Текст книги "Ты – мне, я – тебе"

9

Во время таких приемов, который устроила миссис Кларк-Гаррисон, кинозвезды обычно хотят, чтобы их ласкали, продюсеры – чтобы их хвалили, а режиссеры, постоянно находящиеся на грани конфликта с собственным эго, вечные жертвы тревог и страхов, надеются на публичное признание их заслуг. Шиллер наслаждался славой, своим будущим успехом и своими перспективами на будущее. Надо было распустить слух о том, что Сольвейг должна была провести ночь у него. Он планировал устроить шикарный завтрак – часов около одиннадцати – в саду своей резиденции позади Родео-Драйв. Все, кто жил на Беверли-Хиллз, в Вествуде или Бель-Эре, принадлежали к одному обществу, обществу денег и славы. Те, кто по каким-то причинам разорялся, молча исчезали.

Вот уже много месяцев Шиллер опасался того, что Элен приедет в Лос-Анджелес. Ему достаточно было сказать только слово, и она лишилась бы права въезда в США, но он все колебался. Не стоило снова взбалтывать тину. Отсутствие средств должно было автоматически заставить Элен покинуть эти места. Она хотела найти решение. Раз в год она могла бы видеться с сыном здесь, на месте, в Лос-Анджелесе, в отеле, который ей указал бы он. Но у нее не хватило бы денег, чтобы воспользоваться этим разрешением.

Никто в надушенных салонах отеля не обратил внимания на суету на заднем дворе. Когда носилки с Элен ставили в «скорую помощь», Шиллер рассыпал комплименты Сольвейг. Режиссер шептал ей на ухо:

– Твоя комната приготовлена, как ты хотела: покой, порядок, тишина, роскошь. У меня дома ты будешь чувствовать себя божественно хорошо. Потерпи еще немного: гости хотят восторгаться твоим блеском.

– Ты так считаешь? – спросила Сольвейг, кладя свою изящную ладонь с накрашенными ногтями на руку Шиллера. – Правда? Все эти люди действительно восхищаются мной?

– Ты – их идол!

С того дня, когда она поняла, как время действует на ее тело, она, как и другие актрисы, ставшие кинозвездами, находилась во власти приступов тревоги и постоянно считала, сколько ей оставалось лет. Ее связь с Шиллером могла обеспечить ей еще три контракта. А потом что, уйти из публичной жизни? Тайно встречать старость на другом континенте? Почему бы ей не стать «старой американкой» в каком-нибудь второразрядном отеле в Италии? Несколько месяцев тому назад, возможно даже год, она начала бояться того, что потеряет место фаворитки этого режиссера. На горизонте появилась одна китайская актриса, красивая и молодая – лет тридцати. Шиллер привез ее из Шанхая. Потом она пропала, как и многие другие. Повезло!

Сюжет фильма «Потерпевшие кораблекрушение» беспокоил Сольвейг. Играть роль матери двадцатилетнего парня? «Дорогая Сольвейг, – объяснил ей Шиллер, – всему свое время. Парню всего двадцать лет. Ты могла родить его в очень юном возрасте. В этой роли ты будешь восхитительна. Боль матери, которая видит, как ее дитя погибает: кто выразит это лучше тебя? Твое имя будет на афишах сверху. Ты поднимешь бурю переживаний. Залы будут наполнены попкорном и носовыми платками. Уверяю тебя, Сольвейг, в этой роли ты будешь великолепна». Великолепна? Этого слова было недостаточно. Она потребовала более возвышенной оценки. «Гениальна. Ты будешь гениальна». В ее планы входило после съемок фильма «Потерпевшие кораблекрушение» сыграть в фильме «Анна Каренина». Она с удовольствием сыграет героиню великой русской мелодрамы.

Отношения между Сольвейг и Шиллером представлялись для публики романтическими, но основывались они на чисто коммерческой основе. Сольвейг не верила в физическую любовь, Шиллер занимался ею иногда без особой убежденности, разве только для того, чтобы показать свою мужскую силу. Их занятия любовью были суетливыми и утомительными. Проводя с ней выходные дни, Шиллер понял, что Сольвейг интересовало только ее собственное тело. Теперь же они были нужны друг другу для рекламы.

* * *

«Ах, какой вечер!» – воскликнула актриса, садясь в лимузин. Шофер повел машину. Чтобы добраться до темной улочки рядом с Родео-Драйв хватило чуть более двадцати минут.

