Текст книги "Все шансы и еще один"

– Вы бежите, как черепашка, вылупившаяся из яйца и бегущая к морю, но у вас нет панциря. Именно в этот момент хищники лакомятся молодыми черепашками. Не имея отличной команды, устремленный один к толпе, вы никогда не преуспеете… Вас сожрут до этого.

– Во-первых, я отлично себя чувствую, спасибо, – сказал Лоран, недовольный – Во-вторых, мои люди со мной, они в отличном состоянии, я не один. И я убежден, что вы можете привести Францию лишь к катастрофе. Вы уже не видите размеры в их истинных масштабах. Десять лет тому назад вы были другим человеком, весьма уважаемым, в масштабе другой Франции.

Дюмулен покачал головой:

– Вы выражаетесь как нынешняя власть. Поскольку я – единственный противник, единственный, кого стоит разгромить, вас поддерживают. Вы стали подручным, не сознающим, что вы – чревовещатель.

– Какая ошибка! – сказал Лоран. – Противник номер один нынешнего порядка – это я. Вы не можете этого отрицать именно потому, что я, по-видимому, не далек от идеологии нынешнего президента.

– Вы намекаете на опрос, а я не придаю большого значения опросам, – сказал презрительно Дюмулен. – Общественное мнение еще двадцать пять раз может измениться…

– Опрос не имеет значения? Тогда почему вы здесь со мной, в полночь?

– Чтобы призвать вас к порядку.

– Мы уже не в школе. У вас отличный случай стать легендой, достойно выйти из игры. Посмотрите, как разделились голоса… Социалисты побьют вас во всяком случае, и я – тоже, возможно… кто знает? Какой вам интерес выходить на арену? Вы обречены заранее. Вы точно знаете, что не можете выиграть. Вы что, до такой степени загипнотизированы средствами массовой информации, что будете с удовольствием участвовать в битве? Вы предпочитаете, чтобы вас разгромили вместо того, чтобы молча пройти мимо? Хотите прямого самоубийства?

– Вы сказали «обречены заранее». Но это вовсе не наверняка. Вы находитесь между господствующим капитализмом и обещанием компромисса, который вы хотите навязать, но это не очевидно для всех. Вы хотите, чтобы все недовольные были с вами. Вы – гурман.

– Плохо рассчитано?

– Нет, – сказал Дюмулен. – Точно, но это-то и плохо и не честно: завлекать доверчивых в ловушку. Вас считают «новым человеком», а вы только и ждете, когда сможете увлечь их вашими старыми идеями. Вы постыдным образом ухаживаете за экологистами и будете обязаны их предать, потому что, если не построите атомную электростанцию, вы остановите прогресс в стране.

– Не желаю слушать ваши наставления. Уже поздно, – ответил Лоран. – Возвращаюсь домой. Завтра у меня трудный день.

– Подождите минуточку, – сказал Дюмулен, удерживая его. – Должен вас предупредить и насторожить. Мы вступаем в бурную, позорящую эпоху. Время ударов ниже пояса. Так или иначе, можно оказаться втянутым в грязные дела. Не пытайтесь использовать против меня непродолжительную мою связь с вашей женой.

Лоран на минуту онемел – до того выпад оказался неожиданным.

– Что? – сказал он, ошеломленный – Что? Я оказался жертвой, а вы отрекаетесь от нее и от поступка, который наносит ущерб мне…

– Действительно, это может показаться удивительно для такого новичка, как вы, – сказал Дюмулен. – Однако это могло бы быть опасно для меня в избирательный период. Ваше окружение могло бы использовать эти хрупкие связи, чтобы меня скомпрометировать с капиталом. Ваша жена слишком прекрасна и богата, слишком много путешествует, имеет международные связи, слишком явно является выходцем из другого социального класса.

– Если я правильно понимаю, вы почти требуете моей защиты, – сказал Лоран.

– Не будем преувеличивать. Но в личном плане нам лучше взаимно пощадить друг друга.

Дюмулен продолжил мягким тоном:

– Вам предстоит преодолеть гораздо больше трудностей, чем мне; ваше нынешнее положение более затруднительно и может подвергаться большим опасностям: маленькая «Австро-Венгрия» вам заслонит путь к должно-сти президента.

