Текст книги "Всадник. Легенда Сонной Лощины"

Кристина Генри
Всадник. Легенда Сонной Лощины

Всем бабочкам

Christina Henry

HORSEMAN

Печатается с разрешения Nova Littera SIA.

Перевод с английского Валерии Двининой

Русификация обложки Екатерины Климовой

Text copyright © 2021 by Tina Raffaele

© В. Двинина, перевод на русский язык

© Издательство «АСТ», 2023

Часть первая

Кажется, будто над этой землей витают какие-то клонящие долу дремотные чары, которыми насыщен тут самый воздух… Несомненно, однако, что это место и поныне продолжает пребывать под каким-то заклятием, заворожившим умы его обитателей, живущих по этой причине среди непрерывных грез наяву. Они любят всяческие поверья, подвержены экстатическим состояниям и видениям; пред ними зачастую витают необыкновенные призраки, они слышат какую-то музыку и голоса.

Вашингтон Ирвинг, «Легенда о Сонной Лощине»[1]1
  Здесь и далее перевод А. Бобовича.


[Закрыть]

Один

Конечно, о Всаднике, несмотря на все старания Катрины, мне было известно. Если кто-то где-нибудь в пределах моей слышимости поднимал эту тему, Катрина тут же шикала на болтуна и косилась в мою сторону, как бы требуя: «Не говорите об этом при ребенке!»

Скажем прямо, разведать все, что мне хотелось узнать о Всаднике, было не так уж сложно, ведь дети всегда видят и слышат больше, чем полагают взрослые. Кроме того, историю о Всаднике без головы очень уж любили в Сонной Лощине – ее рассказывали и пересказывали едва ли не с момента основания деревни. Так что расспрашивать Сандера мне было практически не о чем. Кто ж не знает, что Всадник искал свою голову, поскольку ее у него не было. Потом Сандер поведал мне о школьном учителе, похожем на журавля и с журавлиной фамилией[2]2
  Crane (англ.), Крейн – журавль.


[Закрыть], о том, как тот пытался ухлестывать за Катриной, и о том, как однажды ночью Всадник этого учителя унес и никто его больше уже не видел.

В моих мыслях бабушка и дедушка всегда были Катриной и Бромом, ведь легенда о Всаднике и журавле, о Катрине и Броме была неотъемлемой частью истории нашей Лощины, накрепко вплетенной в наши сердца и умы. Конечно, вслух по именам их было не назвать – Бром, пожалуй, не стал бы возражать, а вот Катрина очень сердилась, когда к ней обращались как-то иначе, кроме как «ома»[3]3
  * Ома (гол.) – бабушка.


[Закрыть].

Всякий раз, когда кто-либо упоминал Всадника, в глазах дедушки появлялся какой-то лукавый блеск, и Бром начинал тихонько посмеиваться. Катрина тогда раздражалась еще сильнее, что заставляло полагать, будто Бром знает о Всаднике куда больше, чем говорит. Позже обнаружилось, что это, как и многое другое, было одновременно и так и не так.

В день, когда Кристоффеля ван ден Берга нашли в лесу без головы, мы с Сандером играли у ручья в «соннолощинских». Мы часто играли в эту игру. Интереснее было, конечно, когда народу много, но присоединиться к нам никто никогда не хотел.

–Значит, я буду Бромом Бонсом, который гонится за свиньей, а ты – Маркусом Баасом, и ты взберешься на то дерево, когда свинья приблизится. – Мой палец указал на клен, до низких ветвей которого Сандер мог с легкостью дотянуться.

Он, к вящей своей досаде, все еще оставался ниже меня ростом. Нам было по четырнадцать, и он полагал, что и ему пора вытянуться, как вытянулись уже многие мальчишки Лощины.

– Почему ты всегда Бром Бонс? – поморщился Сандер. – А я всегда тот, кого загоняют на дерево или на чью голову выплескивают эль.

– Он мой опа[4]4
  Опа (гол.) – дедушка.


[Закрыть]. Кому же еще его изображать?

Сандер пнул подвернувшийся под ногу камень, и тот полетел в ручей, напугав зависшего под самой поверхностью лягушонка.

–Скучно играть, если никогда не становишься героем, – заявил он.

