Текст книги "Дневник плохой девчонки"

17 июня, вечер

Сегодня весь день проспала: уж очень тошнило, и вообще было погано, и чувствовала себя страшно виноватой. Проснулась только под вечер. Стало получше.

А еще в моей жизни кое-что изменилось – обстоятельства сложились так, что мне пришлось переехать к маме. Я поссорилась и с отцом, и с бабушкой Валерией (когда ссорюсь с ней, всегда называю Валерией, потому что ее это бесит).

Позвонила Лауре, но она не отозвалась – похоже, выключила мобильник. Как знать, может, и вправду сейчас читает старушке Библию. Бедняжка, нелегко ей, наверное, было сегодня доползти до этой своей бабульки!

Вчера перед тусовкой мы, как и собирались, занесли бабульке еду – обернулись быстро, минут, может, за десять. У Лауры есть ключ от старушкиной квартиры, потому что та еле ходит и почти не встает с постели. Когда мы вошли, Лауруте моя сразу же потащила покупки на кухню, а я осталась ждать в коридоре и через приоткрытую дверь разглядывала гостиную. Классная у бабульки квартира, прямо как в старых фильмах! Потолки высоченные и везде картины и книги. Вот бы в них порыться! Все, что нашлось интересного во всех трех моих домах, я уже прочитала.

В общем, теперь я живу с мамой… Только, может, я лучше расскажу с самого начала про то, что происходило после бабульки?

Сначала все было как обычно. К тому времени, как мы с Лаурой добрались, тусовка шла полным ходом: Кипрас с Силвой лизались в прихожей, Валентинас изображал людоеда Ганнибала Лектера и уговаривал Грету позволить ему откусить у нее кусок ляжки, а Винце с Гинце сидели в обнимку на полу в кухне и орали во все горло: «Пей до дна, пей до дна, пей до дна!»

Замутил все Микас: притащил водяру и стал нам подливать куда попало – в пиво, в сидр, у кого что в стакане было. В общем, намешали мы мало не покажется, надрались как свиньи, несли, как всегда, всякую чушь, орали громче музыки, плясали до упаду – словом, веселились вовсю. И вдруг кто-то закричал: горим! Смот-рим – и правда, из кухни дым валит. Ломанулись туда всей толпой и стали тушить огонь. Оказалось, Винце с Гинце примстилось, будто они на природе, сидят у озера, вот и решили костерок запалить – ну не идиоты? Выжгли на полу в кухне здоровенное черное пятно! Не представляю, что Кипрас скажет родителям.

Ладно, пожар-то мы загасили, но по этому случаю дернули еще и какого-то ликера из бара Кипрасовых родителей. Лауре стало плохо, она пошла блевать, а мне до смерти спать захотелось, и я решила поискать себе койку. Поскольку меня мотало во все стороны, я никак не могла попасть в дверь, и Валентинас вызвался отвести меня в спальню родителей Кипраса. Как мы туда добирались – убей не помню. Кажется, долго поднимались по каким-то лестницам.

Проснулась я под кроватью – там, значит, и улеглась спать. Меня трясло от холода, тошнило, и бок страшно ныл – паркет у них ужас какой жесткий, зато клубочки пыли, начинавшие кататься по полу от каждого моего выдоха, были мягкие и нежные и всё норовили забиться мне в нос. Под головой у меня оказался чей-то тапок, судя по размеру и запаху – Кипрасова отца, а свисавшая с кровати розовая тряпочка была, скорее всего, полой маминого халата.

Мне тут же закралась в голову нехорошая мысль: родители Кипраса вернулись! Прямо надо мной кто-то сопел – на кровати, без сомнения, был кто-то живой, но меня это почему-то нисколько не радовало. Черт, подумала я, если в постели они (то есть родители), я влипла, надо еще немного полежать и попытаться трезво оценить ситуацию. Для начала я решила, что больше никогда не буду пить. Потом – что и курить тоже брошу. Больше я ничего решить не успела – на этом месте меня ужасно затошнило и чуть не вывернуло. Стало ясно, что надо собраться с силами и, пока не поздно, вылезти из-под кровати. Если там, наверху, окажутся родители Кипраса, пожелаю им доброго утра и спрошу, чего бы им хотелось на завтрак. Увидев меня, они, скорее всего, страшно обрадуются!

