Текст книги "Хмельной транзит"

День знаний

Известно, что термин «застой» появился после политического доклада Михаила Сергеевича Горбачева, в котором Генеральный секретарь ЦК КПСС отметил, что «в жизни общества начали проступать застойные явления». Доклад этот был озвучен в феврале 1986 года, именно тогда миллионы советских граждан с удивлением узнали, что почти 20 лет жили в эпоху застоя, а не развитого социализма, как принято было считать раньше.

Так вот. В 1981 году, одном из самых застойных, советские люди четко осознавали, что живут и работают в супердержаве, богатой и процветающей стране. Это чувство, как ни парадоксально, позволяло гражданам государственную собственность считать народной, то есть своей, и при каждом удобном случае присваивать. Хищения государственного имущества приобрели в эпоху застоя настолько массовый характер, что борьба с «несунами» превратилась в детективную игру: отгадай, где спрятал. Справедливости ради надо признать, что и государство постаралось в развитии этого небывалого прежде широкомасштабного застойного движения, ибо вплоть до осени 1981-го пол-литровая бутылка водки стоила в магазине 3 рубля 62 копейки, а День знаний 1 сентября был грандиозно отмечен не только торжественной школьной линейкой подрастающего поколения, но и возросшей ценой на сорокаградусную аж до пяти с половиной советских рублей. Разумеется, такой резкий скачок привел к новому всплеску хищений. Вездесущие «несуны», как правило, продавали огненную воду на 50 копеек дешевле или по той же цене. Но покупатель при этом всегда был рад, приобретая все-таки заводское производство, а не опасный «самопал».

Понятное дело, сотрудники отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности (сокращенно ОБХСС) капитан Корнеев и инспектор Бусько прибыли на проходную ликеро-водочного завода не подышать спиртосодержащими испарениями. Через проходную под конец рабочей смены двигался или проползал нескончаемый поток работников. По-хорошему, тщательно проверять, то есть обыскивать, следовало бы каждого. Но в этом случае проверка грозила затянуться до утра. Вот троица с песней про камыш нетвердой походкой весело прохромала рядом, усердно поддерживая не стоящего на ногах товарища посередине. Мгновенье спустя, заметив служителей порядка, тощий синюшный субъект перед самой проходной достал из-за пазухи емкость, за несколько мгновений осушил ее и с гордо поднятой башкой продефилировал мимо.

– Смею предположить, что дети этого работяги, чтобы нарисовать папу, из всех цветов выбирают только синий, – с тоской заметил инспектор Бусько.

– Я думаю, у детей этого работяги карандашей вовсе нет, – парировал капитан Корнеев и тут же наметанным взглядом выхватил из толпы подозрительное лицо, проверил и изъял из потайных карманов мятого пиджака две бутылки без этикеток.

Минуту спустя инспектора Бусько привлекла крупная крашеная блондинка в модном высоком шиньоне.

– Секундочку, женщина, вы позволите вам поправить прическу? – предвкушая удовольствие от разоблачения, инспектор метко вцепился в высокий кокон и обнажил часть прозрачной полиэтиленовой внутренности модного строения. За пакетом, искусно спрятанном в шиньоне, проступила едва заметная черная шпилька.

– А че не так? – громогласно парировала тетка, напирая внушительной грудью на Бусько.

– Шиньон ваш слегка прохудился, – инспектор, недолго думая, ловко дотронулся до обнаруженной шпильки и проткнул полиэтиленовый пакет.

– Ой… – женщина схватилась за модную не по годам прическу, но было поздно. Прозрачная струя стремительно потекла по разукрашенному лицу и, достигнув ресниц, тут же превратилась в черную бороздку.

– Возьмите, женщина, утрите слезы! – подоспел с носовым платком Корнеев к изумленной работнице ликеро-водочного завода с размазанной тушью. – То-то я гляжу, слезы-то у вас горькие! Сорокаградусные! – пожалел капитан даму, больше похожую теперь на плакучую иву, и повернулся к помощнику. – Ладно, Бусько, на рознице много не накапаешь, нам с тобой нужен опт… Пора выдвигаться к машинам.

