Текст книги "Сирена"

Общение

Два года после смерти Пас я не мог смириться. Я отчаянно ждал знака. И вот, занявшись однажды в воскресенье вечером поисками более удобной перинки для нашего подраставшего сына, я наткнулся на коробку. В стенном шкафу кабинета, на маленьком бирманском сундучке, где хранились последние снимки Пас.

Я извлек коробку на свет. Отодрал скотч, разрезал пузырчатую пленку. От контраста между решительным лицом пловчихи и ее разбитыми бедрами у меня защемило сердце. Шесть лет спустя меня терзали угрызения совести. А что, если все это моя вина? Эта статуэтка связывала меня с Пас, несла с собой все, что Пас любила, – воду и солнце, грацию и движение, соль и ветер.

– Что это, папа? – спросил сын, застав меня врасплох, когда я не мог оторвать от нее взгляд. Я вздрогнул. Он вылез из кроватки и стоял босиком, в полосатой пижаме, держа за крыло своего любимого цыплячье-желтого плюшевого Птица, чьи оранжевые лапы волочились по полу.

– Сувенир.

– Что такое сувенир?

– Так, ничего, – сказал я, не в силах объяснить, парализованный страхом расплакаться при нем.

Он ушел спать, не сказав больше ни слова.

Вот так, совершенно абсурдным образом, я вбил себе в голову, что починить статую абсолютно необходимо, – для нее, для нас, что этим я заглажу удар судьбы, совершу акт искупления, из которого непременно проистечет что-то хорошее. Ей это понравится, она подаст мне знак. Ответит наконец на единственный вопрос, которым я задавался: намеревалась ли она, да или нет, вернуться из этого путешествия? Что означало: были ли мы ей по-настоящему дороги?

Когда особа, которую я продолжал посещать дважды в неделю, чтобы «выговориться и пережить утрату», услышала мой план – а я им с ней поделился – и пришла в замешательство, я только уверился еще сильней.

Тем более что я уже все перепробовал, в частности «революционную» методику IADC. Induced After-Death Communication, по-французски – индуцированное общение с умершими, родилось из опыта работы с американскими солдатами, возвращавшимися со Среднего Востока в состоянии посттравматического стресса. Все начиналось с глаза, который должен был сосредоточиться на некоем воспоминании и пальце терапевта. Оказалось, что быстрое движение глазного яблока вправо-влево погружает пациента в «состояние измененного сознания» и позволяет мозгу «бессознательно перерабатывать данные». Эти пустые слова, особенно «данные», меня ранили. Сфокусировавшись на образе покойного, «скорбящий» мог войти с ним в мысленный контакт. И эта связь открывала ему иногда очень четкие истины – «например, местонахождение страхового полиса, о котором живой не знал».

– Страховой полис – это не совсем то, что я ищу, – перебил я.

– Я говорю для примера. Чтобы показать вам, что это отнюдь не галлюцинация. Мы просто открываем наши каналы восприятия на других уровнях реальности. Это бывают любовные послания, ответы на вопросы, которыми задается живой. Терзаясь от них чувством вины. Это очень хорошо работает с людьми, потерявшими близких при теракте.

– Мою жену убил не ИГИЛ, она утонула.

Психологиня больше ничего не сказала. Она передала меня в руки «светила» этой самой «революционной» методики.

Результатов он добивался поразительных. Но не со мной. Ответом было глухое молчание Пас.

Так что оставалась статуя. Последний шанс. Я снял один за другим осколки стекла с ее бедер: с этим острым поясом ее не пустили бы в самолет. Потом упаковал ее в несколько слоев пузырчатой пленки и завернул в три пляжных полотенца. Не забыл и коробочку из-под крема, наполненную ватой, где лежали три пальца ее левой руки, такие тонкие, такие коричневые, и положил этот ковчежец рядом с телом в ручную кладь. В кармане у меня был билет до Неаполя.

Я начал свое паломничество.

Починить статую

Неаполь встретил обжигающей легкие жарой и переполненными мусорными баками. Я сел в такси. До Сант-Эджидио мы худо-бедно доехали. Но когда надо было спуститься с горы к побережью, кошмар предстал во всей своей красе: блестящая змея неподвижных автомобилей, которую безжалостно плавили солнечные лучи.