– Пойдем, – сказал Шиллер Сольвейг.

Он протянул ей руку. Войдя на территорию поместья, она прошла по аллее, поверхность которой была шелковистой, как расстеленный бархатный ковер. Несмотря на близорукость и отсутствие освещения, она увидела справа от них какой-то странный предмет.

– А что там такое? – спросила она, указав усталым жестом на показавшийся в свете луны предмет.

– Качели. А рядом – песочница. У моего сына своя игровая площадка.

– А, – произнесла Сольвейг, – конечно… Вчера я забыла про малыша. Завтра я пришлю ему игрушки. Он любит плюшевые игрушки? Помнит ли он меня? Я так редко здесь бываю.

– Он еще ребенок, – сказал Шиллер.

– А видел ли он меня на экране?

– Сольвейг, ему всего семь лет.

– Сейчас все дети развиты не по годам, – возразила актриса.

– Нет. Он тебя в кино не видел.

Они вошли в салон, находившийся на одном уровне с садом. Навстречу им двинулся телохранитель. Он сказал, что нянька ушла, а ребенок спит. В доме царил порядок. Охранник доложил регистрационный номер лимузина, который стоял недалеко от дома двенадцать с половиной минут.

– Вы навели справки? Чья это машина?

– Она принадлежит миссис Кларк-Гаррисон.

Шиллер почувствовал удовлетворение: вероятно, Элизабет заезжала посмотреть, как он живет.

– Я хочу пройти в мою комнату, – сказала Сольвейг.

Ей хотелось, чтобы Шиллер сегодня от нее отстал.

– Бокал шампанского? – осмелился спросить он.

Она чуть улыбнулась.

– Дай, пожалуйста, стакан воды без газа.

– Давай посидим в салоне, всего несколько минут…

На ее лице появилось выражение боли. Шиллер не понимал, что люди могли уставать.

– У меня нет сил, – сказала она. – Уже два часа ночи. Я должна выспаться, чтобы хорошо выглядеть.

– Конечно, – пробормотал Рудольф.

Он повернулся к телохранителю.

– Горничная ушла?

– Да, сэр. Вы не предупредили, чтобы она осталась.

Шиллер покорно подал Сольвейг руку.

– Пойдем, я тебя провожу.

Большая спальня с балконными окнами, завешанными парчовыми шторами цвета увядшей розы, была восхитительна. Сольвейг нежно произнесла:

– Сегодня никакой близости, Рудольф. Я должна отдохнуть.

– Конечно, – с облегчением сказал Шиллер, – Но, коль скоро я здесь, я мог бы помочь тебе раздеться…

– Нет. Оставь меня. Любовь отложим на другой день.

– Как тебе будет угодно!

– Как тебе позвонить по внутреннему телефону?

– Надо нажать на клавишу с цифрой 3, – ответил Рудольф. – Я сразу же приду.

– Отлично, – сказала Сольвейг.

Оставшись одна, она прислушалась. Ей хотелось удостовериться, что никто не явится к ней без предупреждения. Расстегнула до бедер молнию, и платье раскрылось, как раковина. Сольвейг сразу стало легче дышать. Затем она начала вылезать из своего корсета. Сев на кровать, она вздохнула и взмахами ног отправила в дальний угол свои туфли. Обнажившись, она почувствовала опьяняющую свободу. Словно выпила спиртного. Ей захотелось надеть широкий хлопковый халат и домашние тапочки, распустить волосы, снять с лица макияж.

Днем горничная распаковала чемодан, который Сольвейг распорядилась доставить в дом Шиллера. Свою большую косметичку она нашла в ванной комнате. Она долго снимала макияж, сняла накладные ресницы, положила их в коробочку, которая была в ее косметичке. Нашла среди вещей просторную ночную рубашку. Начать когда-нибудь жить по-другому? Невозможно. Чтобы никто не предлагал ей контракт, чтобы не было восхищения, пусть и на расстоянии, чтобы не иметь любовников, которых она выносила ради благого дела, чтобы не было ни денег, ни лимузинов. Без всех прикрас она не стоит и гроша. В этом она была уверена.

Она вздохнула и легла спиной на мягкую кровать. Подушку она швырнула на пол: к лицу ничто не должно прикасаться. Скатала в валик махровое полотенце и положила его под голову, затем, скрестив руки на груди, принялась глубоко дышать. Благодаря самогипнозу, которому она научилась у одного из голливудских гуру, Сольвейг заснула.