Во внутреннем дворике водители-экспедиторы на больших машинах по очереди отмечали на проходной путевые листы. Нетрудно догадаться, что в каждом втором грузовике сотрудники ОБХСС обнаружили тайники с неучтенными емкостями только что изготовленной высокоградусной продукции.

– Тут что? Посмотрим… – инспектор открыл обшивку, заштопанную грубыми нитками, и в спрятанном баке насчитал аж 20 лишних бутылок спиртосодержащего напитка.

– Капитан, на этом заводике круглосуточно надо дежурить…

– Да, но к нашему спортсмену эти несуны вряд ли относятся. Вот что я тебе скажу, Бусько, если мы сегодня не отыщем хоть какую-нибудь зацепку, нашего соловья придется отпустить на волю.

Не прошло и десяти минут, как к сотрудникам отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности подошел молодой человек в темных солнцезащитных импортных очках и ослепительном костюме из ателье индпошива, который, представившись заместителем директора ликеро-водочного завода, настойчиво посоветовал внять мольбам и посетить директора.

В кабинете над головой у главного человека предприятия Иннокентия Самуиловича висел портрет Леонида Ильича с густыми темными бровями, пухлыми губами и строгим взглядом, будто бы вопрошающим: пить или не пить, вот в чем вопрос!

– Коньяк, виски или, быть может, желаете продегустировать продукцию нашего предприятия? – большой хозяин кабинета в мешковатом костюме от местного предприятия легкой промышленности открыл секретный сейф за стеклянной стенкой, и перед взором гостей предстали не обычные серые картонные папки с секретными документами, а скатерть-самобранка из дорогих заморских напитков.

При слове «виски» глаза Бусько, привыкшего к дедовскому самогону, таинственно заблестели, предвкушая наконец отведать знаменитый импортный продукт, о котором прожужжали все уши друзья и прочие знакомые советские граждане, однако трезвые мысли капитана, всегда стремящегося отыскать иголку в стогу сена, заставили отбросить вожделенные мечты на неопределенное время.

– Не беспокойтесь, мы на службе, – прервал благородные мысли коллеги Корнеев. – Расследуя дело, суть которого я пока озвучить не могу, мы прибыли с инспекцией. Хищения, мелкие кражи, недостачи, что-нибудь из этого перечня на вашем производстве…

– Ну что вы, как можно, – оборвал Корнеева Иннокентий Самуилович, и на его лбу предательски выступили крупные капельки пота. – Наше предприятие на хорошем счету, является неоднократным победителем социалистических соревнований, лауреатом различных профессиональных конкурсов, о чем свидетельствуют многочисленные грамоты…

– Жаль, что мы так и не услышали начальника автотранспортного цеха, – пробубнил в ответ инспектор, глядя на аккуратно развешенные дипломы по всей стене кабинета.

– Что вы сказали? – не понял вспотевший директор, по-прежнему удерживающий в руке початую бутылку заморского виски.

– Нет, ничего, это к делу не относится, – парировал Корнеев, – одно другое не исключает. Крупные хищения, неучтенная продукция…

– Ну что вы, впрочем, вы могли бы сделать официальный запрос, мы все проверим и пришлем ответ. На бланке, как положено, чтоб вопросов более не возникало…

– Так уже присылали. И даже ответ за вашей подписью получили.

– И какой был мой ответ?

– Нигде ничего не пропало.

– А что я вам говорил. Наше предприятие на отличном счету.

– Сразу видно, заливает! – шепнул в коридоре Корнееву Бусько, – в смысле не пьет, а врет.

– Рано или поздно узнаем. Но сейчас не об этом. Я полагаю, что наш соловей поет еще слаще.

Вернувшись в Ленинское районное отделение внутренних дел, Корнеев решил во что бы то ни стало уцепиться за последнюю соломинку.

– Сергей, принеси-ка из камеры хранения личные вещи Соловьева.

– С какой стати? Мы что-то упустили?

– А вдруг?

И правда, среди дорогих часов и запонок в пакете лежала маленькая, величиной чуть больше спичечного коробка, серая записная книжечка.

