Текст книги "Бездна"

Пас-Asturiana[35]35
  В выражении скрыт двойной смысл: «Пас-астурийка» и «Астурийский покой». – Прим. перев.


[Закрыть]

Вся суть характера твоей матери воплощена в Хихоне. Значит, это и твой город, мой милый Эктор, и я должен тебе о нем рассказать. Только начну вот с чего: никогда не жди, чтобы судьба первой позаботилась о тебе. Она следит за тобой. Она проявит благосклонность, только если убедится, что ты действуешь самостоятельно, и уж тогда станет тебе доброй подругой и помощницей. Но первый шаг ты обязан сделать сам. Даже если он кажется бессмысленным.

Заметь, что это не всегда так. Например, ясно, что переход через Альпы на слонах – абсолютная бессмыслица, и тем не менее Ганнибалу это удалось. Или вроде бы совершенно бессмысленно искать Индию, плывя через Атлантический океан, и все же Колумб это сделал. Ты скажешь: но ведь он не нашел Индию. Да, верно, но зато он нашел индейцев, а это уже немало.

Я хочу тебе объяснить, малыш, что твой первый шаг зависит только от тебя самого. И обычно люди это чувствуют. У греков есть для этого особое слово «kairos» – благоприятный случай. Нечто вроде открывшейся двери, в которую ты должен войти не раздумывая. Я ждал, когда мне откроют такую дверь. И твоя мать стала моим kairos.

Наше свидание завершилось без ритуального обмена телефонами. Я счел, что просить ее об этом слишком банально.

Итак, Хихон, настоящая столица Астурии, этого региона, зажатого между страной басков и Кантабрией. Я пишу «настоящая», потому что есть еще и официальная – Овьедо, родной город супруги каудильо Франко, оплот Средневековья, с кафедральным собором, где хранятся сокровища христианских королей. Овьедо можно уподобить богатому графу-католику. Он может вызвать восхищение. Именно может. Зато Хихон просто вызывает восхищение: он – сын народа, город-анархист, которому плевать на законы, который попирает законы и живет своей жизнью. Для меня Хихон – это твоя мать, он так же волнует, будоражит, бушует, он открыт самому беспокойному из морей – Кантабрийскому, ветреному, горько-соленому, буйному, хоть сейчас на почтовую открытку. Старый город, чьи улицы насквозь пропахли сидром, защищен от моря трехкилометровой стеной разностильных, ветхих фасадов, относящихся к 60-м и 70-м годам прошлого века, что уподобляет его атлантической Копакабане[36]36
  Копакабана – приморская часть города и всемирно известный пляж в Рио-де-Жанейро. – Прим. перев.


[Закрыть]. С серферами, взлетающими на гребни волн, с красивыми блондинками и брюнетками, которые любуются этими героями в кипящей пене, с мальчишками, щлепающими по мелководью. Овьедо вас лениво очаровывает, а Хихон вызывает желание заняться любовью.

Я остановился в четырехзвездном отеле «Принц Астурии». Это титул сына короля Испании. И самая престижная литературная премия страны носит то же имя. Я выбрал номер на верхнем этаже этого длинного, уже несколько устаревшего, «винтажного» здания. Из широких окон была видна как на ладони бухта Сан-Лоренцо с пляжем, пестревшим разноцветными тентами, где сидели за шитьем бабули, болтая на местном диалекте – bable – и бросая время от времени покровительственные взгляды на внуков, которые смело шли на приступ высоченных волн. Хихонский серфер не похож на других, тех, что заигрывают с морем, подставляя ветру выцветшие на солнце шевелюры и кокетничая своими татуировками. Он суров и бесстрашен, он одет в гидрокостюм, так как море здесь ледяное. Астурийцы – потомки кельтов. Их предки – астуры – были непокорным народом, который первым поднялся на борьбу с маврами, изгнав их в VIII веке из Испании. А потомки тех воителей первыми восстали против генерала Франко. Знаменитые астурийские dinamiteros – бойцы-взрывники, запечатленные в 1937 году Робертом Капой, Кимом и Гердой Таро[37]37
  Роберт Капа (1913–1954) – фоторепортер, классик фотографии. Ким Филби (1912–1988) – советско-британский двойной агент, якобы планировал убить генерала Франко при помощи фотографа, спрятавшего пистолет в фотоаппарате. Этот эпизод включен в документальный фильм «Те, кто пытались убить Франко», посвященный двенадцати покушениям на генерала. В 1960-х гг. Филби бежал в Москву, где и умер в 1988 г. Он называл сообщения о своей причастности к заговору «абсурдными». Герда Таро (1910–1937) – немецкий фотограф-антифашист; была близкой подругой Роберта Капа, погибла в Испании. – Прим. перев.