А ведь и правда, Сандер всегда был тем, кому достаются тычки и колотушки (потому что мой опа был несколько грубоват – уж мне-то это было известно, хотя моя любовь к нему превосходила любовь к чему бы то ни было на свете, – а мы постоянно играли в юного Брома Бонса и его банду). Поскольку Сандер был моим единственным другом и мне не хотелось его терять, следовало, пожалуй, уступить – пускай будет так, как хочется ему, по крайней мере в этот раз. Однако мне важно было сохранить возможность диктовать свои условия («ван Брунт никогда ни перед кем не склоняет голову», как говаривал Бром), так что мне пришлось изобразить внутреннюю борьбу.

– Ну, можно попробовать. Только, знаешь ли, это куда труднее. Тебе надо будет очень быстро бежать и одновременно очень громко смеяться, а еще не забывать, что ты гонишься за свиньей, и правильно хрюкать. Смеяться надо в точности как мой опа – оглушительно и заразительно. Ты действительно можешь все это сделать?

Сандер просиял:

– Могу, правда могу!

– Ладно. – Глубокий вздох был призван показать, что я не очень-то ему верю. – Я останусь тут, а ты отойдешь туда, а потом вернешься, гоня свинью.

Сандер покорно потрусил в сторону деревни, затем развернулся и надулся, чтобы казаться крупнее. И побежал ко мне, хохоча что есть мочи. Довольно громко, надо было признать, но совсем не так, как мой опа. У меня никогда не возникало сомнения: никто не умел смеяться так, как Бром. Смех дедушки – он был как рокот грома, накатывающийся, накатывающийся, а потом всей мощью обрушивающийся на тебя.

– Не забывай хрюкать.

– Хватит беспокоиться о том, что я делаю, – отозвался Сандер. – Ты у нас сейчас Маркус Баас, беззаботно несущий корзинку с провизией Арабелле Виссер.

Пришлось повернуться к Сандеру спиной, изображая, будто я тащу корзину, – на лице сама собой возникла самодовольная ухмылка, пускай Сандер и не мог ее увидеть. Мужчины, увивающиеся за женщинами, всегда казались мне баранами – все их достоинство улетучивалось, когда они кланялись да расшаркивались. А Маркус Баас и так выглядел баран-бараном – со своей-то круглой и плоской как блин физиономией и полным отсутствием подбородка. При виде Брома он всегда хмурился, пытаясь напустить на себя свирепость. А опа смеялся над ним, потому что всегда смеялся над всем и всеми, а мысль о том, что Маркус Баас может быть свирепым, была слишком глупа, чтобы рассматривать ее всерьез.

Сандер зафыркал, но, с его тонким голосом, свиньи из него не вышло – получился, скорее, скулеж забытой в гостиной маленькой собачонки.

Нет, надо было сказать Сандеру, чтобы хрюкал нормально. Пришлось разворачиваться – и тут мне послышался…

Топот лошадей. Нескольких, судя по звуку. Нескольких лошадей, спешащих в нашу сторону.

А Сандер, похоже, ничего не слышал – он вприпрыжку несся ко мне, размахивая перед собой руками и отвратительно хрюкая.

– Стой!

Сандер с удрученным видом затормозил.

– Не так уж я был плох, Бен.

– Да не в этом дело. Слушай.

– Лошади, – кивнул Сандер. – Быстро бегут.

– Интересно, куда они так торопятся? Давай спустимся к воде, чтобы нас не увидели с тропы.

– Зачем?

– Говорю же, чтобы нас не увидели.

– Но почему мы не хотим, чтобы нас увидели?

– Потому что, – пришлось нетерпеливо поманить Сандера, чтобы он шел за мной, – если они нас увидят, то могут отругать за то, что мы играем в лесу. Знаешь же, большинство местных думает, будто в лесу водятся привидения.

– Глупости, – фыркнул Сандер. – Сколько времени мы здесь проводим и никогда не видели никаких привидений.

– Вот именно.

Впрочем, ответ мой был не совсем искренним. Однажды мне послышалось что-то непонятное, а еще иногда казалось, будто, пока мы играем, кто-то следит за нами. Впрочем, слежка эта вроде бы не таила в себе угрозы.