Лоран резко остановился. Значит, Дюмулен знал о существовании Лизы и ее присутствии у него? Кто-то из его окружения, должно быть, поставил в известность Дюмулена. Возможно, сегодня же утром.

– Из-за нее вы стали лакомым куском для ваших противников! Вы связаны с молодой любовницей-иностранкой, чье феодальное прошлое по отцовской линии не секрет ни для кого; мне стоит пошевелить мизинцем – и вас исключат из числа претендентов на президентский пост.

– Она также внучка участника Сопротивления, – сказал Лоран, и его усталость превратилась в отвращение.

Дюмулен продолжал:

– Процентное соотношение молодых, которые могут голосовать за вас, из-за нее не сравнится с нападками, исходящими с другой стороны. Вас потопит «старая Франция». Та, которая ослеплена сегодняшними взглядами, которая видит только длительность своего собственного существования. Она не отказывается от ядерного оружия, не требует отмены смертной казни, плевать хотела на отказывающихся от военной службы по религиозно-этическим соображениям. А что касается нравов, как она строга и даже безжалостна! Что касается вашей личной жизни, раздутой прессой, не обязательно недоброжелательной, просто информированной, вы заранее обречены на провал. Возвращайтесь ко мне, мы друг другу поможем. Вы будете «возможным преемником» в срок, а я – «глава семейства», который прикроет ошибки «блудного сына». Добрый терпеливый папаша, который будет поджидать, когда вы повзрослеете.

«Кто? – подумал Лоран, содрогаясь – Кто передал главное из нашей беседы вчетвером сегодня утром? Мюстер? Он может быть только вне всякого подозрения. Ру? Или Боровиц?» Он почувствовал себя почти больным. От нервозности стал кашлять. Пытался скрыть замешательство.

– Меня вы не получите, – сказал он Дюмулену. – Тем более такой ценой. Есть другая Франция, более добрая и гуманная, Франция – это не только Париж.

– Париж коронует, Париж обезглавливает. Как раз обратные вещи. Вы меня торпедировали, но девица, которую, по-видимому, нарочно поставили на вашем пути, вас потопит.

– Которую нарочно поставили на моем пути? Может быть, вы поставили? Скажите откровенно… Скажите.

– Да нет… Детский разговор. Я? Нет. Я не человек, выполняющий грязные поручения. Но любителей выполнять подобные операции пруд пруди. Вы, как всякий человек, подымающийся наверх, уже окружены женами, шакалами, хищниками. Я уже миновал эту стадию. Я уже должен был выбирать. У меня монашеский образ жизни. На меня не нападешь и меня не повалишь. Ничто меня не поразит.

– Кроме болезни, – сказал Лоран.

– Я чувствую себя великолепно, мой милый. А вот вы – другое дело. Против вас всё: отъезд Эвелины, приезд вашей «Австро-Венгрии», ваш тесть, упрямый и настойчивый в своей торговле домами отдыха. Против вас работает сомнение. Отныне у вас будут большие трудности довериться кому-либо. Или вы исключаете из доверия всех сразу, или будете остерегаться каждого сказанного слова. Я сам пережил такой период. Это трудно, но к этому привыкают. Одиночество, в котором вы меня упрекаете, происходит из опасения быть преданным. Мне пришлось создать вокруг себя дом из слоновой кости, чтобы защититься от окружения.

– Почему вы меня предупреждаете? – спросил Лоран – Вам было бы легче воспользоваться моим незнанием.

– Трудно лишить себя всех удовольствий. Я очень люблю ваше добросердечное удивление.

Он показал на Париж.

– Посмотрите, какой прекрасный город, правда? Кто не хотел бы иметь его в своем распоряжении? А? Кто? Вы уже уходите? Скажите мне хотя бы «до свидания». Капельку вежливости. Вы любите подчеркивать возраст других, неужели не уважите мой возраст? До скорого свидания…

