателя права и литературы, чья жизнь посвящена защите прав человека. Он преподавал бы литературу и расхваливал бы пресловутый либерализм французского духа.

– О чем вы думаете? – спросил Лоран. – Вы были погружены в размышления…

– Я думал о моей жизни, о моих ошибках, о случаях проявления мужества и трусости, – отвечал Мюстер. – Я подпольный акушер моих собственных мечтаний. Я часто себя обвиняю.

– Не принижайте себя. Я буду защищать вас во время ваших приступов пессимизма. У каждого из нас свои недостатки.

– Пора успокоиться, – сказал Мюстер – Как подумаю, что я мог бы быть Мендесом Франсом… Мне бы хотелось отметить своим именем какую-нибудь эпоху Быть человеком, несущим свет людям, удаленным и отстраненным, осыпаемым похвалами, и, даже совершая ошибки, быть возвеличенным историей. Я должен бы все преодолеть. Не прятаться в тень, утвердить себя в политическом плане.

– А не пойти ли нам вместе пообедать? – сказал ему Лоран. – Один раз это еще не привычка, а я буду поощрять вас на продолжение.

Он взял по-братски Мюстера под руку.

– Жизнь – это вопрос идентичности для всех. А вы знаете мою веру в еврейский гений…

– Который вы отделяете хотя бы этой фразой от французского гения… Так что ваш комплимент носит дискриминационный характер, – сказал Мюстер.

– Посмейте еще сказать, что я обидчивый… А вы? – сказал Лоран. – Вы еще более обидчивы, чем я… Рядом с вами я чувствую себя крепким, как боевой танк…

– Все мы полны дефектами, – сказал Мюстер… – Но есть у нас и достоинства. Надо признать.

– Я хотел бы быть евреем, – сказал Лоран, направляясь к ресторану по солнечной улице. – Принадлежать к общине, которая окружает и охраняет своих. Но я никогда не выдержал бы груза вашей религии, такой же трудной, как католическая. Сердцем я еврей…

– Но не духом, – сказал Мюстер.

– Давайте. А почему, скажите?

– Если б у вас был еврейский дух, я тратил бы меньше времени, чтобы убедить вас в явных вещах. Мы, евреи, скорее понимаем необходимости, возможности, обязанности, ответы, которые надо давать. Это вопрос жизни и выживания.

– Вы – строитель кафедрального собора, – сказал ему позже Лоран в ресторане, откусывая с аппетитом кусок деревенского хлеба.

– Строитель синагоги…

– Я образно выразился, – продолжал Лоран.

– Я тоже, но я больше сливаюсь в одно целое, хотя и не верующий, со строителем синагоги, чем со строителем кафедрального собора.

– Какая гордыня!

– Гордыня? Почему? Какая уважительная причина заставила бы назвать собор до синагоги? Строитель синагоги не хуже строителя собора. Послушайте, скорее посмотрите: я принес проекты плакатов. Показываю первый выбор.

Он вынул осторожно несколько фотографий из пакета. Тут же Лоран испытал шок. Среди крошек, покрывавших стол, рядом с его стаканом красного вина, в лучах солнца, он увидел свои фото. В ту же секунду он не проявил своего неодобрения.

– Ну и как? – спросил Мюстер.

Лоран промолчал.

Хозяин принес им салат с кусочками жирной печенки, слегка поджаренной, настоящая прелесть. Недалеко от них, за другим столом, также накрытым красной скатертью, женщина что-то тихо говорила мужчине, внимание которого было напряжено почти болезненно. Он был погружен в обволакивающие его слова, фразы собеседницы запирали его душу. Мелодичный голос мог передавать и добрые, и страшные вещи. Она говорила о жизни или о смерти кого-то? О свободе или о заключении? Не важно. Живой и очень чувственный голос запечатлевался в памяти Лорана. Его раздражала эта близость незнакомки. Из-за воздействия голоса он сурово осуждал фотографии. На одной из них он разглядел зарождение второго подбородка, на другой – пучок морщин вокруг глаз, а на третьей – губы его скрутились в гримасе, которую никак нельзя было назвать улыбкой.

