Текст книги "Дневник плохой девчонки"

19 июня

Когда я проснулась и спустилась вниз, мама была на веранде, а на столе ждал приготовленный зав-трак.

– Доброе утро, соня! – воскликнула мама, едва я появилась в дверях.

– Привет… – зевнула я.

– Еще не проснулась, красавица? Да ты глазки-то открой, посмотри, какая чудесная погода!

У мамули сегодня было подозрительно хорошее настроение. И вообще с этим хвостиком в виде пальмы на макушке, в коротюсенькой, едва прикрывающей пупок, маечке и шортиках она выглядела не старше меня. К тому же, резво бегая между кухней и верандой, она все время что-то мурлыкала, и это было совершенно на нее не похоже. Может, из-за всех моих историй у нее нервы сдали? А может, крыша поехала от счастья, что я к ней перебралась? Кто их разберет, этих мам…

Я устроилась в плетеном кресле, и она налила мне кофе.

– Чем ты вчера занималась? Извини, что за весь день ни разу не позвонила.

– Убирала свою комнату, – гордо объявила я.

– О-о-о… – удивилась мама. – И что, в самом деле порядок навела?

– Может, хочешь взглянуть?

– Еще бы! Сразу после завтрака поднимусь к тебе.

– Глазам не поверишь! Знала бы ты, сколько я всего выбросила!

– Могу себе представить… А тебе никогда не приходило в голову, как было бы хорошо, если бы вместе со всяким старым хламом можно было выкинуть и все плохие воспоминания? Правда? Прямо р-раз – и нету! А что?

Желая показать мне это наглядно, мама схватила со стола салфетку, смяла в комочек и – р-раз! – метнула через перила веранды.

О боги! Это было уже слишком, мне стало ясно, что матушка моя точно спятила. Да нет, я не сомневаюсь, что миллионы мам во всем мире поступают именно так – но только не моя. Верю, что миллионы мам во всем мире каждое утро, жужжа себе под нос что-то непонятное, шустро готовят своим дочкам завтрак, миллионы мам болтают про чудесную погоду, кидают салфетки через перила веранды и безо всякой причины улыбаются. Для них все это нормально. Для них – не для моей мамы. Моя мама за завтраком, обедом и прочими ужинами обычно сидит и о чем-то мечтает. И молчит, если есть хоть малейшая возможность не разговаривать. Когда я о чем-то рассказываю, она слушает и улыбается, как Мона Лиза, если задать ей вопрос – ответит и снова замолчит. Иногда мы за весь завтрак так ни слова и не скажем. Сидим за столом, каждая наедине со своими мыслями… А сегодня утром она уже успела выдать весь свой обычный дневной запас слов, и меня это беспокоит. А может, эта ее подруга-психолог велела ей «уделять ребенку побольше внимания» или еще что-нибудь в этом роде? Кстати, а где она вчера пропадала весь день?

– Ты вчера поздно вернулась? – спросила я и куснула бутерброд.

Мама поспешно перевела взгляд на лужайку перед домом.

– Как красиво расцвели пионы…

Пионы? Мне стало еще интереснее, и я решила проявить настойчивость.

– Я тебя ждала…

– Может, надо их полить? – продолжала она раздумывать вслух.

Моя мама совсем не умеет врать. Из всех людей, каких я знаю, она врет меньше всех. Может, потому, что чаще всего молчит? Я поняла, что ей почему-то не хочется рассказывать про свой вчерашний вечер, и почувствовала прямо-таки непреодолимое желание припереть ее к стенке.

– Ты, наверное, очень поздно пришла?

Она повернулась и внимательно на меня посмотрела:

– Ты намерена меня контролировать?

– М-м… Нет… – промямлила я и откусила еще кусок бутерброда. – Просто спросила… Ждала-ждала тебя вчера…

Услышав, как скрипнула калитка, я обернулась и увидела идущего к нам по тропинке ковбоя. Широкополая шляпа, клетчатая рубашка, обрезанные до колен джинсы. Ковбой улыбался.

Мама тоже его увидела.

– О, Гвидас!