Лоран ушел, не пожав ему руку, а через несколько минут хода вернулся к себе. Со стесненным дыханием и ускоренным сердцебиением, он ходил кругами по квартире, и лишь постепенно привычная обстановка оказала на него успокаивающее воздействие. «Кто? Кто все сказал Дюмулену? Кто?» Он ходил, открывал и закрывал двери, чтобы взглянуть туда-сюда, и это хождение его успокаивало. Часы в гостиной показывали поздний час. Он бродил без дела, переходил из одной комнаты в другую, включал и выключал электричество, раскачивающееся освещение обдавало его белыми бликами. Он сел и задумался. «Мюстер говорил о возможном послании Дюмулена, но не из-за этого предположения он должен был стать подозрительным. Нет. Не он. Боровиц? Но почему? Антуан? Какой интерес?» Он решил быть спокойным на другой день, пережить свое нервное напряжение, проявить себя любезным, уверенным в себе. А что касается этой ночи, надо прочистить мозги, выбросить из головы лишнее. Попытался отказаться от снотворного, но ему это не удавалось. Сколько раз пытался овладеть своим телом! Эвелина вызывала женщину, которая ему показалась слишком суровой. В качестве первого упражнения она велела ему лечь на спину на пол с закрытыми глазами. Она командовала грубым тоном, чтобы он выполнял упражнения, и говорила, какие ощущения он должен был испытать. «Вы не чувствуете больше вашу правую руку, ни левую, ни вашу правую ногу, ни левую, и так далее». Понятия «правое» и «левое», все время повторяясь, сбивали его ум на политику. Когда женщина говорит ледяным тоном: «Выберите мысленный образ, который будет вам приятен, солнечный пляж или горный пейзаж», он ничего не видел, весь деревенел, становился как бревно. «Выгони ты ее, – говорил он Эвелине – Она мне надоела, твоя баба».

Потом его передали в распоряжение массажиста, который мял ему икры ног. Этот говорил непрерывно о том, что именно надо делать в политике. Он неизменно начинал каждую фразу словами «надо только». «Надо только выгнать вон выходцев из Северной Африки. Надо только не впускать беглецов отовсюду. Надо только быть строгим, как у немцев». «Твой фашист, растирающий мне ноги, надоел мне. Выгони его», – говорил он Эвелине. Этот тип насажал ему синяков и предъявил огромный счет.

Зато разговор с Эвелиной ему помогал: она выслушивала его, перебивала, поощряла и резюмировала недавние события таким образом, что они казались всегда благоприятными для Лорана. Во взгляде ее голубых глаз всегда угадывалось неизменное желание создать человека ее жизни.

Теперь он должен был бороться один. Можно ли помешать вновь продумать свой диалог с Дюмуленом, пожалеть о том, что он сказал, и понять именно сейчас, что он должен был сказать? Что сделать сегодня вечером, чтобы ему стало легче? Одеть все же химическую каску, зажать свои перевозбужденные серые клеточки в смирительную рубашку успокаивающего лекарства? Поговорить с Мюстером? Вызвать его сейчас, чтобы признаться в тревоге, вызванной встречей с Дюмуленом, и таким образом сдаться, признаться в своей слабости? Нет. «Нет, надо выпутываться одному, – сказал он вслух. И повторил: – Выпутываться одному». Войдя в свою комнату, он почувствовал облегчение: окно было открыто, и в комнате царил порядок. Он глубоко вздохнул. Немного посидел на краю кровати, потом улегся и тщетно ждал облегчения. Вскоре после он сдался: облокотившись на кровать, быстро вынул две таблетки снотворного из коробочки. Проглотил их, запив стаканом воды. «Ничего с вами не случилось, дружок, просто сердце немного шалит», – сказал ему недавно специалист, который имел неосторожность расспросить о политике вообще, разглядывая электрокардиограмму. «Как интересно, – сказал врач. – Ритм сердцебиения меняется, когда речь заходит о выборах. Однако вас, политических деятелей, представляют более защищенными». «Спать, – подумал он, – спать. Я бы хотел уснуть…» К кому обратиться? Какое божество дало бы ему небесное терпение? Он испугался при мысли, что могут еще позвать к телефону. Любое шумовое вмешательство было бы для него как удар хлыста по обгоревшей спине. Полусонный после лекарства, он встал и выключил телефон. Вновь улегся и с участием наблюдал борьбу сознания со снотворным. Безо всякой подготовки на него обрушился страх перед смертью. Это было так неожиданно, что он испытал потрясение. Властный и решительный страх, как у гладиатора на арене, когда он видит, как Цезарь протягивает вперед руку с большим пальцем, опущенным вниз.

