Текст книги "Мадам"

4. СИНЯКИ И ШИШКИ

В тот декабрьский день 1967 года аэропорт Кеннеди с его невообразимой сутолокой показался мне самым неприятным местом в мире. Пассажиры толпились у касс, суетились, толкались. Карла нигде не было видно. Прилететь в Нью-Йорк в шесть часов вечера в общем-то не очень удобно, но когда ты можешь позволить себе купить только дешевый билет на чартерный рейс, выбора нет.

Карла я, почти уже отчаявшись, увидела, лишь когда таможенник проверил мой последний чемодан. Я бросилась к нему на шею, хотела поцеловать, но… он отвернулся!

Ему что, было неудобно целоваться с собственной невестой в аэропорту? Что происходит?

– Схожу-ка я за тележкой для багажа, – только и вымолвил он на пути к автомобилю.

– Добро пожаловать в Штаты! – Это он уже произнес, когда мы выехали из паркинга.

Ну и приемчик! Мои руки замерзли без перчаток, пальтишко на рыбьем меху совсем не защищало от ветра, а человек, целых восемь месяцев славший мне страстные письма, открытки и телеграммы, был какой-то совсем чужой и холодный, как айсберг.

Даже облик его был какой-то странный, хотя ни своей бледностью, ни стандартной прической он ничем вроде бы не отличался от массы средних американцев. В чем, собственно, дело?

– Карл! Ты от меня что-то скрываешь?

Он включил приемник и как-то неуверенно закашлялся.

– Карл, я все бросила, чтобы приехать к тебе, значит, имею право знать, что стряслось?

Я вдруг почувствовала: все равно соврет, но мне тогда хватило бы и полуправды.

– Ты что, встретил другую?

Он как-то неловко заерзал.

– Ну, была другая женщина, – робко начал он. – Секретарша на конференции по экономике в начале года, на Ямайке.

Рона, мать восьмилетнего сына, перешагнула уже рубеж тридцати. По словам Карла, она страстно в него влюбилась, а сам он к ней ничего не испытывал, да и переспал-то, дескать, с ней всего раза три.

– Прекрасно, теперь мне стало легче, – сказала я, и мы сменили тему.

Карл снимал квартиру в районе Семидесятой улицы. Жилище Карла впечатляло образцовым порядком. Комнаты были обставлены французской мебелью и буквально набиты ценными старинными вещами. Да только не было здесь ни единого цветка, ни хотя бы простой записки, говорящей: «Добро пожаловать!» Можно было подумать, что квартира вообще надолго оставлена хозяевами…

Мы отправились перекусить в один из ресторанчиков Германтауна, а потом вернулись домой, чтобы вымыться, распаковать вещи и, конечно же, позаниматься любовью. Вот тут-то я и поняла, что перемены произошли более значительные, чем казалось поначалу.

Странное поведение Карла повлияло и на меня: он даже не смог меня возбудить, а его огромный член приносил только физическую боль. Нам пришлось одеться… Я включила телевизор.

Часам к девяти вечера мы оба почувствовали себя лучше и снова попытались состыковаться. На этот раз я уже начала было испытывать привычные для меня ощущения, как вдруг зазвонил телефон, и Карл, прервавшись, снял трубку.

Кроме шуток, те двадцать минут телефонного разговора не оставили у меня сомнений в том, что Карл предпочел бы переспать не со мной, а с той, на другом конце провода.

Я была слишком подавлена, чтобы опять о чем-то расспрашивать, отвернулась и постаралась заснуть.

Назавтра, в воскресенье, я надеялась, что Карл покажет мне город, однако часов около двенадцати он вдруг сказал:

– Ксавьера, я должен повидаться с матерью, ей нужна помощь. Она занимается художественной выставкой, которая сегодня открывается. Извини, что оставляю тебя одну, но ты можешь посмотреть телевизор или написать письма твоим родным, а когда я вернусь, часам к шести, пойдем обедать.