– Отвратительные, – сказал он.

– Погодите, фотографии не отретушированы, – сказал Мюстер – Мы еще только отбираем. Ищем.

– Дерьмо, – сказал Лоран.

Мюстер передернулся, как устрица под струей лимонного сока.

– Это фотографии для наших противников, – продолжал Лоран. – Если бы мне как избирателю предложили бы подобную рожу, я бы вместо того, чтобы голосовать, уехал бы в другую страну. Эмигрировал бы в Канаду.

– Вы преувеличиваете, вы сердитесь.

– Я преувеличиваю? Вовсе нет.

Жестом он попросил хозяина подойти. Тот подошел к ним.

– Вот господин Же.

Лоран протянул ему одну фотографию.

– Посмотрите это фото, как вы находите меня?

– Да это вовсе не вы, – воскликнул хозяин.

– А хотят, чтобы это был я, – сказал Лоран. – Так хотят.

– О нет, вы намного лучше.

– Спасибо, – сказал Лоран. – Спасибо. Надо все начать с начала, – сказал он Мюстеру. – Выходить из рук этого фотографа мертвецов… Уж лучше любительские снимки. Фотографии, сделанные на воздухе, во время прогулки.

– С цветочком в руке? – сказал язвительно Мюстер.

– Вы не правы, Мюстер. Не раздражайте меня…

И тут Лорана словно прорвало.

– Хочу, чтобы меня сняли, когда я смотрю на мадемуазель Дрори, вот так. В лесу.

– В лесу? – спросил Мюстер. – В лесу… Как хотите… Так что, я должен подыскать вам лес?

Он ненавидел Же. Лес вывел его из терпения окончательно, но с будущей «звездой» надо было найти общий язык.

Лоран выиграл и хотел разрядить обстановку. В этих поисках контакта с Мюстером его застали в момент упорного фантазма: или он сидит в официальном автомобиле, или опаздывает, несется к месту свидания, может быть, во время какой-то встречи или в частном аэропорту. Два шумных мотоциклиста неслись перед автомобилем. Верхнюю часть их лиц закрывали очки. Впечатление, вызываемое этим эскортом с закрытыми глазами, превращали фантазм в кошмар. Он даже слышал улюлюкающую сирену.

– Со мной случается так, что я переживаю момент, которого вспомнить в прошлом не могу… Или же нереальный момент, возвращающийся с интервалами. А вы? – спросил он у Мюстера.

– Это проявление усталости. Случается со всеми. С помощью воображения мы можем превратить жизнь в книгу с черными картинками. Усталость делает раздражительным доказательство: мы оба довольно невыносимы. Забудем об этом, если хотите.

Это было перемирие. Каждый из них его оценил.

Теперь они болтали непринужденно, пользуясь очень приятным перемешиванием мыслей, заимствованных из литературы. Благодаря этому эйфорическому миру, Лоран стал героем вне времени, душа его была окутана кристальным облаком, великолепной материей, созданной руками скульптора с нежными пальцами. Ему даже захотелось закурить, чтобы продлить это неожиданное благолепие, этот порыв неожиданной дружбы. Продолжить существование в бесконечности, окрашенной в красное, отражение скатерти на их столе.

– Теперь вы расслаблены, – сказал Мюстер.

Фраза произвела впечатление удара кулаком. Он почувствовал внутренний взрыв. Зря он лишился защиты, своей совершенной игры. За ним следили даже в минуты, когда он позволял себе роскошь быть естественным.

– Когда-нибудь ваш критический взор убьет меня.

Челюсти у него были напряжены.

