Текст книги "Там, в гостях"

Перед тобой открыты все дороги, Кристофер. Ты пока не знал любви, но она еще будет. Она приходит ко всем. Правда, всего раз, на этот счет не заблуждайся. Любовь приходит и уходит, и мужчина должен быть к ней готов. Узнать ее, когда она явится. Есть недостойные ее – те, кто позволяет себе опуститься и стать неподходящим для нее. А кто-то не торопится ее получать – из гордости или из страха собственного благополучия? Не нам судить. Но ты будь готов к ней, Кристофер. Будь готов…

* * *

Однажды утром, когда мистер Ланкастер собрался на работу, я заметил, что ящик его письменного стола, обычно запертый, сегодня остался открытым. Мистер Ланкастер забыл ключ, подвешенный к целой связке других ключей, прямо в замочной скважине. Наверняка хозяин скоро заметил бы пропажу и вернулся, поэтому с обыском следовало поторопиться.

Первым, что попалось мне на глаза, был армейский револьвер. Должно быть, очередной сувенир, прихваченный с войны. Я же счел его абсолютно неинтересным: в столе должны были быть другие, куда более достойные секреты. Я пролистал стопку старых оплаченных счетов и устаревших железнодорожных расписаний. Куски использованной проволоки, закопченные лампы, разбитые фоторамки, ржавые детали какого-то моторчика, изношенные резиновые ленты… Казалось, мистер Ланкастер складывает сюда и прячет подальше от глаз все, что могло выдать его неопрятность.

Однако в верхнем ящике, который уж больно сильно выделялся и потому виделся мне не самым пригодным для хранения секретов местом, отчего был проверен в последнюю очередь, я отыскал толстую записную книжку в глянцевой черной обложке. И пришел в возбуждение, увидев, что она заполнена стихами, написанными рукой самого мистера Ланкастера; похоже, это была длинная эпическая поэма, которую я просмотрел по диагонали. Было много описаний природы: горы, моря, звезды, – приводились юношеские переживания автора и монологи в духе Вордсворта, говорилось о Боге – очень, очень много, – о странствиях, войне – мама дорогая, куда же без войны! – а потом снова о странствиях и… так-так-так, ага, что это у нас? Ну наконец-то, что-то интересное!

 
Был там он, –
Давным-давно, о Боже, как же все-таки давно, –
Кто при дыхании сирени, когда она цвела бездыханно,
Доверив дальше сохранять секрет своим бутонам,
Пообещав потом его раскрыть, коль скоро срок придет,
Ведь так определено, – на дня закате
И там была она, приход которой он ощутил еще допрежь,
Чем увидал ее. Она не знала,
Что слышит в сумерках он в поступи ее,
Какую пустоту тот сумрак для него принес,
Когда ее не стало вскоре рядом, – то тропы Жизни
Увели ее куда-то. Не знала же она,
Уйдя своим путем, что совершила,
По незнанию; какую в сердце привнесла она
Красу и боль оставила горчить потом.
 

Как тогда эти строки повлияли на меня, я не помню потому, что в те мгновения я отнесся к ним исключительно как к находке. Поиски сокровищ удались! Я ликовал. Вооружившись бумагой и карандашом, я переписал стихи, уже воображая, как потом зачитаю их друзьям в Лондоне.

Едва я успел закончить, как мистер Ланкастер вернулся домой. Вошел он так бесшумно, что у меня не оставалось времени, чтобы попытаться скрыть следы своих поисков. Я успел только сунуть записную книжку назад в ящик стола и достать револьвер, что, как мне кажется, свидетельствует о быстром уме. Не так постыдно попасться за изучением револьвера, как за чтением чьей-то автобиографической поэмы.

– Верни на место! – хрипло пролаял мистер Ланкастер.

Прежде он со мной такого тона себе не позволял. Испугавшись поначалу, я разозлился.

– Он не заряжен, – ответил я. – И потом, я же не ребенок.

Впрочем, револьвер на место вернул и тут же вышел из комнаты.

