Текст книги "Последняя королева"

Глава 7

Два дня спустя нас еще раз поженили – в соборе. Знати и духовенства, свидетелей нашего союза, вполне хватило, чтобы удовлетворить даже завышенные требования доньи Аны.

Последовало еще одно большое пиршество. Когда оно было в самом разгаре, Филипп схватил меня за руку и со смехом потащил через дворец в мои покои. Заперев дверь, он бросил меня на ковер и стал срывать одежду. С ковра мы переместились на кровать, лаская друг друга руками и губами на пахнущих лавандой простынях. Следуя его стонам и шепотам, я старалась показать ему, что быстро учусь, находя удовольствие не только в том, что он делал со мной, но и давая ему то, чего желал он сам.

Позже, лежа среди смятых простыней и глядя в потолок, я вдруг поняла, что вспоминаю тот день, когда перед моими глазами впервые предстало великолепие покоренного мира мавров. Тогда я чувствовала то же, что и сейчас, – невероятный восторг и веру в чудо.

Я повернулась к Филиппу. Он лежал, закинув руку на лоб.

– Что? – пробормотал он, привлекая меня к себе.

Глаза его были полузакрыты, словно он боролся со сном.

– Хочу рассказать тебе про Испанию, – прошептала я.

– Давай, – лениво улыбнулся он. – Расскажи.

И я начала рассказывать, воссоздавая в погруженной во мрак комнате краски и образы моей страны. Я вновь переживала поход на Гранаду и видела мать в воинских доспехах во главе ее войска. Снова слышала свист катапульт и вызывающий смех отца, шагавшего через ряды бойцов. Стояла на берегу океана, глядя, как уходит в море Колон на галеонах, которые мать купила на свои драгоценности; ехала вместе с процессией в Толедо, чтобы увидеть возвращение Колона с экзотическими птицами в клетках и туземцами из неведомых земель. Танцевала в зале, ссорилась и мирилась с сестрами, следовала за слетавшимися на закате летучими мышами и в последний раз смотрела на молчаливую, похожую на льва Альгамбру. Закончив, я обхватила руками колени, и глаза мои наполнились слезами.

Филипп лежал рядом столь тихо, что мне показалось, будто он заснул. Я наклонилась к нему, но глаза его были открыты.

– Фелипе, – тихо сказала я на моем родном языке. – Что случилось? Ты такой грустный.

Он вздохнул:

– Я думал о своей семье. Или о том, что можно назвать моей семьей. – На меня он не смотрел. – Моя мать погибла, когда я был еще младенцем. Отец настолько ее любил, что не смог вынести потери – или, возможно, ответственности за воспитание собственных детей. Он отправил меня сюда, а сестру во Францию, как будущую невесту короля Карла. Карл в конце концов отверг Маргариту, но к тому времени, когда мы воссоединились, мы с ней уже выросли. В детстве мы друг друга не знали.

Я не могла такого представить. В основном я проводила время вдали от родителей лишь летом в Гранаде, и даже тогда со мной были сестры. Мать тщательно наблюдала за нашим воспитанием, подбирая учителей, исправляя наши тетради и составляя распорядок дня. Несмотря на ее вездесущее присутствие, я всегда считала, что мне повезло: королевских детей часто отсылали в их собственные владения, где их растили чужие люди.

– А твой отец? – решилась спросить я. – Он тебя навещал?

Филипп холодно улыбнулся:

– Отец предпочитает Вену, откуда он может править своей могущественной империей. Он навещал меня раз в год – проверял мои расходы, интересовался моим образованием, а потом уезжал. Как-то раз, еще мальчишкой, я пытался упросить его остаться, держась за стремя. «Твое место здесь, – ответил он из седла. – Я не желаю видеть тебя плачущим, словно девчонка. Мы принцы, а принцы должны учиться жить одни. Мы ни в ком не должны нуждаться. И нам не подобает проявлять слабость».

Жестокие слова напомнили мне то, что сказала мать в Аревало. Я почти не знала мужчину рядом, но у нас было нечто общее: мы оба чувствовали себя зажатыми в железные тиски долга, навсегда отделявшие нас от остального мира.

