Текст книги "Там, в гостях"

* * *

Если бы все было так просто!

Сейчас, мне кажется, я понимаю, что приглашение мистера Ланкастера стало последней попыткой восстановить связь с внешним миром. Но для него, конечно, было слишком поздно. Если мой визит на что и пролил свет, так это на причины, которые мешали ему сблизиться с кем бы то ни было. Слишком уж долго он просидел в своем резонаторном ящике, прислушиваясь к колебаниям собственной души, к эпической песне о себе. Я не был ему нужен. Он вообще ни в ком не нуждался, разве что в воображаемом воспитаннике-племяннике на вторых ролях в его личном эпосе. После моего отъезда он такового создал.

Однако позже, наверное, взял и разуверился в этом своем рассказе. Отчаяние – до ужаса простая вещь. Мистер Ланкастер очень любил рассказывать свою легенду, но даже его она не удовлетворяла. Полагаю… Нет, надеюсь, что длилось это недолго. Мало кто из нас способен выносить такую боль сознательно. Почти всегда мы, слава богу, страдаем глупо и бездумно, как животные.

Амброз

Минуло пять лет – на дворе май 1933-го, – и вот он я, отправляюсь в новое путешествие. Еду из Берлина в поезде на юг, к границе Чехословакии, и напротив меня сидит Вальдемар.

Что я тут делаю? Что тут делает он?

Можно было бы сказать, что мы бежим от нацистов. Вальдемар, любитель мелодраматизма, поддержал бы меня, и я сам описал бы наше странствие как побег от опасности… но как-нибудь потом, в кругу людей мало просвещенных и доверчивых. С моей стороны сказать такое этим утром было бы слишком бессердечно, ведь мы, будучи в полной безопасности, окружены теми, кому беда грозит нешуточная. Граница, которую мы вскоре достаточно легко – спасибо моему британскому паспорту – пересечем, для них превратилась в тюремную стену. Среди пассажиров полным-полно тех, кто правда бежит из страха за жизнь, по поддельным бумагам; они боятся разоблачения, ареста, концлагеря, а то и вовсе расстрела на месте. Лишь в последние несколько недель я в полной мере осознал, что эта ситуация сложилась не где-нибудь на страницах газет или романа, а там, где я сам до недавних пор жил. Ужасная и странная, она уже стала нормой жизни. Террор пока творится на любительском уровне, однако власти вот-вот его организуют, наладят бюрократию. Официальное убийство, как и все официальное в Германии, погрязнет в бумажной волоките.

О, я сумел бы доказать, что спасаюсь, да еще как. Рано или поздно, задержись я в Берлине, меня вытурили бы. Вид на жительство не продлят точно: меня видели в кафе в компании одного британского журналиста, снискавшего дурную славу у нацистов из-за статей о пытках, которые он тайком передал в газету на родину. Мои друзья-евреи кто бежал, кто арестован; кого из них какая судьба постигла, мне уже не узнать. А еще полиция расспрашивала обо мне домовладелицу. Убеждали ее, что проверка рутинная, что это касается всех иностранцев, но никогда нельзя знать наверняка…

Как бы то ни было, эта моя поездка и то, что я прихватил с собой Вальдемара, с нацистами напрямую не связана. Они меня мало волнуют. А еще этот вояж показывает, как мало я изменился в некоторых отношениях с тех пор, как навестил мистера Ланкастера.

В Берлине у нас с Вальдемаром завязались близкие, но при этом необязательные отношения, что было типично для меня в те годы. Таких друзей, как Вальдемар, я насчитал бы с полдюжины. Не видишь человека неделями, месяцами, а потом вдруг звонок и просьбы: «Кристоф, не одолжишь десять марок?» Или: «Кристоф, можно переночевать у тебя, а то домовладелица себя как-то странно ведет?» («Странно себя ведет» значило, что она уже замучилась требовать ренту.) Не то чтобы Вальдемар и ему подобные были нахлебниками. Просто они считали, что друзья должны выручать друг друга, а то, что помощь оказываю главным образом я, так это просто у них небольшое денежное затруднение. Как гость Вальдемар был очарователен – один из тех, кто считает своим долгом развлекать хозяина, никак не наоборот. Он ни на что не скупился: разжившись деньгами, приглашал меня в кино или водил на танцы в пивной сад на берегу Шпрее с парой девчонок. Он перебивался мелкими заработками, но при этом, полагаю, был прилежным и добросовестным работником. Просто не задерживался на одном месте дольше месяца. Главным образом работал в барах, пекарнях или мясных лавках или же расставлял кегли в кегельбанах. Видимо, время, проведенное в конторе у мистера Ланкастера, привило ему отвращение к сидячей работе. Он называл ее скучной и spiessig[24]24
  Обывательская (нем.).