(Сегодня, вспоминая те события, я вижу поведение мистера Ланкастера в другом свете. Мне открывается, как в наших с ним беседах он пытался пробудить во мне интерес к его персоне. Разве не ждал он, например, что я спрошу, чем же его одарил тот голос у ледника под горой Монблан? Или не надеялся хотя бы на то, что я стану умолять рассказать мне про историю его любви? Не оставил ли он ключи в замке стола намеренно – если не подсознательно, – в попытке приманить меня, чтобы я нашел и прочитал его поэму? Если так оно и было, то, не проявляя любопытства, я был к нему жесток. И все мои научные изыскания таковыми не были, ведь я заранее, чего не подобает делать ни одному ученому, был уверен в том, что обнаружу: свидетельства занудства.

Значит, вернувшись и застав меня с револьвером, а не поэмой в руках, мистер Ланкастер, наверное, даже если не мог объяснить себе причину, был сильно разочарован. Отсюда и взрыв гнева.

Про револьвер он, должно быть, вовсе забыл. И я, по всей видимости, стал тем, кто напомнил ему, что все это время в нижнем ящике стола, посреди юношеских фантазий, лежал металлический кусочек его жизни.)

За два дня до моего отплытия назад в Англию мистер Ланкастер взял меня на прогулку под парусом. Он не спрашивал моего мнения, просто изложил план, и я его принял. Мне тогда было откровенно наплевать на происходящее. После случая с револьвером наши отношения охладели, и я считал часы до возвращения домой.

Когда рабочий день закончился и контора закрылась, мы на машине поехали за город, на реку, где мистер Ланкастер держал свою яхту. По пути мы забрали сеньора Мошаду, и я был рад его обществу, поскольку ни минуты не хотел проводить наедине с мистером Ланкастером. Много позднее до меня дошло, что из всех знакомых мистера Ланкастера Мошаду был последним, кто до сих пор не сопровождал его в подобного рода прогулках. Прочим, несомненно, хватило и одного раза.

Втроем мы ютились на переднем сиденье крохотного авто с выносным двигателем, установленным сзади под тентом. Довольно скоро мы сбились с пути. Мистер Ланкастер забыл прихватить карту и теперь сильно нервничал, в то время как машина тарахтела по узкой и неровной песчаной дороге, в наступающих сумерках огибая болото. На пойменных лугах наполовину в воде стояли старые фермерские домики. Вдоль дамбы чопорно прошелся журавль, а после, хлопая крыльями, полетел прочь над пышным болотистым пейзажем. Меня разнежило, накатило мечтательное и романтическое настроение. Какая вообще разница, где мы? Зачем нам вообще направление? Но мистер Ланкастер проявлял упорство безумца.

Когда уже начинало темнеть, на болоте показалась плоскодонка с двумя пассажирами. Мистер Ланкастер остановил машину, взбежал на дамбу и поприветствовал их. Оказалось, что это были мальчик и девочка, маленькие светловолосые дети. Просто поразительно, как им удавалось управлять плоскодонкой, – скорее разумные животные, чем безмозглые детишки. Взявшись за руки, они встали и смотрели на мистера Ланкастера огромными и пустыми голубыми глазами, раскрыв рты, будто в ожидании, что он их накормит. Мистер Ланкастер обратился к ним – как он потом сам рассказывал – на высоком и простом немецком. Он словно говорил с идиотами – очень медленно, устроив такую выразительную пантомиму, что даже я понял, о чем он толкует. Но только не дети. Они все смотрели на него и смотрели. Мистер Ланкастер перешел на крик, размахивал руками – они и бровью не повели. Им просто не хватало ума, чтобы его испугаться. Наконец мистер Ланкастер сдался, развернул машину и повез нас в обратную сторону.

К месту назначения мы прибыли поздно ночью. Гостиница была под завязку забита отдыхающими, и свободной оставалась только одна комната. Впрочем, это, наверное, был самый шикарный номер, потому что в нем нас ждали внушительных размеров кровать на подиуме и тахта. Главным украшением служила фотогравюра полуобнаженной девицы в «артистической» позе. Мистер Ланкастер решил, что спать он будет на тахте, сеньор Мошаду займет кровать, а меня отправил в кабину яхты. Перед уходом, опередив его, я съязвил:

– Это станет для меня ценным опытом.

Однако мистер Ланкастер не отреагировал на сарказм.