Я осталась одна в его квартире. Мне было очень грустно, я не знала, что делать. Разве он не мог от всего освободиться и побыть со своей невестой в ее первый день в Америке? С любимой, которую он столько ждал? Пробило шесть часов, потом семь, восемь, девять, десять… Карла все не было. В холодильнике было хоть шаром покати, а я страшно проголодалась… Мне стало ужасно жалко себя. Когда Карл наконец-то вернулся около одиннадцати, я лежала на кровати и плакала. На следующее утро Карл поехал на работу и задержался допоздна. В десять вечера зазвонил телефон. Надеясь, что это он, я сняла трубку.

– Кто говорит? – спросил женский голос с иностранным акцентом.

– Ксавьера, невеста Карла Гордона, – ответила я. – А вы кто?

Последовала продолжительная пауза, а затем – ответ:

– Меня зовут Рона Ванг. Карл – мой жених!

Она рассказала мне свою историю, частично уже поведанную Карлом.

– А как вы оказались в Нью-Йорке? – спросила я.

– Карл попросил меня приехать из Кингстона в Штаты и выйти за него замуж.

Она поддалась его уговорам, уволилась с работы, оставив сына на друзей, и пять месяцев назад приехала в Нью-Йорк.

Однако со времени ее приезда и до сегодняшнего дня все, что она получила от Карла, – одни лишь пустые обещания.

– Карл все время откладывает свадьбу, а у меня уже нет денег, я ведь иностранка, меня не берут на работу, – рыдала она в трубку.

Этот разговор поселил во мне глухое отчаяние. Тем не менее мне было очень жалко Рону. К тому же очень хотелось взглянуть на соперницу. Я решила встретиться с ней.

Рона жила на Саттон Плейс, недалеко от родителей Карла. Меня и так потрясла ее история, но когда я увидела ее воочию, то была просто сражена на месте.

Из всех расистов, которых я знала в Южной Африке, Карл, безусловно, мог бы считаться самым непримиримым. Но вот сейчас женщина, стоявшая передо мной и утверждавшая, что Карл просил ее руки, была чернокожей!

Но если бы только это! Зубы у нее выдавались вперед, как у лошади, ноги толстые, жесткие вьющиеся волосы. Хороша соперница! Я обратила внимание на красивый цветок в горшке, стоявший в ее квартире, и сказала, что он мне понравился.

– Спасибо, – ответила она. – Карл мне его вчера подарил.

Так вот из-за какой «матери» он оставил меня одну на целый день! Чем больше я узнавала, тем сильнее мне хотелось выяснить у Карла все до конца. И мы с Роной вместе решили позвонить ему.

В телефонном разговоре Карл сразу сказал мне, что очень волнуется, так как не знает, где я.

– Рядом с Саттон Плейс, – ответила я ему, – но не у твоих родителей.

Он сразу обо всем догадался. Больше ему ничего не оставалось, как прийти к Роне и разобраться с нами на месте.

Рона оказалась женщиной крайне несдержанной. Как только Карл пришел, она буквально обрушилась на него с горькими упреками и обвинениями, а под конец прямо спросила, кто же из нас двоих его невеста?

– Ксавьера, – заявил он.

После этих слов Рона в истерике схватила тяжелую пепельницу и попыталась ударить Карла по голове.

Хорошо, я была рядом и помешала ей. Но как раз в этот момент я заметила странное явление, объяснение которому нашла только спустя некоторое время. Когда Карлу что-нибудь угрожало, в его глазах появлялся какой-то эротический блеск.

Все произошло очень быстро, и мы сразу ушли. Я очень жалела Рону, но так любила Карла и была так счастлива из-за его окончательного выбора, что легко приняла все извинения и обещания больше никогда не вспоминать об этой истории. Когда я люблю, то многое прощаю. Да и что я могла сделать, ведь в Нью-Йорке никого не знала, денег на билет домой у меня не оставалось.

Спустя два дня Карл, видимо, посчитав, что я созрела для внедрения в его личную жизнь, представил меня своим родителям.

Оба они были врачи (отец – психиатр, мать – дерматолог) и жили в великолепной, прекрасно обставленной квартире. Двум служанкам, гречанке и японке, наверняка приходилось изрядно попотеть, поддерживая там порядок.

Отец Карла оказался прекрасным человеком, а вот мать… Как только я ее увидела, мне сразу же ужасно захотелось поскорее унести ноги. Ей было за пятьдесят, и она являла собой законченный тип американской шлюхи. Она использовала чересчур много макияжа, носила мини-юбку, а голос охрип от джина и постоянных сплетен.