[Закрыть] – то есть мещанской, строгой, постыдной, в отличие от пролетарского труда – честного, физического, сексуального, приключенческого. Абсурдный, такой подход мне все-таки нравился.

Вальдемар частенько рассказывал о друге по имени Ганс Шмидт. Когда Вальдемар только перебрался в Берлин, то устроился работать в кабак, где Ганс был главным барменом. До этого Ганс работал инструктором по физподготовке в Рейхсвере; он же научил Вальдемара не только обслуживать клиентов, но и приемам бокса и борьбы. Вальдемар с благоговением говорил о его мускулах и со сдержанным восхищением – о сексуальных пристрастиях. Похоже, в дни службы Ганс давал частные уроки особо симпатичным солдатикам и самых неуклюжих порол стеком. Не сильно, правда, да и то лишь когда виновники признавали, что заслуживают наказания, и даже молили о нем. Послушать Вальдемара, так у Ганса от мальчиков для порки отбоя не было, и к ней вообще легко пристраститься.

– Представляешь, Кристоф! – восклицал Вальдемар. – Вот ведь свинья, извращенец!

Впрочем, говоря это, он не мог скрыть блеска в глазах, и у меня зародилось подозрение, что сам он тоже хотя бы разок да опробовал на себе стек Ганса. И вообще, Ганс, видимо, был – и оставался – для него героем.

Ганс к тому времени уже покинул Германию. Он спешно уехал из Берлина – видно, из-за какого-то скандала – и время от времени присылал открытки: сперва из Марокко, потом из Италии и Египта. На открытках был только адрес, несколько слов и ничего о том, как Ганс живет. Вальдемар прилежно отвечал на его письма. Мне кажется, больше никому он писем не писал. И в самом деле, кроме Ганса, близких, семьи у него не было.

Однако пару недель назад от Ганса пришло полноценное, длинное письмо – первая весточка за много месяцев. Он писал из Афин, дескать, все это время путешествовал в компании «безумного англичанина», который – если переводить его сленг буквально – просто «сказочно богат». «Я при нем телохранитель, – объяснял Ганс. – Ума не приложу, как он выживал, пока мы не встретились! Ему раз сто могли перерезать глотку. Славный малый и притом совершенно безумный. Видел бы ты, как он пьет! Сейчас ему вздумалось купить остров неподалеку. В голове у него сумасбродные планы: построить дом, настоящий дворец с мраморными полами! Скоро мы отправимся на этот остров и разобьем там лагерь, пока не закончится стройка. Я ему говорю: “Амброз! Что ты знаешь об этом острове? Вдруг там полно змей? Ты разве не боишься?” Представь, что он мне отвечает: “Если тебя укусит змея, то тут все просто: надо выпить бутылку коньяка. Только всю, залпом!” Видишь, какой он диковинный. Нам предстоит жить на этом острове дикарями-индейцами, питаться осьминогами и пить местное вино, которое на вкус как антисептик. В Германии такими драили бы ватерклозеты. Ну, ладно хоть уберемся из города. В городе от Амброза сплошные беды».

Наконец Ганс перешел к сути письма: «А знаешь, Валли? Было бы неплохо, если бы ты к нам приехал. На этом острове безумия мне приходится еще и готовить. Пригодился бы помощник, обычный немецкий паренек вроде тебя. А то нанятые Амброзом помощники ни на что не годятся, даже для… ну, ты меня понимаешь. Они тащат добро, точно сороки, и к тому же нечистоплотны. Я уже поговорил насчет тебя с Амброзом, и он согласился платить тебе жалованье; в придачу получишь кров и еду. С деньгами он порой обращается странно, но слово держит. В общем, если каким-то образом сумеешь выбраться сюда, в Афины, то не пожалеешь. Сидеть дома такому искателю приключений, как ты, настоящей перелетной птице, не пристало. Останешься, и кто знает, может, Гитлер сделает из тебя солдата… Форма, муштра, ать-два, левой-правой! Смирно! Уж я этого в армии хлебнул. Служба не по тебе, так что подумай над этим».