«У вас нет оснований для беспокойства, дорогой друг, – сказал ему врач – Состояние ваше удовлетворительно». – «Виноват знак Скорпиона, твой знак, – сказала Эвелина, ставшая домашним астрологом– Скорпионы кусаются, пожирают друг друга». – «До этого еще не дошло», – отвечал он. А врач продолжал: «Вы спортсмен, точнее, худосочный человек, практически соль не употребляете. Не пьете, не курите. Мне даже нечего вам запрещать…»

Он уселся на кровати, но головокружение его уложило. Столик у изголовья был справа или слева? Он стал искать его на ощупь. Дышал он плохо. Дожил он один до сорока девяти лет, был ли это конец? Предоставлен ли он тревоге таким образом? Ему нужен был собеседник, а ему не к кому было обратиться: ни понятливой женщины, возле которой он мог бы вновь стать испуганным ребенком, просящим варенья и ласки, ни случайной женщины, которой он мог бы рассказать о своих проблемах, добавив тариф, как перед счетчиком такси… И вновь его охватил страх. Не смог он удержаться от попытки найти помощь. Ему нужен был кто-нибудь. Он встал и пошел на поиски Лизы. Натыкался на двери, всюду были углы, причем острые, о которые он ушибался. Мир был враждебным. Подумав некоторое время, открыл дверь. Мог ли он ее побеспокоить, разбудив? Вошел в комнату и угадал силуэт молодой женщины в постели. Прошел через комнату и остановился перед ней. Чувствовал себя неловким, незваным, смешным немного, ему захотелось уйти. Затем встал на колени возле нее, чтобы нежно разбудить, не напугав ее. Очень нежно, повторяя ее имя, заговорил: «Извини за беспокойство». Вырванная из хрупкого покоя, она резко проснулась и фыркнула как жеребенок.

– Что случилось? – спросила она. – Лоран? Что ты здесь делаешь?

– Я почувствовал себя странно. Немного качает, как больного. Хочу лечь рядом с тобой. Только для того, чтобы чувствовать твое присутствие.

– Иди сюда, – сказала она. – К счастью, ты тоненький. Кровать узкая.

Ей понравилось, что он нуждался в ней.

Она уже не была любовницей, которую надо было покорять, она становилась той, с которой делят невзгоды.

Стараясь занять как можно меньше места, Лоран постепенно успокоился, лежа рядом с ней.

Оба чувствовали, что в их отношениях произошли перемены. Инстинктивно она стала больше проявлять материнскую заботу, лучше себя чувствовать в роли защитницы, той роли, которую судьба предоставила женщине с сотворения мира. Любая женщина, слабая и легкая как перышко, чувствует в какой-то момент, что мужчина более уязвим, чем она.

– Когда я уйду, тебе нужна будет собака, – сказала она. – Или другая женщина. Или твоя жена, если захочет вернуться… Ты не создан, чтобы жить один.

– Создан, – сказал он. – Сегодня – исключение. У нас всегда были отдельные спальни. Не знаю, что со мной. Это нечто новое, просто момент трудный надо пережить… И потом, ты ведь еще не ушла…

Она слегка шмыгнула носом.

– Не говори, что у тебя нет платка…

– Нет.

– Ты плачешь?

– Нет.

– Ну, тогда все в порядке.

Она ворочалась. Что-то искала. Может быть, именно свое место в жизни. Лоран почувствовал нежность от прикосновения к этому мягкому шевелению.

Она прижалась к нему и начала рассказывать какую-то историю. Ночи навевают воспоминания детства с удивительной быстротой. Простые, нежные слова, порой странные по своей оригинальности или по образному применению, как у Дуанье Руссо, вызывали у Лорана чувство, близкое к счастью. «Ты знаешь, – сказала Лиза, – та большая собака была похожа на медведя. Я бы дала ей меда. Я видела, что за ней летает рой пчел. Но это была лишь собака… Вцепившись в ее шею, я могла сесть ей на спину. Правда, как полярная собака. А потом, однажды, ой, если бы ты знал, какое невероятное происшествие с нами случилось…»

Он опускался в глубокий колодец, его одолевали сновидения.