– Какого Лешего? Почему блокнот на глаза мне не попался при задержании Соловьева?

– При осмотре бардачка автомобиля оперативники обнаружили. В самом низу…

– Почему я узнаю об этом только сейчас? Бусько, за такой косяк придется ответить!

– Слушаюсь… – глаза милиционера потухли. – Как ответить?

– Садись и обзванивай всех указанных в книжке абонентов!

– По алфавиту? Прямо всех?

– Как угодно, лишь бы найти зацепку! Время, Бусько, время!

– Вы мне хотели жизнь испортить, спасибо, справился сам, – поникший Бусько послушно повернулся к полуразбитому и на скорую руку заклеенному пластырем серому телефонному аппарату, поднял трубку и с мученическим видом набрал на крутящемся диске первый по алфавиту номер.

– Инспектор Бусько беспокоит из Ленинского отделения внутренних дел. – В голосе милиционера отчетливо угадывалось море нахлынувшей печали от ненавистной рутинной работы, однако делать нечего, приказ начальства полагалось исполнять. – Вам товарищ Александр Соловьев знаком? – судя по всему, на том конце провода ответили утвердительно, и Бусько закашлялся от напряжения в пересохшем горле. – Давно? Хм… Понятно… Спасибо, – инспектор положил трубку, почесал затылок, бросил взгляд на стрелку часов, предательски застывшую на цифре пять, и вновь заглянул в записную книжку задержанного спортсмена.

Несколько часов непрерывного обзвона номеров, нацарапанных в записной книжке корявым почерком боксера, понадобилось Бусько, чтобы установить один непреложный факт: большинство указанных телефонов принадлежали исключительно тем родителям, чьи дети занимались боксом в известном спортивном обществе, и тренировал их до недавнего времени не кто иной, как Александр Соловьев.

Тем временем капитан Корнеев отправился в вышеупомянутое спортивное общество, где, походив по пустым тренировочным залам, встретился с его бессменным руководителем.

Маленький лысый человечек с суетливыми глазками при виде бордовой корочки служебного удостоверения сотрудника ОБХСС ойкнул, с ужасом провалился в кресло, так что едва ли своим подбородком доставал до края письменного стола, затем замер. Было видно, что на его лысине, как на полянке, в ужасе зашевелились ниточки извилин.

– Чем обязан? – необычайно высоким голосом пропищал испуганный директор с шарообразным животиком. И было непонятно: то ли писклявым голос его стал от гнетущего страха, то ли от естественной, точнее, аномальной природы.

– У вас некоторое время работал товарищ Соловьев Александр, тренер по боксу.

– О, да… Был такой. Так он давно…

– Да, уволен. Знаю. А по какой причине?

– По собственному изъявленному им желанию. А в чем, собственно, дело? Что он натворил? – при слове «натворил» голос спортивного функционера окреп и повысился до невиданных высот, напоминая то ли женский крик, то ли лай маленькой собачки.

– Что вы можете о нем сказать? – в многолетнем приобретенном искусстве проводить дознание капитан привык к вопросительным ответам на поставленный вопрос, именно поэтому пропустил последнюю тираду функционера мимо ушей и по-хозяйски устроился на пузатом кресле у стола.

– В каком смысле?

– Как о работнике. Как бы вы его охарактеризовали? – настаивал Корнеев.

– Ничего особенного, – продолжал заикаться директор. – Ребятишки его любили… Всегда вежливый, терпеливый. Но принципиальный.

– В чем это выражалось?

– Уж не знаю, стоит ли вспоминать, – пропищал испуганный коротышка.

– Не томите, уважаемый! – Корнеев хлопнул по столу, и от неожиданности круглый малый подскочил выше края стола.

– Один человек из райкома партии, – директор многозначительно указал пальцем вверх и перешел на шепот – первый секретарь, привел то ли сына, то ли племянника, не помню… И что-то в его поведении не понравилось Соловьеву, говорит: «Не буду его тренировать и баста!» И главное, причин не называл. Я спрашиваю: нет физических данных, а он мне: «По чем я знаю! Не в этом дело! Пусть другие тренируют!»