Собравшись с силами, я осторожненько подползла к краю – и первое, что увидела, высунув голову из-под кровати, это улыбку Моны Лизы! Картина почему-то была прислонена к ночному столику. Я чуть не выругалась вслух: и без нее было погано до предела! Высунувшись подальше и глянув наверх, я обнаружила на кровати какую-то неизвестную мне форму жизни. Голова у этого создания была накрыта подушкой, так что с первого взгляда личность было не установить. Но мне и без этого сразу полегчало – ни один из родителей Кипраса не улегся бы спать в кроссовках!

Я смутно припомнила, что вчера мы с Валентинасом в этой самой спальне как-то очень умно разговаривали про Мону Лизу. Точно! Мы сняли репродукцию со стены, сели перед зеркалом и долго строили рожи, пытаясь повторить Джокондину улыбку. Смешно было до чертиков. Потом мы попробовали целоваться, но ничего хорошего из этого не вышло: Валентинас все время старался засунуть свой язык мне в рот, типа, это верх эротики, а мне не понравилось, и я сказала, что никакой эротики в этой гадости не нахожу. Не понимаю, почему наши барышни так млеют от поцелуев! Так… А дальше-то что было? Ну да, поскольку мы никак не могли придумать, чем бы еще полезным заняться, я решила лечь, а Валентинас предложил по такому случаю сделать меня женщиной, но я отказалась. Тогда он почему-то обиделся, накинул на себя халат Кипрасовой мамы и стал изображать раненого мотылька. Летал по комнате до тех пор, пока не опрокинул вазу с цветами. Я всерьез разозлилась и обозвала его идиотом, а он с этим категорически не желал соглашаться и в конце концов расплакался. Вот тогда-то я, наверное, и завалилась спать… Судя по всему – под кроватью. И женщиной, видимо, пока не сделалась, раз осталась, как была, в джинсах и майке. А вот кроссовки и шляпа куда-то запропастились – и я отправилась на поиски.

В гостиной все еще спали, кто где рухнул, в кухне Винце с Гинце, по-прежнему сидя в обнимку, распевали: «Как протрезвеем, так и встанем!» Свою обувку я нашла там же на кухне, в раковине с грязной посудой, а шляпу – в гостиной на полу. Кто-то насыпал в нее чипсы.

Дома ждал настоящий ад. Папа с бабушкой подстерегали меня в прихожей: должно быть, услышали, как я отпираю дверь. Как только я вошла, отец размахнулся и влепил мне такую затрещину, что мало не показалось. Я больно ударилась о шкаф для обуви, из носу потекла кровь, и я поняла, что разозлился папаша не на шутку: весь побагровел, как свекла, и вопил, будто его режут:

– Ты где была, дрянь такая? Хочешь на помойке жизнь закончить?

Тут он снова замахнулся, но бабушка его удержала:

– Не надо, Юозелис, не надо!

Мерзкая предательница! Сама каждый день бегает к своим придурочным подружкам и постоянно талдычит, что «интеллигентам необходимо общаться друг с другом». Я и общаюсь, чтоб ее! Ненавижу бабку! И я же ведь оставила записку, что «ушла в кружок, вернусь поздно», обычно это их устраивало.

– Только не вздумай врать, что была в кружке! – снова взревел папаша. – Мы звонили в школу, никакие кружки давно уже не работают!

Ясно, не работают, учебный год сто лет как закончился, но до сих пор никого это не волновало.

– На кого ты похожа, смотреть страшно! – всплеснула руками бабушка. – Иди в ванную, умойся.

– Чем от тебя несет? – рявкнул папа.

Не выношу, когда на меня орут. Я уже давно заметила: если уровень звука зашкаливает, у меня по-настоящему перекрывается доступ к мозгам, они перестают воспринимать информацию, и я превращаюсь в овощ. С трудом отлепившись от обувного ящика, я потащилась в ванную.

