Текст книги "Сердце грустного шута"

Глава 6. Акимов
Москва, полтора года назад

Молодой Акимов до исторической перестройки тянул рабочую лямку в бухгалтерии большого универмага и вместе с зарплатой получал свой нелегальный доход. По его меркам, небольшой, но по тем временам вполне поддерживающий приличный уровень. К тому же жена его, Татьяна Дмитриевна, переводчик с французского, экскурсовод с большим опытом и дипломом Высшей партшколы, тоже имела свой скромный профит от интуристов и от вышестоящих проверяющих организаций за маленькие компрометирующие информации.

Так, объединяя доходы, и жила молодая семья. Воспитывали сына Павлика, учили его языкам и музыке, иногда кушали икорку, пили виски, покупали шмотки в «Березке» и покуривали импортные сигареты.

Но в системе рыночных отношений, в разобщенном озлобленном обществе своих новых коллег Акимов вдруг завял. Человеком энергичным и самостоятельным он никогда не был. Зато был завистливым и стремящимся к красивой жизни. Придумывать, продумывать, просчитывать свои действия и рождать новые идеи было не для него. Когда универмаг совсем развалился, а доходы исчезли вместе с зарплатой, более предприимчивая жена Татьяна устроила его тем же бухгалтером в частное туристическое агентство. Работа бухгалтера без дополнительных отчислений в конверте оказалась скучна и тосклива до безобразия, особенно когда на шикарном «Ягуаре» прямо под окно его «два на два» кабинета шофер привозил хозяина – молодого парня. А его скромная зарплата могла поддержать лишь небольшое материальное счастье, которое он все же не собирался отвергать и использовал его по вечерам в такой форме: заваливался на диван с бутылкой чего-нибудь вкусненького, смотрел футбол или читал чудесный простенький детективчик, где не нужно было шевелить мозгами, а только отпивать из стакана и перелистывать страницы. На телефонные звонки сам же отвечал, что его нет дома, а вечерние занятия супруги и сына его не интересовали.

И вроде все устаканилось. И Акимов даже свыкся, обуютился в своем трясинном мирке. Дни проходили один за другим. Но однажды на его обычный ответ: «Его нет дома», звонящий заорал в трубку:

– Ты что, Андрюша, болен? Это же я – Яновский.

– Ух! Ян! Дома я, дома и не болен. Просто охраняю свой внутренний мир.

– Что-то я тебя не пойму. Явно надо за тебя браться!

– Ой! Не надо, старик, за меня браться. Я так устал!

– От чего это, позвольте вас спросить, вы так устали?

– Да от жизни, от работы, от занудства общего.

– Ну ладно, я все понял. Об этом мы еще поговорим. А я у тебя хотел спросить: есть возможность устроить на работу мою бывшую жену? У нее историческое образование, могла бы быть хорошим экскурсоводом.

– Языки знает?

– Так, для себя: английский, итальянский. Но отлично знает, как говорится, историю, особенно генеалогические древа старинных родов и еще множество всякой спиритической чепухи.

– Ну, не знаю, мы в принципе нуждаемся в гидах с языком. Но итальянский – это уже хорошо. А почему «бывшая»?

– Да так, не сошлись характерами. Так да или нет?

– Спрошу. А ты где сейчас работаешь? – задал Акимов дежурный вопрос.

– Там же, на себя.

– И как?

– Отлично. – Яновский счастливо рассмеялся. – Вот увидимся, все тебе расскажу. Когда?

– Сам назначай день, мне все равно.

– Ну, значит в понедельник, у меня ужин с итальянцами, еще сам не знаю где, я тебе позвоню и скажу, куда приехать. А заодно и с Лизой познакомлю. Арриведерчи!

– Чао!

Акимов положил трубку, плюхнулся на диван, перевернул прочитанную страницу и в начале следующей понял, что не помнит того, что было раньше, кто забрел в пустой дом и почему. Мысли его крутились в прошлом, и он не мог сосредоточиться на тексте. Положив книгу на пухлый живот, он стал смотреть в темнеющее окно. Влад Яновский, вот кого он не ожидал ни увидеть, ни услышать!

Последние годы Ян, как его звали бывшие однокашники, очень много работал, часто бывал в длительных командировках, и они перестали общаться. Андрей Ильич был рад, что Яновский объявился, в мозгу его прокручивался плохо смонтированный фильм воспоминаний, возникали лица других приятелей и приятельниц, свободно блуждающая мысль иногда приводила к милым воспоминаниям, иногда – к не очень приятным, но все же, со вкусом потянувшись, он провалился в сладкую дрему.