– Хоть Всадник и живет в лесу, но точно не в этих местах, – продолжил Сандер. – Есть еще, конечно, ведьмы и гоблины, хотя их мы тоже никогда не видели.

– Да-да. Они тоже живут не здесь, верно? Мы тут в полной безопасности. Так что давай спускайся к воде, если не хочешь, чтобы нашей игре помешал какой-нибудь ворчливый взрослый.

Мне совершенно не хотелось влипать в неприятности, но просто необходимо было понять, куда это так спешат всадники. Если они нас заметят – ничего узнать не удастся как пить дать. Есть у взрослых такая скверная, раздражающая привычка – говорить детям, чтобы они не лезли не в свое дело.

Присев на корточки, мы затаились на берегу, у самой кромки воды. Мне пришлось хорошенько поджать ноги, иначе они оказались бы в воде, а Катрина непременно оборвет мне уши, заявись я домой в мокрых носках.

Ручей, у которого мы любили играть, почти везде протекал вдоль тропы, служившей всем главной дорогой через лес. Тропой пользовались в основном охотники, но даже на лошадях они никогда не осмеливались пересекать некую воображаемую границу, за которой деревья росли особенно густо и обитали ведьмы, и гоблины, и Всадник. Куда бы ни мчались через чащу наездники, едва ли цель их была дальше мили от того места, где устроились, выглядывая из-за насыпи, мы с Сандером.

Не прошло и нескольких секунд, как мимо нас пронеслась группа всадников. Их было с полдюжины – и среди них, к моему глубочайшему удивлению, обнаружился Бром. Бром, у которого было так много своих хозяйственных забот, что обычно он оставлял повседневные деревенские дела другим. Значит, случилось что-то действительно серьезное, если уж он покинул ферму в самый разгар сбора урожая.

Ни один мужчина не смотрел по сторонам, так что никто и не заметил наших макушек. Впрочем, всадники, похоже, вообще ничего не замечали. И выглядели мрачными, особенно мой опа, который, кажется, никогда и ни из-за чего не мрачнел.

– Пошли.

Мы выбрались обратно на тропу, и тут обнаружилось, что у меня вся куртка в грязи, особенно спереди. Нет, Катрина определенно открутит мне ухо.

– Если побежим что есть духу, догоним их.

– Зачем? – спросил Сандер.

Будучи несколько тяжелее меня, он не слишком любил бегать, предпочитая неторопливую ходьбу.

– Ты что, не видел, как они мчались? Уж точно не на охоту. Что-то стряслось.

– И? – Сандер вскинул взгляд к небу. – Время обеденное. Пора возвращаться.

Ну конечно, упустив шанс сыграть Брома Бонса, он думал теперь только о том, как набить пузо. Ему было совершенно плевать на то, что случилось в лесу. Меня же терзало жуткое любопытство. Что могло заставить всадников так спешить? Жизнь в Лощине не славилась захватывающими событиями. Дни тут по большей части соответствовали названию деревни – они были сонными. Несмотря на это – а может, именно поэтому, – мне всегда и все было интересно, и Катрина не уставала напоминать мне о том, что любопытство не добродетель.

– Ну, давай просто пройдем за ними немного. Если они заедут слишком далеко, мы сразу вернемся.

Сандер вздохнул. Ему и впрямь не хотелось никуда идти, но он, как и я, не хотел терять единственного друга.

– Хорошо. Пойдем. Недалеко. Но учти, я голоден и, если в скором времени не случится ничего интересного, отправлюсь домой.

– Отлично.

Никуда он без меня не мог отправиться, а у меня намерения возвращаться не было, пока мы не выяснили, куда и зачем поскакали всадники.

И мы пошли, стараясь находиться поближе к ручью – и держа ушки на макушке, ловя топот копыт. Что бы ни задумали взрослые, им наверняка не хотелось, чтобы дети отирались поблизости – как всегда, когда происходит что-нибудь интересное, – поэтому нам следовало хранить свое присутствие в тайне.

– Если услышишь, что кто-то приближается, просто спрячься за дерево.

– Знаю я, – огрызнулся Сандер.

Он тоже весь перемазался, но пока этого не заметил. Теперь Сандера ожидало немало «веселых» часов – уж как примется мать его распекать. Не зря ее крутой нрав вошел в легенды Лощины.