Пустила воду, посмотрелась в зеркало. Да, картинка та еще: нос уже начал пухнуть и мягко пульсировал, под глазами черные потеки от вчерашнего макияжа, щека и подбородок вымазаны кровью, как у только что отобедавшего вампира. Налюбовавшись, я заперлась и решила, что никуда отсюда не выйду.

Отдохнуть мне не дали – уже через минуту папаша начал дергать дверную ручку.

– Ты что там, оглохла? Открой немедленно, шлюха! Если сейчас же не скажешь, где всю ночь шаталась, я вышибу эту чертову дверь! Слышишь?

– Юозелис, Юозелис! Не надо, не нервничай! – нудила бабка. – Она сейчас выйдет и все объяснит.

Фигушки! До самой смерти не выйду, подумала я, пусть вышибает свою проклятую дверь, пусть хоть весь дом разнесет, мне плевать!

Он стал лупить в дверь как ненормальный. Меня это вскоре достало, и я не выдержала.

– У мамы я была! – заорала я во все горло. – Что, может, и этого нельзя?

Я знала, что выиграю в лучшем случае несколько минут, что очередное вранье немедленно выплывет наружу, но ничего другого в голову тогда не пришло, да, честно говоря, мне было уже до лампочки. Я хотелатолько одного – чтобы от меня отвязались и оставили в покое.

Они помолчали, потом стали перешептываться. Когда речь заходит о маме, в этом доме всегда шепчут, о ней нельзя говорить в полный голос. Бабушка особенно бдительно за этим следит. В конце концов они, видно, до чего-то договорились и оба потопали в комнату – ясное дело, маме звонить! И тут я поняла, что теперь-то уж мне точно крышка. Хотела было выскочить из ванной и свалить из этого дома, но сообразила, что тогда мне придется бежать длинным коридором мимо двери гостиной, и я не успею отпереть замок, папа меня схватит. А потому решила и дальше отсиживаться в ванной. Здесь хорошо, водичка льется… Может, у меня все-таки есть хоть какой-то шанс остаться в живых? Может, бабка все-таки не позволит ему выломать новую дверь – квартиру-то совсем недавно отремонтировали?..

Вскоре снова послышались шаги. Ну все, подумала я и уже приготовилась принять удар судьбы, но отец, встав за дверью, доложил:

– Твоя мать подтвердила, что ты была у нее, только я ей не верю.

Мамочка моя дорогая! Мамуля, мамусенька, мамулюсик мой! Господи! Вот уж истинная правда, что друзья познаются в беде! Как же я тебя люблю, мамуся! Я чуть не завизжала от радости.

Отец между тем продолжал бубнить:

– И не думай, что разговор на этом закончен, вечером вернусь – исключительно ради тебя – еще поговорим. (Счастье-то какое!) А пока из дому ни шагу, слышала?

Я, естественно, отмалчивалась. Поняла, что главная опасность – позади и теперь надо только выждать.

– Ну иди уже, Юозелис, иди, опоздаешь ведь! – кудахтала за дверью бабка.

Юозелис наконец убрался, но перед тем, чтобы мне мало не показалось, подсыпал еще пару ласковых слов: заявил, что я «не ребенок, а чудовище» и что он «не представляет, откуда я такая взялась». (А вот это уже интересно! Автора! Автора!)

Я решила не высовывать носа из ванной до тех пор, пока Валерия не свалит на свою ежедневную репетицию хора – точно знаю, что из-за меня она никогда репетиции не пропустит.

Не пойму, кстати, каким образом она в этот церковный хор затесалась – голос у нее мерзкий, один в один скрежет старого ржавого засова.

Правильно решила: поня[4]4
  Госпожа (лит.).


[Закрыть] Валерия потерлась еще у двери ванной, повздыхала, но ей это быстро надоело, и она тоже ушла.

Наконец-то мне открылся путь на свободу. Первым делом я проблевалась и помылась, потом переоделась, собрала вещи и отправилась к маме. Вот и все.

Между прочим, через дверь выйти не удалось, она была заперта на все замки – родственники всерьез попытались посадить меня под арест. Пришлось вылезти через балкон. Хорошо еще, бабушкина квартира на втором этаже. Записки я им не оставила. Ненавижу их, ненавижу, не-на-ви-жу.