Шофер спросил, не включить ли музыку. В салоне зазвучал тенор Андреа Бочелли:

 
Con te partirò
Su navi per mari
Che, io lo so
No, no, non esistono più
Con te io li vivrò[30]30
  С тобой я уйду / на судах через моря / Которые я знаю / нет, нет, они больше не существуют / я переживаю их с тобой (ит.).


[Закрыть]
 

Я смотрел на лимонные деревья и прилепившиеся к скалам домики. Весь этот мирок, казалось, готов был броситься в пустоту.

– Что там у вас?

В зеркальце заднего вида, на котором болтался десяток амулетов, водитель показал подбородком на лежавшую у меня на коленях спеленатую статую. Чтобы уберечь от дорожной тряски, я вынул ее из чемодана.

– Похоже, что у вас там bambino[31]31
  Ребенок (ит.).


[Закрыть].

Сорренто, Сант-Агата суи Дуэ Гольфи, Колли ди Фонтанелле, Позитано, Лаурито, Веттика Маджоре… вот наконец и Марина ди Прайя. Башня отчетливо вырисовывалась на фоне морской синевы. Машина свернула с шоссе и поехала вниз по почти отвесной дороге. Мой водитель верил в свои тормоза. Когда он остановился, башня была как на ладони, в нескольких шагах. Возвращение в эти места взволновало меня. Шесть лет назад рядом со мной была Пас.

– Подождите меня здесь, пожалуйста.

Я взял bambino, захлопнул дверцу. Ну, держись, Фабио.

Аромат лимонов смешивался с запахом моря. Дверь была открыта. Я вошел. Сидя за столом, он рассматривал красный коралл на голове сирены.

– Buongiorno.

Он даже не вздрогнул. Меня он узнал сразу. Он похудел. Я положил «младенца» на круглый стол. Пловчихи по-прежнему наяривали кролем под потолком.

Я осторожно развернул полотенце и стал рвать пузырчатую пленку.

– Подождите, – тихо сказал он. Сходил за ножницами и принялся за дело. Казалось, мы вызволяем пострадавшего в дорожной аварии из железной тюрьмы.

Появилась пловчиха.

– В самом деле… – Сказал он.

– Почему вы не ответили? – Спросил я, вглядываясь в его прятавшиеся за очками глаза.

– Я был очень болен.

– Вот как?

Выглядел он неважно. Но говорил как будто искренне.

– Легкие. Я лежал в больнице…

И после короткой паузы:

– А потом я забыл… Как поживает ваша подруга?

– Она умерла.

Было видно, что его это поразило. Он опустил голову. Повисло долгое молчание, которое нарушил я:

– Она просит, чтобы вы починили пловчиху. Как обещали.

– Она просит?

– Она просила…

– Я сделаю вам другую, если хотите.

– Нет, я хочу эту. Я вернусь через три дня.

Я был настроен серьезно. Он это почувствовал.

Я сел в машину и назвал адрес. Наш тайный адрес. Место нашего канувшего счастья, где я хотел попытаться вновь пережить его в последний раз. Чтобы все шансы были на нашей стороне.

Рай начинается с мелких мазков.

Сначала ты видишь только табличку на дороге. Но ни дома, ни сада. Ничего. Ты останавливаешься. Проходишь в калитку, спускаешься на несколько ступенек. И вот тут чувствуешь запахи. Сначала – розмарина, мяты, тимьяна и базилика. Фоном – запах моря, чьи волны танцуют где-то внизу, ты это уже угадываешь. И нота сердца – лимоны. Это край лимонов. Их безраздельные владения. Вот первый дом, где крепкий малый с очень светлыми глазами по имени Габриэле дает тебе ключ и, подхватив багаж, просит следовать за ним по ступенькам, отвесно спускающимся в синеву. Тирренское море складками раскинулось под солнцем; солнце слепит тебя и многократно усиливает краски. Ты спускаешься еще ниже, и появляется белый домик с голубыми ставнями, волнистая крыша, рисующая верх буквы π. Ты помнишь все: голубой плетеный коврик с белым морским коньком у входа и звук твоих шагов на плиточном полу коридоров. Тебе не пришлось просить ту же комнату. Само собой разумеется, что она достанется тебе. Это ваша комната. Ты знаешь, что сейчас увидишь над кроватью любительскую картину, изображающую церковь с эмалевым куполом в соседней деревне.