В то время мое мнение о женщинах Нью-Йорка, которых я ошибочно принимала за типичных американок, было весьма невысоким. Чего стоит только манера одеваться сорока-пятидесятилетних! Они носили одежду юных девушек, парики, бантики и по три ряда накладных ресниц. Видимо, пытались составить конкуренцию своим дочерям. В послеобеденное время можно было видеть, как они прогуливаются по Бонуайт Теллер, принарядившись таким образом.

В отличие от Европы здесь почти невозможно встретить нежную, заботливую мать. Женщины Нью-Йорка не желают, естественно, стареть. И мать Карла как раз входила в число тех, кто пытался выглядеть моложе, пусть даже искусственным образом.

Четвертым членом семьи был беззубый маленький терьер Дадли, коего мадам Гордон пестовала и кормила, будто малого ребенка.

Наверное, я ей сразу же не понравилась. Я старалась вести себя естественно и непринужденно, а вот ее отношение ко мне явно было насквозь фальшивым. По правде говоря, я и сама не слишком-то старалась как-то ей потрафить, особенно когда в ответ на ее плохой французский я отвечала на классическом языке Корнеля.

И все-таки я пыталась сохранить с родителями Карла хорошие отношения, ведь я должна была стать их невесткой.

Уже три месяца я находилась в Америке и все еще не была замужем, хотя и продолжала жить с Карлом. У меня уже истекал срок визы, и я высказала ему свое беспокойство: если мы в ближайшее же время не поженимся, мне придется уехать. Но Карла это совсем не волновало:

– Найди работу в каком-нибудь консульстве и попроси дипломатическую визу.

Я так и сделала, потому что к тому времени деньги у меня уже кончились.

Вскоре после моего приезда в Нью-Йорк я поняла, что тот Карл, которого я знала в Южной Африке и который тратил деньги не считая, оплачивал все за счет фирмы. Нынче же речи не заходило ни о богатых обедах, ни о подарках. Карл оказался настолько мелочным, что даже не платил по моим счетам из прачечной. Он еще тратился на еду и квартиру, но за все остальное должна была платить я. Как-то он буквально рассвирепел, узнав, что я отправляю деньги своей семье.

– Карл, – заявила тогда я, – родители дали мне прекрасное воспитание. Я изучала музыку, говорю на семи языках и объездила всю Европу. Это все благодаря им. Они для меня сделали все, что могли, и сейчас, когда из-за болезни отца дела дома совсем плохи, я их не брошу.

И впредь я по-прежнему отправляла им часть своей недельной зарплаты.

Меня немало огорчало и то, что Карл оказался законченным антисемитом. Между тем его мать была крещеной еврейкой, и Карл всячески пытался скрыть свое происхождение.

Он даже вступил в члены нью-йоркского Атлетик-клуба, имевшего репутацию места, где собирались антисемиты. Однажды он повел меня туда на соревнования по фехтованию и заставил спрятать медальон в форме шестиконечной звезды.

– Убери ты его под свитер, – шептал он, – и никто не скажет, что ты еврейка. Ты ведь совсем не похожа.

Приглашая кого-нибудь на обед, он заставлял меня прятать то, что мне было очень дорого. Особенно он ненавидел очень ценную медную менору, подарок родителей и единственный дорогой для меня предмет в этой стране.

Последнее, что он делал перед приходом гостей, это проверял, убрала ли я менору:

– Спрячь этот подсвечник в ящик, – говорил он, а для меня это в общем-то, означало положить туда же и свою гордость…

Уже полгода я прожила в США, а мы с Карлом все реже и реже заговаривали о свадьбе. Я даже не рисковала об этом упоминать, иначе, пожалуй, он бы взвыл. Наша жизнь продолжала основательно действовать мне на нервы, я понимала, что пора уже и обосноваться по-настоящему. Весной, прогуливаясь в Центральном парке, я много раз видела беременных женщин, супружеские пары с детьми и очень завидовала им. Они смогли создать настоящие семьи, а я? Сожительница Карла… А ведь мне так хотелось иметь от него ребенка! Он наверняка был бы очень красив, с прекрасными глазами своего отца и так же силен. Сначала я хотела мальчика, потом девочку. Иногда в порыве страсти Карл говорил мне:

– Милая, не ставь сегодня свой колпачок, я хочу, чтобы у нас был ребенок.