Гвидас? Так вот как его зовут… Я-то сразу узнала гостя: к нам, не переставая улыбаться, приближался тот самый сосед-скрипач. И, хотя после истории с грушей прошло уже два года, мне стало щекотно.

Ковбой поднялся на веранду, снял шляпу и, все с той же улыбкой, поклонился. Мама схватила меня за руку.

– Познакомься, Котрина. Это наш сосед Гвидас. Он музыкант.

«Знаю! – хотела ответить я. – Знаю». Но смутилась и растерялась, а потому ничего не сказала, только сдержанно кивнула и продолжала пить кофе. За два года он изменился, уже не выглядел бледным и печальным, но остался все таким же ослепительно красивым – когда улыбается, ровные белые зубы сверкают на загорелом лице, как в рекламе по телевизору.

Мама повернулась к Гвидасу.

– Я ведь тебе рассказывала про Котрину. Видишь, какая у меня большая дочка.

Гвидас продолжал улыбаться. В жизни не видела такой глупой улыбки. Не поймешь, узнал он меня или нет. Хотя, вполне возможно, он меня никогда и не видел…

– Садись, кофе стынет…

Только теперь я заметила, что стол накрыт на троих. Ага! Значит, мама знала, что он придет! Она его ждала! И ничего мне не сказала! Это для меня было уже слишком, и я решила смыться. Прихватила со стола кофейник и пробормотала:

– Пойду кофе подогрею…

– Нет-нет! – вскинулась мама. – Свари свежий.

Я вылетела за дверь. Добравшись до кухни, рухнула на стул. Что это означает? Зачем он тут, этот Гвидас? Зачем мама ему про меня рассказывала? А если рассказывала, то что именно? Может, и про грушу рассказала? Как нашла меня там…

Поставив воду на огонь, я стала мерить кухню шагами – так лучше думается. Времени было навалом – когда еще вода закипит! Походила туда-сюда, но ни на один свой вопрос ответа не нашла, и мне нестерпимо захотелось узнать, чем они там занимаются. Подкралась тихонько к двери и посмотрела через стекло.

О боги! Мой скрипач держал мамину руку. Обеими лапами! Словно какую-нибудь драгоценность! Мне это совсем не понравилось. Еще больше не понравилось, когда он принялся нежно целовать ее пальчики. По одному! А больше всего не понравилось, что мама, похоже, млела при этом от удовольствия, словно кошка, когда ее почешешь за ухом. Все, сказала я себе, между нами все кончено.

В общем, как только вода закипела, я быстренько сварила кофе, отнесла кофейник на веранду и в нерешительности села за стол. Мне и вдвоем оставлять их не хотелось: очень уж не по себе стало, когда увидела, как он ей пальцы лижет, – и с ними оставаться. Позарез надо было уединиться и все спокойно обдумать. Пока они обсуждали вчерашний концерт (оказывается, он играл в филармонии), я, чтобы не разговаривать, запихивала в себя очередной (кажется, пятый) бутерброд, и от нелепости происходящего меня уже просто тошнило. В конце концов я не выдержала, сказала, что пойду почитаю, и поднялась в мансарду.

После развода с моим безумным папашей мама долго жила одна и твердила, что больше никогда никакому мужчине не поверит, что все они одинаковые, что нет ни одного, способного на самом деле понять женщину, и все такое прочее. Несколько раз я слышала, как она говорит об этом со своей единственной настоящей подругой Лаймой. Та тоже была в разводе, так что мнения у них чаще всего совпадали. Они пили вино, курили и дружно ругали замужнюю жизнь, а я, растянувшись на крыше, тоже покуривала и заодно углубляла свои представления о семье. И это было чудесно…

Что сейчас-то произошло, почему она, черт возьми, так изменилась? Неужели моя мама влюблена? Но она же слишком старая для этого скрипача! Ей ведь уже стукнуло тридцать пять, а ему, раз он на двенадцать лет старше меня, должно быть всего-навсего двадцать семь. В сравнении с мамулей Гвидас – младенец! Куда катится мир? Ужас!