– Я слышала похожие слова, – тихо сказала я. – Действительно, тяжкий урок.

– Для меня – вряд ли. – Филипп пожал плечами. – Я понял, что действительно без многого могу обойтись, включая отца. По крайней мере, пока мне не исполнилось двенадцать. – Голос его потеплел. – Как раз тогда мне начал служить Безансон – отец назначил его моим духовником. Он научил меня всему, что требовалось знать принцу. В четырнадцать лет меня сочли достаточно взрослым, чтобы править Фландрией от имени отца, и первое, что я сделал, – ходатайствовал перед Римом о разрешении Безансону стать моим канцлером. Хотя он остается архиепископом, главный его долг – служить мне.

О столь необычных назначениях я никогда прежде не слышала.

– У моей матери есть доверенный советник, в чем-то похожий на него, – архиепископ Сиснерос. Он глава толедского престола, самого большого в Кастилии. Но он лишь наставляет мать в вопросах религии.

– Да, я о нем слышал. – Нарочито понизив голос, Филипп скрючил пальцы возле лица, подобно когтям. – Говорят, он настолько набожен, что постоянно охотится за нехристями, где бы те ни скрывались, и круглый год ходит в сандалиях, независимо от погоды.

Рассмеявшись, я прижалась к нему, и он поцеловал меня в лоб.

– Пора спать, маленькая инфанта. Завтра нам рано вставать: мы едем в Антверпен, где Маргарита сядет на корабль в Испанию. Потом в Брюссель. А после я покажу тебе нашу будущую империю.

Взъерошив мои волосы, он еще раз поцеловал меня и отвернулся. Вскоре он уже спал.

Приподнявшись на локте, я взглянула на его профиль.

Из-за избытка чувств, охвативших меня после приезда во Фландрию, мне даже не пришло в голову, что ему всего семнадцать. Да, по королевским понятиям он считался уже мужчиной и правителем, но вряд ли его было можно назвать взрослым, как телом, так и душой. Глядя на его широкие плечи, я вспомнила, как разозлилась на собственную судьбу, узнав о скором замужестве. Я обвиняла Филиппа в том, что он разлучил меня с Испанией, страстно желала бежать прочь от ответственности без любви, которую, как я тогда считала, повлечет наш брак.

Теперь же все мои опасения казались страшно далекими, словно капризы наивного перепуганного ребенка. Мы с Филиппом были предназначены друг для друга. Я могла стать для него не просто женой и сосудом для его семени. Мы оба были молоды, и впереди у нас лежала вся жизнь. Вместе мы могли сделаться благородными и мудрыми правителями. Мы могли передать власть и богатство нашим детям, а затем уйти на покой и вместе стареть, предаваясь воспоминаниям. А когда наши кости превратятся в прах в мраморной гробнице, наша кровь продолжит править после нас, пока сам мир не прекратит существовать.

Я свернулась в клубок под боком у Филиппа. Он что-то пробормотал и сонно подвинулся, положив мою руку себе на грудь. Под пальцами сильно и ровно билось его сердце.

Закрыв глаза, я погрузилась в сон.

* * *

Мы тепло распрощались с Маргаритой в Антверпене, где началось ее путешествие в Испанию. Затем отправились в Брюссель, густонаселенный живописный город на севере Фландрии. Буйный пейзаж вокруг очаровывал взгляд, но меня поразило, как невелико было герцогство Филиппа, зажатое, словно бисквит, между севером Франции и широко раскинувшимися германскими княжествами. На поездку из Гранады в Толедо требовались недели, но до шумной столицы Фландрии мы добрались всего за четыре дня. Казалось, вся страна могла поместиться в уголке Кастилии и еще осталось бы свободное пространство. Может, именно потому я практически не встречала признаков бедности или необитаемых каменистых просторов. Здесь все имело свою цель и свое место.