Я не слушала его. Хотя мне и очень хотелось ребенка, но сначала я хотела выйти за него замуж. О том, чтобы забеременеть и хоть этим воздействовать на Карла, не могло быть и речи, и вообще, как только я заговаривала о свадьбе, он резко отвечал:

– Да не дави ты на меня!

Открыла я еще кое-что, о чем даже не подозревала: оказывается, Карл только что официально развелся со своей первой женой.

Ну, а что касается его страстных любовных признаний, то цена им была грош. Я легко убедилась в этом недели через две, когда у меня случилась задержка месячных. К врачу я еще не ходила, только сказала Карлу, что меня подташнивает.

Он аж покраснел от бешенства и заорал, что терпеть не может, когда его к чему-то принуждают. Он настаивал на аборте. Ну, а я бы никогда не убила человечка, уже жившего во мне, тем более, что его отцом был мужчина, которого я любила и за которого собиралась замуж.

Карл ругал меня последними словами. Я вбежала в ванную, схватила пригоршню таблеток снотворного и разом проглотила.

Когда я вернулась в комнату, он продолжал браниться. Отвечать я не могла, так как уже почти ничего не соображала. Смутно помню, как вышла на балкон, перегнулась через перила и далеко внизу увидела Манхэттен. Он, словно черная, застеленная бархатом кровать, притягивал к себе, обещая вечный покой.

Карл, наконец, понял, до чего довел меня, и удержал от последнего шага.

– Возьми себя в руки, Ксавьера! – кричал он. – Я же люблю тебя. Не поднимай скандала!

Пока он втаскивал меня обратно, я вдруг отчетливо осознала: если я все-таки прыгну, мама останется совсем одна!

«Твой отец вот-вот умрет, – сказала я себе, – а у тебя нет ни братьев, ни сестер, которые могли бы поддержать маму. А ведь это единственный человек, который тебя действительно всегда любил. Нельзя умирать, надо жить, жить, жить!..»

На следующий день я проснулась только к вечеру. Карл был уже дома. Он принес букет красных роз и старался быть таким же нежным, как прежде.

Пытаясь вымолить прощение, он пригласил меня провести уик-энд в родительском загородном доме в Хэмптоне. Если бы он предложил провести несколько дней в тюрьме, это было бы не хуже. Я согласилась лишь потому, что он хоть как-то пытался сохранить наши отношения. Но только сама мысль о его матери уже вызывала во мне тошноту. Кроме того, не было сомнений, что эти чувства взаимны.

Низость его матери в эти дни перешла все границы. Она прекрасно знала, что мы с Карлом живем вместе уже больше полутора лет, и, значит, слишком строгое соблюдение внешних приличий не имеет никакого смысла. Однако, очевидно из вредности, она разместила нас не только в разных комнатах, но еще и на разных этажах. Она даже запирала на ночь свою проклятую шавку в комнате Карла, чтобы та поднимала лай всякий раз, когда я войду или выйду. Но и это не все: эта женщина, прожившая всю жизнь в Манхэттене, позволяла себе в два часа ночи входить в комнату сына, чтобы спросить у него телефонный код Нью-Йорка!

Словом, если бы закон разрешал матерям выходить замуж за сыновей, то она ни секунды бы не колебалась. У Карла тоже был развит довольно сильный эдипов комплекс, но основывался он не только на чувствах. Мать как-то пригрозила лишить его наследства, а сама мысль, что он не сможет завладеть ее деньгами, чуть было не вызвала у Карла сердечный приступ.

Как я и предполагала, жизнь в их доме оказалась невыносимой. Я все время старалась лишний раз не попадаться на глаза будущей свекрови, дабы не спровоцировать какой-нибудь дикой сцены. Отец Карла на уик-энд не приехал, предпочел отправиться на рыбалку, и я сильно подозреваю, что он всегда стремился держаться как можно дальше от постоянной болтовни жены. Дни напролет я проводила за роялем, ведь я двенадцать лет изучала классическую музыку, и музицирование неизменно доставляло мне большое удовольствие.