Проснувшись ранним, зато очень светлым утром, я не мог определиться: то ли романтизировать происходящее, то ли захандрить. Следовало признать, что положение мое и впрямь было романтическим: я один, на чужбине, и в моем распоряжении парусная лодка! Наверняка прочие отдыхающие смотрят на меня и недоумевают. Еще не было и шести часов, а они почти все уже не спали.

Вдоль реки расположилась деревенька, и к берегу спускались пивные сады. На лодках к топам мачт привязали тополиные ветки, ими же школьники украшали рули велосипедов. У кого-то на лодке играл граммофон, кто-то сам исполнял что-то на концертине и пел. Пили пиво, жевали колбаски, и всюду витал аромат сваренного на свежем воздухе кофе. Девушки были в теле и милы; мужчины – короткостриженые, розовощекие, как поросята, блондины – продолжали петь, даже бреясь и причесываясь, и умолкали лишь тогда, когда чистили у воды зубы.

Все это наполняло меня радостью, однако была и другая сторона медали: затекшее после ночи на узкой койке тело и головная боль. И мистер Ланкастер: он поднялся на борт и рассердился, увидев, что я до сих пор не прибрался и толком не оделся, и вообще загорал, растянувшись на палубе. К тому времени, как мы позавтракали в гостинице и меня настиг запор – как всегда, если приходится пользоваться незнакомой уборной, и тем более, если еще подгоняют, – мной овладела хандра.

Мы подвесили к корме мотор, но он никак не хотел заводиться. Пришлось послать в ангар за механиком, и пока он работал, собралась приличная толпа зевак. Мистер Ланкастер помогал тем, что суетился и делал замечания. За это же время он умудрился прочесть мне лекцию на основе собственного опыта:

– Это напоминает мне случай на войне. Мы тогда прямо перед рассветом покидали одну деревеньку под Лоосом, потому что знали: едва рассветет, как немчура примется обстреливать нас из пушек. Мне было любопытно, как я буду действовать в таком напряжении, потому что наш полковник, видимо, перепугался. И я замерил пульс. Он был абсолютно ровным. Мозг работал так четко, что я, отдавая приказы старшине, представил себе шахматную задачу, о которой недавно читал в «Таймс»: черные должны поставить мат в три хода, – и увидел решение, Кристофер. Мне даже думать не пришлось. Я мысленно представил доску – как будто смотрел на карту города и говорил себе: видно же, вот кратчайший путь к рыночной площади. Вопросов не осталось. Я убежден, что мог бы в тот момент провести сеанс одновременной игры на полдюжины партий и победить во всех. Как там Софокл говорил о величии человека, чей разум поднимается на пик перед лицом судьбы?.. – И он вновь разразился длиннющей, зубодробительной цитатой на греческом. Ужаснейшим из языков называл его Хью Уэстон и был абсолютно прав!

Наконец мы отчалили и направились к морю. Мистер Ланкастер резко упрекнул меня за то, что я обронил какие-то рыбацкие снасти. Я ответил ему злобным взглядом, а он, желая поставить меня на место и унизить, полностью переключился на Мошаду и говорил с ним только на испанском. Для меня это стало подлинным избавлением, а вот Мошаду не на шутку встревожился, поскольку изысканные манеры требовали беседовать и со мной тоже – теперь, когда он не мог игнорировать мое присутствие. (Уверен, он и не помнил, что мы сидели рядом на банкете.) Вот он и обращался ко мне время от времени на французском, однако из-за жуткого акцента я понимал его с трудом. Впрочем, это было не самое страшное. Гораздо больших усилий мне стоило придумывать ответы и поддерживать беседу.

К примеру, Мошаду сказал: «Je suppose que le sujet le plus intéressant pour un écrivain, c’est la prostitution»[17]17
  Полагаю, что самый интересный сюжет для писателя – это проституция (фр.).


[Закрыть], на что я ответил: «Monsieur, vous avez parfaitement raison»[18]18
  Вы чертовски правы, мсье (фр.).


[Закрыть], и на этом мы застряли.

Мы вышли в просторный эстуарий. Мистер Ланкастер посадил меня у руля, а сам пошел готовить удочки.