К маме надо было около часа ехать автобусом, ее сад на берегу Нерис, на самой окраине города. Этот сад вместе с домом – подарок ее матери, моей бабушки Эльжбеты, и потому после развода и раздела имуществадостался маме. Я у нее уже с полгода не была – обычно мы встречаемся в городе, вместе обедаем или идем в театр.

Она ждала меня на веранде – сидела в кресле-качалке, курила и пила кофе. Когда я вошла, она, не сдвинувшись с места, выпустила клубочек дыма и едва приметно улыбнулась. Уж кто-кто, а моя мамочка умеет улыбаться, как Мона Лиза! По дороге я мысленно отрепетировала живописный рассказ о своих ночных приключениях, но сразу поняла, что оправдываться не придется.

– Ну что, путешественница, может, позавтракаешь со мной?

– Да нет, я… я не голодная. Сейчас все объясню.

Но почувствовала, что вот-вот начну заикаться, и замолчала. Иногда со мной такое случается, когда собираюсь приврать.

Мама поднялась, загасила сигарету, подошла ко мне и взяла за плечи. О господи! Опять она со своими нежностями! Нет, вместо нежностей мама спокойно сказала:

– Да ладно тебе… Лучше ложись поспи. Между нами, девочками, выглядишь ты не очень.

– Мамочка, я в-ведь п-правда н-ничего т-такого…

– Ну и хорошо, я тебе верю. Ты ведь знаешь, что делаешь?

– З-знаю, к-конечно! Но я п-правда н-ничего…

– Я тебе положила на подушку чистую пижаму.

– Ага… Мам, я могу т-тебе объяснить, п-почему…

– Или сначала в ванную?

– Нет, спать п-пойду.

Она наклонилась поближе и внимательно осмотрела мой распухший нос.

– Он постарался, да?

Я кивнула.

Мама опустила голову и стала кусать нижнюю губу – она всегда так делает, когда разнервничается. Потом выпрямилась и прошептала:

– Скотина!

У меня вдруг закружилась голова, я пошатнулась. Не знаю, с чего это, честное слово, я не притворялась! Мама негромко ойкнула, обхватила меня за пояс, свободной рукой подцепила с полу мою сумку, и мы в обнимку потащились ко мне в мансарду.

Вскоре я уже лежала на той самой широкой кровати, на которой спала в детстве, и медленно погружалась на дно…

Мама села на край кровати и заглянула мне в глаза.

– Давно надо было забрать тебя сюда… Ну все, теперь все будет хорошо, потому что мы вместе, и никто больше нас не разлучит. Никто. Ты ведь это знаешь, да? Ты ведь знаешь, что и у меня, кроме тебя, никого нет… Я очень тебя люблю, девочка моя… Спи…

Мне было хорошо, тепло и ужасно хотелось плакать. Я не выдержала и, едва мама вышла, разревелась, как обезьяна перед дождем, – ну совсем крыша съехала! (По правде сказать, я понятия не имею, ревут ли обезьяны перед дождем. Подозреваю, что одна-две особо чувствительные обезьянки, может, и расплачутся – они ведь так любят солнышко! Не это главное. И, сказал бынаш биолог, в целом данный вопрос требует полного и всестороннего исследования.)

Наплакавшись, я уснула и весь день проспала. Один раз, правда, открыла глаза, услышав, как мама в коридоре разговаривает по телефону с папой: она была в ярости и говорила громче обычного, – а потом опять вырубилась, уже до вечера…

Так вот, насчет рева. Мне еще в самом раннем детстве объяснили, что реветь – занятие нездоровое, некрасивое, ужасно стыдное, жалкое и все такое. Если уж никак не можешь сдержаться, реви там, где тебя никто не видит и не слышит. А на людях плакать строго-настрого запрещается! Стоило мне, маленькой, раскрыть рот и приготовиться зареветь – я тут же получала по заднице, и желание на время пропадало. Отец был уверен, что это наилучший метод воспитания, и последовательно внедрял его в жизнь. Умеренно проливать слезы позволялось только бабушке Эльжбете, и только в тех редких случаях, когда она рассказывала про своего без вести пропавшего сына, моего дядю Повиласа, который должен был стать ксендзом, но так и не стал, потому что вокруг оказалось слишком много женщин. Отец тогда делал кислое лицо, морщился, багровел, но ругаться не осмеливался (жил-то он в бабушкином доме!), разве что ворчал себе под нос злобно: «Бабье!» – и гордо удалялся из комнаты, прихватив с собой газеты.