– И что вы сделали? Заставили?

– Какое там!

– С самим секретарем пришлось разбираться. А тот тоже… «Мне Соловьева рекомендовали, как лучшего специалиста… Мастера спорта…»

– Что было дальше?

– Посоветовал самому поговорить с тренером.

– Поговорил?

– Да, не помогло… Скорее, наоборот.

– Это как?

– Тот как узнал, что ребенок сын или племяш первого секретаря райкома, наотрез отказался и уволился по собственному желанию.

– А парень, по-вашему, способный был или так, не очень?

– Рыхлый и пухлый. Ничего особенного, не лучше, но и не хуже других. Знаете, родители сейчас детей перекармливают постоянно. Не поймешь сразу, будет из него толк или нет. А через месяц тренировок, глядишь, когда жирок сойдет…

– Понятно. Еще один вопрос. На соревнования Соловьев возил своих подопечных?

– Конечно. Как же без них.

– На международные тоже?

– Редко, но все же и такое бывало. В зависимости от показанных результатов, иногда нам министерство выделяет средства.

– Сам как играющий тренер себя показывал?

– Ну что вы… Это же дети… Как взрослому с ними… Разве что на тренировках…

– А могло быть такое, что Соловьев выступал за деньги?

– Что вы такое говорите! У нас же спорт любительский, а не профессиональный! – взвизгнул коротышка, и на лысой полянке вспучились три извилины.

– И то правда… Спасибо!

– Все? Больше вопросов нет? – директор, сидя на стуле, облегченно обмяк, твердо усвоив, что серьезных претензий к нему со стороны правоохранительных органов не имеется, и потянулся к графину с водой.

Ночь перед рассветом

Прохладное уральское лето 1965 года плавно близилось к своему логическому завершению, так и не успев вдоволь порадовать южным палящим солнышком, хотя, справедливости ради, можно было бы перечислить пару-тройку горячих деньков, когда компания местных подростков с умилением плескалась в теплом небольшом искусственном городском озере, с диким хохотом обрызгивая друг друга. Но сейчас конец августа явственно давал понять, что школьные каникулы на исходе, как и приятная погода, когда можно еще расслабиться на песочке, подставив лица последним лучам, но предаваться ласковой волне в прозрачной и прохладной воде пруда, названного местными жителями «тарелкой» за его круглую форму, уже нельзя. Целый день лениво провалявшись в одежде на песке, то и дело швыряя камешки в спокойное озеро, пацаны словно отодвигали на потом момент, когда придется волочиться к дому и готовиться к торжественной школьной линейке с ее обязательной наутюженной формой.

Вот-вот солнце спешно спрячется за багряным живописным закатом, уступив место туманным холодным сумеркам, где-то рядом пока летает бабочка, над головой зудит одинокий комар, пытаясь облюбовать жертву послаще, и ветерок куда-то сбежал, словно предчувствуя напряженную порывистую работу в ночное время. Тишина такая, что в ушах звенит.

Худосочный мелкий одноклассник Костик поковырял дырку в сандалиях, освобождаясь от попавшего песка, зевнул, нарушив долгое молчание:

– Ленька, че делать-то будем? – занудливый кудрявый подросток с острыми коленками не выглядел на свои годы, хоть и был ровесником, из-за небольшого роста носил преимущественно детскую одежду, по природе своей лидером никогда не был, потому много лет, как верный пес, сопровождал авторитетного товарища Леньку во всех мыслимых и немыслимых затеях.

– Пить, чего же еще… – не открывая глаз, вымолвил здоровяк Ленька на правах признанного главаря компании.

– Ты че? Завтра же в школу! – очнулся от дремы длинноносый Степа, поежившись, потянулся и выгнул спину, словно грациозный кот, и вдруг глаза его выдали нездоровую заинтересованность в поисках приключений на пятую точку. – А где взять?

– У бати моего всегда есть, – похвастался Ленька, но тут же поправился, – правда, далеко идти. Неохота.