[Закрыть], стали дедами нынешних серферов, да и твоей матери тоже. Я смотрел, как дюжина мальчишек, не старше десяти лет, по команде инструктора падала на песок и мгновенно вскакивала, запрыгивая на свои серфы. Сегодня, вспоминая об этом, я думаю, Эктор, что тебе понравится серфинг, когда ты откроешь для себя страну твоей матери. А я стану оберегать тебя взглядом с пляжа. У тебя будет детский гидрокостюм и черные блестящие волосы, как у твоей мамы. И ты полюбишь эту страну, этот край и этот город, которые приводят меня в восторг с тех пор, как я узнал, что она родилась здесь.

В отеле был приятный обычай преподносить каждому новому постояльцу бутылку «риохи», красиво запеленатую в золотистую сеточку с многообещающей надписью «Victoria» на этикетке.

«Наконец-то я в Испании», – подумал я, смакуя первый глоток «риохи». Приключение началось. Я был счастлив. Я хотел увидеть ее снова. И я увижу ее снова.

С чего же начать? День клонился к вечеру. Солнце погружалось в океан, просоленный воздух щекотал мне ноздри. Все было хорошо. Я шел по приморскому бульвару, выложенному плиткой. Тебе доведется произвести этот эксперимент, милый Эктор, когда ты будешь искать девушку в незнакомом городе, не имея никаких ориентиров, но нюхом чуя, что она здесь, ибо она – дочь этого города. Ты это чуешь, но одновременно тебя мучает страх, что ты можешь пройти мимо, даже слегка задеть ее на ходу и – не увидеть. И тогда ты, как я, обратишься в пса, который зализывает свои раны, чтобы умерить боль, и будешь, как я, беззвучно молить духов, чтобы они просветили тебя. Kairos. Kairos – вот что я твердил на ходу.

Мамаши катили коляски с младенцами. Пожилые астурийцы забрасывали в волны удочки с извивающимся песчаным червяком на конце лески. Детишки носились с тающим мороженым в руках, подростки отправляли эсэмэски со своих навороченных смартфонов. Послать эсэмэску – новый универсальный жест. Отличительный признак человеческого существа. Молодежь 1968 года[38]38
  Имеется в виду студенческая революция 1968 г. во Франции. – Прим. перев.


[Закрыть], ввергнувшая нас в долги, победила: людям больше нечего друг другу сказать, но они «общаются». Фейсбук забит группами по интересам – «Я люблю чипсы» или «Я не люблю евреев», и большой разницы между ними нет.

Я вздохнул. Мне хотелось воздуха. Я бога молил, чтобы она возникла из летнего тумана, вздымавшегося впереди. Но ее не было. Я дошел до самого знаменитого места для серфинга на побережье, называемого «El Mongol», где гигантские волны разбивались о стену психиатрической лечебницы, выходившую к морю. Интересно, подумал я, неужели грохот воды, раздающийся каждые тридцать секунд, способствует успокоению больных мозгов?

Я остановился, чтобы полюбоваться морем. Бульвар был огорожен красивым, безупречно белым барьером на столбиках, через каждый метр на нем красовался герб города Хихона с изображением короля Пелайо.

На его щите был изображен тот самый крест с подвешенными к нему буквами альфа и омега. Знаменитый крест Ангелов, который Антон продемонстрировал мне на фото, изображавшем Пас со спины. А впрочем, точно ли это была она? И к чему было татуировать этот крест, относившийся к былым религиозным битвам? Я читал, что король Пелайо изгнал неверных после того, как в одном из горных астурийских гротов ему явилась Богоматерь. Может, она была ревностной патриоткой своего края, желавшей иметь дело только с астурийцем? От запаха йода – или «риохи» – у меня кружилась голова.

Я хотел есть и пить. После «риохи» – правду сказать, не вполне астурийской – пора было перейти к сидру, и я зашагал прочь от моря, к центру города, чувствуя, как властный аромат сидра берет верх над йодом.