– Сосредоточься, будь начеку, – сказал он. – В реке полно песчаных отмелей. Осторожно. Осторожнее! ОСТОРОЖНЕЕ! Взгляни, какого цвета вода там, впереди! Вот тут самый малый! Ровней держи! Ровней. Ровней. Ровней. Теперь жми! ЖМИ! Живее, салага! На левый борт! ЛЕВО руля! Потопить нас хочешь? – (На выходе из реки поднялась небольшая волна. Совсем слабая, ее почти не чувствовалось.) – Вперед, точно вперед! Держи курс на два градуса на юго-запад. Держи курс. КУРС ДЕРЖИ. Осторожней, салага! Отлично. Молодец! Вот молодец! Хорошо правите, сэр! Я даже боюсь, Кристофер, что мы из тебя матроса сделаем!

Ничего достойного похвалы я не совершил, разве что не дал нам врезаться в буек размером со стог сена. Энтузиазм мистера Ланкастера в безумии не уступал его тревоге. И все же – как и в случае с обливанием холодной водой – я, как идиот, почувствовал себя польщенным. Ах, если бы он знал, как легко мной управлять; как чу́ток я к примитивнейшим комплиментам! А впрочем, нет, даже узнай он это, его отношение ко мне вряд ли бы изменилось. Он не стал бы хвалить меня, сочтя лесть пагубной для моей души.

А за душу Мошаду мистер Ланкастер, видно, не переживал: вовсю и совершенно бесстыдно умасливал его, перейдя ради меня на французский. Он по-английски назвал Мошаду «славным малым», объяснив потом значение эпитета на французском. Мошаду восхищенно захлопал в ладоши, сказав:

– Плавный малый! Я – плавный малый? О да!

– Правда же, милый старичок? – снисходительно заметил мне мистер Ланкастер. – Он на три четверти индеец из Перу, знаешь ли. Его отец, скорее всего, жевал листья коки и не носил обуви. Вот тебе истинный, неиспорченный латинос. Неважно, сколько ему лет, – он всегда ребенок.

К тому времени мы оставили мелководье далеко позади, и плоский дюнный берег превратился в бледную полосу между сверкающим морем и сияющим небом. Кругом на водных просторах белели надутые паруса. Мистер Ланкастер, видимо, очень довольный собой, стоял на носу яхты и напевал:

 
Pervixi: neque enim fortuna malignior unquam
erepiet nobis quod prior hora dedit[19]19
  «Да, с трудом я выжил, и будь судьба ко мне еще нещадней, даров тех прежних ей не отнять» (лат.). Отрывок из безымянного стихотворения Гая Петрония Арбитра (14–66).


[Закрыть].
 

Меня с внезапной силой наполнило осознание того, насколько ужасные странствия выдались Одиссею и команде «Пекода», и что сам я рано или поздно спрыгнул бы за борт, лишь бы избавить себя от смертной тоски Улисса и Ахава.

Тем временем мистер Ланкастер объявил, что настало время порыбачить. Он выдал нам с Мошаду удочки, и мы неумело забросили лески в море. Возможно, я сумел бы даже отдохнуть, если бы небеса вдруг не решили покарать меня за леность, явив банальнейшее чудо, – иначе как чудесным наш улов было не назвать. Мы напали на косяк макрели!

Мистер Ланкастер совершенно ополоумел.

– Осторожно! ОСТОРОЖНО, САЛАГА! Легче, легче, легче же! Выбирай леску! Упустишь ведь! Играй с ним, салага! Не жди! Борись! Вот ведь упертый черт! Не на меня смотри, салага, на него! ЗА НИМ СЛЕДИ! Спокойно! Не горячись! ПОРА…

Словами не передать, как это все было излишне, ибо мы при всем – абсолютно всем – желании не смогли бы упустить эту несчастную рыбу. Разве что выбросив удочки за борт и улегшись на палубу. Мошаду позабыл и французский, и испанский, издавая нечто вроде индейских охотничьих призывов на каком-нибудь диалекте андских племен. Поначалу азарт захватил и меня, и я доставал рыб из воды одну за другой. Наконец я притомился, а потом мне и вовсе стало противно. Улов давался до неприличия легко, и к тому времени, как мы закончили, в лодке трепыхалось по меньшей мере тридцать рыбин.