Открывается дверь, и ты убеждаешься в этом. Ничто здесь не меняется, потому вас и тянет сюда. Габриэле распахивает ставни, открывается балкон, зависший в синеве. Сколько раз она щелкала здесь фотоаппаратом, когда ты плавал внизу и звал ее?

Ты едва не расплакался, когда он ушел. Прохладные плиты пола, на которых она любила полежать, когда ночь была слишком жаркой. Ты разделся. Нырнул под душ, глядя на море в стрельчатое окно. Твое тело под струями. Ты лег на кровать, и бриз высушил последние капли. Ты подумал о ней, и пришли новые слезы, и напряжение на время отпустило.

Ты вернулся в красоту. Без нее.

Здесь мы жили совсем простой жизнью. «Корабельной жизнью», как говорила Пас. Да это и был бывший дом арматора. Мы спускались купаться, возвращались в комнату, снова спускались купаться. Завтракали на балконе помидорами с моцареллой из молока буйволицы, политыми оливковым маслом, похожим на солнечный сок. Потом сиеста, опять купание, налево или направо в поисках скрытых бухточек, до которых можно добраться только вплавь. Корабельная жизнь.

Я распаковал багаж. Была ли это хорошая мысль – вернуться в места любви? Жарко. Я сую монетку в два евро в карман джинсов и выхожу из дома. Двести вырубленных в скале ступенек ведут к бетонному солярию, который называют spiaggia[32]32
  Пляж (ит.).


[Закрыть]. Путь к воде – Голгофа наоборот. Спускаешься без страданий, но с нарастающим удовольствием, а в конце – тот же апофеоз. Пять зонтиков и столько же шезлонгов, в которых дремлют томные лианы в йодистой жаре, из оцепеневшей руки выпал бестселлер. Я смотрю на обложку, которой касаются длинные наманикюренные пальцы. Чтение – та же ласка.

Из воды выходит парочка. Мужчина хватается за лесенку, карабкается, протягивает руку девушке, помогая. Они молоды, здоровы. Она отряхивает капли, довольная, на ее купальнике черные и белые треугольники прилегают друг к другу, как наверняка будут прилегать их тела через четверть часа.

Я вхожу в воду. Сирены, если они и вправду живут здесь, должно быть, плавают подо мной. Я вспоминаю обед на Ли Галли. Вспоминаю бокал шампанского в отеле «Сиренузе де Позитано», вспоминаю Пас, и слезы смешиваются с пеной.

Сжимаю в руке монетку в два евро.

Монетка – это был наш ритуал. Мы делали это каждое утро после любви и чтения.

Местами мне видно каменистое дно под водой. Яркое солнце режиссирует там настоящий театр теней.

Церковь как будто встает из волн, опираясь на стену, которой не меньше тысячи лет. Я вспоминаю гору Афон, вспоминаю отшельников, которые угостили меня лукумом и стаканчиком ракии, когда не было больше сил идти. Я огибаю церковь вплавь. Добираюсь до лесенки, соединяющей пляж с дамбой. Надо ждать своей очереди. Когда вылезает девушка, плещущиеся вокруг мальчишки своего не упустят. Сверху слепят экраны смартфонов. Люди загорают, чатятся и фейсбучатся, лежа на полотенцах с эмблемой футбольного клуба «Наполи». Я иду в «Неттуно», бар с белой вывеской, выдолбленный в скале. Повторяю один за другим все этапы нашей игры. Это вознаграждение наших усилий, морковка нашего купания. Вхожу весь мокрый. Все та же деревянная стойка, на ней в витринах пастилки «Леоне» – с корицей, с лакрицей – или liquirizia, самые любимые Пас. На двустворчатой двери реклама домашних панини, киносеансов alla stele, под открытым небом, и эскимо из морозильника. Я всегда, с малых лет, любил слово «эскимо». Лизнешь его – и ты уже на льду, мчишься на санях, запряженных белыми псами с обезумевшими от свободы глазами. Двое мальчишек толкают меня, гоняясь друг за другом, как котята. Луиджи привык. У него все та же серебристая шевелюра и неприветливый вид. За его спиной стена бутылок. Апероль, мартини, кампари. Фотография предка, подвешенные четки в золоченой рамке и красно-белый спасательный круг в углу, рядом с синим веслом.