Любить Пас

Я хотел есть и пить, и я верил в мою звезду. Я расположился в ресторане «La Galana», наполовину каменном, наполовину деревянном здании. Девушка с посверкивающей в ноздре сережкой принялась таскать на мой стол бесчисленные tapas[39]39
  Закуски (исп.).


[Закрыть], одна аппетитнее другой; в основном морепродукты: Anchoas des Cantabrico; chopa a la sidra con almejas; arroz con pixin; calamares fritos[40]40
  Кантабрийские анчоусы; атлантическая сельдь, приготовленная в сидре с мидиями; рис с кусочками рыбы морской черт, зажаренными в панировке (одно из самых популярных блюд); жареные кальмары.


[Закрыть]. Впрочем, попадались и сухопутные – jamon iberico cortado a cuchillo cecina de Leon[41]41
  Рубленый иберийский хамон (окорок) с копченым мясом по-леонски.


[Закрыть]. Вообще-то выражение «национальные блюда» полагается презирать. Но, пока оно существует, мы можем быть уверены, что мир вокруг нас еще сохранил свое многообразие.

Я рассматривал девушку – конечно, не забывая при этом о Пас; рассматривал во все глаза, без намека на похоть, просто желая исцелить душу ее красотой, и начинал убеждаться, что этот народ действительно красив. Потом, оставив море по правую сторону, поднялся к Cimadevilla – вершине города. Мне нравилось это слово – cimadevilla, напоминавшее о том, что город не джунгли, что он подобен гигантскому дереву с мощным стволом, с двойной системой ветвей и корней. В отношении Хихона у меня не было никаких сомнений насчет породы этого дерева – яблоня, конечно яблоня. Аромат ее плодов так победно заполнял ноздри, что кружилась голова.

Я был не в Испании, я был в Астурии. Открыв дверь какой-то sidreria, я вошел. Внутри было полно народу, посетители галдели на весь зал, возя ногами по деревянным опилкам. Ими был засыпан весь пол – видимо, чтобы поглощать запах яблочного спирта. Официант наливал сидр, воздев бутылку над головой горлышком вниз, так что мощная струя низвергалась в подставленный широкий стакан с полутораметровой высоты. Половина сидра проливалась на опилки, вторую, пенящуюся в стакане, клиент тут же заглатывал, и операцию повторяли для следующего клиента. Наливая в тот же стакан. Я спросил официанта, в чем смысл этого фокуса. Он объяснил, что здешний сидр не пенится и это единственный способ обогатить его кислородом. Эта сидровая тавромахия[42]42
  Тавромахия (в переводе с греческого «борьба с быком») была известна в странах Средиземноморья с очень давних пор. Требует от тореро бесстрашия и ловкости. – Прим. перев.


[Закрыть]была не лишена своеобразного изящества: я с большим интересом наблюдал, как бутылки переворачиваются в воздухе вверх дном, чтобы выпустить в кружку струю золотистого напитка. И еще я узнал, что такой стакан называется culin – донышко[43]43
  Второе значение слова culin – порция сидра, которую нужно выпить за один раз, залпом, оставив чуть-чуть на донышке. – Прим. перев.


[Закрыть].

Я вышел из ресторана слегка охмелевшим. И очутился на маленькой оживленной площади в форме амфитеатра; на ее уступах кучковалась молодежь. Culin переходил из рук в руки. Девушки и парни смеялись, курили, целовались. Я прислонился к стене, сложенной из древних камней. Я был счастлив. Я думал о Фирме, об этом храме информации, куда потоками стекались новости, все более тревожные, если они приходили из Брюсселя и пророчили близкий конец света. И убеждал себя, что, может, Европа и впрямь на последнем издыхании, но все же у нее в запасе еще осталась жизнь со всеми ее сокровищами. Цивилизация.

Я был счастлив. Вернувшись в ресторан, я протиснулся сквозь жизнерадостную толпу девушек с темными, голубыми или зелеными глазами и громкоголосых парней с кольцами в ушах, схватил бутылку сидра, стакан и вышел со своей добычей обратно на площадь. Там я попытался наполнить стакан, но мне это плохо удалось – половина сидра вылилась на землю. Да и бог с ним! Мне все равно было хорошо. Я улыбнулся звездам, сиявшим на черном бархате астурийской ночи, и тут услышал свое имя. Я обернулся и увидел ее.

Она протягивала мне culin.

Она.

Пас.