Даже не успев прочитать об этом предложении, но зная Вальдемара, я догадался, что он придумал некий план, в осуществлении которого потребуется моя помощь. Он и сам знал, что я все понял. Пристально следил за выражением на моем лице, пока я читал, а стоило мне закончить, горячо спросил:

– Ну, что скажешь, Кристоф?

– Как по мне, это не та работа, ради которой пускаются в такие дали, – произнес я тоном осмотрительного старшего брата, лишь бы его подразнить. – Тут все надо дважды обдумать. Это же дня три, если не…

– Семьдесят один час и двадцать минут, – быстро ответил Вальдемар. – Придется заночевать в Вене, но если устроиться на вокзальной скамье, то не надо будет платить за ночлег.

– А еда?

– О, можно взять хлеба с сыром. Да и подумаешь, легкий голод, что в нем такого? Люди, бывает, по две недели постятся. Пустяки.

– Зато билет денег стоит.

– Всего лишь семьдесят три марки семьдесят пфеннигов. Третьим классом.

Я не сдержал смеха.

– Да ты, смотрю, уже все продумал.

Вальдемар широко улыбнулся.

– Заскочил в бюро путешествий и обо всем разузнал.

– Понятно.

– Так, на всякий случай. За спрос ведь не ударят в нос.

– Нет, конечно.

Некоторое время мы молча улыбались друг другу. С людьми вроде Вальдемара очень приятно иметь дело: чего бы я не сделал или, наоборот, сделал, – он не затаит обиды. В то же время, давая ему что-то, на благодарность рассчитывать не стоило. Для него эта проблема была сродни булыжнику под ногами. Вальдемар смотрел на камень, размышляя: сдвинуть ли его самому? Или кто-то поможет? Он ждал, и настрой у него был прямо-таки фаталистический.

– Сколько у тебя денег? – спросил я наконец.

– Одиннадцать марок, – ответил Вальдемар, быстренько прикинув в уме. Открытие скорее порадовало его, нежели расстроило. – Сам видишь, – добавил он, – мне нужно всего шестьдесят две.

– И еще семьдесят пфеннигов.

Вальдемар улыбнулся, славно, что он может позволить себе не думать о такой ничтожной сумме, а я жуткий сквалыга просто потому, что упомянул ее. Проникнувшись духом нашей игры, я спросил тоном человека, который ищет совета по некоторому абстрактному моральному вопросу:

– Итак, ты думаешь, что я должен дать тебе эти деньги?

Вальдемар не обманул моих ожиданий, изобразив искренний ужас.

– Почему нет, Кристоф! Я тебя хоть раз о чем-нибудь просил? Просил? Посмотри мне в глаза и скажи: просил или нет? Ты ведь хорошо меня знаешь! Кто я, по-твоему? – Он помолчал, как бы давая мне время устыдиться самого себя, а после, моментально забыв об оскорблении, стал упрашивать: – Само собой, я беру деньги в долг. Ты же читал письмо Ганса: этот англичанин будет платить мне жалованье, и я из этих денег все тебе верну. Да, именно, – пришел он в возбуждение, видя, как камень сдвигается с места, – так и поступим, Кристоф! Пусть англичанин еженедельно перечисляет тебе мое жалованье! Забирай себе все, пока долг не будет выплачен. Или же, раз он такой богатый, пусть перечислит тебе сразу всю сумму…

– То есть ему надо будет пересылать деньги совершенно незнакомому человеку, которого он в жизни не видал, в другую страну?

– Кристоф, к тому времени ты уже не будешь незнакомцем, и ты не останешься в другой стране, ведь ты едешь со мной! Не думаешь же ты, что я поеду без тебя? Одному в такую даль? Это совершенно не весело.