Мистер Ланкастер принялся чистить их, готовя к обеду, и на Мошаду внимания почти не обращал. Я снова сел у руля, а взглянув на старичка, увидел, что он почти выпадает за борт. Изогнувшись натянутым луком, Мошаду стоял на негнущихся, широко расставленных ногах. Я было решил, что у него удар, но нет – он лишь отчаянно тянул что-то из воды. С таким видом, будто хотел притянуть само дно моря. Вот он обернулся ко мне и, чуть не задыхаясь от натуги, проговорил:

– Poisson![20]20
  Рыба (фр.).


[Закрыть] – что прозвучало скорее как «поссум».

Естественно я, повинуясь порыву, вскочил, чтобы помочь ему, за что, к удивлению – а после к ярости, – получил от мистера Ланкастера свирепый удар наотмашь в грудь. Меня отбросило, и я плюхнулся на место. Будь у меня нож, я бы схватился за него и прикончил кузена прямо там. А так лишь мысленно прокричал: «Тронешь меня еще раз, старый козел, и я удавлю тебя!» Мистер Ланкастер же проорал мне в лицо: «Оставь его, глупый мальчишка!» Тут он, должно быть, увидал в моих глазах лютую ненависть и уже не столь истерично добавил: «Никогда – слышишь, НИКОГДА! – не помогай мужчине вытаскивать улов! Ты разве этого не знаешь?»

Потом он направился к сеньору Мошаду, который в это время выбирал леску, опустился рядом на колени и заговорил по-французски – увещевая, подбадривая, заклиная, моля дышать глубже, расслабиться, поддерживать натяжение, тянуть медленно и нежно. «Ça va mieux, n’est-ce pas? Ça marche? Mais naturellement…»[21]21
  Уже лучше, не так ли? Идет? Но, естественно… (фр.)


[Закрыть] Он до абсурдного напоминал мне повитуху, помогающую женщине разродиться. И правда, Мошаду медленно, но верно, превозмогая бесконечную боль, разродился огромной рыбиной – тунцом, как подсказал мистер Ланкастер. Забагрив улов, мы оставили его волочиться в воде за лодкой, чтобы не пропала свежесть.

Затем мистер Ланкастер приготовил макрель на спиртовке. Хотелось бы мне проявить крепость ума, но голод напал просто зверский. Мистер Ланкастер, конечно, неумеха такой, сжег рыбу, однако она была вкусной и пахла замечательно. К тому же я оказался в неловком положении: нельзя же было обижать Мошаду, ведь он праздновал личную победу, с которой его надлежало периодически поздравлять. Вполне возможно, таких счастливых дней ему пережить уже не получится. Я пошел на компромисс, решив не обращать внимания на мистера Ланкастера. Но он этого просто не заметил.

В таком настроении мы развернулись назад. Мистер Ланкастер самодовольно повторял, нахваливая себя: как он подгадал со временем приливов, так что волна подхватила нас и на пути в море, и обратно. Впрочем, даже с попутными волнами долгая поездка казалась мне утомительной. Когда мы вошли в устье реки, я снова сидел на руле, и мистер Ланкастер ко мне придирался. Похоже, мы сбились с курса, но мне-то откуда было знать?! Толку следовать его псевдоморяцким указаниям все равно не было, и я плыл куда глаза глядят.

И вдруг мистер Ланкастер как заорет:

– ПЕСОК! ОТМЕЛЬ ВПЕРЕДИ! МЕНЯЙ КУРС! НА БОРТ БЕРИ!

Того, что произошло дальше, не ожидал никто. Во всяком случае, я точно ничего не планировал, но вот как вышло: к тому времени я уже приноровился к рулю и знал, какую нагрузку он способен выдержать. Оказалось достаточным перестараться самую малость, исполняя приказ мистера Ланкастера. Я изменил курс – круто изменил, – и крестовина, к которой крепился подвесной мотор, сломалась с изысканным, ласкающим слух треском. Мотор исчез под водой.

Я поднял взгляд на мистера Ланкастера и чуть не рассмеялся.

На миг мне показалось, что он вот-вот проглотит собственный кадык.

– Болван! – накинулся на меня мистер Ланкастер. – Дурак! Проклятый идиот!

Сильно раскачивая лодку, он двинулся ко мне, однако я ни капли не испугался. Понимал, что он не посмеет – просто не сможет – ударить меня. И он не ударил.