Мы шли всего-то минут пятнадцать и вдруг снова услышали лошадей. Они фыркали, негромко ржали и били копытами, словно пытаясь убежать от своих хозяев.

– Лошади нервничают.

Мы пока ничего не видели, и оставалось только гадать, что так растревожило животных.

– Тсс, – шикнул на меня Сандер. – Услышат!

– Никто нас не услышит, шумно же.

– Тебе вроде хотелось подобраться к ним так, чтобы нас не заметили и не отослали обратно в деревню?

Что ж, мне оставалось лишь поджать губы и промолчать – как всегда, когда Сандер оказывался прав.

Деревья – каштаны, сахарные клены, ясени – росли очень близко друг к другу, их листья только-только начали скручиваться по краям, меняя свежую летнюю зелень на цвета осени. В небе толкались рваные облака, то и дело заслоняя солнце, и по земле скользили странные тени. Мы с Сандером крались вперед, бок о бок, касаясь плечами, и старались держаться у самых стволов, чтобы спрятаться за ними, если увидим кого-нибудь. Ступали мы бесшумно – это мы умели,

не в первый раз приходилось пробираться туда, где нам быть не полагалось.

Сначала послышались мужские голоса. Потом в ноздри ударил запах – напоминающий вонь разделываемого оленя, только еще хуже. Пришлось даже прикрыть ладонью рот и нос и вдыхать запах сырой земли, а не той гнили, которую нашли всадники, благо руки мои покрывал толстый слой подсыхающей грязи.

Мужчины стояли на тропе полукругом, спинами к нам. Бром на голову возвышался над всеми и, хотя и был старшим в группе, он был еще и шире всех в плечах. Волосы он, как и в молодости, заплетал в косу, и то, что опа уже не молод, выдавали лишь седые пряди в черной шевелюре. Остальных пятерых было не разглядеть, они отвернулись, но мы увидели, что все были одеты в зеленые и коричневые шерстяные куртки, домотканые бриджи и высокие кожаные сапоги по моде двадцатилетней давности. Стены нашего дома украшали миниатюры и наброски, изображающие Катрину и Брома в юности. Лица их изменились, а вот наряды – нет. Многое в Лощине никогда не менялось. Одежда в том числе.

– Хочу увидеть, на что они смотрят.

Мой шепот щекотнул ухо Сандера, и он, несколько позеленевший, морща нос, отмахнулся от меня, как от назойливой мухи:

– А я не хочу. Воняет ужасно.

– Ладно.

Его ответ не слишком меня порадовал. Конечно, Сандер был моим единственным другом, но порой ему жутко недоставало тяги к приключениям.

– Оставайся здесь.

– Погоди, – зашипел он мне в спину. – Не подходи слишком близко.

Ничего-ничего, копошились мысли в голове, пускай постоит поодаль. Вот как раз подходящее дерево – высокий клен с толстым комлем и длинными, нависающими над самой тропой ветвями. Нужно было только обвить ногами ствол, проползти немного, ухватиться за ближайший сук и подтянуться – и вот уже сквозь листву виднелись макушки мужчин. Но на что они уставились, пока разглядеть не получалось. Значит, следовало перебраться на другую ветку, немного передвинуться…

Лучше бы мне было остаться на земле, рядом с Сандером!

Сразу за кругом мужчин лежал мальчик – или, точнее, то, что от него осталось. Он лежал на боку, с полусогнутой ногой, как небрежно брошенная в угол тряпичная кукла. При виде ребенка, валяющегося на земле, точно забытый мусор, сердце мое наполнилось печалью.

А еще от этого зрелища где-то на задворках сознания что-то мелькнуло – призрак мысли, подобие воспоминания. Мелькнуло и тут же исчезло, не дав себя поймать.

Мальчик был в простых домотканых штанах, рубахе и коричневой шерстяной куртке вроде моей собственной. И в мягких мокасинах. Только по ним и можно было опознать Кристоффеля ван ден Берга – его семья была слишком бедна, чтобы позволить себе хорошие кожаные башмаки

с жесткой, подбитой гвоздиками подошвой, так что все они носили мягкую обувку, как у ленапе[5]5
  Ленапе – группа индейских племен в США. – Здесь и далее прим. пер., если не указано иное.