– Не настраивайтесь на такое состояние, это было невинное замечание…

– Не хочу невинных замечаний. Не хочу увеличительного зеркала, которое вы мне все время протягиваете. Вы ведь знаете мою ужасную чувственность, не так ли? И хотите, чтобы я все же был президентом? Вы искренне думаете, что я могу стать президентом? Вы не опасаетесь, что я разрыдаюсь при виде катастрофической глупости, что восстану против жестокости? Какого инстинкта вам недостает, чтобы вы не почувствовали, какую опасность я представляю?.. А если бы я был кем-то другим… Если бы я владел всеми? А?

– Мы вели бы великую битву, – ответил Мюстер, обеспокоенный.

– Я не герой политических вестернов, – ответил Лоран. – Со связанными руками, волочащийся за лошадью по песку. Рывки, удары, поломанные ребра, израненное лицо, этого вы хотели бы для вашего героя?

– Успокойтесь, на нас смотрят!

– Вот именно, вы об этом мечтали, чтобы на нас смотрели… Какая популярность! Фантастический бенефис! Реклама задаром, этот непредвиденный приступ гнева… Но я не старик, протухший и коррумпированный, я еще верю в жизнь, друг мой бедный. Какая неожиданность, не правда ли? Я смогу все бросить. Все.

Он дрожал.

– Вернемся домой, – сказал Мюстер, – вернемся, вы устали.

Он подписал счет, который, как обычно, хозяин пришлет ему в конце месяца.

– Этим летом я возьму несколько дней отпуска, – сказал Лоран.

Сообщение дезориентировало Мюстера.

– Зачем?

– Чтобы отдохнуть.

– Вы не можете отлучаться надолго…

– Не надолго. Немножко – да. Я иссяк. Мне нужно ненадолго исчезнуть из поля зрения.

– И куда вы поедете? – спросил Мюстер.

– В горы, в Швейцарию. Хочу лечь в траву, сожженную солнцем. Видеть озеро, зеленое озеро, мною любимое. Как раз на франко-швейцарской границе.

– Смотрите на ваше озеро с французского берега, – ответил Мюстер сухо. – Я не сторонник идиотского шовинизма, но этим летом живите французом, пожалуйста. Вы видите себя в газетах по дороге в Швейцарию? Именно в Швейцарию…

– Поеду туда. Надо мной не издевайтесь. Не будет Швейцарии, не будет и избирательной кампании!

– Горы одинаковы с обеих сторон, – сказал Мюстер.

– Атмосфера разная. Мне надо подышать свежим воздухом. Свежий воздух нужен и голове, не только легким.

– Вы всего хотите, – сказал Мюстер. – Вы хотели бы быть евреем, вы хотели бы быть швейцарцем, хотели бы быть революционером, умеренным, но революционером. Хотел бы знать, в какой ловушке «мой» кандидат, граничащий с совершенством, хочет исчезнуть?

– Я не исчезаю, – сказал Лоран – Хочу по-дружески предупредить вас.

– Против чего?

– Не играйте со спичками… Все может вспыхнуть мгновенно. Больше не могу.

– Возьмите несколько дней отпуска после нашей поездки по Франции, – сказал Мюстер. – Возьмите их, вам нужно отступить.

– Нет, – сказал Лоран. – Не отступить, а быть человечным.

И он повторил, не заметив, что фраза эта происходит от Лизы. Он до того ее воспринял, что считал своей.

– Мне нужно солнце. Внутреннее солнце.

Мюстер наблюдал за ним. Не ставили ли они все, вся партия, на безумную лошадку?