Вообще вода в том месте была такая мелкая, что мы без особого труда подняли мотор на борт, хотя, конечно же, не могло быть и речи о том, чтобы завести его снова. Для начала механизм предстояло хорошенько почистить. Оставалось только идти под парусом.

В деревню мы возвращались почти весь остаток дня. Ветерок дул слабенький, да и мистер Ланкастер правил лодкой из рук вон плохо: не обогнал нас только ленивый. Мистер Ланкастер угрюмо вел наше суденышко, а Мошаду, притомившись, мирно подремывал. Наконец нас взял на буксир прогулочный пароходик. Помощь мистер Ланкастер принял неохотно, да и то лишь потому, что уже темнело. Я видел, какое это было для него унижение.

На корме парохода в это время уединилась парочка: мужчина и женщина; совсем уже не молодые и не красивые, они укрылись от прочих пассажиров, зато для нас были как на ладони. Они от души занимались любовью. В некотором смысле и это унижало мистера Ланкастера, ибо любовники, похоже, плевать хотели на его мнение. Я же мысленно занял их сторону и одобрительно улыбался; правда, мое мнение их тоже не волновало.

Сам же я пребывал в чудесном настроении. Утопив мотор – лишь наполовину намеренно, – пребывал в экстазе, будто выплеснул всю свою агрессию. Больше я не думал о мистере Ланкастере с отвращением. Я не думал о нем вообще. Мои мысли скакунами унеслись прочь, лихо обогнав мое настоящее и меня самого в этой лодке; они оставили мистера Ланкастера и Германию вместе с ним далеко позади. Вернулись в Англию, в мою комнату, за рабочий стол. Впрочем, сам я, физически, возвращаться туда не спешил. Время пока не пришло, мне предстояло многое обдумать. Этот день – несмотря на поведение мистера Ланкастера – я буду помнить всю свою жизнь. Ибо в самой его середине – наверное, в тот самый миг, когда мотор с плеском погрузился в воду, – меня осенило. Некий голос произнес: «Две женщины… призраки живых и призраки умерших… мемориал». В следующее мгновение кусочки картины у меня в голове собрались воедино, и я увидел готовую композицию. Пока что смутно, но с сильным возбуждением я разглядел план нового романа.

Настал день возвращения в Англию. Вечером мне предстояло отбыть домой на «Кориолане».

С утра мистер Ланкастер, со свойственной ему небрежностью, уведомил меня, что Вальдемар устроит мне экскурсию в картинную галерею. Обедать мне тоже предстояло в обществе Вальдемара, поскольку самого мистера Ланкастера ждала деловая встреча. Однако ровно в четыре пятнадцать мне надлежало быть дома. Я ничего не ответил.

Едва мы с Вальдемаром оказались на ступенях галереи, а мистер Ланкастер скрылся за углом, как я, посмотрев на спутника, твердо покачал головой и сказал:

– Nein[22]22
  Нет (нем.).


[Закрыть].

Вальдемар озадаченно посмотрел на меня в ответ. Затем указал на вход в галерею и спросил:

– Nein?

– Nein, – с улыбкой повторил я и жестами изобразил, как плыву брассом.

Вальдемар мгновенно просиял.

– Ach – schwimmen! Sie wollen, dass wir schwimmen gehen?[23]23
  А, купаться! Вы хотите, чтобы мы пошли купаться? (нем.)


[Закрыть]

– Ja, – кивнул я. – Swimmen.

Еще ни разу Вальдемар мне так не улыбался. Он преобразился совершенно и больше не напоминал ангела.

Он отвел меня в большой муниципальный бассейн под открытым небом. Я несколько раз проходил мимо этого места, но со своим дурным немецким просто не решался зайти туда в одиночку. Больше Вальдемар не был пассивным: он купил нам билеты, взял полотенца и мыло, провел меня в раздевалку, по пути приветствуя многочисленных друзей, потом отправил меня в душ и показал, как облачиться в красные треугольные плавки-трусы, которые взял напрокат. Раздевшись, он словно снял с себя и свою конторскую личность. Поразительно, как он умудрялся прятать под чопорным деловым костюмом свое развитое, по-животному гибкое, загорелое тело. Больше он не вел себя со мной так, словно мне сорок лет и я в одной лиге с мистером Ланкастером. Мы робко улыбнулись друг другу и принялись плескаться, окунать друг друга в воду с головой, плавать наперегонки. Мы резвились, точно дети, но все это время я не забывал, что Вальдемар был уже юношей.