Мне в то время еще хотелось быть хорошей девочкой, я очень старалась всем угодить и потому ни при ком никогда не плакала. Если становилось невтерпеж, я забиралась на свою грушу в самом дальнем конце сада, вылезала пореветь на крышу или запиралась в туалете. Только в туалете всласть не поревешь – плакать там страшно неудобно, надо это делать очень быстро и тихо, а лучше совсем беззвучно. Никакого удовольствия. Но с каким наслаждением я рыдала в голос, если оставалась в доме одна или убегала на опушку леса!..

Стемнело. Я вылезла через чердачное окно на крышу. Черепица после жаркого дня еще не остыла, лежать на ней было приятно. Дым от моей сигареты мирно поднимался кверху, туда, где молодой месяц пас звезды. За садом и лесом, у самого горизонта, длинная полоса неба светилась, будто зарево догорающего костра…

Глядя на звезды, я почему-то всегда вспоминаю умершую два года назад бабушку Эльжбету. Бабушка была толстая и уютная, и от нее всегда пахло камфарой, которой она лечилась от всех болезней. Перед смертью бабушке часто не хватало воздуха, она дышала тяжело и шумно. После похорон, когда мы вернулись с кладбища домой и сели за стол, я услышала ее шумное дыхание – из соседней комнаты, той, где бабушка Эльжбета целые дни проводила у окна в кресле-качалке. Странно, что никто не обратил на это внимания… Помню, я тогда незаметно встала из-за стола и пошла к бабушке, но ее в той комнате не было… И до сих пор, когда я чувствую запах камфары, тоже всегда ее вспоминаю.

Странная штука эта память.

18 июня

Мне снилось, что я плыву по бескрайнему морю. Плыву уже давно и ищу свой остров. Знаю, что, если продержусь и не утону, обязательно найду его. Еще знаю, что это вопрос жизни и смерти, а я хочу жить.

Иногда, когда сильно устаю, переворачиваюсь на спину и лежу, покачиваясь на волнах, греюсь под жаркими солнечными лучами, смотрю в небо, отдыхаю и в это короткое мгновение мечтаю о чуде… А потом плыву дальше.

Я все плыву…

Все плыву…

Много дней уже…

И ночей… (Как проснусь, надо будет записать, чтобы не забыть.)

Вдруг меня подхватывает большая волна, поднимает высоко-высоко, и я замечаю вдали небольшой островок с рощицей на нем. Совсем крохотный зеленый островок! На берегу стоит моя мама, она видит меня, машет рукой, она хочет, чтобы я приплыла к ней. Маминого голоса я не слышу – грохот волн заглушает все звуки, но знаю, что она кричит, зовет меня к себе! У меня появляется надежда доплыть, мама улыбается, подбадривает меня, расстояние между нами быстро сокращается, остается совсем чуть-чуть, я собираю последние силы и отчаянно гребу к берегу.

У меня кружится голова, все тело ломит, я набираю побольше воздуха и на минутку ухожу под воду, чтобы дать хоть немножко отдохнуть ноющим мышцам…

А когда выныриваю, вижу, что остров от меня отдалился! Что он уплывает вдаль, будто соревнуется со мной или хочет сбежать…

Мама сидит там, на берегу, сидит одна, застывшая, как статуя, и улыбается улыбкой Моны Лизы… Она становится все меньше и меньше, пока в конце концов не пропадает совсем…

Я чувствую бесконечную усталость и понемногу начинаю тонуть. Иду ко дну по собственной воле.

Мне уже недостает воздуха…

Едва проснувшись, я поняла, что с сегодняшнего дня вступила в период активного очищения. (Смотреть запись от 16 июня: минусы характера Котрины, №2.) По непонятным причинам мне захотелось сделать что-нибудь полезное, побыть хорошей девочкой. Первым делом я решила разгрести свою комнату.