* * *

Расставшись с Сольвейг, Шиллер отправился спать. Он вскоре почувствовал боль, которой так боялся. Едва успев надеть пижамные брюки, он стал тереть свою волосатую грудь. Аллергия. В эту минуту он был совсем не похож на человека с хорошими манерами. Он с дикой силой чесался. «У вас аллергия, – повторил ему врач. – Вместо того чтобы кашлять, вы чешетесь. Я выпишу вам успокоительное лекарство. Принимайте по полтаблетки каждый вечер. Вы сейчас находитесь на вершине вашей профессиональной карьеры, один ваш успех следует за другим: что же вы хотите? Обратиться к психиатру? Возможно, но хватит ли у вас терпения на то, чтобы освободиться от всех беспокоящих вас проблем путем разговора о них, доверяясь кому-то?» На заре Шиллер все еще продолжал чесаться, как каторжник. Он встал под душ и дал воде возможность охладить чесавшиеся места на теле. А потом плашмя упал на простыни.

Он был весь мокрый, с трудом дышал. Проглотил еще четвертушку таблетки. Ему все-таки удалось успокоиться, когда он подводил итоги. Он добился успеха, у него был сын. Как он его отвоевал? Неважно как, главное – по закону. Эта надоедливая француженка закончит свои дни в старом парижском доме на одной из этих душных улиц на левом берегу, где жили ей подобные люди: там нет ни единого деревца, нет кислорода, так, грязный город-музей. А здесь Элизабет даст ему денег, Воров будет лизать ему руки, Джимми должен будет привыкнуть стоять перед камерой. Оставалась только проблема с фотографом: – тот застал его врасплох вместе с китайской актрисой Су-Иин. Проблемы была вовсе не в фотоснимках: небо не обрушится, если люди увидят рыжую голову Шиллера между бедер его азиатской любовницы. Нет. Девица сама распространила слухи, против которых он был бессилен. Ее здесь уже не было, но слухи разрастались. А если люди поверят этой негодяйке… «Не надо больше об этом думать», – пробормотал он, взбивая подушку.

Открылась дверь. Он удивленно застыл. Стука в дверь он не слышал. Он натянул на себя простыню. Лица его не было видно, он был в темноте.

– Кто тут?

– Папа?

Он встал, обернув тело простыней.

– Тимоти, любовь моя, тебе не спится?

– Нет. Могу я лечь в твою постель?

Он пришел к нему, этот украденный ангелочек, с детскими кудряшками, с глазками, покрасневшими он слез и сна. Шиллер, как смог, привел кровать в порядок.

– Иди сюда, иди!

Шиллер прижал простыню к своей груди, словно хотел сдавить ее, стереть, заставить исчезнуть расчесанные места. Ребенок прижался к нему и сказал:

– Расскажи мне какую-нибудь историю. Где мама возвращается…

«О, Боже!» – подумал Шиллер. Вокруг он видел только одни веселые лица, дьяволов, клоунов, женщин, умирающих от удовольствия, или от страха, или от ненависти.

– Ты расскажешь мне историю, в которой мама возвращается?

– Жил-был на свете умный маленький мальчик по имени Тимоти…

– Нет, – произнес мальчуган полусонно. – Я хочу услышать о возвращении мамочки.

* * *

Утром Сольвейг разбудили какие-то крики. Ей показалось, что она находится на пляже в Малибу и слышит крики птиц. Потом послышался смех. Она осторожно встала с кровати и увидела, что была совершенно голая: наверное, во сне она сняла с себя ночную рубашку. Она достала из чемодана белую махровую пижаму, подошла к окну и раскрыла его. Увидела вдалеке детскую площадку, на которой игрались два мальчугана. Она была оглушена, было уже очень светло. А, это ребенок Шиллера… Вот это цирк! Она видела его мать в бутике ее тетки. Женщина была красивой, живой и талантливой. Как-то раз она по распоряжению Шиллера переписала одну из сцен для Сольвейг – это было привилегией.

Актриса тихо закрыла окно, прошла в ванную, посмотрелась в зеркало и представила себе, как она будет выглядеть через пять лет. Ей надо было хорошенько вымыться и наложить на лицо маску из розовых лепестков.