– Мне надо подумать, – сказал я. – Поговорим завтра. И послушай, не начинай пока собирать вещи. Я еще ничего не обещал, пойми. Я очень, очень сильно сомневаюсь, что потяну…

– Кристоф! – Вальдемар восхищенно обнял меня, а потом очень торжественно взял за руки. – Я знал, что ты мой друг. Ни минуты не сомневался. Хоть раз я уходил от тебя с отказом? Никогда! Но ты меня послушай, Кристоф, и запомни: я тебе клянусь, что ты никогда, до конца жизни не пожалеешь о том, что сделал для меня сегодня. Запомни: Вальдемар поклялся тебе в этом…

– Так я же еще ничего не сделал. Я ничего не обещаю. Послушай, прошу тебя, не придумывай там себе ничего…

Вальдемар в ответ лишь улыбнулся. Он не слушал. Он и так меня прекрасно знал. Минутой позже, не предпринимая более никаких попыток убедить меня, он ушел, полностью уверенный, что все устроено.

И ведь он был прав. Вальдемар действительно застал меня врасплох со своим планом, но при этом нисколько меня не смутил. Его задумка полностью соответствовала тому настроению, в котором я тогда пребывал. Лежа ночью в кровати, я говорил себе: это ли не перст судьбы, указывающий мне на следующий шаг? Правда, которую я только сейчас осознал, была в том, что мне не хотелось вернуться в Англию и осесть там. Во всяком случае, тогда. Во мне все зудело, тянуло двигаться дальше, сменить остановку. В этом смысле Берлин напоминал вечеринку, по завершении которой не хочется домой. Лондон стал бы антиклимаксом, и если уж нельзя остаться в Германии, то я бы предпочел совершенно новую атмосферу. Так почему бы не отправиться в Грецию? Говорят, там жизнь дешевая. Я бы провел на острове лето и поработал над новым романом. И почему бы не взять с собой Вальдемара? Недавно я получил подарок от дядюшки и аванс от издателя, так что чувствовал себя довольно свободно. Возврата долгов я от Вальдемара, понятное дело, не ждал – пусть даже он получит работу у этого загадочного англичанина (в чем лично я очень сомневался). Зато он с лихвой окупит свой билет просто как попутчик, ведь я знал, что, покинув Берлин и всех местных знакомых, буду чувствовать себя одиноко.

И вот мы в пути. Надо ли говорить, что перебиваться хлебом и сыром следующие три дня и ехать третьим классом всю дорогу нам не придется? Из Вены, где переночуем с комфортом в отеле, а не на скамье при вокзале, мы поедем в спальном вагоне. Когда я рассказал об этом Вальдемару, он возмутился, мол, я испортил весь дух приключения. Впрочем, сопротивлялся он недолго.

Вальдемар любуется пейзажем, который, я думаю, уже кажется ему экзотичным, хотя за окном по-прежнему все та же Германия. Магический флер виду придает пункт назначения. Вальдемар знает только, что едет в страну, wo die Zitronen bluehen[25]25
  «Там, где цветут лимоны» (нем.), по названию вальса Иоганна Штрауса.


[Закрыть], где у девушек темные глаза. Все в его немецкой душе отвечает традиционной нордической тяге к странствиям: путь на юг – иных приключений северный германец просто не знает. А все, что мы оставили в городе позади себя – Гитлер у власти, поджог Рейхстага, начало террора, – Вальдемар принимает как фон. Этим утром он так и сказал:

– Как же я рад, Кристоф, что мы уезжаем. Тут делать нечего.

Вальдемар – убежденный антинацист, но главным образом потому, что такие настроения испытывают люди, чье мнение он уважает. Случись ему попасть под влияние этакого харизматичного старшего брата, нацистского лидера молодежи, и я бы не решился отвечать за последствия. Сам он, как иной берлинец, уже привык к людям в коричневой форме, полицейским облавам, уличным стычкам и побоям; для него они проходят под заголовком «политика», то есть все правильно. Вальдемар – добродушный шалопай, беспечный малый, вряд ли способный на особую жестокость, но видно, что жестокость в других людях его не сильно шокирует. Раз за разом я замечаю, как парни вроде Вальдемара инстинктивно принимают садизм, и это страшно; им не надо читать Крафт-Эбинга[26]26
  Рихард фон Крафт-Эбинг (1840–1902), немецкий и австрийский психиатр и криминалист, автор «Учебника судебной психопатологии».