Моя мансарда похожа на склад всякого бесполезного хлама: в ней собрались вещи из разных времен моей жизни. Понятное дело, я ведь здесь жила с самого детства. Так, наверное, всегда бывает, когда растешь и копишь, растешь и копишь… И сколько же всего может накопиться, если никогда ничего не выбрасывать!

Вот, например, не объяснит ли мне кто-нибудь, зачем взрослой разумной девушке пятнадцати лет помятая алюминиевая кукольная посуда? Или коллекция вонючих засушенных червячков? Полки забиты дырявыми мячами и деревянными кубиками с буквами, безголовыми куклами и головами без кукол, разрозненными частями игр и игрушек, детскими книжками со страницами, залитыми разноцветными жидкостями, старыми обтрепанными учебниками и банками с разнообразнейшими речными и морскими сокровищами: ракушками, камешками, отшлифованными водой веточками и цветными стеклышками… Когда-то все это было мне дорого, но те времена безвозвратно про-шли, и потому я разложила во дворе большой костер.

Трудилась целый день – барахла набралось куда больше, чем могло показаться на первый, на второй и даже на третий взгляд. Увенчав свои труды мытьем пола, я плюхнулась в кресло и почувствовала себя выигравшим битву генералом…

Моя комната выглядела теперь пустоватой и неузнаваемо изменившейся. Она светилась и пахла свежестью… Мама, наверное, обрадуется, подумала я.

22 часа 16 минут

Уже темнеет, а мамы все нет. Ну и куда она могла подеваться, неужели до сих пор торчит в салоне? Странно. Обычно, когда мама готовится к выставке, она целыми днями из дома и даже из своей комнаты (!!!) не вылезает. Мама у меня – художница, а потому неисправимая отшельница и немного не от мира сего. Люди (я в том числе) ей не нужны, достаточно картин и книг. Мама может целый день просидеть взаперти в мастерской, работать до посинения, читать, курить без передышки и ни с кем не общаться. Не понимаю, как можно такое выдержать. Папа говорит, она, как все художники, ненормальная.

Лаура в конце концов позвонила сама. Оказывается, мой психованный папочка, пока мы тусили у Кипраса, не только в школу звонил, но и Лауриным родителям, а те ничего лучше не придумали, как отнять у нее мобильник и посадить под домашний арест! Хорошо, что только на один день…

Еще Лаура рассказала ужасную вещь: Эле из параллельного класса ждет ребенка! Подумать страшно! Ей же всего пятнадцать! Бедненькая, бедненькая Эльвира! Мне так ее жалко. А вдруг ее родители живут по принципу «что соседи скажут»? Полный абзац, хуже не придумаешь! Жалко, мы с ней не близкие подруги и вообще едва знакомы, а то бы я ей обязательно позвонила.

Если бы я забеременела, отец бы меня заживо проглотил, а мама, должно быть, завернулась бы в сари и поехала в Индию исправлять свою карму! Ха! Представляю себе, как взорвался бы мой папочка, так и вижу его щеки, все в красных прожилках. Он меня и без того терпеть не может, я его разочаровала, едва родившись, – как только выяснилось, что у меня нет никаких отростков. А что было бы, если бы я еще и залетела?

Почему человек так беспросветно одинок? Вот мы завязываемся в животе у мамы, и иногда я думаю, что лучше бы мне было там и оставаться. Жизнь – не такой уж подарок!

(Попробовала себе представить, как выглядела бы мама, если бы я до сих пор в ней сидела! В свои пятнадцать!)

Есть вещи, о которых я ни с кем не могу говорить, кроме тебя, дорогой дневник!

Нашла в холодильнике несколько банок пива. И давно ли мама его полюбила? (Одну банку на всякий случай взяла себе – решила, что все равно никто не заметит.) Отправилась к своей груше, устроилась под ней на травке. Сидела, глядела в небо. Пива мне так и не захотелось.