Богато украшенные покои герцогского дворца Филиппа поразили меня до глубины души. Здешний двор напоминал целый город – я никогда еще не видела столько народу. В Кастилии Реконкиста сократила численность придворных до минимума, поскольку приходилось быть готовыми в любой момент отправиться в путь. Во Фландрии же, казалось, единственной причиной для переезда мог стать лишь собственный запах; более того, фламандцы утопали в показной роскоши, подчеркивая непрестанное стремление к богатству. Где же еще имелись все возможности сделать состояние, как не при дворе? Соответственно, туда стремились все – епископы и прелаты, вельможи и их свита, послы и секретари, вездесущие льстецы и нахлебники, бесчисленные слуги и лакеи.

И конечно, женщины – множество женщин. Жены и дочери, любовницы, знатные дамы и куртизанки – все цеплялись за доступную их полу ограниченную власть, каждая была полна решимости познакомиться со мной и добиться моего расположения. В кричаще-ярких платьях, с накрашенными лицами, они постоянно прихорашивались, бесстыдно флиртовали и строили интриги не хуже священников.

Собираясь днем на галереях, они обменивались шутками о нынешних и прошлых любовниках, обсуждали моду на чепцы и болтали о политике. Казалось, они знали обо всем, что происходило при каждом европейском дворе, – кто, что, когда и с кем. Я слышала о распрях в Англии, куда было суждено отправиться моей сестре Каталине, об ужасной тридцатилетней гражданской войне, истребившей английскую знать и положившей начало династии Тюдоров под властью Генриха Седьмого. Я узнала о предательствах французов и их стремлении овладеть Италией, о продажных Валуа и их наследии алчных королей. Поскольку я была главной дамой двора, эрцгерцогиней, меня неумолимо затягивало в их сети, словно муху в паутину. Лестью и комплиментами они вовлекали меня в свои беседы, засыпая вопросами.

Я обнаружила, что Испания для них – далекая экзотическая страна, окутанная предрассудками и тьмой мавританского владычества, и что мою мать почитают как королеву-воительницу. Им хотелось как можно больше знать о падении Гранады, о путешествиях Кристобаля Колона, и правда ли, будто калифы держали своих жен в заточении, обезглавливая любого, кто осмеливался на них хотя бы взглянуть. С раскрытым ртом они слушали мои рассказы об охранявших гарем евнухах, о том дне, когда я увидела Боабдиля низложенным. Взамен они учили, как с помощью пудры скрыть оливковый оттенок моей кожи, и убеждали меня, что в их откровенных платьях я буду смотреться просто великолепно.

Естественно, все это могло привести лишь к одному.

Примерно через месяц после моего приезда в Брюссель, когда я стояла со своими фрейлинами у себя в комнате, примеряя последнее из новых платьев, заказанных к предстоящей поездке по территориям Габсбургов, ворвалась донья Ана:

– Я не потерплю подобной дерзости! Только взгляни на себя! Такой корсаж годится разве что для женщины дурного поведения. И твои волосы должны быть завязаны лентой, как подобает даме, а не болтаться из-под той бессмыслицы, что сейчас у тебя на голове.

– Это французский чепец, – коротко ответила я.

Я надеялась, что моя дуэнья и остальные дамы заняты повседневными делами по хозяйству, вверив мои личные нужды другим. Следовало догадаться, что надолго ее терпения не хватит, и меня вовсе не радовал подобный скандал в присутствии фламандских женщин во главе с мадам де Гальвен.

– Так вот, значит, до чего дошло? Инфанта хвалит моду смертельных врагов Испании?

Я стиснула зубы, чувствуя, что еще немного и я не выдержу.

– Донья Ана, это всего лишь головной убор, – услышала я голос пытавшейся разрядить обстановку Беатрис.

– Всего лишь головной убор, говоришь? – Донья Ана повернулась к мадам де Гальвен.

Фламандская дама стояла неподвижно, худая, словно высохшая ветка; с ее пояса свисала на цепочке подушечка для булавок.

– Это все вы, мадам! – обвинила ее дуэнья. – От вас одни беды. Своими причудами вы лишь морочите голову ее высочеству! Она – испанская принцесса, и подобные платья ей ни к чему.