В нем царило нечто стимулирующее, омолаживающее, утомляющее и неожиданное. Квартира меняла ритм и стиль, превратилась в коробку с сюрпризами, с тайными уловками. Когда она уходила, Лиза предупреждала его посланием, написанным фломастером, висящим на видном месте на дверях или на стене. Он был осторожен и воздерживался от вопросов, принимал жизнь как она представлялась. Надеясь вновь найти ее, он входил в состояние боевой готовности, но, когда вдруг оказывался один в квартире, весь менялся. Мышцы его расслаблялись, он немного успокаивался и брался за очки, чтобы прочесть послания, написанные на блокноте возле телефона. В такие вечера вместо того, чтобы бегать, он позволял себе передвигаться медленно. Подобно старому кораблю, в поисках мирного порта. В виде реванша он вынимал из шкафа халат, с которым воевала Эвелина, называвшая его в насмешку houppelande — широкий плащ. Эта покупка – несомненная ошибка – стала символом его одиночества. Он считал себя в шестьдесят лет укрощенным годами, фаталистом рассудка и даже перестал предаваться своей привычке разглядывать хотя бы один раз «Колумбо» от начала до конца.

Ужиная салатом, он, как мазохист, следил за политическими спорами по телевидению. С удовольствием замечал недостатки других, сравнивал их старания, представлял длительность их обучения, давал оценку их кадрированию и с удовольствием радовался, когда оно было явно плохим. Улыбался, как знаток, в те моменты, когда «звезда» передачи откровенно поворачивалась к камере с улыбающимся лицом. Эдакий собиратель голосов на экране. Сам он был до того одурманен словами, он их воспринимал и отбрасывал с такой скоростью, что мог сказать неважно что или противоположное с величайшей убежденностью. Он представлял сам себя крупным планом, рассказывающим, как молитву, катастрофу. Не смог ли бы он сам объявить конец света, предлагая способы выжить для тех, кто еще двигался, раскачиваясь, по поверхности земли? Эти люди, несущие надежду и одетые в лохмотья, должны были бы голосовать за него, чтобы быть спасенными. Он слышал себя, произносящим фразы порнографического характера, непристойности в окружении глаголов в прошедшем времени несовершенного вида в сослагательном наклонении.

Чтобы отделаться от этой вещи, Эвелина «забыла» плащ в красильном ателье. Через четыре месяца плащ был возвращен хозяином ателье, установившим принадлежность благодаря метке. «Хоупланд», завернутый в целлофан, был со смехом возвращен в шкаф. В другой раз Лоран обнаружил его в ящике с одеждой, предназначенной священнику прихода, который направил бы его бедным. Затем Лоран вынужден был вынуть из его посылки, предназначенной для отправки в развивающуюся африканскую страну.

– Там же тепло, – воскликнул он. – Что они там будут делать с этой одеждой на ватине?

– Ладно, ладно, – отвечала Эвелина. – Не волнуйся, храни это себе.

Постоянная клиентка Тэда Лапидуса, Эвелина порой ликвидировала целые шкафы, чтобы обновить свой гардероб, чтобы обновиться самой.

– Оставь меня в покое с твоими фашистскими желаниями навести порядок. Твоя война со старой одеждой – настоящая диктатура, – бурно защищался Лоран. – Не желаю, чтобы кто-то распоряжался моими вещами.

После этих споров о роскоши они глядели друг на друга со злостью. Этот вестерн супружеской жизни превращал одного в киношного индейца, а другого – в неумолимого траппера. Но существование рядом с Эвелиной позволяло ему показывать усталость, и он мог не играть комедию бодрого мужчины хоть в полночь, тогда как присутствие Лизы обязывало его выпрямляться уже в лифте. Надо было почти прибавлять себе роста и показывать, что ты полон энергии, чтобы тебя не заподозрили в усталости и старости. Когда его ждала Лиза, нельзя было являться в состоянии усталости от прожитого дня, распространяя вокруг запах политического мазута. Молодая, новая женщина требовала двойного усилия, но зато бывали очень приятные моменты. Эти две жизни – прежняя, более естественная, и новая, стимулирующая и утомительная, – были разделены смотровыми вышками и колючей проволокой условностей и требований, у каждой – своих.

Сегодняшний его день был особенно трудным и, на его взгляд, бесполезным. Во время бурного собрания с комиссией, которая вырабатывала программу будущих свобод, он рассердился.