Представляю, как ты, Эктор, слушаешь меня и говоришь: слишком уж все легко получилось, таких случайностей не бывает. Но при чем здесь случай? Я приехал сюда, в этот город, прекрасно зная, что она здесь. Та к ли уж невероятна была наша встреча?

– А я думала, ты шутил тогда, в отеле, – сказала она, пристально глядя мне в глаза.

Я осушил до дна ее culin. Она пришла сюда с друзьями. С девушками – красивыми, но не такими красивыми, как она сама. И с парнями, которые уставились на меня – одни с любопытством, другие враждебно.

– Ну, как твой репортаж, продвигается?

На самом деле я еще не описал как следует ее беспощадный взгляд, хотя он поразил меня уже при первой нашей встрече. Взгляд, в котором сверкали стальные отблески, словно под ее длинными шелковистыми ресницами скрывалась пара кинжалов.

У тебя точно такие же ресницы, мой Эктор, и я не могу смотреть на них без дрожи.

А еще я не описал ее пухлые сочные губы, ее скулы с крошечными родинками, такими отчетливыми на матовой коже, и круглый вздернутый носик, мягкие очертания которого противоречили острому подбородку. Зато я уже говорил о ее густой гриве, такой черной, что она отсвечивала синевой. Наука утверждает, что черное поглощает свет. А мне плевать, отвечает женщина. Впрочем, тем вечером никакой гривы и в помине не было, вся масса блестящих черных прядей была забрана в тугой пучок, какие носят танцовщицы. И только одна прядь выбилась на волю, лаская шею, наверное, такую же просоленную, как и волосы. Она только что вышла из воды. Всякий раз, как я ее видел, она выходила из воды. Это был знак судьбы.

В широком вырезе ее темно-синего платья виднелись бретельки купальника.

Я вытер с губ пену от сидра.

– Да, похоже, мой репортаж продвигается.

Она усмехнулась, явно не поддавшись на обман, и представила меня как «французского друга». Это мне понравилось: с такой рекомендацией я выглядел единственным в своем роде. Потом она сказала, что рада меня видеть, – не помню, чтобы за последние пять лет меня что-нибудь так обрадовало. Компания собиралась на какой-то концерт, и она спросила, не хочу ли я их сопровождать. Я ответил: «Con mucho gusto»[44]44
  С большим удовольствием (исп.).


[Закрыть], и это ее рассмешило.

Я нес ее пляжную сумку. В «Лютеции» от нее пахло хлоркой. Здесь она благоухала йодом.

В машине, которую на сумасшедшей скорости вел один из ее друзей, я все время ощущал жар ее ног, вплотную притиснутых к моим узким джинсам.

Не стану описывать тебе ее друзей – я с ними почти не говорил. О концерте тоже говорить не буду. Там выступала группа, которую я обожаю и назову, быть может, в самом конце этого романа, не предназначенного для публикации. На самом деле я не думаю, что наше время возможно описать в форме романа. Сейчас от любого повествования требуется краткость: современный мир, постоянно прерываемый получением эсэмэсок или мэйлов, не способен что-либо поведать медленно и связно. Его единственная типичная черта – прерывистость.

Поэтому скажу тебе коротко, Эктор: твоя мать любила танцы и танцевала она великолепно. Гибкая и сильная.

Я держал ее пляжную сумку. Смотрел на нее. И сходил по ней с ума – еще сильнее прежнего.

Она была вся в испарине, когда спросила, уже на выходе из зала: «Куда тебя подвезти?» Я назвал свой отель. И мою душу сковал смертельный холод.

Что делать человеку в два часа ночи, в городе, где он нашел ту, которую искал?

Я опустошил свой мини-бар. Попытался читать Чорана в плеядовском издании[45]45
  Чоран Эмиль Мишель (1911–1995) – французский писатель, мыслитель-эссеист. Выходец из Румынии, где дебютировал книгой «На вершинах отчаяния» (1934). «Плеяда» – название престижной серии французского издательства «Галлимар», в которой публикуются произведения наиболее известных писателей и поэтов. – Прим. перев.


[Закрыть], прошелся по всем телеканалам, от Animal Planet до порнухи, и, наконец, рухнул на постель, сбитый с ног усталостью и спиртным.

Из глубокого забытья меня вырвал телефонный звонок. Было девять утра. Портье сообщил, что меня ждут внизу.