Мадам де Гальвен даже не стала повышать голос:

– Ее высочество сказала, что у нее нет ничего подходящего для придворных выходов, поскольку ее приданое утонуло вместе с кораблем. Я просто ответила ей, что, как эрцгерцогиня, она всегда должна выглядеть соответственно своему положению.

– И тут же снабдили ее гардеробом, достойным шлюхи! – Донья Ана снова развернулась ко мне. – Тебе следовало написать в Кастилию. Ее величество вряд ли позволила бы иностранке тебя одевать.

– Может, и нет, – уже жестче ответила я, – но мне в любом случае нужен новый гардероб.

Я повернулась к фрейлинам, ждавшим с частями прекрасного ярко-желтого бархатного платья в руках.

– Начинайте, – велела я.

Женщины поспешно облачили меня в нижнюю юбку и корсаж с золотыми вставками. Затем они пристегнули подбитые рысьим мехом рукава, завязали тесемки на поясе и корсаже, стянув талию. Я вызывающе посмотрела в зеркало, скрывая недовольство низким квадратным вырезом, обнажавшим груди почти до сосков.

– Это скандал! – взорвалась донья Ана. – Когда это испанская инфанта сама выбирала себе гардероб, а тем более красовалась в столь бесстыдном наряде?

Похоже, она зашла чересчур далеко. Я развернулась кругом:

– Хватит! Я не желаю, чтобы со мной разговаривали как с ребенком!

У доньи Аны отвисла челюсть. Прежде чем она успела вновь обрести дар речи, мадам де Гальвен шагнула ко мне.

– Пожалуй, этот рукав стоит приподнять у плеча, – пробормотала она.

Стоявшие вокруг фламандские девушки перевели взгляд с доньи Аны на мадам Гальвен и снова на меня. Беатрис подошла к донье Ане:

– Сеньора, пойдемте прогуляемся. Что-то вы побледнели.

– Да, – многозначительно добавила я, властно махнув рукой, – идите с Беатрис.

Донья Ана тяжело направилась к выходу. Уже когда закрывалась дверь, я отчетливо услышала ее голос:

– Ей это просто так с рук не сойдет. Сегодня же напишу в Испанию, да поможет мне Бог.

Мадам де Гальвен махнула девушкам:

– Вы тоже идите работайте. Нужно прибраться в спальне ее высочества.

Я взглянула на свое отражение. Даже донья Ана не испортила впечатления. Платье могло показаться неприличным по испанским меркам, но оно было куда роскошнее всего того, что я когда-либо носила. К тому же все говорили, что у меня красивая грудь, – почему бы ее не открыть? Вуали и платья с высоким воротником при дворе Габсбургов были не в моде.

Мадам де Гальвен встретилась со мной взглядом.

– Не могу не отметить, – многозначительно сказала она, – что вспышки гнева вашей дуэньи заметно участились. – Она вздохнула. – Вы проявили удивительную сдержанность, ваше высочество, учитывая, что она ведет себя так, будто мы не способны что-либо решать сами. Интересно, что она станет делать, когда вы отправитесь в путешествие с его высочеством? Территории Габсбургов велики: Германия, Австрия, Голландия. Поездка может занять месяцы.

Я сразу же поняла ее намек, представив, какой ущерб может нанести донья Ана, когда Филипп, по сути, будет представлять меня нашим будущим подданным. Когда мадам присела подровнять подол, мне вдруг стало ясно, что еще одной стычки с дуэньей я просто не вынесу.

– Мадам, я подумала: может, мне на время освободить своих дам от обязанностей, по крайней мере, пока я не вернусь из поездки? Что посоветуете?

Она наклонила голову:

– Пожалуй, это разумная мысль. Бедняжки, для женщин их возраста тяжела одна лишь перемена климата. – Она подправила мою юбку, заколов подол булавками. – Может, ваших дам поселить куда-нибудь, пока вашего высочества не будет?

В зеркале я увидела отражение ее улыбки:

– Вам не о чем беспокоиться, ваше высочество. После вашего отъезда во дворце для них вполне хватит места.