К нам присоединился друг Вальдемара, его ровесник по имени Оскар. У Оскара были нахальные манеры, обезьянье лицо, темные волосы и привычка скалить зубы. Он довольно бегло говорил по-английски; рассказал мне, что работает коридорным в одном крупном отеле. Да он и мыслил как коридорный: всюду вхожий, знал, что почем, а на меня смотрел с готовностью, как на постояльца гостиницы, у которого могут быть какие-то особые пожелания – только заплати, и он все исполнит. Глядя, как Оскар с Вальдемаром посмеиваются в сторонке, я понял, что они обсуждают меня. Ну и ладно, ведь Оскар из шкуры вон лез, чтобы я почувствовал себя своим.

Накупавшись, мы отправились обедать в ресторан. Оба парня курили и пили пиво. Складывалось впечатление, что Вальдемар вовсю подражает своему прожженному приятелю, с которым мы к тому времени обращались друг к другу не иначе как «Оскар» и «Кристоф».

Вальдемар сказал что-то Оскару, и оба громко засмеялись.

– Смешная шутка? – спросил я.

– Валли говорит, что ты понравишься его невесте, – пояснил Оскар.

– Это… славно. Она тоже придет сюда?

– Мы сами ее навестим. Скоро. Идет?

– Идет.

– Идет! – от души рассмеялся Вальдемар. Он был уже навеселе. Подался вперед и горячо пожал мне руку. Оскар пояснил:

– Невесте Валли, кстати, нравятся мужчины постарше. Не сильно старые. Вот ты – самый раз! Симпатяга!

Я покраснел. Мной постепенно овладевало сладостное предвкушение вперемешку с тревогой.

– Есть пять марок?

– Да. – Я достал деньги.

– Нет, – рассмеялись парни. – Это на потом.

– Послушай, Оскар… – Мне показалось, что имеет место некоторое недопонимание. – Если она невеста Валли… он, кстати, не слишком юн, чтобы обзаводиться невестой?

– У меня уже в двенадцать лет была невеста. У Валли тоже.

– А он не будет ревновать, если я…

Парни рассмеялись еще громче.

– Мы тебя с ней наедине не оставим, – предупредил Оскар и ободряюще похлопал меня по руке. Должно быть, вид у меня сделался совсем недоуменный. – Не надо стесняться, Кристоф. Сперва смотри на нас. Увидишь, как это просто.

Потом он перевел свою шутку для Вальдемара, и оба расхохотались до слез.

В словаре немецкого языка слово «braut» переводится как «невеста» или «суженая», однако Оскар с Вальдемаром употребляли его в отношении всякой девушки, с которой встречались. Этот свой первый урок иностранного языка я усвоил в тот незабываемый, радостный и развратный день – день опущенных жалюзи, граммофонной музыки, скользких обнаженных тел, турецких сигарет, пыли с подушек, дешевого парфюма и здорового пота, внезапных взрывов хохота и скрипа диванных пружин.

На квартиру к мистеру Ланкастеру я вернулся только после шести. Я настолько ослеп от наслаждения, что мне было плевать, рассердится он на меня или нет; а он и не сердился. Он вообще был в том же настроении, в котором встретил меня, когда я только приехал. Ему словно было все равно, тут я или нет.

– Передавай привет матери, – только и сказал на прощание мистер Ланкастер.

Его холодность ранила: все же, сколько ни был я равнодушен к нему, ответное безразличие меня искренне поразило.

Вернувшись в Лондон, я узнал, что мой первый роман и впрямь потерпел фиаско. Отзывы оказались даже хуже, чем я ожидал. Друзья, как верные соратники, встали грудью на его защиту, заявив, мол, рука посредственности задушила шедевр. Однако мне, если честно, было плевать. Ум был занят только новым романом и отчаянной идеей поступить на медицинский факультет, и все это на фоне неотступных грез о Берлине. Этот город взывал ко мне еженощно эротическим хриплым голосом граммофонных мелодий, которые я слышал в однокомнатной квартире Вальдемаровой «невесты». Я не сомневался, что рано или поздно отправлюсь в Берлин. Даже начал самостоятельно учить немецкий язык по трехмесячной программе: ехал куда-нибудь в автобусе и повторял неправильные глаголы. Они звучали для меня как заклинания из «Тысячи и одной ночи», делающие из тебя владыку райских наслаждений.