[Закрыть]. Да, только по мокасинам его и можно было опознать. Ведь голова у мальчика отсутствовала. Как и кисти.

И голову, и кисти, похоже, неумело отделили от тела. На запястьях лохматились клочья кожи, а из обрубка шеи, на том месте, где была некогда голова Кристоффеля, торчал зазубренный конец переломленного позвоночника.

Не слишком мне нравился Кристоффель. Он был беден, и Катрина всегда говорила, что мы должны с состраданием относиться к нуждающимся, но Кристоффель был настоящим хулиганом, всегда искавшим случая выместить на ком-то свои обиды. Он якшался с Юстусом Смитом и еще с несколькими мальчишками, настолько серыми и бесхарактерными, что о них и говорить-то не стоило.

Однажды Кристоффель прицепился ко мне – и заработал разбитый в кровь нос, за что Катрина наградила меня лекцией о правильном поведении (даже не припомню, которой по счету; никогда не слушаю эти нотации), а Бром похлопал по плечу, согрев тем мое сердце, несмотря на крики Катрины.

Да, мне не нравился Кристоффель, но он не заслуживал смерти. Тем более – такой кошмарной. Хорошо, что Сандер не видел. Желудок у него был слабоват, и он тут же выдал бы нас, окатив его содержимым стоящих внизу людей.

На тропе темнели пятна крови. Мужчинам, кажется, не хотелось приближаться к телу – то ли из уважения, то ли из страха, точно определить мне не удалось. Они тихо переговаривались – слишком тихо, чтобы можно было разобрать хоть слово. И все лошади рвались с поводьев – все, кроме Донара, черного жеребца Брома, настоящего великана, на три локтя возвышающегося над прочими. Он стоял спокойно, и понять, что он тоже встревожен, можно было лишь по тому, как конь нервно раздувал ноздри.

Наконец Бром тяжело вздохнул и сказал – достаточно громко:

– Нужно отвезти его к матери.

– И что мы ей скажем?

Это был Сэм Беккер, городской судья. Он сильно сутулился, словно пытаясь спрятаться от того, что видел.

Этот Сэм Беккер неизменно преисполнялся сердечности при виде меня, считая необходимым ущипнуть за щеку и заметить, как быстро растут дети. Своих детей у него не было, и он явно не представлял, как с ними обращаться. Мне вот лично не нравилось, когда меня щиплют за щеки, тем более городской судья с его вечно грязными ногтями.

Брому Сэм Беккер тоже не нравился. Опа считал судью человеком, абсолютно лишенным элементарного здравого смысла, необходимого для того, чтобы вершить правосудие. Но большинство живущих в Лощине были фермерами или торговцами и не желали иметь дела с законом. Да и преступлений в Лощине совершалось не так уж много – ну разве что кто-нибудь затеет потасовку в таверне, и тогда задачей блюстителя порядка было драку прекратить, а виновную сторону отправить домой, к разъяренной жене. Лишь изредка случалось что-то посерьезнее.

Однако в целом Лощина была мирным местом, населенным по большей части потомками основателей деревни. Чужаки заглядывали сюда редко и почти никогда не оставались. Во многих смыслах Лощина наша была диорамой в коробочке – неизменной и вечной.

– Скажем его матери то, что знаем, – в голосе Брома прозвучало нетерпение. – Что нашли его в лесу в таком вот виде.

– У него нет головы, Бром, – заметил Сэм Беккер. – Как мы объясним отсутствие головы?

– Всадник, – буркнул один из мужчин; судя по грубому голосу, это был Эбб де Йонг, мясник.

– Цыц! Даже не начинай! Все эти байки о Всаднике – полная чушь! – рявкнул Бром. – Ты же знаешь, никакого Всадника не существует.

– Но что-то же убило мальчика и забрало его голову. – Эбб кивнул на труп. – Почему не Всадник?

– А почему не проклятые туземцы? – поинтересовался другой мужчина.

Поля шляпы скрывали его лицо, и голос был мне незнаком, хотя мне вроде как были известны все живущие в Лощине, так же как и я им.

– И это тоже чушь.

Услышав суровый голос Брома, любой мало-мальски здравомыслящий человек пошел бы на попятную. Бром дружил с некоторыми индейцами, обитавшими поблизости, на что никто больше в деревне не осмеливался. По большей части мы их не трогали, а они не трогали нас, и это всем казалось наилучшим вариантом.