Наконец, настал последний день нашего пребывания в этом доме. Я сидела в одной из комнат у входной двери и читала. Раздался звонок, и мадам Гордон пошла открывать дверь.

Со своего места я прекрасно видела посетителя, молодого человека лет семнадцати, очень загорелого, с длинными, до плеч, светлыми волосами.

Всегда такое строгое, лицо матери Карла вдруг осветилось самой обольстительной, по ее мнению, улыбкой.

– Привет, – проскрипела она. – Чем могу быть вам полезна?

– Это дом доктора Джонсона? – спросил симпатичный парень.

– Нет, я доктор Стоун, – она назвала фамилию, под которой практиковала, – а я не могу вам чем-нибудь помочь?

– Я ищу доктора Джонсона, – нетерпеливо перебил юноша. – Он живет не здесь?

– Нет, но зайдите хотя бы чего-нибудь выпить, – предложила она, как-то странно хихикнув.

– Спасибо, нет, мадам. У меня срочное дело, – сказал он и быстро ушел.

Мадам Гордон закрыла дверь, улыбнулась своему отражению в зеркале, поправила бантик в волосах и, наконец, заметила меня.

– Ах, Ксавьера, – воскликнула она, густо покраснев – Вы здесь?

И добавила:

– Вы видели? Кто это – юноша или девушка?

– Если бы девушка, вы бы не были так взволнованы, – ответила я.

Тут зазвонил телефон. Она взяла трубку, видимо, с большим облегчением оттого, что ей не пришлось отвечать. Однако я понимала, что позволила себе слишком много, и знала, что эта старая мегера успокоится только тогда, когда снимет с меня скальп. На тропу войны она ступила в машине, на обратном пути в Нью-Йорк.

Как обычно, она сидела впереди, рядом с ее дорогим сыном, а я, его невеста, должна была занимать заднее сиденье. Она постоянно болтала. И как-то вдруг заговорила о жилищной проблеме. Вспомнила и Голландию.

– Наверное, в Амстердаме квартиры слишком дороги, – заметила она.

– Почему?

– Да потому, что у голландок есть странная привычка устраиваться у друзей, так и не выходя за них замуж. Должна же быть какая-нибудь веская причина для этого?

Это была уже последняя капля в чашу моего терпения.

– Мадам Гордон, – начала я, – ведь я не случайно живу у вашего сына, не выходя за него замуж. Если вы слегка напряжете ваши куриные мозги и сопоставите факты, вы вспомните, что ваш сын официально попросил моей руки у моих родителей и настоял на том, чтобы я приехала сюда, осыпая меня обещаниями. Он же и устроил меня у себя, уверяя, что это дело временное, хотя длится оно уже девять месяцев. К тому же я сама вношу свою часть квартплаты, зарабатываю себе на жизнь и хочу найти отдельную квартиру. Так что если уж эта ситуация кому-то выгодна, так только не мне.

Я обрушила на эту ужасную женщину весь так долго копившийся гнев.

– Я все терпела: и ваше недружелюбное отношение, и ваши телефонные звонки среди ночи, и негостеприимную атмосферу вашего дома. В нем так же весело, как в похоронном бюро. Ну, а уж когда рядом нет слуг, так вы и руки не протянете, чтобы налить что-нибудь кому-то или предложить орешков. Какой контраст с домом моей матери! Она из кожи вон лезет, только бы ее гостям было хорошо… Неудивительно, что ваш муж больше не в состоянии вас терпеть и, как сказал мне ваш дорогой Карл, уже десять лет не живет с вами. Да и вся ваша собственная семья втихомолку смеется над вами. Единственный ваш друг в ней – эта ужасная псина. Правда, надолго ее не хватит, ведь она, как и вы, разваливается от старости. У вас хватает наглости критиковать мою семью, так позвольте вам напомнить, что я с вашим сыном из одного круга, а мой отец был куда более известным врачом, чем ваш муж… Однако мы евреи и потеряли все, что имели, а вот вы спокойно отсиделись в своем углу, почитывая романы. Нам не стыдно быть евреями, мы гордимся тем, что выстрадали! Ну, а вы были бы куда более счастливы, если бы успокоились, прекратили молодиться и приняли бы как должное ваш полувековой возраст!..