А я-то хотела начать другую жизнь. Хотела начать совсем другую жизнь с мамой! Я в самом деле хотела начать новую жизнь! Хотела быть хорошей – видит бог, как сказала бы бабушка Эльжбета! Почему они все портят? Почему она влюбилась именно теперь и именно в этого скрипача? Что, в конце концов, других мужчин нет?

В общем, пока крыша совсем не съехала, я позвонила Лауре. Договорились встретиться завтра у Ратуши.

Чтобы скоротать время, я решила пойти к речке: хорошо бы позагорать, а то к концу учебного года стала белая, как простокваша. Когда я вышла из дома, они поливали пионы, улыбались друг дружке и о чем-то тихо разговаривали. Увидев меня, весело помахали. До чего все расчудесно – смотреть противно!

Целый день провела у реки, накупалась до посинения, поиграла в волейбол с местными детьми. Домой вернулась сильно обгоревшая, но довольная собой. Мамы не застала – она куда-то свалила, оставив записку: «Меня не жди, вернусь поздно. Поешь. Люблю. Мамуля». Прямо как бабушка Валерия! Остывший обед ждал меня на плите, я так оголодала, что слопала его, даже не разогрев.

Мамина машина стояла в гараже. Значит, она никуда не уехала. Может, по лесочку гуляет? Я взяла книжку, но читать вскоре надоело, и я вышла из дома. Уже темнело, в садах засветились первые огоньки. Не пойму, куда она запропастилась…

В общем, двинула я к забору и попыталась через щели разглядеть, что делается у скрипача. Увидела, что его машина во дворе, значит, и он никуда не уехал. В одном из окон горел свет, и, прислушавшись, я убедилась, что Гвидас дома: оттуда слышались тихие голоса. Его голос и мамин… Временами они надолго умолкали… И занавески задернули… Вот оно что…

Представила себе, как они сидят, прижавшись друг к другу, и он целует ее пальцы. По одному. От этой картины у меня заныло под ложечкой.

Решила дождаться, пока она выйдет, чтобы выяснить все до конца, собственными глазами ее увидеть и убедиться, что мне не почудилось. Прошел час, другой, прошло бесконечно много часов, минут и секунд, но мама так и не появилась. Стало прохладно, и я сходила за одеялом. Наконец свет в окне погас. Мама осталась там. Теперь уж точно все кончено… Я натянула одеяло на голову и поплелась домой…

Вот и все.

Доброй тебе ночи, милый дневник!

20 июня

Автобуса не было довольно долго, и, когда я добралась до Ратуши, Лаура уже меня ждала. Пока я ехала, она успела купить продукты по списку и готова была идти к своей бабульке, так что мы решили сначала сделать дело и получить вознаграждение, а потом смело гулять и радоваться жизни.

Мы шли по Пилес и лизали мороженое. Я спросила:

– Лаура, что бы ты делала, если бы узнала, что твоя мама влюбилась?

– Моя мама? Как это – влюбилась? Она же пока не в разводе.

– Ладно, пусть не твоя мама, на самом деле я не имела в виду твоих родителей. Что ты думаешь насчет мам вообще?

– А-а, вообще… Ну, раз они замуж выходят, значит, бывает, что и влюбляются… Хотя… Мне-то откуда знать? Нашла кого спрашивать…

– Не смейся, Лауруте. Можешь себе представить, как кто-то целует пальчики твоей маме?

– Да как-то не очень… Не видела такого.

Лаура уставилась на меня, явно ничего не понимая.

– А как ногти обкусывает? – безжалостно продолжала я.

– Ты спятила?

– Хотя, конечно, не всякая женщина может подарить своему другу такое наслаждение!

Лаура вытаращилась на меня так, будто в первый раз увидела привидение. (Во второй раз, известное дело, на него уже не очень интересно смотреть.)

– Ты совсем сдурела.

– М-м… – промычала я и выразительно повела глазами.

– Что означает это твое «м-м»? Ты что, хочешь сказать, твоей маме кто-то обкусывает ногти?

Я видела, что подруга умирает от любопытства, и потому решила еще немного ее подразнить. Потупилась, глубоко вдохнула, потом медленно выдохнула – и Лаура не вытерпела:

– Так скажешь или нет?