– Buongiorno, Луиджи.

Он готовит мне два напитка в двух маленьких стаканчиках. Crema di caffe крутится в прозрачном кубе с маркой Antica Gelateria del Corso, его от души взбалтывают, насыщая кислородом, две пластмассовые лопасти машины. Я кладу на стойку монетку в два евро и выхожу, унося в глазах море и небо, наконец-то слившиеся. Прислоняюсь к стене. Пью свой caffè. Потом ее, потихоньку. Любовь моя. Надо мной маленькая белая часовня по-прежнему стоит на утесе. У нее закругленная крыша. Вокруг скалы поросли кипарисами и соснами, пригнувшимися от ветра, среди деревьев виднеются развалины древнего замка, где скрывался знаменитый разбойник. Деревня притаилась в ложбине, ее домики – белые, охряные, розовые – словно карабкаются друг на дружку, сливаясь, до арок поддерживающего шоссе моста, взбираются даже на него. Лабиринт лестниц с созвездиями окон, украшенных, будто флагами, махровыми полотенцами, сбегает к пляжу, где стою я в дружеской компании ragazze и ragazzi[33]33
  Юноши и девушки (ит.).


[Закрыть], татуированных по самое некуда. Италия во всей своей утонченной и варварской красе.

Каталог татуировок

Она любила этот момент. Возвышаться над лежащими телами. Любила этот маленький пляж. Даже рядом с двадцатилетними грудками, налитыми плодами или снарядами, взглядомер всегда склонялся в ее пользу. Причем ей не приходилось, как дебютантке, расстегивать лифчик.

Она любила рассматривать тела. «Они так много могут рассказать», – говорила она. Ее взгляд улавливал все, на все реагировал. Она любила татуировки. Кожа для нее была пергаментом, рассказывающим тайную историю нашей эпохи с ее законами, ее мечтами, ее иллюзиями.

Что она расшифровала бы сегодня со мной? Я начал визуальную прогулку. Раскинутые на пояснице, задевающие ягодицы крылья оказались выбором номер один у девушек. Смысл: держи меня за это место – и мы улетим? У парней, традиционно более приземленных, преобладали мотивы, навеянные племенной тематикой, маорийские или кельтские: дух клана держался крепко, красноречивый для мечтателей.

Я также с интересов отметил, что у обоих полов изрядно прибавилось «текстовых» татуировок. Фразы. Красивые фразы. Указывало ли это на потребность в романтическом, на скорое возвращение к чтению, или сказывалось влияние смс и твиттера? Вот, скажем, эти тридцать четыре буквы под левой грудью сорокалетней брюнетки: Si vive соте si sogna: perfettamente soli. «Мы живем как видим сны: совершенно одни».

Вот еще книга, которую мы с Пас могли бы написать – «Книга тел». Хотя бы сделать ее приложением к той, которую мы начали и в которой запечатлевали все, что любили в старом мире, – она делала фотографии, я писал текст, и мы назвали ее «Книга о том, чего скоро не будет»… Ведь всего этого тоже скоро не будет, о чем, кстати, говорят иные тела с прозорливостью, достойной похвалы. L'amore è eterno fincheé dura («Любовь вечна, пока она длится»), прочел я на затылке, где из искусственно белокурого пучка выбивались черные волоски, естественные. Нельзя долго скрывать правду.

Я отметил, и это обнадеживало, несколько избранных литературных цитат. На подставленной солнцу лопатке – La bellezza salverà il mondo, «Красота спасет мир». За фразой следовали скобки, в которых угнездилось – изыск в наше время, когда авторское право тает, как мороженое на солнце, – имя писателя, написанное по-итальянски: Fëdor Dostoevski).

Удивительные философские заключения спорили друг с другом на одном и том же человеке. Так, на правом плече мамаши, кормившей грудью малыша, красовалось шумпетерианское[34]34
  Йозеф Алоиз Шумпетер (1883–1950) – австрийский и американский экономист, политолог, социолог и историк экономической мысли. Популяризировал термин «созидательное разрушение» в экономике и термин «элитарная демократия» в политологии.


[Закрыть] воззвание То create is to destroy, «Созидать значит разрушать», тотчас опровергнутое посланием веры в будущее на левом плече: A mio figlio per la vita, «Моему сыну на всю жизнь».