Парни молча полежали на берегу еще несколько утомительных минут, пока Степа не прочувствовал:

– Пацаны, последний день каникул! Целый год впереди… Скучно!

На это важное замечание среагировал только дрессированный Костик, доставая из кармана детских шортиков помятую пачку папирос, и бросил в Степана, чтобы от посетившей всеобщей скуки тот затянулся и лениво процедил:

– Бабло есть у кого?

Ленька пошарил в карманах и обнаружил несколько скрученных купюр, но, быстро сообразив, что до магазина слишком далеко, даже если отправить верного шныря Костика, и засунул деньги обратно. Что когда-то связало этих троих подростков, уже никто из них не вспомнит, скорей всего, только то, что они практически всегда болтались без толку на улице. Да и кому было присматривать, если Ленькин отец, прокурор города, всегда пропадал на работе, а матерям Костика и Степы, потерявшим мужей в разное время и по разным причинам, и в этой связи едва сводившим концы с концами, и вовсе было не до занимательного и приличного воспитания своих чад.

– О, смотри, кто нам поможет! – встрепенулся Степа, заметив вдалеке шустро передвигающегося на костылях местного инвалида неопределенных лет по прозвищу Немец. Как звали его на самом деле, за что получил такое нелестное для послевоенного времени прозвище, никто в округе не помнил, как и то, сколько ему было лет, от чего и при каких обстоятельствах он потерял ногу. Когда-то Немец попробовал спекулировать на тему войны и своего героического в ней участия ценой потери одной конечности, но был разоблачен местными работягами, заглянувшими в паспорт инвалида, где значилась дата рождения аккурат после Великой Победы, и избит.

– Немец, – позвал Ленька шустрого одноногого. – Сгоняешь за водочкой? Я денег дам!

– А самогон не подойдет? Ребятки! Чистейший, тут недалеко одна баба гонит, – опершись на костыль, давно немытый и благоухающий нечистотами, Немец с легкостью прискакал к троице скучающих балбесов.

Ленька тут же извлек из карманов скрученные бумажки, и тяжелой ладонью придавил ими трясущуюся руку невесомого мужичка. Немец с трепетом развернул деньги, расплылся в довольной улыбке, снял темно-серую кепку, оголив засаленные, давно не стриженные волосы, и ловко спрятал купюры в головном уборе.

– Бери на все, закусить принеси чего-нибудь, – скомандовал Ленька вдогонку ускользающему инвалиду в кепке набекрень.

– Поминай как звали… Думаешь, вернется? – удивился Степа неслыханной щедрости приятеля.

– Захочет жить, вернется, он меня знает… – сын прокурора лениво развалился на песке, блаженно закрыв глаза в предвкушении вечерних приключений.

Детство свое Ленька помнил отчетливо лет до шести, и воспоминания эти всегда ассоциировались со словом счастье. Именно тогда они часто ездили с отцом на рыбалку, летом непременно с родителями на Черное море, питаясь приготовленной вкусной картошкой на пыхтящем примусе. Потом отца, молодого юриста после института, направили в небольшой южноуральский город с красивым названием Златоуст, отчего мама, привыкшая к суетной городской жизни с множеством театров, концертов и выставок, быстро заскучала. Через год родилась сестренка, и все внимание в семье переключилось на вечно орущий маленький комочек, вот тогда-то счастливое детство для Леньки и закончилось. Отныне он рисовал и лепил солдатиков в одиночестве, убегал гонять мяч с мальчишками, но и там его настигала ненавистная участь няньки: посидеть, пока родители заняты, дать соску, переодеть, покормить, постирать и присмотреть. Если бы хоть однажды, хоть раз в неделю отец не приходил уставший с работы, в хмуром подпитии, а как раньше по выходным звал на любимую рыбалку, если бы мама, как бывало по вечерам прежде, заботливо читала на ночь сказки и пела колыбельные, укладывая сына спать, но нет, этот мир с появлением сестрицы рухнул безвозвратно. Каждый раз ревниво наблюдая, как ласково мать целует пухлые ручки младенца, Леньке хотелось прижаться, обняться, но в ответ слышно было лишь холодное: убери, помой, выучи… Когда сестре исполнилось полтора года, она вдруг заболела воспалением легких и за несколько дней сгорела. Мальчишка тоже горевал, но недолго: в глубине души он даже обрадовался, что отныне будет, как и прежде, он один властелин вселенной в семье, но стало еще хуже. Отец стал пропадать на работе пуще прежнего, вскоре дослужившись до должности прокурора города, дружил только с важными и нужными людьми, отягощаясь банными вечеринками и профессиональными праздниками. А мать не просто замкнулась, превратившись в хозяйствующую тощую и угрюмую тень дома, страдая не только по утраченной малышке, но и по былой интеллектуальной юности. Однажды она и вовсе пропала на целую неделю. Отец разыскивал ее по больницам и моргам, а она, ничтоже сумняшеся, возвратилась со скромным сувениром в виде глянцевой розовой коробочки, в которой была настольная игра в домино, мол, захотелось проветриться, съездить в Москву. Впрочем, подобная прогулка тоже не вернула радость в дом, напротив, постепенно стало ясно, что в матушку вселилась душевная болезнь, и она, страдая от невообразимых вспышек ревности, подозрительности и вездесущих мнимых врагов, вечно следящих за ней и ее домом, в один день тихонько скрылась и утопилась в реке неподалеку.