Я продолжала загадочно молчать.

– Послушай, Котринита (мексиканских сериалов насмотрелась!), не зли меня! Начала говорить – договаривай до конца.

Сжалившись над ней, я сказала:

– Ну ладно. Только поклянись, что никому ни слова!

– Само собой!

Дальше разговор шел примерно так:

– Моя мама – шлюха.

– Брось…

– У нее есть любовник.

– Да ты что…

– Он на восемь лет ее моложе.

– Ого.

– Наш сосед.

– Правда?

– Скрипач.

– Черт возьми!

Мы обе умолкли. Лаурино мороженое подтаяло, и она на ходу оставляла за собой ровные белые кружочки, прямо как в сказке про Йонукаса и Гритуте[5]5
  Литовский вариант сказки братьев Гримм про Гензеля и Гретель. Когда детей уводили в лес, чтобы там оставить, Гензель-Йонукас (как и Мальчик-с-пальчик) разбрасывал вдоль тропинки белые камешки и благодаря этому сумел найти обратную дорогу.


[Закрыть]. Если что – нас нетрудно было бы найти по этим следам!

– А ты откуда знаешь? – немного помолчав, спросила Лаура.

– Видела собственными глазами.

– Что видела? Как они… ну… это самое…

Такая уж она, Лаура, – не может, как нормальный человек, произнести слово «трахаются» (родительское влияние!), потому все время и блеет, как овца.

– Можно сказать, видела, – не поднимая глаз, проговорила я.

– Застрелиться!

– Вот именно.

– И как ты теперь будешь жить?

В Лаурином голосе я расслышала жалость, и у меня опять заныло под ложечкой. Дойдя до Кафедральной площади, мы сели на лавочку и стали смотреть, как вокруг катаются на роликах. Лаура вытащила сигарету.

– Собственно, может, и ничего страшного… Ведь у многих женщин есть и мужья, и любовники…

– Моя мама не из таких! – обозлилась я. – Кроме того, никакого мужа у нее нет.

– Это как раз плохо… – покачала головой Лаура.

– Почему?

– Потому что она свободна как ветер, и, значит, этот скрипач запросто может на ней жениться. Ты не думала, что вскоре у тебя появится новый па-почка?

– Ну уж нет! Замуж она не выйдет.

– Ты-то почем знаешь?

– Если бы она это сделала, я бы ушла из дома!

Парочка на соседней скамейке с любопытством поглядывала в нашу сторону.

– И куда бы ты делась? – заинтересовалась подруга.

– Не знаю… Куда-нибудь уехала бы. В Америку, например, или еще дальше.

– Ага, размечталась… Он что, такой страшный, этот ее скрипач?

Что тут ответишь? Гвидас, конечно, не сказать чтобы очень страшный, скорее наоборот, но ведь не это главное. И зачем я вообще завела этот разговор…

– Не страшный, а ненормальный, раз как некрофил какой-нибудь со старухами связывается!

– Ну, это ты загнула! Не такая уж твоя мама старая. И к тому же очень красивая. Помнишь, что сказал Валентинас, когда увидел вас вместе?

– Если бы меня в принципе волновало хоть чье-нибудь мнение, то его мнение в этом списке было бы последним.

Лаура хихикнула и, не обращая внимания на мои слова, продолжала развивать тему:

– Никогда не забуду! Я тогда просто обхохоталась! Помнишь, как он, наш неподражаемый Валентинас, взял да и выдал: «Если бы пришлось выбирать, кого из вас клеить, я бы, дорогуша, выбрал твою мамулечку!» Ха-ха-ха! – заливалась моя лучшая подруга, словно какая-нибудь полоумная идиотка.

Я молчала, но это было затишье перед бурей. Лаура все не унималась:

– Да перестань ты! Видела бы сейчас свое лицо! Ну не злись!

Нет, я радоваться должна!

– Ты же знаешь Валентинаса… – ненаглядная моя Лауруте никак не могла заткнуться. – Он же настоящий бабник! И ни возраст, ни вес для него значения не имеют, лишь бы только…

Все. Мое терпение лопнуло, и я решительно поднялась.