[Закрыть] или же знать, что это слово значит. Не сомневаюсь, Вальдемар инстинктивно улавливает связь между «злыми» госпожами в кожаных сапогах, что занимались своим ремеслом у «Торгового дома Запада»[27]27
  «Ка-Де-Ве» (нем. KaDeWe, Kaufhaus des Westens) – универмаг, один из крупнейших в мире, был открыт в 1907 году на улице Тауэнцинштрассе в берлинском районе Шенеберг.


[Закрыть], и юными головорезами в нацистской униформе, сегодняшними гонителями евреев. Стоило госпоже в сапогах приметить потенциального клиента, как она хватала его, затаскивала в такси и увозила на порку. Разве парни из СА[28]28
  Штурмовые отряды (нем. Sturmabteilung), т. н. «коричневорубашечники».


[Закрыть] не проделывают то же, только со своими клиентами? Просто поркой они увлекаются смертельной. Не было ли первое психологически генеральной репетицией последнего?

В отличие от Вальдемара, я думаю не о южном городе в конце пути, а о северном, который мы оставили. До недавних пор я и не задумывался, что мне придется покинуть Берлин, не верил, что нацисты правда придут к власти. Время от времени я, конечно, любил разлиться соловьем о вероятности рейхсверского путча и коммунистической революции, однако сам не считал ее серьезной. Я, наверное, даже готов был остаться в Берлине, лишь изредка наведываясь в Англию, где уже ощущаю себя немножечко иностранцем.

За проведенное в Берлине время я привык считать, что глубоко погрузился в политическую жизнь немцев. Письма в Англию писал сдержанным, раздражительным тоном военного корреспондента посреди сражения, мол, не отвлекайте меня. Приезжая же в Лондон, позволял относиться к себе как к знатоку ситуации в Германии, а на расспросы отвечал, начиная всегда одинаково: «Определенно, людям в этой стране надо кое-что уяснить…»

Но вот нацисты пришли к власти, и я вынужден признать, что политикой серьезно не интересовался и партизаном не был. В Берлин я прибыл безответственным искателем огонька. Проказником, что получил удовольствие в тот день на квартире Braut Вальдемара и захотел добавки. Однако позже, исследовав ночную жизнь Берлина вдоль и поперек, я начал уставать от нее и заделался пуританином. Жестоко критиковал порочных иностранцев, кто ехал сюда в поисках удовольствий, – они, мол, эксплуатируют голодающий рабочий класс Германии, обращая их в проституток. Негодовал я искренне и даже оправданно: когда видишь закулисье ночной жизни Берлина, она кажется тебе жалкой. Но изменился ли я внутри? Не остался ли столь же безответственным, раз бегу от такой ситуации? Не предатель ли я?

Не знаю. Не знаю. Не хочу думать обо всем этом сейчас. Чувство вины меня утомило, да и с какой стати я виноват?! Кто это решает? Нечего вешать на меня ответственность за Германию. У кого есть такое право? Нет, не стану я обсуждать эту тему. Слишком запутался. Чувствую себя комодом, в котором перемешались предметы одежды – надо их вытряхнуть и перебрать. Хватит уже говорить о том, как мне мыслить и что чувствовать. Надо отыскать некую первооснову истинного чувства и отталкиваться от него, и неважно, насколько оно мало.

Что мне по правде дорого? Прямо сейчас, если речь о любви, то, наверное, Вальдемар. Не сам Вальдемар, а то, что он собой представляет. Я настолько плотно отождествляю себя с ним, что даже это странствие вижу его глазами. Что я люблю в Вальдемаре, так это незамутненность и невинность его опыта; то, как он с чистым сердцем пускается в путь на поиски приключений. А еще я люблю его эгоизм и отсутствие чувства вины. Он не обременен совестью, заставляющей придерживаться позиций и мнений. Он очень свободен, уязвим и одинок. Я люблю его, но по-особенному, так, как любят животное. Я от него ничего не жду, лишь бы оставался молодым, бесстрашным и глупым. По сути, я хочу невозможного.

Мы едем вдоль долины Эльбы. Высоко, на неприступном с виду склоне скалы с видом на реку, красной краской намалеваны огромные серп и молот.

– Ого, – произнес Вальдемар, глянув на меня с задорной улыбкой, – да нацисты про все забудут, пока это счистят!

Это мое последнее воспоминание о Германии.