– А почему нет? Они так и рыскают в этих лесах, бьют зверей, каких захотят…

– Звери дикие, Смит, и охотиться на них может любой, – отрезал Бром, и стало понятно, с кем он спорит – с Дидериком Смитом, кузнецом.

– …и все мы знаем, что они воруют овец…

– Этому нет никаких доказательств, а поскольку ты овец не разводишь, непонятно, какое это имеет к тебе отношение, – сказал Бром. – Овцевод тут на многие мили вокруг только один – я.

– И слушать не хочу, как ты защищаешь этих дикарей, – фыркнул Смит. – Доказательство – вот оно, перед нашими глазами. Один из них убил этого бедного мальчика и забрал его голову и руки для своих языческих ритуалов.

– Нет, ты все-таки послушай. – Бром просто раздулся от гнева; плечи его словно бы стали еще шире, и кулаки сжались. – Я не желаю, чтобы ты разносил этот бред по Лощине, слышишь? Эти люди ничего нам не сделали, и у тебя нет доказательств.

– Ты не можешь запретить мне говорить. – Слова Смита были смелыми, и кулаки его почти не уступали размером кулакам Брома, и все-таки голос его немного дрожал. – Одно то, что ты крупнейший землевладелец Лощины, не дает тебе права распоряжаться чужими жизнями.

– Если я услышу хоть одно слово, обвиняющее индейцев в этом убийстве, я буду знать, кто пустил слух. – Бром шагнул к Смиту. – Просто запомни это.

Бром возвышался над кузнецом, как возвышался над каждым мужчиной Лощины. Такое уж у него было телосложение – почти что нечеловеческое в своей грандиозности. Смит передернул плечами, кажется, собираясь что-то ответить, но передумал и промолчал.

– Если это не туземцы, остается только Всадник, – сказал де Йонг. – Знаю, тебе это не нравится, Бром, но это правда. И ты понимаешь, что, едва весть об обстоятельствах гибели мальчика разнесется, все в Лощине подумают то же самое.

– Всадник, – пробормотал Бром. – Почему никто из вас не скажет о самом вероятном – что сделал это кто-то из Лощины?

– Кто-то из нас? – поразился де Йонг. – Люди из Лощины не убивают детей и не отрезают им головы.

– Но это куда вероятнее мифического Всадника без головы.

Бром не верил во многое из того, во что верил народ Лощины. И не в первый раз он называл чужие идеи чушью и чепухой.

Хотя все жители деревни по воскресеньям посещали церковь, многие оставались верны тому, что пастор называл «народными верованиями» – да и сам он разделял кое-какие из них, и это было весьма необычно для служителя Господа – так, по крайней мере, говорила Катрина. Возможно, верования эти каким-то образом поощряла сама Лощина, в воздухе которой словно висела магия, и казалось, будто призраки, обитающие в глухих чащобах, тянут к нам свои руки.

Когда-то, давным-давно, мне довелось сойти с тропы в глубине леса. Помню, как сходил с ума от беспокойства Сандер, как кричал, звал меня вернуться, а мне не терпелось узнать, почему никто в Лощине никогда не пересекает этой границы.

Мне не повстречались ни ведьмы, ни гоблины, ни Всадник. Но кто-то как будто прошептал мое имя, и что-то словно коснулось плеча, что-то холодное, как осенний ветер. Ох, как же хотелось убежать, в ужасе умчаться на ферму, но Сандер смотрел, и под этим его взглядом мне ничего другого не оставалось, кроме как спокойно развернуться и вновь шагнуть на тропу. Ощущение холодного прикосновения тут же исчезло. Думаю, знай об этом Бром, он бы гордился моей храбростью – но все равно надрал бы мне уши за то, что лезу куда не следует. Не то чтобы он проделывал это часто. За дисциплину у нас отвечала Катрина.

– Если это не Всадник, то это и не кто-нибудь из Лощины, – продолжал настаивать де Йонг. – Верно, чужак какой-нибудь.

– Никто не сообщал о появлении в наших краях чужаков, – сказал Сэм Беккер.