– Правда? Похоже, тут повсюду толпы. Я даже слышала, будто те придворные, которым повезло меньше, спят на сене вместе с собаками.

– И тем не менее комнаты мы им выделим.

Я задумалась. Если для них и впрямь найдется подходящее жилье – это идеальное решение, которое даст моей дуэнье и мне столь необходимую передышку друг от друга. Как бы там ни было, я любила донью Ану. Да и как могло быть иначе: ведь она помогала нас растить. Мне просто не хотелось, чтобы она вмешивалась в дела, которые я считала своими личными, и бесконечными тирадами пыталась произвести впечатление на окружающих.

– Вы можете гарантировать, что к ним будут хорошо относиться?

– Вне всякого сомнения. Мы оплатим их содержание из ваших личных средств.

Я еще немного подумала, пока мадам де Гальвен возилась с моим платьем, и наконец сказала:

– Что ж, займитесь этим. Перемена наверняка пойдет всем нам только на пользу. – Я рассмеялась, хотя и слегка нервно. – То есть всем нам, кроме доньи Аны.

Глава 8

Когда донье Ане сообщили, что ни она, ни другие мои испанские дамы не будут меня сопровождать, случился грандиозный скандал. Она угрожала вернуться в Испанию на ближайшем корабле; я ответила, что готова оплатить ей проезд, после чего отказалась далее с ней общаться. Пышно отпраздновав вместе с Филиппом новый 1497 год, мы отправились в наше путешествие.

В пути мы получили известие, что Маргарита и мой брат Хуан с большой помпой обвенчались в Испании. С ним пришло другое, печальное: когда свадебные торжества были в самом разгаре, в Аревало тихо умерла моя бабушка.

Смерть ее неожиданно стала для меня глубоким горем. Я не забыла о своем визите к ней, и однажды ночью в постели едва не призналась во всем Филиппу, желая избавиться от тяжкого бремени тайны. Но что-то подсказало мне, что он не поймет. Прожив бо́льшую часть своей жизни без семьи, он наверняка счел бы мою мать холодной и жестокой, такой же, как его отец. Так что я лишь горько улыбалась, вспоминая взгляд бабушки и ее шепот: «Почему ты боишься?»

И все же дурные мысли оставляли меня по мере того, как мы ехали дальше. Филипп желал показать меня своему народу. В каждом городе, куда мы въезжали, нас приветствовали ликующие толпы. Нам устраивали изысканный прием, местные мэры выходили к нам с золочеными ключами и торжественными заявлениями. Передо мной начала открываться вся страна – усеянные тюльпанами поля и яркие, словно только что отчеканенные монеты, города. Сверкающие реки пересекали долины, столь изобиловавшие дичью, что, как рассказывал Филипп, почти не приходится натягивать лук, а взгляд очаровывали обширные леса.

Но тем не менее я не видела ничего, что могло бы сравниться с прекрасными просторами Испании: ни суровых горных плато, спускавшихся в плодородные долины, ни бескрайнего, постоянно меняющегося неба. Во Фландрии все казалось мне новинкой, удачно дополнявшей мою замужнюю жизнь, и вскоре я уже бросала в толпу монетки из своего кошелька с незнакомой в моей стране щедростью, наслаждаясь видом безымянных лиц, смотревших на меня, словно на богиню.

* * *

В конце апреля мы прибыли в Австрию, королевство Габсбургов, чтобы нанести недельный визит отцу Филиппа, императору Максимилиану. Мой высокопоставленный свекор, правитель половины цивилизованного мира и наследник желанной короны Священной Римской империи, оказался степенным мужчиной; его отличало крепкое здоровье и практически полное отсутствие чувства юмора. Роскошный дворец императора заполняли честолюбивые ученые и художники, искавшие его расположения, и повсюду бросались в глаза свидетельства его богатства. В качестве приветственного подарка я получила изумрудное ожерелье, столь тяжелое, что его больно было носить. Мы ужинали с Максимилианом и его второй женой-императрицей, уроженкой Италии, с золотых блюд, инкрустированных таким количеством драгоценных камней, что я с трудом могла подцепить что-либо вилкой. Меня не оставляли мысли, что моя мать заложила свои драгоценности и переплавила посуду, лишь бы найти средства на войну, и до сегодняшнего дня ей приходится чинить и перешивать платья, экономя каждую монетку, чтобы вернуть драгоценности от кредиторов.