С тех пор отец и сын стали жить каждый сам по себе, объединяла их только крыша над головой. Впрочем, длилось это не до бесконечности, ибо в конце концов родителю пришлось краснеть за нескромные шалости великовозрастного дитяти и воспитывать нудными нотациями, которые, впрочем, отпрыску были совершенно безразличны.

Немец вернулся, когда уже стемнело, в добром подпитии с тяжелой торбой на плече и радостно воскликнул:

– Ребята, простите, немного припозднился, баба не отпускала, по мужику соскучилась, – то ли выдал желаемое за действительное, то ли сочинил на ходу одноногий, оправдываясь. Глаза его блестели от нахлынувших хмельных слез, почерневшие руки по-прежнему тряслись, едва удерживая увесистую дорогую ношу и костыли.

– Простить, говоришь, сейчас ты у меня на одной ноге поскачешь, куда глаза глядят, – взбесился Ленька, который терпеть не мог, когда кто-то делает не так, как он приказал.

– Ну что вы, пацаны, я же принес! Как просили…

Но было поздно. Ленька подскочил к Немцу, выхватил из его рук торбу с бутылками, затем костыли и с непомерной яростью, зародившейся в ходе длительного ожидания самогона, свалил с ног и начал бить ботинками по голове, животу и просто куда попало. От стадного чувства подоспели помощники, и они втроем отметелили выпивоху до полусмерти.

Отдышавшись, сели, выпили за полчаса все, что принес Немец, закусили антоновкой, и, поймав прилив пьяного адреналина, потащили избитого к воде. У самого берега малохольного Костика скрутило от непомерной выпитой дозы, и когда все лишнее вылезло наружу, Степа оттащил его обратно. Оставшийся в воде Ленька схватил беднягу Немца за грудки и сунул под воду, удерживая и громко отсчитывая драгоценные секунды. Когда бездыханное тело утонуло, позвал Степу, чтобы вытащить его на берег.

– Есть охота, – вымолвил Степа, когда мокрого Немца бросили в метрах десяти от воды. – Кишки свело, яблоки кислые поперек горла встали.

– Мне бы высохнуть, а уж тогда и поесть можно, – Ленька плюхнулся рядом со спящим, свернувшимся калачиком, Костиком.

У разведенного костра подростки погрелись самую малость, обсохли, но бросать на пляже мелкого пацана в шортиках на одной лямке не решились и, глядя на лежащее неподалеку тело Немца, Ленька вдруг произнес:

– Идея, сейчас поедим! – парень быстро подобрался к мертвецу, ощупал его с головы до ног и достал из кармана старой мокрой куртки нож в кожаном чехле, тут же проверил, насколько лезвие острое, и одним махом разрезал ткань на груди. При свете горящего костра на обнажившемся теле отчетливо угадывался татуированный профиль Сталина в области сердца. Ленька, недолго думая, сделал глубокий разрез.