Он сражался с привидениями, как в фильмах ужасов; он участвовал в приеме, главными гостями на котором были элегантные скелеты во фраках, на обшлагах которых красовались награды. Сидевшая, как на троне, Эвелина принимала их почести. «Это не трон, это стул, – говорила она. – Стул старинный. Эпохи Пер-Лашез». Одинокий скелет играл на скрипке, прижимая к своему совершенно белому подбородку ярко синий инструмент. А играл он Вивальди. Ужасного Вивальди, который был как соль, чтобы ею посыпать искусственные раны.

Из-за света, его преследовавшего, и шума, проникавшего с улицы, Лоран понял, что уже утро, но, лежа со сжатыми веками, отказывался это признавать. Жизненное пространство постели расширилось благодаря отсутствию Лизы. Ему дорого было мягкое прикосновение подушки, которую он прижимал к лицу. Он не хотел встречать день. Утомленный событиями предыдущего дня, он дремал, подумывал о побеге. Он хотел бы сесть в поезд, один в купе, и, перечитывая Томаса Манна, уехать из Парижа. Он оторвал бы взгляд от старого тома «Тонио Крёгер», пересекая пригороды. Увидел бы наполовину стертые надписи «Дюбоннэ» на стенах, почерневших от сажи. Выйти где-нибудь и пройти станцию, где главное здание было бы желтого цвета Шёнбрюнн. Пойти бы в поисках мира, который должен ждать его на свидании, быть может, возле бастиона. Поехать в Гейдельберг, затеряться где-нибудь в маленьком немецком университетском городке, чьи веселые знания и общий Gemutlichkeit вернули бы ему желание существовать. Выйти с заскучавшей блондинкой, которая цитировала бы рецепты тортов и отрывки из Гейне. Закурить трубку, как тип Эвелины в Ирландии, рядом с Hausfrau, возле Liebling. Найти женщину, которая только женщина. Уехать из Парижа. Или поехать жить в Швейцарию. Пришвартоваться к какому-нибудь очаровательному городу. Настоящая жизнь в настоящем городе с настоящей женщиной. Не быть знаменитым, не быть раздираемым амбициями, не быть судьбой нации – какая чепуха, эта судьба нации! Ему нужен был Валэ с его косогорами, мягкими тайнами первых христиан и последних пионеров умения жить. Поселиться в Мартиньи, выходить порой летом на террасу главной площади, огражденную великолепными платанами. Не торопиться каждую секунду. Прогуливаться в автомобиле и подниматься к Труаторрану, зеленому, сверкающему на солнце, полному пению птиц. Перейти через Шампери с усердием путника, а через несколько часов марша оказаться в Планашо, продолжать свои дни и шаги в любимой вечности, научиться любоваться с перевала Зеленым озером. Окрестности рая.

Нетерпеливый водитель сигналил на улице.

Лиза вошла в комнату, нарушенная неподвижность вызвала ворчание Лорана. Он хотел находиться в Мартиньи, а был в Париже. Подобный гигантскому младенцу с волосатыми ногами и пробивающейся бородой, он натянул одеяло и закутался в простыни. А подлец на улице неистовствовал со своим клаксоном.

Тот же врач сказал ему несколько дней тому назад: «Я признаю, что надо быть железным, чтобы делать то, что вы делаете. Если бы у вас не была довольно прочная нервная система, надо было бы переменить судьбу, потому что вы рисковали бы жизнью». Он громко вздохнул. Этот чертов день должен бы пройти, должен бы пройти. Он прощупывал людей. Экспериментировал бы учеными вопросами, обнаружил бы на лице и в глаза следы усталости. А потом бежал бы, бежал, бежал. Слава. А, черт.

– Лиза?

– Да, – ответила она откуда-то.

– Лиза?

– Ну, я, – сказала она.

– Мне нужен аспирин. Тюбики повсюду лежат…

– Сейчас…

Она была гибкой, почти такая же преданная, как законная жена, без которой никто уже не может обойтись, если только она сама уйдет. Так поступила Эвелина.

– Нашла…

– Мне еще нужна таблетка витамина С и вода. Много воды.

– Вот…

Нервный, раздраженный, он слышал, как Лиза подходит. Выпил два стакана шипучей воды с аспирином и витамином.