– С меня хватит. Позвони, когда и тебе надоест.

У Лауры вытянулось лицо.

– Котрина, ну перестань! Я же просто пошутила…

– Деликатности у тебя не больше, чем у бульдозера, да и в твоем чувстве юмора я теперь глубоко сомневаюсь.

Повернулась и пошла. Лаура спрыгнула со скамейки и, прихватив тяжелую сумку с продуктами, поплелась за мной следом. Через десять шагов мы уже шли рядом, почти помирившись. Мы никогда надолго не ссоримся… За это я Лауру и люблю.

Когда мы пришли к бабульке, она еще спала, и мы решили ее не будить. Проторчали мы там в этот раз дольше, чем в прошлый, потому что Лауре надо было сварить старушке два яйца и отыскать в шкафу чистую ночную рубашку.

Пока Лаура трудилась, я тихонько бродила по гостиной и читала названия книг.

Их было очень много, особенно про театр и про актеров. Потом я вышла на балкон, посмотрела вниз, на улицу. У самого дома росла высокая береза, балкон тонул в ее густой листве, и, глядя на зеленые ветки, я подумала, что жить здесь, наверное, очень приятно…

Из бабулькиной спальни бесшумно выскользнула Лаура с большим выдвижным ящиком в руках.

– Ты что, мебель собралась переставлять? – спросила я.

Лаура еле слышно хихикнула и прошептала:

– Да нет, просто хотела показать тебе кое-что. Смотри! Ты когда-нибудь видела столько бабла сразу?

И в самом деле, такой кучи денег я сроду не видела! Ящик был доверху набит разными банкнотами: пачки, перехваченные белыми полосками, рассыпанные сотни, двадцатки и десятки. Между бумажками виднелись монеты.

– С ума сойти! – еле выговорила я. – А почему она их здесь-то держит?

– Это ее ко-ше-лек, – засмеялась Лаура. – Когда приходит время со мной рассчитаться, она говорит: «Лауруте, возьми себе за работу двадцать литов из моего большого кошелька». Ну как? Красота?

– Спрашиваешь…

– Кстати, сегодня я тоже заработала двадцать литов.

Она взяла из ящика двадцатку и сунула в карман джинсов.

– Не волнуйся, все в порядке, мы так договорились.

Я вытянула из ящика сотню, стала внимательно изучать.

– Слушай, а может, они ненастоящие? Может, бабулька их подделывает?

– А может, ей просто тратить их не на что…

Я запустила в ящик обе руки, поворошила шуршащие бумажки.

– Скажи, дорогая Лауруте, у тебя никогда не появлялось желания взять отсюда больше двадцати литов? Она ведь все равно не заметила бы.

– Конечно, нет, – удивилась Лаура. – Мы ведь договорились об оплате.

Да, христианское воспитание со всякими там «не укради!» наложило неизгладимый отпечаток на Лаурино мировоззрение, и вряд ли здесь можно что-нибудь изменить, подумала я.

Бабулька так и не проснулась, и мы пошли в «Арку». Там, обнявшись как братья, сидели Винце с Гинце. Едва увидев меня, Винце закатил глаза и поинтересовался, как мне, типа, Валентинас в постели. Ну и дурак ты, Винце, разозлилась я, хотя всегда знала, что любой мужчина – куда большее трепло, чем любая женщина. Мы с Лаурой сели за другой столик и заказали чай. Ни пива, ни сидра мне все еще не хотелось – похоже, застряла на стадии очищения.

И вдруг я заметила Гвидаса. Он только что вошел и оглядывался, выбирая столик. Наверное, явился сюда прямо из филармонии – в светлом костюме, черные волосы блестящими волнами рассыпались по плечам, в руке футляр со скрипкой. Совсем не такой, как в саду, – сейчас Гвидас показался мне даже старше и выше ростом. Сдохнуть можно, до чего красив! Я пригнулась и спряталась за Лауру – не хотела попадаться ему на глаза.

– Ты что? – удивилась подружка. – Куда полезла?

– Вон там, – показала я пальцем, – мамин любовник.