После душа она вернулась в комнату и оделась. Остановившись перед зеркалом, задумалась. Нет, сегодня никакого макияжа. Сегодня кожа отдыхает. Собрав волосы в хвост, она надела темные очки.

Вот она какая. Божественная. Высокая и стройная, вся в белом, с чистым лицом, с едва уловимой улыбкой. Она почувствовала, как по ее щекам потекли какие-то капли. И с ужасом поняла, что это были слезы. «Теперь я плачу, – подумала она, – ничто у меня не болит, ничто меня не печалит. Плачу без причины. Это на меня давит время. Нервы». Она вздохнула, выгнула позвоночник и сделала глубокий вдох. А потом, высоко подняв голову, вышла в коридор.

Там она снова услышала детский смех. Шиллер, очевидно, караулил ее. И тут же направился к ней навстречу. Он тоже был одет во все белое – цвет богатых людей. Он поклонился, она отступила на два шага, чтобы избежать объятий.

– Сольвейг, надеюсь, что дети дали тебе поспать. К Тимоти зашел поиграть его приятель…

– Как приятно слышать смех детей! – сказала она без особой убежденности в голосе.

– Пойдем пить кофе.

В саду стоял стол, накрытый кружевной хлопчатобумажной скатертью. На нем были два серебряных термоса с кофе и с чаем. И куча всякой всячины: мед, варенье, сливки, молоко, экзотические фрукты. Подошла служанка и стала разглядывать Сольвейг. Хозяин был настолько могущественен, что мог оставить Сольвейг в доме на целую ночь.

«Папа!» Подбежал Тимоти и бросился в объятия Шиллера. И принялся рассказывать то, в чем обычно мальчишки не признаются. Он сказал:

– Папа, я сегодня утром снова плакал.

Шиллер был само сострадание.

– Ты плакал, мой мальчик? Но почему? Когда я положил тебя в твою кроватку, ты спал.

– Я проснулся и заплакал. Я хотел увидеть маму.

Словно ледяная глыба обрушилась на Шиллера, на Сольвейг, на стол, на дом, на весь мир. Кусок льда, оторвавшегося от ледяного неба.

– Иди, поиграй с приятелем.

Ребенок неохотно отошел, а Сольвейг сказала Шиллеру:

– Ребенку не хватает матери! Когда он сможет ее увидеть? Как организованы их встречи? Я читала статьи на эту тему, но теперь ничего не помню.

Шиллер явно заскучал и сказал:

– Пока нет никакой договоренности. Я против. Позднее я немного уступлю. Но она опасна.

– Как ты можешь такое говорить? – произнесла Сольвейг с неожиданной горячностью – Шиллера это даже удивило. – Как ты можешь говорить подобное? Ты полагаешь, что ребенок привыкнет жить без матери? Рудольф, ты слишком жесток…

Шиллер не имел ни малейшего желания оправдываться.

– Что есть, то есть. – сказал он. – У меня был очень трудный развод. Я хотел быть свободным…

Он хотел было добавить: «для тебя». Но это было бы уже слишком, да и не соответствовало истине.

* * *

Все утро Шиллер был послушен, словно хорошо надрессированная собака. Восхитительные рыжие волосы, целование рук, Сольвейг успокоилась. Надо было только занять чуть больше места в жизни миссис Кларк-Гаррисон.

Чтобы быть уверенным в том, что она будет платить. И еще надо найти лекарство, заплатить какому угодно шарлатану, лишь бы больше не чесаться.

* * *

Элизабет проснулась с большим трудом. Она вспомнила, что должна была поехать в больницу, забрать оттуда Элен Алле и поместить ее у себя под наблюдение медсестры – если будет нужно, она ее наймет на несколько дней. «Она будет очень слаба, – сказали ей. – Но, главное, ей нужна психологическая помощь».

Она резко встала с кровати. В гардеробной, находящейся рядом со спальней, где хранились ее наряды, она взяла блузку и джинсы. Быстро оделась, нашла свою сумочку и посмотрелась в зеркало. «Неважно, – подумала она, – выгляжу я неважно. Но как всегда достаточно хорошо, чтобы действовать, причем быстро!» Казалось, в квартире никого не было. Джон не вернулся, а Джим, вероятно, вышел прогуляться. Зачем и с кем? Это она выяснит позже.