При австрийском дворе я побывала на своей первой и последней медвежьей травле, устроенной в честь нашего визита. О подобном обычае я слышала, но оказалась не готова к жалобному реву привязанного к шесту в яме гордого черного зверя, которого рвали на части мастифы под радостные крики собравшихся вокруг придворных. Медведь сумел выпустить кишки трем злобным псам, пока не завалили его самого, но к тому времени мне стало плохо от запаха крови и внутренностей, и меня тошнило при виде того удовольствия, что получали придворные от страданий несчастных животных. Извинившись, я встала вместе с фрейлинами, у которых точно так же позеленели лица. Филипп не обращал на меня внимания: раскрасневшись от воплей, он думал лишь о выигрыше пари, заключенного с своими друзьями. Я направилась прочь, шатаясь, прижав ладонь ко рту и мечтая о глотке свежего воздуха. И тут послышался насмешливый голос Максимилиана:

– Никогда не слышал, чтобы испанец впадал в уныние при виде крови.

Я едва не возразила, что уныние тут вовсе ни при чем и подобного варварства он в Испании никогда бы не увидел, но потом вспомнила, как Сиснерос сжигал нехристей, и закрыла рот. И все же я поклялась, что никогда больше не стану свидетельницей подобных мучений.

Я также собственными глазами увидела напряженность в отношениях Филиппа с отцом, подтверждавшую все то, что рассказывал мне муж. Хотя внешне отец и сын были очень похожи, они почти не разговаривали и не проявляли друг к другу ни малейших чувств. Когда подошло время уезжать, даже прощание выглядело тщательно отрепетированной церемонией, лишенной какого-либо тепла.

После этого мы с Филиппом были вынуждены расстаться – впервые после свадьбы. Он отправлялся на официальное собрание Генеральных штатов – руководящего органа, состоявшего из представителей государств – субъектов империи, а мне предстояло вернуться в Брюссель. Я предпочла бы остаться с ним, но он заверил, что у него не будет ни минуты свободного времени, так что мне останется лишь скучать.

– Не говоря уже о том, что твое присутствие будет меня постоянно отвлекать, – подмигнув, добавил он.

Вместе со своей свитой я вернулась в наш дворец. На следующий день после приезда я направилась в галерею – мне не терпелось рассказать дамам, которых не было со мной, о своих приключениях. Должна признаться, мне нравилось быть в центре внимания, и отказываться от этой роли не было никакого желания.

Купаясь в лучах собственной славы, я не сразу заметила робкую девушку-служанку, которая осторожно подошла ко мне с опущенными глазами:

– Прошу прощения, ваше высочество…

Улыбнувшись, я повернулась к ней. Во время поездки ко мне подходили многие такие же девушки, надеясь получить ленточку из моих волос или кусочек кружев с моей манжеты, словно любая вещь, касавшаяся моей персоны, становилась талисманом.

Между нами встала мадам де Гальвен:

– Ее высочество не желает, чтобы ее беспокоили. Убирайся, девчонка!

Подняв руку, я обошла вокруг мадам и приблизилась к съежившейся фигурке. Девушка была совсем юная: тысячи таких же готовили нам еду, чинили белье, выколачивали пыль и чистили камины. Пример матери научил меня проявлять доброту к тем, кто мне служил, ибо признак королевской власти – справедливость, а не гордыня.

– Подойди, дитя мое. Чего ты хочешь?

Девушка достала из кармана передника клочок бумаги.

– Это прислали вам ваши дамы, – пробормотала она и поспешно отступила.

Нахмурившись, я взглянула на бумагу. Почерк был неровным, чернила выцвели, но слова читались отчетливо: «Somos prisoneras». «Мы в тюрьме».

– Что это значит? – спросила я девушку. – Откуда это? Говори!

Ко мне подошли Беатрис и Сорайя.