Тут она обернулась и дала мне сильную пощечину.

На всем протяжении моей филиппики Карл будто воды в рот набрал. Даже когда я замолчала, он не проронил ни слова. Я-то надеялась, что он меня защитит… Остаток дороги мы провели в полном безмолвии.

Я знала, что мадам Гордон не потерпит, если последнее слово останется не за ней. И правда, когда мы привезли ее на Саттон Плейс, она бросила в мой адрес:

– Я добьюсь, чтобы вас выслали. Вас отправят назад в Голландию. В конце концов, кто вы такая? Да никто, даже не иммигрантка!

Она поднялась по лестнице и хлопнула входной дверью.

Мы вернулись домой. Разделись, чтобы принять душ. Не было сказано ни одного слова, хотя я и ждала, что он, по крайней мере, хотя бы извинится.

Вместо этого он поднял крик:

– Больше никогда не говори так с моей матерью! Ведь ты этим совсем разрушила все наши брачные планы.

Будто бы они у него были!

В гневе он схватил вешалку для одежды и замахнулся на меня. Когда я вижу, как мужчина бьет женщину, я всегда выхожу из себя. Я убеждена, что так поступают только скоты и трусы.

Я тоже взорвалась:

– Твоя мать подняла на меня руку, и ты, скотина, туда же!

Я так разозлилась, что будь у меня в руках нож, я бы, скорее всего, ударила им Карла. Но первое, что попалось мне под руку, была тяжелая одежная щетка, очень старая, подаренная Карлу еще его дедом. Я стала колотить ею Карла по голове. Одновременно я царапала его ногтями. Вскоре он был весь покрыт синяками и ссадинами. И вдруг я опять увидела в его глазах тот самый эротический блеск, впервые вспыхнувший в тот день, когда Рона хотела его убить.

Я опустила взгляд и заметила, что у Карла возникла эрекция. Это было удивительно, однако продолжалось недолго. Мы серьезно подрались, и для нас этот скандал был началом конца.

С этого памятного воскресенья мы по очереди спали на диване. Потом я нашла себе квартиру и сняла ее пополам с еще одной голландкой, Соней, работавшей на одном этаже со мной в центре Рокфеллер Плаза.

Моя новая квартира находилась недалеко от дома Карла. Большинство своих вещей я оставила у него, да и частенько ночевала в его квартире.

Я надеялась, эта разлука – единственный шанс как-то наладить отношения с родителями Карла и сохранить нашу с ним трудную связь. Наверное, это глупо, но я все еще любила его, и нас обоих связывало сильное взаимное сексуальное влечение.

Карл много путешествовал в то время, а я была так одинока, что в отчаянии пыталась залечивать свои душевные раны с одной из лесбиянок, собиравшихся в одном из баров нашего квартала. Бар этот назывался довольно оригинально: «Три».

В октябре 1968 года в Мехико начались Олимпийские игры, и Карл решил отправиться туда, как он сказал мне, на несколько дней. Разумеется, он поехал один и отсутствовал дольше обычного. Смутно помню, как перед его отъездом я рассказала ему об одной из моих подружек, еще по Индонезии, по имени Пенни. Она должна была присутствовать на Играх как представитель голландской авиакомпании КЛМ. В тот момент я не придала своему рассказу о ней ровным счетом никакого значения.

Мне было совсем плохо, и у меня завязалась довольно долгая интрижка с одной из лесбиянок из бара «Три», датчанкой по происхождению. Когда Карл вернулся, я призналась, что изменяла ему с женщиной. Он глубоко оскорбился. Но что самое смешное, он заявил: в таком случае, дескать, о нашей свадьбе не может быть и речи, ибо он не может жениться на женщине, способной изменять мужу во время его деловых поездок.

Каков лицемер! Я-то знала, что в течение месяца, проведенного в Мехико, он смотрел не только на атлетов. Но у меня пока не было доказательств, и я не могла окончательно решиться уйти от него. Любовь слепа. И добавлю, глупа, когда она мешает вам разглядеть жестокость партнера.