Из-под краешка стрингов выглядывает латинская фраза: Iterum rudit leo, «И снова рычит лев»… Удовольствие знать, что тебя поймут лишь немногие избранные?

Я дошел до конца маленького пляжа. Лежа на спине, девушка лет восемнадцати дремала в тени гигантского якоря, служившего символом этой рыбацкой деревни. Solo Dio può giudicarmi, «Только Бог может судить меня», говорило ее бедро, украшенное гирляндой орхидей. Послание, адресованное ей одной, чтобы приободриться, устремляясь с наступлением темноты в обещания ночи? Очень, между прочим, совместимо с жизненным кредо, которое выставил напоказ у себя на груди ragazzo, лежащий в двух метрах от нее: Every wall is a door. «Любая стена – дверь».

От такого стремления утвердиться голова шла кругом. И приходило понимание, что потребность в любви и доверии чересчур велика, чтобы когда-нибудь быть утоленной. И огромное горе – по разительному контрасту с глыбами крутых гор, ложбинами в кружевах винограда, часовнями, затерянными в яркой зелени гранатовых деревьев, которые всегда будут казаться сошедшими с полотна кватроченто[35]35
  Кватрочéнто, также кваттроченто – общепринятое обозначение эпохи итальянского искусства XV века, соотносимой с периодом раннего Возрождения.


[Закрыть], далекими от людской суеты.

Балкон над морем

– Как это случилось?

Лука не может опомниться. Он потрясен.

– Ты мог бы мне сказать. Мы не понимали, почему вы больше не приезжаете.

Я рассказываю ему и о нашем сыне. Он бледнеет. Его жена Марта выходит из кухни и ставит передо мной тарелку анчоусов, собственноручно замаринованных ею в местном оливковом масле с лимоном и розовым перцем.

Лука бросает ей несколько быстрых фраз по-итальянски. Ее рот округляется буквой «о», но не издает ни звука. Она кладет руку мне на плечо и возвращается в кухню. Лука садится, наливает нам по стакану белого вина. Перекрестившись, устремляет взгляд в мои глаза.

– Мы с тобой. Думай о ней, но хорошими мыслями. A chiàgnere 'nu muorto so' làcreme pèrze. Слезы мертвым без надобности.

Мы сидим в тени, передо мной раскинувшееся до бесконечности море. Все совершенно, но нет Пас, и это подрывает гармонию. Я знаю, что она сказала бы перед этим блюдом, – ничего бы не сказала. Она бы его съела. А мне не хочется есть.

Я никогда не пью за обедом. Но сейчас прошу еще стаканчик. Он прибывает со спагетти con le cozze[36]36
  С мидиями (ит.).


[Закрыть]. Стакан здесь – это скорее чаша. «Размером с твою грудь», – сказал я Пас, когда мы впервые сели за стол и мне подали этот стакан, в котором поместилась, наверно, треть бутылки Furore.

Лука улыбается мне, но я вижу, что ему грустно. Он очень любил Пас. «Как все», чуть не сказал я. Он подавал сам со своим помощником Паоло в маленьком ресторанчике этого семейного пансиона, примыкавшем к кухне Марты, улыбчивой матроны, которая однажды оказала мне редкую честь, впустив в сад, где росли базилик, тимьян и розмарин.

Я должен хоть немного повеселеть. Ради него. И вообще, пока я здесь, скульптор трудится, чинит статую. Все потом обернется к лучшему. Долг будет выплачен. Порядок восстановлен. Разве так плохо хотеть верить в чудо? Эта статуя – символ. Я верю в ее силу. В древности символом называли глиняный черепок, связывавший двоих. Когда клялись в дружбе или заключали контракт, черепок разбивали на две части, и каждая сторона брала себе половину, которую бережно хранили и передавали из поколения в поколение, чтобы соединить со второй половиной, когда жизнь – превратности судьбы или нужда в помощи – этого потребует. Они идеально складывались вместе, что свидетельствовало об общем происхождении. Больше ничего знать и не хотели. Боги были свидетелями, и никто бы не осмелился поставить под сомнение symbolon.

Я закрываю глаза. Представляю себе нас, в свою очередь, соединенными. Два espresso, которые она заказывала после еды. Один за другим, чтобы продлить удовольствие.