– Мне предстоит выступать в ассамблее, – сказал он так, словно речь шла о смертной казни. – Который час?

– Почти семь часов.

– Еще рано, – сказал он грустно. – Я мог бы поспать еще часок. Будь любезна, пусти в ванну горячую воду. Не слишком горячую. Ты была бы чудесной. Правда.

Лиза шагала твердой поступью, как на занятиях гимнастикой, скорее поступью игрока в регби, чем походкой хрупкой женщины. На ней была хлопчатобумажная пижама с маленькими розовыми цветочками. Хуже не придумаешь: старая пижама, которая не может понравиться. «О! Как ты далека, Мэрилин, внезапно появляющаяся из черного, эротически голливудского белья, словно знамя устарелой чувственности», – подумал он. Никакой экзотики, стиль киножурнала. Солидная походка. Довольно мускулистая девушка серьезно вышагивала, сознавая свою полезность.

– Могла бы ты еще и кофе приготовить? – попросил он слабым голосом.

Теперь он разыгрывал трудное пробуждение. Даже переигрывал. Смотрел на себя несколько со стороны. Грань между игрой и подлинным кризом возмущения была очень узкой.

– Я хотела встать пораньше, и ты меня задержал, – сказала она, довольная.

– Я тебя задержал?

– Да.

– Тем лучше, – сказал он – Я был прав.

– Принести кофе сюда?

– Нет, я приду на кухню.

Он взглянул на ноги Лизы.

– Туфли твои ужасные…

– Плевать, не так ли? – сказала она любезным тоном. – Какое значение?

Как эксперт в области тапочек, он возразил:

– Они исключительно отвратительны.

Они были волосатыми, плоскими, дурацкими, из нейлонового меха.

– Не стоят они такого возмущения, – сказала она. – По-моему, твоя ванна готова. Даже через край потечет, если не пойдешь…

После ванны, помолодевший, чистый, он пришел к ней на кухню. Она там хлопотала.

– Здравствуй, Лиза, – сказал он. – Вот теперь я проснулся. Стал цивилизованным человеком. Спасибо за помощь.

– Не за что, – сказала она.

Он с облегчением констатировал, что в это утро не надо было играть в соблазняющего мужчину, потому что – слава Всевышнему – в ней не было ничего от роковой женщины. Просто бабенка без претензий. «Все они меняют свой вид, – подумал он. – Начинаешь ночь с роковой женщиной, а утром следующего дня видишь домохозяйку». Тостер выдавал золотистые ломтики хлеба, издавая каждый раз металлический щелчок. Кофеварка выплевывала кипящую воду в фильтр. Кухня была полна запахом утреннего воскрешения. «Когда-нибудь надо сочинить гимн кофе, – подумал Лоран. – Когда пойду на пенсию или в ожидании клиентов в моем провинциальном кабинете».

– Тартинку хочешь? Сделаю одну?

– Да, – ответил он.

– С маслом или с маргарином? – спросила Лиза.

– Не важно, мне все равно, – сказал он. – С маслом, я думаю, а вообще-то не знаю.

– С настоящим сахаром или с суррогатным?

– С настоящим, – сказал он. – Много настоящего сахара. Ты говоришь, как диетичка. Масло или маргарин? Настоящий сахар или суррогат? Какой смысл?

– Надо думать о холестерине.

– Ты что? За кого ты меня принимаешь?

– Я жила среди людей, занимающихся биохимией и исследованиями, – сказала она. – Отец мой всю жизнь занимался проблемами питания. И свои теории применял в семейном кругу.

– Если бы ты знала, как мне безразлично питание, – сказал он ласково.

И добавил, как бы извиняясь:

– По утрам я ужасно неприятный.

– Отец мой говорил…

В Лоране вскипала нервозность.

– Что он говорил?

– Что существует три категории пробуждения. Пробуждение людей без воображения, которые глупо улыбаются: они абсолютно не измеряют трудности, которые им предстоит преодолеть, поэтому улыбаются. Затем идут неприкасаемые, те, которые кусают, если не получают кофе. Немножко в твоем роде…

– Спасибо, – сказал он.