– Но прошу вас, не будем лгать друг другу хотя бы между нами! Страна, в которой есть газета «Канар аншене́», это свободная страна.

– Речь идет не только о свободе печати, – отвечали ему. – Да и эта «свобода» весьма спорная…

– Да нет же, для меня это абсолютный критерий, – возражал он.

Ему хотелось разразиться смехом, смехом самоубийственным. Внутри своей собственной комиссии он не чувствовал себя свободным. Реакции его были искажены: как только он выражал желание признать очевидный факт, успех, достигнутый теми, кто был у власти, взоры, полные подозрений, устремлялись на него. В своем доме он должен был лгать. В партии, которую он основал, он должен был лгать, чтобы не быть выгнанным. Часто он спрашивал себя: сознают ли его собственные сотрудники неточности, когда они утверждали с убеждением неточности, предназначенные только для употребления перед избирателями. Особенно Лоран переживал во время собраний со специалистами в области экономики. Они потрясали цифрами, портили впечатление даже от своих прекрасных реформ. Он ненавидел экономистов и их вето, их обещания неизбежного провала в случае, если…

– Я хотел бы иметь дело с людьми субъективными, – сказал он Мюстеру. – Ученые глупцы приводят меня в отчаяние.

– Однако надо их терпеть. Они смягчают ваш энтузиазм и вашу щедрость. Особые улучшения, которые вы хотели бы пообещать, привели бы нас к непоправимым инцидентам во время поединка, когда вам пришлось бы выступить с цифрами в руках, а не с гуманитарными теориями.

– Почему они остаются во втором ряду, когда я пытаюсь – боже, как скромно – опровергнуть аргумент нефти как главный фактор инфляции?

– Вы один из тех редких политических деятелей, которые отказываются использовать этот аргумент. Если бы мы не прикрывались проблемой энергетики, какой еще зонтик хотели бы вы открыть?

И он добавил с кривой усмешкой:

– Очистка побережий, испорченных кораблекрушениями нефтяных барж, представляет ежегодный огромный расход. Изменение нынешних маршрутов нефтеналивных судов было бы отличным предвыборным аргументом, но что вы будете делать с международными фирмами? Не напрямую, но вы нуждаетесь в собственниках этих судов.

Это должно было быть как в волшебной сказке: надо было помолодеть перед прибытием в квартиру, где Лиза ждала его. Порою, то ли потому что она могла видеть его, склонившись над окном, или потому, что слышала шум лифта, она ждала у порога и бросалась в его объятия, не говоря ни слова, желая остаться неподвижной в его объятиях.

– Сегодня у меня был странный день, – говорил он, прижимая ее к себе. – Добрый вечер, дорогая.

Потом добавлял безрассудно:

– Хочешь, выйдем? Я хочу – куда ты хочешь, хоть в Палас.

Она любила этот сиреневый и красный рай, сверкающий жизнью, обращенной в мир законных фантазмов.

– Не хочу показывать тебя в Паласе одетым так, как ты сейчас…

– А что во мне ненормального?

– Нужен бы шейный платок и блузу вместо твоего галстука и пиджака.

Эта женская мания одевать мужчину, преобразовывать его была свойственна им всем. Он положил портфель.

– У меня свои привычки, – сказал он. – Я не могу легко менять облик. Во время отпуска увидишь…

Конечно, надо было избегать разговора о возрасте, о положении в обществе, о привычках.

– Хочешь, пойдем в кино?

Она слегка прищурила глаза.

– У нас разные вкусы.