Вокруг меня другие постояльцы отеля. Три столика. Разговоры вполголоса, люди слушают лето, гул насекомых, глухой рокот волн. Можно почти потрогать проходящее время.

Мы любили эти обеды. Как за Мартину кухню, так и за удовольствие знать, что потом мы вернемся в свою комнату, чтобы погрузиться друг в друга; ставни нашего балкона будут чуть-чуть приоткрыты, и солнце, просачиваясь сквозь жалюзи, начертит ровные линии на спине, животе, бедрах Пас.

Густая горечь очень крепкого кофе возвращает меня к действительности. На чашке нарисован средневековый гном в башмаках с загнутыми носками и остроконечном колпачке, держащий на плече рог изобилия. Я думаю о сыне и о сказке, которую он не услышит сегодня вечером. Сколько горя обрушилось на нас. Надо бы ему позвонить, но я так и слышу вопрос:

– Где ты, папа?

– В раю. С твоей мамой.

– Когда вы приедете?

Вновь появляется Лука с бутылкой «Амаро». Наливает мне в замороженную рюмочку.

– Это поможет тебе вздремнуть. Ты должен поспать. На тебе же лица нет. Ни дать ни взять неаполитанский пес.

Тон отеческий. И от этого легче.

* * *

Песочный человек не торопится меня навестить. Хотя я изрядно выпил. Я лежу, уставившись в потолок, и чувствую себя младенцем, тщетно ищущим свою «кисю», как мой сын иногда называет Птица. Мне не хватает знакомого запаха. Стремительный технический прогресс, свидетелями которого мы стали в последние годы, уже должен был бы дать нам возможность физически ощутить тех, кого нам недостает рядом. Возможность или хотя бы иллюзию.

Я закрыл ставни, но окно оставил открытым и слышу рядом звуки. Вздохи. Это наверняка утренняя парочка, та, молодая. Пышущая здоровьем. Я представляю себе их, сплетенных на кровати. Он на той точке, где наслаждение уже близко, и благодатная жара струится по его жилам, этот жидкий огонь, заставляющий все забыть, который поднимается все выше, почти переливаясь через край его тела, и он должен собраться, чтобы не изойти сразу. Я представляю ее: веки то опускаются, то приоткрываются, как и рот, язык облизывает губы, зубы покусывают его, и партнеру еще труднее перед этим зрелищем лица в экстазе совладать с естественным ходом вещей. Наверно, она выгнулась, чтобы лучше раскрыть ему свое тело.

Я открываю глаза. Люди занимаются любовью, а мне это больше недоступно. Я могу трахаться, но заниматься любовью – нет. Да и то сильно сказано: «могу трахаться». Мог бы, если бы хотел, а я больше не хочу.

Я слышу их вздохи. Это должны были бы быть мы с Пас.

Почему она не умрет, та, что за стеной? Я хотел бы, чтобы и ее не стало.

Я встаю, меня тошнит. Я и правда слишком много выпил. В зеркале ванной рассматриваю свое жуткое лицо. В сорок лет борода уже седеет. Звездочки морщин вокруг глаз. Вылитый старый корсар. Очень даже мило. Не хватает только цинги. Я утираю рот. Плохая была идея вернуться садовничать в раю одному.

Выхожу на балкон нагишом. В море сын Луки упражняется в гребле, продолжая традицию древней морской республики Амальфи. Я видел вечером на виа Лунгомаре деи Кавальери лодку его команды, вытащенную на гальку, накрытую ярко-синим брезентом. На корпусе, тоже синем, белый крест рыцарей-госпитальеров, стяг Амальфи, города, что царил на морях в X веке, освоил компас, а деньги его были в ходу аж на Востоке. Море, говорят, было тогда сплошь покрыто дамбами и мостками, где стояли на якоре галеры, сошедшие с амальфитанских верфей.

Слишком много книг, слишком много прочитано. Ничто больше мне не интересно, и вино стучит в висках.

Я пойду туда. Я не в лучшей форме, но я пойду. Вновь пережить воспоминание, попробовать напитаться им, почтить Пас на свой лад. Хотелось бы мне, чтобы какой-нибудь бог меня услышал. Пусть она поговорит со мной. Я подыхаю от ее молчания.

Последний этап паломничества перед возвращением статуи: снова увидеть грот.