Лаура стала искать глазами любовника. Гвидас тем временем нашел свободное место рядом с толстой теткой и сел. Скрипку он положил на пустой соседний стул.

– Который? Тот лысоватый в очках? – спросила Лаура.

– Спятила? Конечно, нет! Другой, в светлом костюме.

– Ого!

Лаура медленно повернулась ко мне. Рот у нее был разинут, а глаза явно не умещались в орбитах.

– Слушай, да он же настоящий красавчик! Знаешь, на кого похож? На Иисуса Христа! (Опять это христианское воспитание!)

– Ну ты хватила!

– Вот что я тебе скажу: матушке твоей страшно повезло.

– С чего ты взяла? Ты же его и не знаешь совсем.

Лаура зажмурилась и запрокинула голову – один в один гусыня, когда пьет.

– Да еще и скрипач! Полный улет! Ты хоть слышала, как он играет?

Я кивнула и одновременно простонала: «Не-е-ет…»

Гвидас изучал меню.

– Смотри, как красиво он читает! – восторженно прошептала Лауруте.

– Неужели все буквы выучил? – радостно воскликнула я.

Лаура серьезно на меня посмотрела:

– Знаешь, если бы он… На твоем месте я бы не отходя от кассы начала его клеить. Само собой, если бы он не был парнем твоей мамы…

Я увидела, что к Гвидасу приблизилась официантка – на вид прямо Снежная королева. Наш красавец схватил ее за руку, притянул к себе и что-то тихо проговорил. Официантка мгновенно оттаяла – вот-вот закапает на пол – и глупо заржала. Ржание это мне мало того что не понравилось, но и показалось довольно-таки подозрительным. Ну, скажите, разве кто-нибудь взвизгивает, если его просят, например, принести отбивную с жареной картошкой? Нет! Визжат и ржут обычно в ответ на совсем другие просьбы. Совершенно ясно – Гвидас сказал этой заледенелой девице что-то такое, что показалось ей нестерпимо смешным, и наверняка речь шла не о макаронах с морскими гадами… (Потому что гады давно уже никому смешными не кажутся.) И тут встает законный вопрос: почему он ни с того ни с сего постарался ее рассмешить? Просто так никто никого не смешит, нашли тоже дурочку! Он ее клеит, обыкновеннейшим образом клеит, вот что! Хочет показать, какой он, типа, орел! Орел, как же, – мерзкий бабник, вот он кто! В который уже раз осознав, что между мной и этим старым пнем все кончено навсегда, я сказала Лауре, что пойду покурю, встала и выскользнула наружу.

Вернувшись в кафе, я увидела, что наш красавчик уже лопает пиццу. Ага, значит, не пришлось ему долго дожидаться. Лаура сидела с ложкой во рту и как зачарованная, не отрываясь, смотрела на Гвидаса. Никогда не видела, чтобы кого-нибудь настолько заворожило зрелище поедания пиццы! Меня, разумеется, оно нисколько не интересовало, я вообще в ту сторону не смотрела, но когда последний кусочек пиццы исчез у скрипача во рту, вздохнула с облегчением. Лаура, как ни странно, тоже. Какое счастье, мелькнуло у меня в голове, какое счастье, что он заказал всего-навсего пиццу, а не сытный обед из нескольких блюд…

На том представление и закончилось – Гвидас расплатился и наконец убрался. Заметно было, что торопится.

Домой я вернулась под вечер. Мама была у себя в мастерской, работала. (Хм! Вот не ожидала. А как же наш любовничек?) Поскольку общаться мне совершенно не хотелось, я к ней заглянула, пробормотала, что засыпаю на ходу, и убралась в мансарду. Слишком много накопилось проблем, с которыми надо разбираться наедине с собой, а мама слишком чуткая и вмиг просекает, в каком я настроении.

Правда, она, когда пишет, напрочь забывает про всякий там материнский долг и не обращает внимания на мои так называемые подростковые глупости. Обычно, пока она не закончит картину, мы не лезем друг другу на глаза и в доме все мирно. Что может быть лучше? Так что я вообще-то люблю, когда мама работает.