Она сидела в холле, одетая в желтое платье и сандалии. Если у меня сегодня не назначены встречи и если я не против, она приглашает меня на прогулку, до вечера. Моя статья о ее работах сделала свое дело: она решила позаботиться о том, чтобы я не понаписал глупостей о ее родине. В салоне ее маленькой машины звучали скорбные песнопения моцартовского «Реквиема». Странный выбор для летней прогулки по морскому побережью.

Она села за руль. За окном проплывали пейзажи: с одной стороны плавные очертания зеленых приземистых холмов, с другой – бескрайняя голубая гладь моря.

Она вела машину быстро и ловко, награждая званием «cabron»[46]46
  Козел (исп.).


[Закрыть] водителей грузовиков, не позволявших ей обгонять себя. Мы свернули на дорогу, обсаженную соснами, она вдруг дала задний ход, свернула направо и поехала прямо через лес. В конце дороги возвышался какой-то завод с двумя трубами, похожими на фаллосы. Он был заброшен. Надпись масляной краской на фронтоне здания с осыпавшейся плиткой гласила: «Металлургическая фабрика Луарки»[47]47
  Луарка – рыболовецкий порт, расположенный на северном побережье Испании, в провинции Астурия. – Прим. перев.


[Закрыть]. Красно-белый шлагбаум, задранный кверху, уже не загораживал въезд. Машина полавировала между разрушенными корпусами, потом снова углубилась в сосновую рощу. Вскоре земля сменилась песком. Пас проехала еще немного, заглушила мотор, схватила свою пляжную сумку и вышла из машины, хлопнув дверцей. Я догнал ее на вершине дюны.

И при виде открывшегося зрелища у меня перехватило дух.

Пустынный, бескрайний берег жадно облизывали длинные пенные волны.

– Vamos![48]48
  Идем! (исп.)


[Закрыть] – сказала она. И я побежал за ней.

Под ее ногами поблескивали искорки слюды. Остановившись, она вытащила из сумки два купальных полотенца. Потом расстегнула платье. Я приготовился увидеть знаменитую татуировку. Не тут-то было, – под платьем оказался купальник.

– Ну, ты идешь? – спросила она, обернувшись.

Море открывало ей свои объятия. Мне тоже, но, увы, я не взял с собой плавки. На пляже никого не было, но я все же не решился, для первого раза, изображать сатира.

Тем хуже, пришлось отказаться от купания. А она исчезла в море, преодолев первую линию пенного прибоя. Плавала она потрясающе! Я снял майку и матерчатые кроссовки. Солнце обжигало кожу, воздух был насыщен возбуждающими лесными ароматами древесного сока и папоротников, гумуса и пыльцы. Это было великолепно. Твоя мать плавала. Мы совсем не знали друг друга. У меня была одна из ее фотографий. Вот и все. Прекрасная астурийка. Переполненная энергией. А я следил за ее уверенным кролем, стоя столбом на берегу, как последний дурак. Ах, черт возьми! И тут мне вспомнились слова Оскара Уайльда: «Чтобы стать настоящим средневековым человеком, не нужно иметь тела. Чтобы стать настоящим современным человеком, не нужно иметь душу.

Чтобы стать настоящим греком, нужно быть обнаженным»[49]49
  Оскар Уайльд. «Заветы молодому поколению». Это сочинение, своего рода эстетический манифест автора, впервые было опубликовано в журнале «Хамелеон» в декабре 1894 г. – Прим. перев.


[Закрыть]. Я торопливо скинул с себя оставшуюся одежду и шагнул в кипящую пену, не стесняясь своего напруженного члена. Нырнул в буйные прибрежные волны и, поднапрягшись, выбрался в открытое море. Вода скользила по телу, как ртуть, смывая усталость и похмелье. Эта девушка завладела мной, и все мое существо преобразилось от одного осознания ее власти. Я попытался думать о другом, о чем-нибудь очень уродливом, далеком от эротики, чтобы обрести прежнюю уверенность в себе. Вернувшись на пляж первым, я вытерся и оделся. Она вышла из моря такой, какую ты теперь легко сможешь представить себе: с распущенных волос струилась вода, фигурка, словно обточенная долгим плаванием, выглядела еще более грациозной. Сидя на полотенце, она набрала в руку горсть почти белого песка и, расставив пальцы, дала ему стечь обратно.

– Нравится тебе здесь?

– Да, великолепно.

– Вот тут я и начала делать свою пляжную серию. Этот пляж называется La Xana – на bable означает «колдунья».

– Почему?