Ганс Шмидт встретил нас с поезда на железнодорожном вокзале в Афинах. Англичанин тоже пришел. Этих двоих я бы узнал и без подсказки Вальдемара, настолько они выделялись из толпы местных. Даже их жесты имели иной ритм.

Ганс обнял Вальдемара и по-свойски шлепнул его по заду.

– Servus[29]29
  Приветствую (нем.).


[Закрыть], – сказал он, поглядывая на меня так, что я уже начал задумываться, что такого понарассказывал ему Вальдемар обо мне в письме.

– Как поживаете? – произнес англичанин.

Терпеть не могу выражение «вялое рукопожатие». Уж больно оно отдает моральным суждением предводителя скаутов. Скажу так: Амброз бегло, будто искусственную, вложил свою руку в мою и тут же отдернул.

– Рад, что вы сумели выбраться, – сказал он тоном хозяйки, что приветствует гостей на садовой вечеринке. И я сразу ощутил себя непринужденно.

Амброз выглядел одновременно моложе и старше меня. Стройный, он держался прямо, в его резких движениях чувствовалась моложавость, однако морщины на загорелой коже напоминали шрамы, оставленные когтями жизни. Лицо живописно обрамляли вьющиеся темные локоны с проседью, а в темно-карих глазах читалось выражение легкого удивления. В любой момент от Амброза стоило ожидать приступа нервозности; его чувственные ноздри и утонченные скулы наводили на мысль о скакуне, способном неожиданно сорваться в галоп. И все же где-то в самой глубине души угадывались задумчивость и покой. Это делало его трогательно-прекрасным. Прямо модель для портрета святого.

Он носил очень старый, но явно дорогой твидовый пиджак, стертые чуть ли не до дыр слаксы и пыльные, стоптанные замшевые туфли. Амброзу самому, как и его одежде, не помешала бы чистка, однако его внешний вид не вызывал отвращения. К тому же от него не исходило неприятного запаха. А ведь нюх у меня был – да и по сей день остается – очень острый.

Вместе с Гансом они отвезли нас на такси в отель, где остановились сами, и устроили в номер. Затем мы расположились снаружи в кафе напротив отеля и с видом на площадь. Амброз настоятельно советовал попробовать белое смоляное вино.

– Лучше вам к нему привыкнуть, – сказал он мне. – Кроме него, на острове обычно пить нечего.

Простота и готовность, с которой он решил, что я еду к нему на остров – пусть и ненадолго, – немного смущала. У меня уже было смутное ощущение, что ехать придется, но я-то ждал прелюдии, вежливой игры; я бы стал упираться, мол, что вы, что вы, не хочу доставлять неудобств, а он бы заверил меня: нет-нет, какие уж тут хлопоты! И почему-то Амброз проявил мало любопытства к моей персоне: он не расспросил, как прошла поездка, как там дела в Берлине. Похоже, ему вполне уютно было внутри собственного мирка; ну а коли ты удосужился заглянуть к нему – что ж, ладно, дело твое.

Как я уже сказал, в Амброзе ощущались покой и тревога одновременно. Сидел он расслабленно, зато пальцы и речь выдавали отчаянную нервозность: руки постоянно дрожали, а перстень-печатка едва не соскальзывал с пальца. Прямо посреди беседы Амброз достал янтарные четки с черной кисточкой и принялся их перебирать. Мне и в голову не приходило, что он может быть пьян; позднее я узнал, что пьяного Амброза от трезвого отличить очень трудно.

– Надеюсь, вы не против поспать в палатке? – поинтересовался он все тем же тоном хозяйки загородной вечеринки. – Я ожидал, что к этому времени дом достроят, но рабочие едва начали. Впрочем, теперь-то я постоянно буду на месте. У них надо над душой стоять и покрикивать, иначе все безнадежно… Посмотрим, посмотрим… Лучше бы купить палатку сегодня. И еще одеяла. Все это можно найти на «воровском» рынке… Вы прежде не бывали в Афинах? Тогда вам непременно стоит взглянуть на Акрополь. Это дело такое, с ним надо разобраться поскорее и забыть…

– Вам не нравится Акрополь?

– Боюсь, я староват для него. – Амброз кокетливо поерзал. Так он показывал, что извиняется за немодное мнение. – Ничто после Минойской эры и Восемнадцатой династии[30]30
  Минойская, крито-микенская цивилизация просуществовала с 2700 по 1400 г. до н. э., тогда как XVIII династия египетских фараонов (Тутмосидов) – с 1550 по 1292 г. до н. э.