Она любила фильмы ужасов, радостно вскрикивала при появлении отвратительных уродов, появляющихся из пространства, враждебных стен, скрипучих чердаков или домов с привидениями. Ему пришлось выслушать историю липкой и скользкой массы, наполняющей землю. Это выливалось отовсюду и проникало через окна и даже через замочные скважины, чтобы заполнить постели невинных блондинок. Он смотрел на гигантских экранах комиксы, сверхогромное звучание которых превращало его усталый мозг в сборочный конвейер самого шумного завода. Для него уже не было секретов от Дракулы. Он видел, как открываются и закрываются гробы, словно коробки конфет. Если бы он был экспертом, он мог бы стать агентом жилых домов с чердаками, где льется кровь. Ужас порождал в Лизе откровенный интерес с примесью смеха, а у него унылую скуку, вызванную смесью отвращения и страха. Он любил скорее сентиментальные картины, когда гуманная камера ищет в душах крупные планы, глаза со слезами, избитые «я тебя люблю», которыми обменивались в перерывах с элегантными сценами. Довольно близко от квартиры находился кинотеатр, задыхающийся от посредственности, большая кондитерская картинок. Билетерши с тяжелой поступью, привычные и строгие, провожали, подобно санитаркам, ухаживающим за людьми, больными зрелищами, близорукими, по три раза менявшими места, пугливых, слишком нервных, а также парочки с их супружеским молчанием. Ему плевать было на кадр, это было близко, не надо было ни такси брать, ни стоять в очереди за билетами. Он даже иногда там ел эскимо. Но Лиза отказывалась туда ходить.

– Я терпеть не могу эту лавочку. Лоран, не забывай, что я приехала туристом, дай мне деньжат.

– Ты все же больше, чем туристка…

– Нет, – сказала она. – Во всяком случае, я не из тех, кто «близки к вам», я из других. Мне нужны Елисейские Поля, хочу Елисейские Поля. Не люблю я твою старую киношку. Такие я уже видела в Риме. Там зрители сидели на стульях, даже не в креслах. Мы с отцом смеялись, но это было еще с ним и было это в Риме. Теперь, здесь, мне нужно движение, свет, атмосфера живого города.

Он согласился и потом часто стал бывать на Елисейских Полях в очереди перед кинотеатром, обещающим большой успех, он думал о лошадях, идущих на бойни. Поскольку каждый хотел доставить удовольствие другому, они часто лгали. Сжав зубы, он смотрел научно-фантастические фильмы, а она, смеясь, смотрела мещанские мелодрамы, в которых мужчина и женщина смотрели друг на друга и говорили об их разводе или трауре.

Лоран любил истории, где жизнь начиналась с начала, заслуженное счастье людей, пострадавших от судьбы, его увлекало. А она предпочитала «Звездные войны» войне 1939 года, очень любила китайские рестораны, тогда как он предлагал ей шатобрианы с кровью, способные скрутить желудок любого выходца с Востока. После взаимного и полного признания их несовместимости, они договорились на итальянских ресторанах и немецких фильмах. Он восхищался полутонами «Женитьбы Марии Браун», она была в восторге от фильма «Болезнь Гамбурга». С одной стороны, Лорана мучили тонкие реминисценции «Голубого Ангела», с другой – экологическая научная фантастика, зовущий на помощь крик ужаса наполняли Лизу переживаниями и делали ее разговорчивой.

Постепенно они отказались от этих вечеров. Когда они ложились вместе и он говорил ей: «Открой глаза, посмотри на меня. Хочу, чтобы ты посмотрела на меня», она закрывала глаза, как другие дают пощечину. Оба они ждали пятницу, но по разным причинам: для него пятница означала канун освобождения из-под стражи, свободу увидеть, наконец, жизненное пространство на субботу и воскресенье. Для Лизы – другое дело. Уже Эвелина довольно скоро поняла, что его тяга к свободе означала только мирное желание оказаться со своими папками. Еще до того, как она решила ему изменить, Эвелина организовала свою личную жизнь и решила оставить мужа с его психозом изучения папок и желанием трудиться.

А Лиза возмущалась против бумаг.

– А ты не любишь деревья?

Удар был прямой. Она подняла на него взгляд, достойный израильского судьи, смотрящего на Эйхмана.