– Говорят, жила здесь такая. К пляжу близко подходит лес, в нем-то она и обитала, эта колдунья. А может, фея, кто ее знает… Во всяком случае, люди до сих пор ее боятся. Смотри, здесь ни души – вот это мне и нравится. Именно потому ты и ошибся, когда написал в своей статье о «пляжах жизни». А для меня жизнь – это природа без людей с их тентами, рожками мороженого, пивом и бутербродами. Природа, избавленная от человечества.

– Но ведь кто-то же должен ею любоваться, этой природой.

Она не стала отвечать. Очередная глупая реплика.

– Ну, извини еще раз за статью. Это была моя интерпретация. Журналистика – это всегда интерпретация и ничего другого. Только слегка приукрашенная стилем автора, чтобы замаскировать свое недопонимание сути дела.

Она переменила позу, уперлась подбородком в согнутые колени. Я смотрел на ее крепкие ноги пловчихи.

– Из-за тебя моя жизнь переменится, – вдруг сказала она.

Я предпочел бы услышать «благодаря тебе…».

– Почему ты так думаешь?

– Про меня написали еще несколько статей. Похоже, я пользуюсь успехом.

Я уже знал об этом из интернета. Знакомясь с очередной девушкой, я с удовольствием залезал в сеть и читал все, что о ней там говорилось. Мне нравилось сравнивать эту информацию с тем представлением, которое я сам составлял о ней. После появления моей статьи о Пас информационная машина заработала вовсю, клише «Депардон пляжного отдыха», «Уиджи прибрежного быта» стали ее визитной карточкой.

Она вздохнула и растянулась на песке. Что означал этот вздох – облегчение, недовольство или чисто физическую реакцию тела на прилив эндорфинов?

– Разве это тебя не радует?

– А что меня должно радовать – успех, построенный на недоразумении? Поклонение людей, которые ничего не понимают? Я не люблю рассуждений об искусстве. Не хочу размышлять о том, что такое ванна – место для мытья или произведение искусства. Мне это обрыдло еще в Школе живописи. Я хочу просто фотографировать. Запечатлевать то, что мой собственный взгляд побуждает меня фиксировать.

Остальное – например, что потом станет с моим снимком, купят ли его люди, которым он понравился, или те, кому просто посоветовали его купить, – меня не интересует. Что же касается прессы, критики, то это, извини меня, проблема восприятия, а восприятием других людей я управлять не могу.

Она помолчала, потом продолжила:

– Знаешь, мне совершенно безразлично, что говорят о моих работах. И вообще говорят или молчат. Мои фотографии похожи на мыльные пузыри, они живут недолго. Секунда – и их уже нет…

Мне показалось, что по ее щеке скатилась слеза, но, может, это просто упала с волос капля морской воды. И снова я подумал о своей профессии. Такой же эфемерной. Писать о том, как ты воспринял то или иное произведение, какие чувства оно пробудило в тебе, – есть ли в этом хоть какой-то смысл? Она права: пузыри, мыльные пузыри и ничего больше.

Она перевернулась на спину. Я смотрел, как вздымались и опадали ее груди в зависимости от того, наполнял или покидал воздух ее легкие. Потом она заснула. Мне нечем было заняться, и я подумал: а не поговорить ли с самим собой? Ну что ж, сказано – сделано.

– Как поживаешь, Сезар?

– Прекрасно, Сезар!

– Откуда ты знаешь, что прекрасно?

– Потому что я сижу на прекрасном пляже, возле прекрасной женщины. Правда, я мог бы добавить, что не все так уж прекрасно, потому что она меня слегка пугает. А тебе она тоже кажется столь же красивой, сколь и пугающей?

– Это потому, что у нее такой острый взгляд?

– Да, и это тоже. И еще потому, что я не знаю, нужен ли ей.

– А о себе самом ты что-нибудь знаешь?

– Мне кажется, да.

– И что же именно?

– Я знаю, что мне хочется как можно больше насладиться красотой.

– Считаешь себя эстетом?

– Ненавижу это слово, оно звучит ненатурально, не по-мужски, пошло, тогда как наслаждение красотой – это действие, вид действия.

– И значит, ты у нас человек действия?

– Перестань иронизировать. Тебе ведь известна моя история. Ты знаешь, что я оставил там. И знаешь, что я решил больше не покидать Европу.

– Значит, ты трус?