– Это от госпожи по имени донья Франсиска, – зашептала девушка, и у меня сжалось сердце. – Она попросила меня передать это вашему высочеству. Очень просила. И еще она велела сказать, что донья Ана больна.

Для меня этого было достаточно.

– Беатрис, Сорайя, идемте со мной. Нанесем визит нашим дамам.

Мадам де Гальвен шагнула ко мне, но хватило одного моего взгляда, чтобы ее остановить.

– Без посторонних.

* * *

Я в ужасе огляделась, стоя у подножия лестницы в полуразвалившейся части дворца. Обитель моих дам, если можно было ее так назвать, представляла собой винный погреб с заплесневелыми стенами без окон и каменным полом, где трещины были засыпаны соломой. «Да я здесь бы даже мула не поставила», – подумала я, с комком в горле глядя на ветхие тюфяки, одеяла и кучу углей посередине, где женщинам приходилось жечь щепки, чтобы согреться.

Я подала знак Беатрис: та вознаградила девушку за доброе дело кошельком и отослала прочь. Четыре женщины жались друг к другу, закутанные в грязную одежду. Лица их осунулись, они выглядели больными. Прежде чем отправиться в путешествие с Филиппом, я распорядилась выделить средства на их содержание, полагая, что этим обеспечу им благополучие. Как такое могло случиться? Как долго они тут пробыли?

Подойдя к тюфяку, на котором лежала донья Ана, я опустилась на колени.

– Донья Ана, – прошептала я, – Донья Ана, это я, ваша Хуана. Я здесь.

Глаза дуэньи открылись, явив лихорадочный блеск.

– Mia niña… – прохрипела она. – Дитя мое, позови священника. Я умираю.

– Нет, нет. Вы не умрете. – Я сбросила шаль и накинула на нее. – Это всего лишь трехдневная лихорадка, как у вас часто бывало в Кастилии. Как только мы приезжали в Гранаду, вы сразу же поправлялись.

– Здесь мне нет облегчения, – прошептала она.

Я в гневе посмотрела на донью Франсиску де Айялу, стоявшую передо мной, словно призрак.

– Как это случилось? Почему мне никто не сообщил?

– Мы пытались, ваше высочество. – Она встретилась со мной взглядом. – Нам запретили вам писать.

– Запретили? – Голос мой сорвался. – Кто? Говорите немедленно!

– Мессир Безансон. Его секретарь заявил, что поместить нас сюда приказали вы и что если мы будем жаловаться, то можем отправляться в Испанию. – Она горько усмехнулась. – Похоже, он рассчитывал, что мы пойдем туда пешком.

– Не может быть! – Я бросила взгляд на Беатрис. – Я заплатила за ваше содержание из собственного кошелька. Мне говорили, что о вас позаботятся.

Донья Франсиска достала из кармана потрепанного платья пачку связанных веревочкой помятых листков и бросила передо мной.

– Это письма, которые мы вам писали. Каждый день, неделю за неделей. И все они возвращались назад. Потом однажды ночью к нам пришли и заперли нас в подвале. Лишь случайно нам удалось найти выход.

Я протянула к бумагам дрожащую руку.

– Случайно? – переспросила я.

– Да. Едва мы поняли, что помощи ждать неоткуда, то в отчаянии обратились с просьбой к служанке, приносившей нам еду. Она сжалилась над нами и согласилась передать записку лично вам, как только вы приедете. Если, конечно, с вами не будет мессира Безансона. Нам повезло, что он не приехал. Иначе вы могли бы найти пять трупов.

Безансон остался с Филиппом. Пропутешествовав с нами по всей Фландрии, он удалился в какой-то из своих домов. На его тучную колышущуюся фигуру я старалась не обращать внимания и даже не догадывалась, что все это время он знал о страданиях моих дам, вынужденных питаться скудной едой, которую стыдно было бы предложить конюху или посудомойке.

Меня охватила слепая ярость. Да, я сама это допустила, но лишь по неведению, не в силах даже вообразить подобного предательства. В это мгновение моя неприязнь к главному советнику моего мужа, человеку, которого Филипп считал своим единственным настоящим отцом, превратилась в ненависть.