После того как родители развелись, у мамы я чаще всего проводила лето. И много лет подряд, с весны до поздней осени, как только груша зазеленеет, лазила на нее, чтобы подсматривать за жизнью соседнего дома. Вернее, за одним его окном, из которого часто лилась совершенно фантастическая музыка. Соседский сын был скрипачом, и мне ужасно нравилось смотреть, как он играет. Если занавески не были задернуты, я видела все, что делалось в его комнате, – как будто смотрела в театре спектакль с балкона. Скрипач был уже немолод (бабушка Эльжбета говорила, что он на целых двенадцать лет старше меня!), но, когда с головой уходил в музыку, делался несказанно красивым. Он играл, закрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону: казалось, он все на свете позабыл. А один раз я видела, как он играл и плакал! Должно быть, до смерти приятно играть и плакать, подумала я и тут же решила, что, когда вырасту, обязательно стану музыкантшей и тоже буду, играя, плакать и раскачиваться… И вдруг вспомнила, что на чердаке стоит старое бабушкино пианино!

Мне тогда было восемь лет, и лазить на чердак, где свалены старая мебель, вышедшая из моды одежда, надоевшие игрушки и прочие ненужные вещи, везде паутина и на всем толстенный слой пыли, мне строго-настрого запрещалось. Я знала, что если меня там найдут – по головке не погладят, но мне нестерпимо захотелось хоть один разочек тихонечко дотронуться до пианино, услышать его голос. И вот после обеда, улучив минутку, когда мама вышла в сад, я забралась наверх, подняла, протиснувшись среди всякого хлама, пыльную крышку, дотронулась до крайней клавиши… Послышался глухой дребезжащий звук, не очень-то напоминавший музыку. Я попробовала другую клавишу, потом еще одну, еще… Инструмент был безнадежно расстроен, но тогда мне показалось, что отдельные ноты звучат вполне прилично… Осмелев, я присела на стоявший рядом с пианино ящик, зажмурилась и, раскачиваясь из стороны в сторону, начала прочувствованно «играть»… А когда услышала все-таки, что мешанина из звуков, которую я извлекаю, не слишком похожа на волшебную музыку из соседского окна, расстаралась еще больше: стала выводить голосом мелодию, пытаясь перекричать «аккомпанемент», и временами мне даже чудилось, будто все получается как нельзя лучше. Я и не заметила, что на чердак поднялась мама, и только когда она меня окликнула, обернулась и увидела ее сердитое лицо.

– Зачем ты сюда полезла? Только посмотри на свою одежду! А руки! На кого ты похожа? Здесь же все пылью заросло! Сколько раз повторять, что на чердаке тебе делать нечего!

– М-мамочка, – промямлила я, – я т-только хотела ост-торожненько п-поиграть.

И, желая немножко разрядить ситуацию, принялась отряхивать грязную юбку.

– Ну чего тебе не хватает? – закричала мама. – У меня сил уже нет с тобой воевать!

Вот! Она со мной воевала – значит, я уже тогда считалась трудным ребенком!

Вцепившись в меня одной рукой, другой мама стала яростно выбивать пыль из моей одежды – так яростно, что я даже язык прикусила и чуть не завизжала! А потом она сволокла меня по лестнице вниз, втолкнула в кухню и заставила мыть посуду.

– Хватит слоняться из угла в угол – найди себе какое-нибудь занятие! А о чердаке забудь! Поняла?

Бабушка Эльжбета чистила картошку. Как только мама вышла, она тихонько спросила:

– Хочешь стать пианисткой?

Я кивнула. Споласкивая тарелки, попыталась представить себя на большой сцене, за роялем… Отзвучали последние аккорды, я встаю, кланяюсь… Все бешено хлопают, мне несут много-много цветов… В первом ряду сидят мои родители и со слезами на глазах смотрят то на бушующий зал, то на меня… Вижу, как они мной гордятся… Спускаюсь по ступенькам в зал, мы целуемся, публика аплодирует еще сильнее…«Прости меня, доченька, за тот чердак, – шепчет мне мама, – я была неправа… Я люблю тебя, маленькая моя…» Я так растрогалась, что и не заметила, как по щекам у меня потекли слезы…

Чудесный скрипач подарил мне детскую мечту, которой не суждено было исполниться… Играть на пианино я так и не научилась, но музыку из окна слушала каждое лето… Кроме того, сосед стал моей великой тайной… Когда подружки в школе начинали рассказывать про своих парней, я вспоминала его и глубокомысленно молчала… И ждала лета…

Я знала о нем все: когда он встает, когда завтракает, обедает и ужинает, видела, как сосредоточенно он читает, то и дело убирая со лба падающие на глаза волосы, видела, когда он уезжает в город и возвращается. А еще он частенько стоял в своей комнате у открытого окна и смотрел в небо.