[Закрыть] не кажется мне интересным. – И почти без паузы он задумчиво продолжил: – Не знаю точно, во что обойдется ваше пропитание – надо бы посчитать, – но вы удивитесь, как тут дешево стоит еда. А ведь надо еще и расходы на бензин прикинуть. На машине, правда, много ездить не придется. Напитки бесплатны, разве что когда отправимся закупаться в Халкис.

– Очень не хотелось бы обременять вас лишними тратами, – довольно чопорно сказал я, поразившись тому, как резко хозяйка Амброза сменилась домовладелицей. Позднее я к этим метаморфозам привыкну.

Вальдемар тем временем о чем-то говорил по-немецки с Гансом Шмидтом. Пару минут спустя, когда мы встали и отправились за покупками и на осмотр достопримечательностей, Вальдемар отвел меня в сторону и пораженно шепнул:

– Я бы ни за что его не узнал!

– Ганса?

– Боже! Выглядит он просто ужасно! И что с его рукой?

– С рукой?

– Да, с левой. Хочешь сказать, ты ничего не заметил?

– Нет.

– Ты что, ослеп, Кристоф? Она же совсем kaput![31]31
  Сломана, испорчена, пропала (нем.).


[Закрыть] А в чем дело, Ганс признаваться не хочет. Говорит, что расскажет позднее, наедине, когда будем на острове. Знаешь, Кристоф, я готов спорить, что тут творится что-то неладное. Возможно, Амброза преследуют враги, пытаются его порешить? Ганс же писал, что он при этом типе телохранитель. Может, враги Амброза его и ранили?

– Вряд ли.

Однако романтик Вальдемар всерьез настроился поверить в худшее. В восторге предвкушения он широко улыбнулся.

– На этом острове нам грозит большая опасность, Кристоф. Мы окажемся в глуши. Вот это я понимаю, приключение! Может, мы еще пожалеем, что покинули Берлин.

На прогулку Ганс не пошел, он присоединился к нам только за ужином, и вот тогда-то я смог присмотреться к его руке внимательнее. Как я не заметил увечья при знакомстве?! Предплечье выглядело одеревенелым, а кисть раздулась и приобрела розоватый оттенок. На тыльной стороне ладони осталось несколько глубоких шрамов. Похоже, Ганс привык по мере сил не замечать своих ран, но сейчас ему пришлось позволить Вальдемару нареза́ть для него мясо.

Свою инвалидность он воспринимал как будто даже весело и вообще внешностью напоминал образцового пруссака: высокий, бледный, мускулистый, со светлыми, почти что белыми, коротко стриженными волосами. За обвислым брюхом и вызванной пьянством одутловатостью еще угадывался гладкокожий широкоплечий боец. Курносый, он напоминал поросенка, при этом лицо его было благодушным. Воспаленные глаза имели бледный, водянистый оттенок голубого. Мне нравилась его сонная улыбочка и медлительная походка, с которой он переносил с места на место свое мощное, грузное тело. Как-то раз, заметив на себе мой изучающий взгляд, Ганс вдруг потянулся и, подмигнув мне, сказал:

– Ja, ja. So ist die Sache. – Это было уклончивое и в то же время уместное замечание, примерный перевод которого – «такие вот дела».

– Я решил приобрести пару павлинов, – тем временем говорил мне Амброз, – когда дом достроят. Еще подумываю заодно завести и верблюда. Верблюд создаст атмосферу, как вы думаете?

То ли дело было в том, как небрежно он помахивал сигареткой, то ли в том, как насмешливо прикрыл глаза и отвернулся, словно избегая прямого света солнца (когда он все же взглянул на меня, я осознал, что прежде он этого не делал; по крайней мере, в глаза он мне точно не смотрел), но вот мое подсознание уловило некую деталь, и я вспомнил этого человека.

– Постойте, Амброз! – воскликнул я. – Мы ведь знакомы!

Амброз продолжал улыбаться, глядя куда-то в сторону.

– Точнее, – продолжил я, – мы уже встречались. Много лет назад. Ну да, конечно! Мы с вами учились в Кембридже. Пересеклись на лекции. Полагаю, в Кингс-холле.