– И затем – третья позиция, перевоспитанные, те, что проявляют показное хорошее настроение. Немного похожие на японцев, которые идут на похороны, улыбаясь из вежливости. Итак, кофе… Наливаю?

– Три четверти чашки и капельку молока.

«Наливаю?» Божественная музыка. Он вновь возвращается в детство, значит, кем-то защищен. Мать его редко проявляла свою любовь, обслуживая за столом. Она была из тех женщин-наставниц, которые умели делать все, кроме как приносить счастье, давать жизнь, лишать свободы, утешать, делать людей несчастными либо своим присутствием, либо отсутствием. Он заметил, что держит чашку двумя руками, как пиалушку. Как хорошо наслаждаться миром вдвоем. Этот кофе их связывал лучше, чем любые речи.

– Принести варенье? – спросила она, вставая.

Он восхищался Лизой, которая разыскала буфетик с вареньями. Он жил уже двадцать лет в этой квартире, мог бы искать, перерывать, ворчать и не нашел бы, весь дергаясь от нервности, предмет первой необходимости. Она вернулась, в восторге от мысли, что объяснит детали, которые интересуют ее, но не его.

– У нас, – сказала она, усаживаясь, – производят огромное количество варенья, но домашним способом. Особенно – абрикосовое. Абрикосы покупают в Венгрии. У них ни с чем не сравнимый вкус, они полны натурального сахара. Фруктоза хунгарикус.

– Ах так, – ответил он. – Ах так… С ума сойти…

– С ума сойти, – повторила она, – ибо это будущее – уверять людей в качестве их пищи.

Она положила очень много малинового варенья на ломоть поджаренного хлеба. Из-за большого веса кусок отделился. Она его подхватила.

– Какой-то зверь под столом, – сказал он в шутку. – Мохнатый зверь под столом.

– Это мои туфли, – сказала она.

Он улыбнулся, очень довольный, что пошутил.

Одной фразой она оторвала, как кошечка, тонкий шелк убегающих годов.

– Когда ты хочешь, ты можешь быть потрясающе молодой…

Он был очень доволен и вместе с тем чувствовал себя обманутым.

– Делаю что могу.

Она вытаскивала кусочки малины.

– Они порезали их пополам. А мы оставляем порой даже абрикосы целыми.

– Лиза, – сказал он, – что мы сделаем в жизни?

– В моем распоряжении много лет, – сказала она. – Временем я богата.

– Я не могу ничего тебе пообещать, – сказал Лоран.

Он был признателен ей, что она не говорила об этой ночи, когда он проявил свою уязвимость.

– Кто просит обещания? – спросила она. – Во всяком случае, не я. Меня предупредили. Скорее дважды, чем один раз. Знаю, что я – лишь приключение, эпизод, но и не прошу большего… Еще кофе?

– Да. И капельку молока.

Слово «капелька» напомнило детство, схватило за сердце. Дикое, хрупкое, чарующее детство обхватило его в свои объятия, как нежная кормилица с щедрой грудью. По дороге, обсаженной акациями, движется тень, маленький мальчик на большом велосипеде. Путь, проложенный в бесконечность, тонет в аромате цветов, в голубом и желтом свете. Шмели, опьяненные избытком пыльцы, покачиваются в воздухе, лето мурлычет.

Он хотел бы, чтобы разница между ними была меньше. Привести их жизнь к единому уровню.

– Мы с тобою оба немного инвалиды, – сказал он.

– Почему?

– Твой траур и отъезд моей жены.

– Отказываюсь путать смерть и развод, – возразила она.

– Я говорю об отсутствии – жива она или нет, жены моей здесь нет больше…

– Твое страдание пластично, – сказала она довольно дикие слова.

– То, что ты говоришь, глупо. Я часто изменял моей жене, но, поскольку я ее люблю, предпочел бы, чтобы она была рядом…

– Опять все с начала, – сказала она. – Внушение чувства виновности. Тебе стыдно, потому что ты чувствуешь себя хорошо. Тогда иди к ней!

– Может быть. Лиза, скажи правду. Почему ты согласилась прийти?

– Потому что ты живой, – сказала она. – И ты был под рукой. И хотя ты бабник, все же ты первый мужик в моей жизни.