– Как и все, я люблю деревья, но у меня нет времени для прогулок. Посещай все, что хочешь и как хочешь, возьму на прокат для тебя автомобиль.

– А ты останешься взаперти все это время?

– Не все время. У меня есть суббота и воскресенье, чтобы остаться на плаву.

Как объяснить этой девушке, что он не «лесной человек», не великий путешественник, не любитель охать и ахать перед красотами пейзажа, не испытывает регулярного контакта с внешним миром. Порой он любил одиночество высокогорья и атмосферу, способствующую мечтаниям маленьких городов.

В тот вечер он ликовал по возвращении. Была пятница. Надо было найти занятие для Лизы. Сиделка для хозяйки – это было бы смешно. Провести ее по туристическим местам с очками на носу и гидом «Мишлен» в руках. В этот вечер она должна была сидеть дома, никакой записки о ее отсутствии нет. Он нашел ее в комнате для гостей. Она превратила эту комнату в бюро.

– Здравствуй, дорогая, – сказал он ей. – А вот и я… Ты, наверное, проголодалась.

– Здравствуй, Лоран.

Она добавила мало что сообщающее:

– Ты уже здесь?

Перед ней был стол, заваленный бумагами. Она разыскала пишущую машинку Лорана и пользовалась ею.

– Я вижу, ты очень занята, – сказал он.

– Я должна оставаться в контакте со штатом моего отца.

– Расскажешь мне потом, а сейчас я переоденусь.

Она добавила:

– Иду к себе, послушаю музыку. До скорого…

– Не запускай музыку слишком громко, – попросил он.

Она пожала плечами и сказала:

– Это навязчивая идея. Никто ее не слышит. Мы на последнем этаже… Приходи, если хочешь, когда будешь готов.

Как если бы она сказала: «Приходи ко мне, когда бросишь костыли». Когда он раздевался, констатировал, что музыка заполнила квартиру.

Постепенно успокоившись, он пошел к Лизе. Вошел он в мир музыки и сделал жесты отчаяния, чтобы она убавила громкость. Ему не хотелось говорить громче, чем «Электрик Шоз Оркестра». «Как у нее барабанные перепонки выдерживают? Эти слуховые косточки, этот символический гимен, отделяющий мозг от мира звуков?» Он увидел плакат, который Лиза, должно быть, нарисовала сама: двойной лист оберточной бумаги, на котором красной губной помадой было жирно написано: «Дерзайте жить!»

– Что это? – сказал он.

И нервно добавил:

– Я не могу говорить на киносъемке. Быть записанным на музыкальном фоне, выключи это…

– Ладно, ладно, – сказала она с раздражением.

И нажала на кнопку.

– «Дерзайте жить!»? – спросил он, довольно возбужденный. – Это что? Откуда это?

– Из моей головы, – сказала она. – Я купила оберточную бумагу, кнопки, красную помаду и написала совет, который захотела дать самой себе.

– Совет?

– Да, – сказала она насмешливо.

– Потому что ты несмело живешь?

– Вот как раз об этом я и спрашиваю себя. С тех пор, как я живу при тебе, в твоем окружении, я превратилась в странное насекомое, в ночную бабочку, немного анемичную.

Он не любил спорить, стоя. Утверждаться таким образом в вертикальной вечности.

– Иди сюда, – сказал он.

И тут же добавил:

– Ты хочешь освободиться от меня?

– Не только от тебя, – сказала она, – но от ложных идей, от вербовки, от воспитания, мною полученного. Я поставила точку. Надо, чтобы все переменилось.

– Что ты хотела бы сделать?

– Именно об этом я и думаю, – сказала она. – Надо, чтобы я решилась, чтобы вышла из-под влияния печали, твоей нежности, той судьбы, которую отец мой хотел начертать заранее для меня. Мне не хватает солнца, мне не хватает тепла. Во всяком случае, если бы ты был влюблен в меня, это меня бы устроило.