– Ты что делаешь? Зачем? – не понял абсурдных действий пьяный Степа, который успел подползти на четвереньках.

– Ты же этого хотел, сейчас все устрою! – расхохотался перепачканный кровью хмельной Ленька, ударом кулака разломал ребро Немца и вытащил сердце. Минут двадцать он прыгал вокруг огня, исполняя невероятные танцевальные движения, издавая громкие звуки, словно шаман, изгоняющий духов. Затем нагнулся, чтобы вытереть испачканные руки об одежду уснувшего рядом Костика, положил около него нож. Вдруг понял, что сильно устал, и побрел домой.

Костик проснулся, едва забрезжил рассвет. Он озяб, к тому же худые коленки его, торчащие из-под шортиков, всю ночь упирались в колючую проволоку, невесть как оказавшуюся на городском пляже. Во рту пересохло, голова раскалывалась, а вокруг никого, разве только Степа сидел отрешенно, закрыв руками уши, мотал головой и выл. Как только глаза Костика привыкли к темноте, подросток в сандалиях, не в силах встать, пополз к воде, чтобы попытаться умыться и отмыться, однако на пути уперся во что-то холодное и мокрое. Приподнявшись, оказался на уровне стеклянных глаз Немца, которые безжизненно уставились на него. Испугавшись, ненароком дотронулся до оголенной и разрезанной груди мертвеца и заорал в ужасе.

– Чего кричишь теперь? – на той же ноте провыл длинноносый Степа.

– Кто это сделал? – не понял кучерявый верноподданный Леньки в детских одежонках.

– Кроме нас кого-то тут еще видишь? Память отшибло? Пить меньше надо! Это ты его ликвидировал, так что не истери, а бери за руки и тащи.

– Куда? Нет! Нет! Я не мог! Я не могу! – чуть дыша пролепетал Костик, осмотрелся, побледнел и упал без чувств.

Степан заботливо похлопал по щекам приятеля в испачканных шортиках с оборванной лямкой, когда тот открыл глаза, сказал:

– Дышишь? Не зацикливайся, все будет хорошо. Я никому не скажу, но надо бы оттащить Немца в кусты. А то лежит тут, как бельмо. Давай, мне одному не справиться, благодаря тебе я теперь соучастник, не отмоемся… – Степан подал руку и помог подняться Костику, до которого стало доходить, что он натворил.

– Ничего не помню! – разревелся подросток, вставая на колени, а Степа успокоил:

– Я всю жизнь делал все не так, как надо, отец злился, напивался, бил меня до изнеможения и тоже на утро ничего не помнил. А потом сдох от цирроза…

Еле-еле на четвереньках они доползли до кустов с тяжеленным телом безногого, по уши перемазавшись в грязи и запекшейся крови. Достигнув цели, укрыли наломанными ветками с крупными зелеными листьями. В чем была логика спрятать убитого в кустах, если парочка костылей у пруда, кровавые следы волочения обнаружились бы моментально первым, кто явился бы на пляж при свете дня, понять сложно. Впрочем, то ли от страха, то ли от ужаса мысли замести следы у не вполне протрезвевших подростков отсутствовали напрочь.

– Все, пока… – сказал обессилевший Степан на прощанье и побрел в сторону дома.

Костик просидел в кустах до рассвета. Что он думал в этот час, проклинал ли себя, впервые в такой короткой жизни допившись до полной отключки, пытался ли предугадать, как теперь сложится его судьба, сможет ли он молчать о своем преступлении и смотреть в глаза матери, нам неведомо. Как неведомо и то, жалел ли он убиенного калеку, закончившего свой путь так нелепо и безобразно, равно как и то, возникали ли в его кучерявой голове тени сомнений о действительной своей вине. Но как только утренний туман рассеялся, и первые лучи солнца осветили грязное лицо подростка, он достал кожаный ремень из широких брюк инвалида, добрел до ближайшего перелеска, смастерил петлю, закрепил ее на дереве и отправился в мир иной.