– Совсем наоборот. Просто есть вещи, которые перестали меня забавлять. Тебе известно, что я люблю Стендаля, но когда он пишет: «Искусство цивилизации состоит в том, чтобы объединять самые тонкие наслаждения с постоянным присутствием опасности», мне кажется, что это слова глупого подростка. Почему опасность так уж необходима?

– Потому что, если хочешь дорожить чем-либо, нужно чувствовать, что ты можешь это потерять…

– Заткнись, перестань говорить пошлости!

– Ты же знаешь, Сезар, иногда мне не хватает действия. Той жизни, которую мы вели прежде, в Азии… Рубины, девушки-наркоманки, каторжники, которых фотографировал твой гид… Восток…

– Ладно, об этом давай позже. А сейчас я сижу здесь, на пляже, как вдовец, который потерял жену тысячу лет назад и который чувствует, что у него есть шанс возродиться к новой жизни.

– А тебе казалось, что ты не живешь?

– Мне казалось, что время проходит мимо меня. Что я заполняю свой ежедневник, как кочегар, подбрасывающий уголь в топку своего свихнувшегося паровоза, а паровоз катит неведомо куда.

– Ты говоришь о Фирме?

– Да, и еще о жизни, которую все мы, мужчины и женщины, ведем в начале этого века. Обрати внимание: с тех пор как я нахожусь здесь, в Астурии, я ни разу не посмотрел на экран своего смартфона. Разве только для поиска информации о Пас в Google. И это мне жутко нравится.

– Google… Какое мерзкое слово. «Эстет» тебе не по вкусу, а это – куда хуже.

– Верно, но Google победил. Целые империи гибнут, погибнет когда-нибудь и Google, но сейчас еще время не пришло.

– И что же ты там нарыл?

– Что у нее все идет прекрасно. Что она стала знаменитой. Что ее фотографии с каждым днем набирают силу. Что ей пришлось сменить галериста. Что она много зарабатывает, и у нее нет денежных затруднений, что я тоже приложил к этому руку, и это меня несказанно радует.

– Да ты просто Нарцисс!..

– Нарциссизм следовало бы сделать обязательным для всех, он помешал бы вам распускаться и быть обузой для окружающих.

– Ну вот, теперь и ты изрекаешь пошлости. Кроме того, эта фраза принадлежит не тебе.

– А кому же?

– Неважно. Ты меня утомил. Иногда ты бываешь таким глупым…

– Да, я глуп, и мне от этого легче живется. Но позволь мне тоже задать тебе вопрос. Чего ты хочешь от этой жизни?

– Любить.

– И ты собираешься любить ее.

– Я уже ее люблю.

– Значит, нас таких двое…

Спустя какое-то время она открыла глаза и несколько секунд молча смотрела на меня. Не улыбаясь. Потом потянулась, распрямив смуглые мускулистые ноги, и спросила: «Ты голоден?» Я кивнул. «Сейчас переоденусь и поедем». Мы были одни, совершенно одни на пляже, и я надеялся, что она без церемоний снимет свой купальник. Но нет. Твоя мать была стыдлива. Она накинула платье и только потом сняла и спрятала в сумку купальные трусики и лифчик.

– Идем! – сказала она.

Мы снова поехали через лес.

И вот мы сидим лицом к лицу за длинным деревянным столом, под деревьями. А на столе перед нами омлет, желтый, как солнце, маринованные перцы в сладком оливковом масле, аппетитный, сочный jamon bellota[50]50
  Хамон сорта «Иберико бейота» – окорок из свиньи иберийской породы (самый дорогой сорт мяса, для получения которого поросят откармливают только желудями и свежими травами). Обладает изысканным вкусом. Вялится 36 месяцев. – Прим. перев.


[Закрыть], вкусный хлеб и, конечно, сидр, который Пас наливает мне, стакан за стаканом, из бутылки зеленого стекла, такого же зеленого, как хвоя окружающих нас сосен, что колышется под мерные вздохи волн.

– Как-то странно видеть тебя здесь, – говорит она.

– Почему?

– Мне кажется, я посвящаю тебя в свое детство… Посвящаю в себя…

– Ну и как ты думаешь, посвящение проходит удачно?

Пас улыбается. У нее белоснежные зубы. Вполне могла бы стать «лицом» рекламы яблок. На ее щеках, усеянных крошечными родинками, море оставило белые соляные разводы.

– Это только начало. А сейчас я тебя повезу вглубь.