Спустя немного времени после приезда из Мексики он даже любовью стал заниматься не так, как раньше. У него все чаще стали проявляться весьма причудливые мании. Однажды во время нашей с ним интимной близости он сказал:

– А почему бы тебе не взять щетку для одежды и не побить меня немного?

И это оказалось мелочью по сравнению с тем, что было дальше! Он просил подробно рассказывать ему, как я занималась любовью с девушками, как лизала им груди и половые органы, а еще заставлял наряжаться и устраивать перед ним стриптиз. При этом он глазел на меня, лежа на диване в одном распахнутом халате, а я должна была слегка задевать его рукавом или шарфом и отскакивать от него, поддразнивая.

По мере того, как фантазии Карла усложнялись, мне приходилось штудировать все новые книги с описанием различных сексуальных извращений, лишь бы доставить ему удовольствие. Я проделывала с ним один японский трюк, суть которого состоит в том, что в анальное отверстие партнера вставляется жемчужное ожерелье, а потом постепенно, по одной жемчужине вытаскивается оттуда. Все это ради того, чтобы сильнее возбудить его, вызвать скорейшее наступление оргазма.

Однажды он заявил:

– Ксавьера, я хочу быть твоей проституткой. Делай со мной все, что бы ты делала с ней.

Мне пришлось одолжить каучуковый искусственный член у одной из моих подружек-лесбиянок. Муляж я вставляла ему в задний проход, садилась на него, как жокей на лошадь, и стегала хлыстом. При этом я объявляла результаты «заездов». Разумеется, Карл всегда финишировал первым. Мне все труднее становилось возбуждать его. Всякий раз я почти что насиловала Карла.

Вскоре он уже не мог нормально заниматься любовью. Я не на шутку встревожилась: чем же все это кончится?

Карл сам дал мне ответ на этот вопрос. Однажды он сообщил, что его переводят в Бразилию, в Сан-Паулу.

– Не грусти, Ксавьера. Это расставание нам обоим только на пользу.

Отъезд был назначен на середину февраля. Он попросил меня приехать к нему в мае и пообещал, что уж на этот раз наша свадьба точно состоится.

За несколько дней до праздника Святого Валентина, который совпадал с датой его отъезда, он вдруг начал как-то скрытничать, даже не позволял мне вынимать почту из ящика. День Святого Валентина для меня значил не очень много, но я думала, что для него, видимо, он имеет какой-то особый смысл.

«Что-то он от меня скрывает», – думала я, но и представить себе не могла, что именно. Мы провели нашу последнюю ночь, и утром, когда он принимал ванну, я решила, наконец, узнать правду.

Я подозревала, что разгадка всех наших проблем находилась в черном атташе-кейсе, который Карл всегда тщательно закрывал. Сейчас кейс лежал на диване. Я не люблю шпионить, но тут решила, что на сей раз это оправдано необходимостью.

Я хорошо изучила Карла: шифр замка должен был быть очень простой. Я попробовала 353, 747, 636, 545 и уже занервничала, боясь, что Карл может выйти из ванной комнаты и застать меня за этим неблаговидным занятием. Я решила подстраховаться и пошла взглянуть на него. Он лежал в ванне весь в мыльной пене и читал газету.

Четырнадцатая комбинация – 242 – открыла, наконец, кейс. Внутри лежали пять поздравительных открыток от разных людей и заказное письмо. Штемпель на конверте был голландский, да и почерк показался мне знакомым. Дрожащими руками я развернула лист.

«Мой обожаемый мексиканский любовник, – так начиналось это письмо. – Я надеюсь, ты скоро получишь мое письмо. Мне бы не хотелось, чтобы Ксавьера его видела, ведь мы с ней по-прежнему остаемся хорошими подругами. У меня даже нет слов, чтобы выразить свое счастье! Наша встреча в Мексике навсегда останется у меня в сердце. Милый ты мой, да я с ума схожу от радости! То, что ты попросил моей руки, – самый большой подарок из тех, что мне когда-нибудь делали. Я очень хочу поскорее уехать из Голландии, а о лучшем спутнике жизни я и мечтать не могла. Очень ревную тебя к Ксавьере, к прекрасным мгновениям, проведенным ею с тобой. С нетерпением считаю дни, оставшиеся до нашего свидания.

До встречи в Сан-Паулу, твоя индонезийка Пенни.»