* * *

Когда Элизабет спала, утомленная всем, что ей пришлось увидеть, решить, распорядиться или просить, в спальню матери вошел Джимми. Он хотел с ней поговорить. Рассказать ей кое-какую правду о себе. Он надеялся, что она выслушает его и поймет. «Если ты так сильно меня любишь, ты должна понять, что я никогда не откажусь от Хлоэ. Кокаин? Это меня мучает. Я живу только мыслью о том, чтобы насыпать его полосками и втянуть его в себя носом, пусть даже треснет моя носовая перегородка. Я смогу обойтись без этого, только если буду жить с Хлоэ. Она – мой наркотик. Мама, если ты предложишь мне какое-нибудь решение, полагаю, что сегодня я с ним соглашусь. Но твое предложение должно быть разумным…» Но он увидел, что Элизабет спала. При виде сладко спящей матери, свернувшейся в комочек, словно ребенок в чреве, все слова застряли у него в горле. Вначале он почувствовал прилив любви к ней, а потом гнева. «Она приходит сюда, чтобы заниматься любовью или спать. Да, она занимается моей карьерой, но она не дает мне возможности рассказать о моей проблеме». Он вышел из спальни и закрылся у себя в комнате.

Позднее он услышал, как мать быстро ушла. Он был так на нее зол, что не вышел из комнаты и не попытался с ней поговорить.

* * *

Чтобы отделаться от наблюдения, Элизабет вызвала такси. Приехав в больницу, она направилась прямо в палату Элен. Перед дверью никого не было; кровать была заправлена, палата чисто убрана и ждала очередного пациента. Она помчалась по коридорам в поисках медсестры. Остановив какую-то молодую женщину, ничего не знавшую обо все этой истории – заступила новая смена медперсонала, – она вынуждена была в каждом кабинете объяснять, что ей было нужно. Наконец необходимая информация была найдена в компьютере. Мисс Алле покинула больницу в половине четвертого дня.

– А счет?

– Человек, который за ней приехал, все оплатил наличными.

– Как его зовут?

– Счет был оплачен на имя мисс Алле…

Служащая бухгалтерии была очень терпелива.

– Я видела, как они уезжали, он довез кресло до двери…

– Кто это «он»?

– Мужчина, довольно молодой. Он помог ей и донес на руках до такси.

– Вы не слышали, о чем они говорили?

– Слышала. Они разговаривали на итальянском или на французском языке. Я не поняла ни единого слова.

– А как звали этого мужчину?

– Она вроде бы называла его Ронни…

– Спасибо, – сказала Элизабет, озабоченная тем, что сорвался ее план спасения Шиллера, по которому она хотела запереть «птичку» у себя дома, как в клетке.

Этот чертов фотограф очень ее раздражал. Она задумалась. Элен была очень слаба: ей надо было лежать. Явно не в мотеле. С теми ценами, что были в Лос-Анджелесе, долго она там пробыть не сможет. «Наверное, он отвез ее к себе домой», – решила Элизабет. Чтобы помешать им совершить непоправимый поступок, она села в такси и назвала адрес Ронни.

Из машины позвонила Джону: «Только два слова. Уходя из квартиры, я не увидела Джимми. Он не с тобой? Когда вернешься домой, возьми бриллиант, который я оставила на столике, и положи его в сейф. Не стоит проверять честность слуг, которые завтра придут убираться. Перезвони мне, чтобы я была уверена, что все в порядке. Еще одно небольшое усилие… Спасибо».

* * *

Джимми подошел к спальне матери и толкнул дверь ногой. Неубранная кровать Элизабет показалась ему непристойной. Он представил себе обнаженную мать в объятиях Джона. Он их обоих ненавидел. За что мать? Она могла бы быть похожей на других матерей, простых, любезных, без особых увлечений, без любовников и, главное, без власти. Он ненавидел ее красоту, ее густые волосы, пряди которых были выкрашены в светло-коричневый и белый цвет. Часто она собирала волосы в пучок – в продуманном беспорядке, – из которого то там, то здесь выбивалась то светлая, то более темная прядка, подчеркивающие безупречный овал лица, которое ничто не испортило. Ни имевшие в прошлом, как говорили, физические насилия, ни возраст. Сорок лет? Чуть больше или чуть меньше. Находясь в полубреду между двумя кошмарами, он иногда представлял себе ее шею, лежащую в выемке на основании гильотины. Лезвие падало с металлическим лязгом. Голова матери откатилась бы далеко, если только помощник палача не подхватил бы ее, чтобы показать толпе.