* * *

Экземпляр «Конспираторов» я, разумеется, мистеру Ланкастеру не отправил, зато написал ему благодарственное письмо – один из тех шаблонных и бездушных текстов, что меня приучили составлять с детства. Он мне так и не ответил.

Когда же я попытался описать мистера Ланкастера друзьям, то обнаружил, что не в силах представить его как человека серьезного или даже комичного. Я не мог подобрать к нему ключа. А когда вслух зачитал его поэму Аллену Челмерсу, то смутились мы оба. Она оказалась не так уж и плоха. Челмерс только лишь из вежливости сделал вид, что она ему не по нраву.

Когда же я в беседе с матушкой спросил, что с любовью в жизни мистера Ланкастера, она лишь бегло улыбнулась и пробормотала:

– О, вряд ли беда в ней.

И тут же призналась, что прежде не сочла нужным рассказать мне, как после войны мистер Ланкастер женился, однако супруга его оставила, и позже они развелись.

– Дело в том, – сухо пояснила матушка, – что кузен Александр, как я поняла, совершенно не выполнял роль мужа.

Это откровение сильно меня огорошило. Однако удивился я не столько новости о бессилии мистера Ланкастера – тут как раз таки все было предсказуемо, – сколько собственной матушке. Никогда не устану поражаться способности даже самых утонченных леди спокойно и даже естественно говорить о чем-то интимном. Матушку моя реакция, похоже, обрадовала, ведь она в кои-то веки сумела сказать нечто «модное»! Правда, как она этого добилась, ей уже было невдомек.

Думаю, я постепенно забыл бы о мистере Ланкастере, если бы ему не удалось вновь завладеть моим вниманием самым театральным из доступных способов. Ближе к концу ноября того же года он застрелился…

Новость сообщил в письме его помощник, «заместитель», который одалживал мне смокинг для банкета. После того ужина я успел мельком повидаться с ним в конторе и поблагодарить. Помню, это был невысокий йоркширец с лицом в багряную прожилку и сильным акцентом, добродушный и способный человек.

В письме событие излагалось сухим деловым тоном. Мистер Ланкастер застрелился вечером у себя на квартире, однако тело обнаружили только на следующий день. Не было ни предсмертной записки, ни каких-либо еще записей «личного характера». (Блокнот с поэмой мистер Ланкастер, должно быть, сжег.) Он не болел, финансовых трудностей не испытывал, а дела компании не давали поводов для тревог. В заключение заместитель мистера Ланкастера формально выразил нам соболезнования «в связи с большой утратой». Он, несомненно, принял нас по ошибке за его кровную родню или же просто решил, что мы – его близкие люди, поскольку больше таковых не сыскалось.

Поступок мистера Ланкастера сильно впечатлил меня. Суицид я в принципе одобрял всецело, считая его актом протеста против общества, и о бунте мистера Ланкастера мне захотелось сочинить целую сагу. Превратить самоубийцу в романтического героя… У меня не вышло. Я не знал, как это сделать.

На следующий год я все-таки отправился в Берлин – моя врачебная карьера закончилась, толком не начавшись, – и там через некоторое время встретил Вальдемара. Ему наскучила жизнь в родном городишке, и он перебрался в столицу в поисках счастья.

Само собой, о суициде мистера Ланкастера Вальдемар почти ничего не знал, зато поведал нечто удивительное. Оказывается, после моего отъезда мистер Ланкастер много рассказывал обо мне коллегам. Как я написал книгу и как она провалилась в Англии, потому что критики – сплошь дураки, но однажды я стяжаю славу одного из величайших авторов своего времени. И всякий раз он называл меня племянником.

– По-моему, ты ему очень нравился, – сентиментально добавил Вальдемар. – У него же не было родного сына, так ведь? Кто знает, Кристоф, вдруг он был бы еще жив, останься ты за ним присматривать!