– Это не значит, что они тут не проходили, – это значит только, что их никто не заметил. – Такой тон Бром всегда приберегал специально

для Сэма – тон, ясно говорящий, что мой опа считает собеседника идиотом. – Человек может пересечь эти леса, и никто из нас никогда об этом не узнает, если только на него не наткнется кто-нибудь из охотников.

Сэм вспыхнул. Он прекрасно понимал, что Бром Бонс считает его дураком. Он уже открыл рот, чтобы продолжить спор, но один из мужчин опередил его.

– Давайте просто вернем мальчика матери, – предложил Хенрик Янссен, тоже фермер, как и Бром. Земли его граничили с нашими. В его присутствии мне всегда почему-то становилось не по себе. – Сейчас мы мало что можем сделать. Если это Всадник, что ж, это часть здешней жизни, не так ли? Риск, на который мы пошли, поселившись и пустив корни чуть ли не на самом краю света.

Мужчины невнятно забормотали, соглашаясь. В других местах, в других деревнях это, может, и показалось бы жестокосердным, но в Сонной Лощине самые странные вещи оборачивались иногда правдой, и они порой выпускали когти. Не то чтобы людей это не волновало; просто они приняли ужас, променяв на него необходимость гадать.

– С отцом мальчика будут проблемы, – задумчиво протянул Сэм Беккер, косвенно намекая на привычку Тийса ван дер Берга пить до беспамятства, просаживая все свое жалование и ничего не оставляя семье.

Надравшись, Тийс превращался в самого вспыльчивого человека в деревне, и, если в таверне не

находилось того, с кем можно было затеять драку, он отправлялся домой, чтобы затеять ее со своей женой – в той драке жена всегда проигрывала, будучи низкорослой и хрупкой, совершенно неспособной противостоять кулакам мужа.

Все женщины Сонной Лощины жалели супругу ван дер Берга, но никогда не осмеливались показать это ей. Особы, более гордой, чем Алида ван ден Берг, в деревне просто не существовало. Катрина и прочие дамы частенько обсуждали, чем можно было бы помочь этой семье, но неизменно решали, что Алида ни в коем случае не примет их помощи.

После таких разговоров Катрина всегда ходила с грустными глазами, и мной овладевало непостижимое желание ее утешить – непостижимое потому, что во всем остальном мы с ней расходились.

– Однако семья имеет право оплакать и похоронить его, – продолжил Янссен.

Стоящие полукругом мужчины закивали – все, кроме Брома, который тер руками лицо, что означало: он раздражен, и раздражен вдвойне от невозможности это выказать.

Тут руки мои ослабли и начали скользить, но мне удалось восстановить равновесие, упершись коленями в сук. Меня беспокоило, что мужчины могли услышать мое оханье, но в этот момент Бром как раз расстегнул седельную сумку и достал одеяло, чтобы завернуть в него останки Кристоффеля. На погибшем и сосредоточилось всеобщее внимание, так что на звук никто не оглянулся.

Бром опустился на колени рядом с Кристоффелем, осторожно перекатил тело на одеяло и подогнул края, так что трупа не стало видно. Все, что осталось от Кристоффеля – мальчишки, изводившего других детей, мальчишки столь бедного, что он не мог позволить себе нормальных башмаков, – это жалкий комок, завернутый в ткань. Мужчины молчали, никто даже не пошевелился, чтобы помочь Брому, и меня это отчего-то жутко разозлило. Да, Кристоффель имел массу недостатков, но он был человеком, личностью, и лишь Бром отнесся к нему подобающе. По-человечески. Все остальные смотрели на Кристоффеля как на проблему, которую нужно решить или объяснить.

Мне стало интересно, с чего большая их часть вообще сподобилась явиться сюда. А еще было интересно, почему они примчались в лес изначально. Кто-то другой, вероятно, обнаружил тело и сообщил об этом – но кто? Наверное, кто-то из них, из этих мужчин. Только почему он сразу не сделал то, что сделал Бром – не завернул тело, чтобы отвезти его в Лощину? Почему бросил Кристоффеля валяться на тропе?

Еще несколько секунд – и Бром вскочил на коня, придерживая одной рукой тело Кристоффеля. Остальные мужчины тоже оседлали лошадей, и процессия двинулась в обратный путь. Теперь лошади шагали медленно, словно из уважения к печальному грузу Брома.