Он увидел на столике у кровати бриллиант Элизабет. И присвистнул. Взяв его в руки, подумал, потом снял камень с платиновой цепочки и сунул его во внутренний карман своей джинсовой куртки. Ему нужны были деньги. Задрожав от волнения, оно обозвал себя вором, но это было неважно. Наконец-то ему представилась возможность выписать Хлоэ из Лондона или самому к ней приехать.

Надо было немедленно уйти из квартиры, пойти на Хилл-стрит и постараться продать бриллиант матери. В гараже дома у него стояла личная машина, в баке которой было достаточно бензина, чтобы добраться до Даун-тауна – надо было проехать восемьдесят миль, – а потом найти место, чтобы остановиться на Хилл-стрит. Если там найдется платная стоянка, это будет удачей: полиция необычайно быстро эвакуирует стоящие на улице машины. Мать никогда не заявит на него в полицию. Ее сын – вор? Осторожно ведя машину со скоростью пятьдесят миль в час, он чувствовал себя взрослым. «Преступная наследственность?» Это определение ему очень понравилось. Преступник? Это – наследственное. Огромное состояние его дедушки Гаррисона позволило ему благодаря разным махинациям и пожертвованиям местным политическим партиям «проскользнуть между каплями дождя» – Вильяму нравились такие выражения. Без этой изворотливости он надолго засел бы в тюрьму. В молодости он был подмастерьем у огранщика бриллиантов, потом, соблазненный легкими деньгами, стал дилером, а затем императором сети торговли наркоты. Отойдя от этих дел, он затем посвятил себя политике. А если дед мог себе позволить что угодно, он, его внук, не должен попасться на первой своей краже.

Вильям рассказывал ему о Хилл-стрит. Широкая улица, деревья, за ними лавочки: ювелиры хранили свои состояния во внешне скромных магазинчиках. Часто в витринах, на стеллажах их красного бархата выставлялись недорогие цепочки из золота низкой пробы, там-сям на подносах лежали обручальные кольца. Они служили приманкой для не очень богатых клиентов. «Мой учитель в свое время научил меня читать тайны бриллиантов, – рассказывал Гаррисон. – Он попытался поймать меня в ловушку при помощи одного камня, чей дефект был очень хорошо скрыт. Но я его увидел, и тогда он мне сказал: “Ты сумел обнаружить этот изъян, значит, однажды ты станешь настоящим специалистом по бриллиантам”».

После сердечного приступа Гаррисон все больше рассказывал о себе, особенно внуку. Ему казалось, что время, которое ему осталось прожить, быстро истекает. «Когда я был молод, Лос-Анджелес представлял собой провинциальный городишко, который потом сильно вырос. И стал похож на большой торт. В нем несколько слоев. Сколько тут скрыто преступлений и показной добродетели! Я вернулся в Нью-Йорк: там лучшие охотничьи угодья. Нью-Йорк – это город, который предлагает себя. Ты выходишь на улицу и в проходящей мимо толпе всегда находишь кого-нибудь, кто может купить у тебя дозу. Потом начинаешь работать оптом, становишься патроном. Наверху ты будешь оставаться до тех пор, пока тебя не убьют. Когда я начинал, меня прикрывал один колумбиец. В те времена Ванг был совсем молодым. “Колумбиец тут лишний, – сказал он мне тогда. – Ты мог бы занять его место”. – “Но он тут, и прекрасно себя чувствует”, – сказал я ему. Спустя три недели после этого разговора, заходя в какой-то ресторан, колумбиец схлопотал три пули в спину. Я его заменил. Деньги текли ко мне рекой, но моей тайной страстью оставались бриллианты. Спустя несколько десятков лет произошло ограбление в Антверпене. Одна из моих давних подружек, бывшая участница шоу из Лас Вегаса, вышла замуж за некоего бельгийского ювелира. Этому человеку удалось найти в Индии легендарные бриллианты “Глаза”, каждый по пятьдесят карат весом. Они его и сгубили. Когда-нибудь я расскажу тебе, каким образом эти сокровища оказались в США. Твоя мать, мучаясь угрызениями совести или поддавшись достойному сожалению порыву, выбросила их море на Лонг-Айленде. Этого я ей никогда не прощу».

Джимми мог бы слушать Вильяма часами, но мать увезла его в Лос-Анджелес. Ей придется заплатить за горе, которое она причинила деду и ему.