Иногда его взгляд упирался прямо в грушу, на которой я сидела, спрятавшись среди листьев, и он, как мне казалось, подолгу на меня смотрел… В такие минуты я чувствовала себя очень странно: щеки горели, дышать становилось трудно… Я замирала, ослабев от страха, и молила всех богов, какие есть на свете, чтобы сделали меня невидимой. Тогда я не понимала, что на самом деле сосед меня не видит, и если он вдруг улыбался, словно подбадривая, меня охватывал такой беспредельный ужас, что я едва удерживалась на ветке.

А один раз, пару лет назад, когда я, как всегда по вечерам, сидела в темноте на дереве и наблюдала за комнатой скрипача, туда вошла его мама, включила свет, задернула шторы – и я поняла, что спектакль закончен, занавес опустился, зрителям пора слезать с груши. Стала спускаться – и тут вдруг шторы раздернулись снова! Я замерла. О боги! Скрипач стоял у окна и вглядывался в темноту. Он смотрел прямо на меня! Неужели он знает, что я там? А может, он все время это знал?

Что мне было делать? Если бы он меня увидел – я бы попросту растаяла от стыда. Я сидела на самой нижней ветке, не успев спрыгнуть на землю! И что самое ужасное – меня не прикрывал ни один листик…

На мое счастье, скрипач на минутку отошел в глубину комнаты за скрипкой, и я, воспользовавшись случаем, нырнула в листву.

Потом он вернулся к окну, заиграл, и со мной сделалось что-то непонятное: он играл, закрыв глаза, а я не могла глаз от него отвести. Какая в тот вечер звучала чудесная музыка! Она говорила со мной, она ласкала меня, волновала и пугала… Она раскачивала мою грушу, она изменяла весь мир, она заставила деревья танцевать, подняла ветер и с необычайной скоростью погнала облака по озаренным лунным светом небесам – вот какая это была музыка! Я чувствовала, что по моему лицу ручьями льются слезы, всхлипывала и была совершенно счастлива. Мне казалось, что я улетаю вместе с этими звуками, лечу, подхваченная их необыкновенной силой…

Меня нашли под грушей, когда совсем стемнело, и принесли домой.

Когда сознание ко мне вернулось, я увидела, что надо мной склонились мама, бабушка и наша докторша Раса.

– Она пришла в себя! – воскликнула мама.

А бабушка натянула мне одеяло до самого подбородка и сердито пробормотала:

– Не понимаю, с чего вдруг такой большой девочке понадобилось лезть на дерево.

Раса внимательно посмотрела мне в глаза.

– Ты довольно сильно расшиблась, придется немного полежать в постели. Скажи, тебя не тошнит?

Я помотала головой.

– На этот раз тебе крупно повезло – переломов нет, но это не означает, что тебе всегда будет так везти. Если ее начнет тошнить, – повернулась она к маме, – сразу же звоните.

Раса выписала рецепт и ушла. Мама с бабушкой прочитали мне лекцию о вреде лазания по деревьям, потом выключили свет и наконец оставили одну.

Я зажмурилась и представила себе, как стою рядом с соседом-скрипачом и держу в руках букет цветов, музыкант смотрит на меня влюбленными глазами, и мы улыбаемся друг другу.

В общем, я была безнадежно влюблена…

Все это давно прошло. Сегодня дом моего скрипача пуст, в нем не светится ни одно окно, оттуда не слышно ни звука…

Я озябла, сидя под грушей, маму так и не дождалась и решила идти спать.

И тебе тоже, дорогой дневник, приятных снов!