Задержался только Дидерик Смит. Взгляд его просто прикипел к тому месту, где лежало тело Кристоффеля. Смит пялился на землю так долго, что казалось, будто он впал в транс. Но наконец и он, развернув лошадь, последовал за остальными.

Руки мои, слишком долго цеплявшиеся за ветку, свело судорогой, по спине потекли струйки пота.

– Бен! – шепотом окликнул меня Сандер, словно опасаясь, что кто-нибудь все еще может его услышать. Его лицо бледным пятном маячило на фоне прелой листвы.

– Иду. – Осторожненько, осторожно, крутилось в голове, надо отползти назад, к стволу, обхватить его ногами, не отпуская ветки – и соскользнуть вниз. Теперь стряхнуть ошметки коры со штанов.

– Всадник убил Кристоффеля ван ден Берга! – Глаза Сандера стали размером с чайные чашки Катрины.

– Нет, это не Всадник, – изобразить голосом пренебрежение, как умел Бром, у меня не вышло. – Ты разве не слышал, что они говорили? Опа сказал, это чушь.

Сандер с сомнением уставился на меня.

– Это не станет правдой только потому, что так сказал минхер[6]6
  Минхер – форма вежливого обращения к мужчине голландского происхождения.


[Закрыть] ван Брунт. В смысле, все же в Лощине знают о Всаднике без головы, а что еще могло убить паренька? Люди же не бродят просто так, без причины отрубая другим головы. На такое способен лишь Всадник.

В словах Сандера имелся некоторый смысл, но признавать этого мне не хотелось. При виде обезглавленного тела Кристоффеля точно такая же мысль пришла и мне в голову. Но если Бром сказал, что это не так, значит, это не так.

Однако крайняя усталость не позволила мне спорить с Сандером. Кристоффель погиб, а как к этому относиться, – не говоря уже о том, как относиться к тому способу, которым его убили, – мне не удавалось определить для себя. Так что мы молча повернули к дому. Каждого обуревали собственные мысли.

На окраине деревни Сандер свернул к своему дому – его отец служил нотариусом, и семья их жила в квартире над нотариальной конторой, – оставив меня шагать в одиночестве к нашей ферме. Интересно, бродили мысли в голове, дома ли уже Бром? И расскажет ли он Катрине о том, что случилось сегодня?

Имение ван Брунтов было, пожалуй, самым большим в Лощине – отчасти потому, что отец Катрины подарил все земли ван Тасселей своему зятю, когда дочь вышла замуж за Брома, а отчасти потому, что ловкач опа быстренько перехватывал любой соседний участок, если тот выставлялся на продажу. Так что путь от леса до дома был неблизок, и в итоге пота на мне оказалось не меньше, чем грязи.

Попытка прокрасться на кухню и подняться по лестнице для прислуги (наша кухарка Лотти всегда мне сочувствовала) провалилась сразу. Передняя дверь распахнулась прямо передо мной.

На пороге стояла Катрина. Глаза ее сверкали. Она была в ярости.

–Ну и где ты шляешься? Учитель пения давно уже здесь, у тебя же урок музыки!

Урок музыки. Мне были ненавистны уроки музыки. Ненавистен учитель пения, изо рта которого вечно несло лакрицей и который не больно, но обидно шлепал меня по рукам тонкой деревянной палочкой всякий раз, когда мои пальцы промахивались и попадали не на ту клавишу пианино.

– И почему ты в грязи?! – Катрина оглядела меня с головы до ног.

– Мы с Сандером ходили в лес, играли в «соннолощинских».

Башмаки мои тоже были грязнее некуда.

– Ну сколько раз тебе говорить?! – Ома шагнула на крыльцо и ухватила меня за ухо. – Ты же не мальчишка, Бенте, ты девочка, и сейчас тебе самая пора начинать вести себя соответственно.

Я ничего не ответила, только сердито зыркнула на нее. Я терпеть не могла, когда Катрина говорила мне это – то, чего мне совсем не хотелось слышать.

Да, я родилась девчонкой, а девчонке никогда не стать вожаком банды «соннолощинских», не стать человеком, на которого все смотрят снизу вверх, с уважением, как на моего деда Абрагама ван Брунта – единственного и неповторимого грозного Брома Бонса.