Теперь-то Амброз поднял на меня взгляд.

– Не Кингс, а Тринити. Темой лекции был Мачу-Пикчу[32]32
  Перуанский «потерянный город инков».


[Закрыть]. Вы сказали, что пришли за вдохновением для новой истории.

– Боюсь, я ее так и не написал.

– Я одолжил вам книгу о традициях инков. Пустышка, одни фантазии. Зато иллюстрации были что надо.

– Надеюсь, я вам ее вернул?

– Вообще-то нет, не вернули.

– Как это дурно с моей стороны! Разрешите купить вам другой экземпляр?

– Разумеется, нет. Книга мне совершенно безразлична. И вообще, я давно отошел от темы инков. Она безумно скучная.

– Скажите, Амброз, когда вы меня узнали?

– Сразу, как увидел, еще на перроне.

– Так отчего же не признались?

– Даже и не знаю… Подумал, что вам не понравится, если напомнят…

– Вздор! С какой стати? Дело в том, что это я вас не узнал. Ужасно неловко с моей стороны…

– О, я бы так не сказал… – Сигарета Амброза потухла, и он пошерудил пальцами в спичечном коробке – руки у него тряслись, – а потом снова поднял на меня взгляд и трогательно улыбнулся. – В конце концов, мой хороший, я-то мертв, а вы живы.

У меня всю жизнь был иммунитет к словесным причудам окружающих. Вот и эту я бы, наверное, оставил без внимания, если бы в тот момент к нашему столику не приблизился незнакомец – юноша лет двадцати трех, которого Амброз представил как Алеко. У Алеко были очень яркие, темные, немного выпученные глаза, черные как смоль кудри и золотые коронки на зубах. Он носил рубашку в пеструю полоску и комбинезон механика, на ногах – элегантные остроносые туфли. За левым ухом у него торчал цветок, а ноготь левого мизинца отрос на добрых полдюйма[33]33
  Приблизительно 12 мм.


[Закрыть].

– Сейчас так модно в Афинах, – пояснил Амброз с благодушным одобрением.

Алеко стал нашим с Вальдемаром первым знакомым греком и потому восхитил нас. И он, должно быть, заметил это – держался застенчиво и одновременно развязно, хотя всячески делал вид, будто не замечает нас, – поздоровался снисходительно и как бы мимоходом, а потом, присев, заговорил на греческом с Амброзом и Гансом. Он обращался к ним по очереди – нахально и в то же время с лестью, проказливо закатывая глаза, подергивая Амброза за рукав или грозя пальцем Гансу. Последний, похоже, понимал большую часть – если не все – из того, что говорит Алеко, однако отвечал немногословно – на греческом или же немецком, а с собеседником держался угрюмо и грубовато. Амброз это видел, и между всеми тремя ощущалось определенное напряжение. Амброз по-гречески говорил бегло, но с нервной торопливостью, поджимая губы и запинаясь на сложных словах. Он из вежливости ввел в беседу нас с Вальдемаром, время от времени быстренько поясняя что-нибудь на английском и немецком. Переходы между тремя языками сильно трепали ему нервы, и, желая успокоиться, Амброз снова достал четки. Тут уже Алеко достал точно такие же и тоже принялся ими трещать. Это преданное подражание слегка пугало. На ум пришло сравнение с невероятно умной обезьяной или фамильяром колдуна. Алеко беззастенчиво смотрел в лицо Амброзу с любовью и коварством, как будто звериными и таящими угрозу.

Спустя некоторое время трое принялись о чем-то спорить. Я так и не понял, что такого предлагал Алеко, но Ганс был настроен решительно против.

– Нам утром вставать, – обратился он к Амброзу по-немецки. – Вы же сами сказали, нужно рано выдвигаться.

– Не суетись, мой хороший, – ответил ему по-английски Амброз. Затем обратился ко мне: – Алеко предлагает показать вам город. Тут есть два или три кабака, в которых может быть весело.

Я вежливо отказался, дескать, устал с дороги, зато Вальдемар, всегда готовый веселиться, выступил «за», и так Ганс остался в меньшинстве.

– Тебе вовсе не обязательно идти с нами, душа моя, – сказал ему Амброз с немного проказливой улыбкой.