Поклявшись себе, что добьюсь его низложения, я встала, сжимая в руке пачку писем.

– Сорайя, займись доньей Аной. И помоги донье Франсиске и остальным собрать вещи. Я сообщу, куда им надлежит перебраться. Беатрис, идем со мной. У меня срочное дело.

* * *

Я позвала к себе мадам де Гальвен.

– Вы смеете утверждать, будто ничего не знали? Как так может быть? Разве не вы сами говорили, что мои дамы ни в чем не будут нуждаться?

К ее чести, мадам была крайне расстроена.

– Ваше высочество! – Она была бледна и вся дрожала. – Клянусь, я в точности передала ваше распоряжение! Я сказала им, что вы заплатите из собственного кошелька. Я…

– Да? Что, мадам? Говорите!

– Я ничего не знала!

Она потупила взгляд, и мне показалось, что сейчас она упадет в обморок у моих ног. Она опасалась худшего, и не зря: я всерьез подумывала немедленно отправить ее в тот самый подвал, который собирались покинуть мои женщины.

– Ваше высочество, мессир Безансон сказал, что позаботится о жилье для ваших дам. Он прямо распорядился, чтобы его извещали обо всем, что происходит при вашем дворе.

– Да, мне об этом говорили. Насколько я понимаю, мессир архиепископ также читал мою переписку раньше меня самой. Как только вернется мой муж, я намерена принять надлежащие меры. Пока же мне хотелось бы лично проверить состояние моих финансов и выяснить, как могла случиться подобная катастрофа. – Я сурово посмотрела на мадам де Гальвен. – Сейчас же, мадам!

Она поспешно вышла и вернулась несколько минут спустя с гроссбухом в кожаном переплете, которого я никогда не видела. Ее сопровождал испуганный, похожий на птицу господин, которого я тоже никогда не встречала, хотя, судя по всему, именно он отвечал за содержание гроссбуха. Низко поклонившись, он представился моим казначеем и начал педантично разъяснять, откуда поступали в мой личный кошелек деньги и куда они из него уходили. Мадам стояла рядом, комкая в руках край платья. Слушая путаные объяснения бедняги и глядя на ряды цифр, я только сейчас поняла, что меня могли попросту ограбить и я никогда бы об этом не узнала. Несмотря на все мое образование, тонкости управления личными финансами в программу моего обучения не входили.

– Моим дамам пришлось терпеть невыносимые лишения, – наконец с нарочитой суровостью прервала я его. – Не могу понять, почему вы не воспользовались средствами, которые я выделила на их содержание.

– Средствами, ваше высочество? – заморгал он, словно я была неким странным существом, чей язык он не вполне понимал. – Мне не известно ни о каких подобных средствах.

– Как вам может быть неизвестно? Я сама написала расписки, прежде чем уехать вместе с мужем.

– Да, о расписках мне известно. – Он перелистал страницы гроссбуха и ткнул в него пальцем. – Вот, смотрите – я передал их на одобрение секретарю мессира архиепископа. Но ни одна из них не касалась содержания ваших дам. Более того, мне сказали, что ваше высочество уволили их со службы и они должны вернуться в Испанию.

Я захлопнула гроссбух, едва не прищемив пальцы. Казначей попятился, словно ожидая удара.

– Вот как? – произнесла я тоном, способным заморозить мед. – Так знайте же – я эрцгерцогиня Фландрии, и я не помню, чтобы отдавала подобные распоряжения. Я требовала для моих дам лишь обычного отдыха и нескольких комнат, где они ни в чем бы не нуждались. Похоже, придется напомнить мессиру Безансону, что правит здесь вовсе не он.

Казначей схватил свой гроссбух и выбежал за дверь. Мадам в страхе взглянула на меня:

– Боюсь, вы не понимаете, ваше высочество. Умоляю вас, не пытайтесь ему противостоять. Он пользуется огромным уважением как у двора, так и у его высочества вашего мужа. Выступая против него, вы рискуете стать худшим его врагом.