– Спасибо, – сказал он. – Но волкодавы и красные рыбки тоже живые. Кто угодно мог бы подойти…

– Ты разрушаешь праздник… Это французская болезнь! Ничего не поделаешь, – сказала она. – Уничтожаем атмосферу. У моего отца был дар говорить с нами, рассказывать нам, поднимать нас на воздушном шаре своего воображения, говорить о своих проектах, а мать наша посматривала на свои часы, чтобы возвращать его к реальности. Как ты… Оба мы пытаемся быть счастливыми, а ты дуешь на карточный домик, чтобы он развалился. Браво.

– Ты права, – сказал он. – Но я с детства чувствую себя виноватым, если ничего не делаю, если не переутомляюсь, если не мучаюсь.

– Матушка твоя тоже была наказанье божье? – сказала она. – Надо же, какие беды они причиняют, однако без них невозможно явиться на свет. Осталась капелька кофе. Хочешь?

– Да, – сказал он, и он почти любил ее.

А потом, чтобы укрепить праздник, сказал:

– Этой ночью ты начала рассказ о собаке. Хотелось бы знать продолжение.

– Правда? – сказала она.

– Да. Правда.

Он хотел бы взглянуть на свои часы. Опаздывал он или нет…

– Лоран, мне кажется…

– Что?

– Что, если бы ты начал быть милым, ты мог бы стать очаровательным и…

– Расскажи мне про собаку, – сказал он. – И знай, что я не хочу, чтобы ты меня любила.

– Что же делать тогда?

– Забыть меня.

– Ну вот, – сказала она, – ты опять начинаешь…

Он допил чашку. Он опасался этих минут, которые приносили момент счастья, опасные тем, что после этого возникала ностальгия. Надо было сразу отказаться от чувств лестных или даже тех, какие испытывают удобно устроившиеся люди, расстаться с Лизой, не нанося большого ущерба, и суметь это сделать в случае надобности быстро. Избежать деликатностей, которые очаровывают, субтильных знаков внимания, которые удивляют, привычек, которые рождаются и приумножаются, а отказаться от них нелегко. Его беспокоило, что он испытывал потребность в своем присутствии, любопытство, которое это присутствие могло вызывать ежеминутно в нем, и нежность, которую она требовала, он сам испытывал ее прелесть. Он любил ее будоражить и, поскольку был новичком в ее разжигании, добавлял все больше. Как новичок в каламбурах, он применял их слишком часто.

– Но чего во мне больше, чем в других французах, в других «красивых уродах», как ты нас называешь? Я лишь один из них дурно воспитан и тороплив, один из этих двадцати пяти миллионов бабников, лгунов, пользующихся национальным очарованием, которое ты нам приписываешь безапелляционно. Послушать тебя, так мы уверенно ждем ваших жертв, обманываем наших жен, пользуемся корыстно нашими любовницами, иностранок привязываем к себе притворными чувствами, чтобы чаще заставлять их плакать после неизбежного разрыва, мы перегреваем скандинавок, будоражим немок, охмуряем итальянок, – немыслимое дело! Превращаем восточноевропейских женщин, едва прижмем их в свои объятия, в воспоминания молодости. Согласно твоей гипотезе, мы хозяева простых сердец. Сплошные кошмары. Вот ты любишь фильмы ужасов, как ты не заметила, что живешь с настоящим страшилищем, переодетым в изможденного депутата?

Она покачала головой.

– Ты пришел в ожидании комплиментов, – сказала она. – Ты предпринимаешь похвальные усилия, чтобы казаться злым и циничным. Однако не переутомляйся излишне. Сейчас ты мне нравишься, каков ты есть… Вместо того чтобы хвалиться твоими недостатками, послушал бы рассказ про собаку. Ведь ты хотел узнать продолжение. Итак, эта собака…

Она съежилась. Этот рассказ – настоящий гамак, он вас укачивает, вы качаетесь, но если теряете равновесие – разбиваете себе нос. Так что надо было слушать. Замаскировать свое желание убежать. Бороться против власти Лизы, которая лишала время его веса, превращая его в пленника рассказа. Она была счастлива и пряталась в глубь мягкого безвременья. Он изобразил повышенное внимание, которого вовсе не заслуживала тень воскрешенной собаки. Она прищурила глаза. Да слушал ли он на самом деле?