Он еще слышал далекие телефонные звонки и голоса пришедших сына и жены, улица прибойным шумом перенесла его на борт корабля, гудки автомобилей казались пароходными. Странные для Акимова образы – он не любил моря, не умел плавать и боялся пароходов. Но в его сознании происходили какие-то изменения. С неожиданным возвращением старого друга он вдруг почувствовал, что жизнь не закончилась и будущее есть…

Яновский, как и обещал, перезвонил, и они договорились о встрече. Андрей Ильич испытал непривычное для него состояние душевного подъема. Надушившись и накрахмалившись снаружи и внутренне, он сел в свою латаную-перелатаную «Дэу» и, оглядев ее новым взором, понял, как низко пал. В углах щитка наткал паутину маленький паучок, видно, прижился здесь давненько. Бумажки, окурки, пыльные мятые чехлы немного поубавили энтузиазм.

Ресторан располагался на Бегах. Как давно он там не был! Проезжая по улицам, крутясь по тоннелям и поднимаясь на эстакады, чувствовал себя приезжим, так много нового появилось здесь всего за последние пару лет.

«Да! Все изменилось», – удрученно качая головой, думал Акимов, пропали все нужные связи, он сам теперь никому не интересен. Накрахмаленное настроение обмякло совсем, когда он прибыл на стоянку. Его авто не вписывалось в шикарную картину отдыхающего стада в сотни лошадиных сил. «Ах! Черт! Ну зачем я согласился на эту встречу! Что она мне может дать, кроме зависти и удрученности! Что она мне даст, кроме унижения и попрания моего только-только успокоенного маленького чувства собственного достоинства, ранимого и озлобленного?»

Так думал Андрей Ильич, втискиваясь между двумя «Мерседесами»: хотелось поцарапать, притереться и уехать, накарябать гвоздем неприличное слово. «А ты что молчишь? – обратился он к своей колымаге. – Не могла мне с утра сказать: ну, хозяин, хоть бы помыл меня перед выходом в свет! Э-э-эх, ладно!»

На широкой крутой лестнице он увидел Яновского, тот медленно поднимался в окружении трех мужчин и молодой элегантной женщины. Сердце Акимова екнуло, видно было, что приятель постарел, а значит, и он тоже. Но шикарные тряпки стирали с друга налет времени, как пыль с рояля. «Ничего, и у меня, однако, барахлишко не из худших». Акимов расправил плечи в, надо признать, неплохо сшитом фейке Армани, приосанился и окликнул друга, одетого в настоящее:

– Яновский! Ну, брат, ты шикарен!

– Андрюша! Дорогой ты мой, сколько лет! Дай я тебя обниму! Вот, господа, представляю вам моего школьного друга Акимова Андрея Ильича.

Господ оказалось двое, третий был переводчиком.

– Лизонька! Это Андрей. Это Елизавета Сергеевна, моя бывшая, к сожалению, жена, а твоя будущая, смею надеяться, коллега.

– Не знаю, как вам, дорогие мои, а мне это грустно слышать, вы так подходите друг другу.

– Возможно, только внешне, – ответила Лиза, протягивая ему руку.

От прикосновения к ее коже по телу Акимова прошла дрожь, но в то же мгновение он почувствовал благостное тепло и покой. Согнув крендельком руку, он предложил ей опереться, и они поднялись на веранду ресторана.

– Сегодня безлюдно. – Ян с удовольствием устраивался за столом. – Хорошо! Хочется немного расслабиться, но так, чтобы без шума, среди своих.

Тем временем официанты приносили закуски, предлагали выбрать вина. Яновский вопросительно посмотрел на Акимова.

– Заказывай все что хочешь, у меня особых желаний нет, – ответил тот.

– Андрюша, почему вы такой печальный? – обратилась к нему Лиза.

Вопрос застал его врасплох.

– Не печальный, устал немного, сейчас пройдет.

– У вас не усталость, да и не печаль, у вас обыкновенное недовольство жизнью.

– Не отрицаю.

– Это дело поправимое. Вы на пороге отличного периода жизни, и, кстати, дверь уже открыта.

– Откуда вы знаете?

– Чувствую. Этого достаточно?

– Представляете, я тоже! А что вы еще чувствуете?

– Не чувствую, а знаю. У вас объявились новые родственники, они о вас позаботятся.

– Уверяю, вы ошибаетесь!

– Человек, который не верит, иногда проходит мимо событий и людей, изменяющих его жизнь, он настолько погружен в себя, он так не хочет терять завоеванный диван, он так боится ответственности, будущего. Ему хорошо и спокойно сейчас и хочется, чтобы это длилось всегда. Такой человек боится изменений и потому не хочет в них верить.

– Вы очень умная, Лиза! Боюсь, я уже стар для изменений. И, к сожалению, а может, и к счастью, у меня нет неизвестных мне родственников.

– Время покажет, Андрей Ильич. – Она пригубила вино.

– Андрюш! Да ты пей! Уже полчаса держишь полную рюмку! Не бойся, до дома довезем, а свою, с позволения сказать, машину заберешь потом. Кому она нужна?! – Друг хлопнул его по плечу.

– Уже оценил?

– У-у!

– Это камуфляж, дорогой. А внутри все, что надо. Зато не боюсь, что умыкнут, – врал Акимов, глядя другу в глаза.

– Силен, брат! Давай, за тебя!

– Давай! И за тебя, Янька! И за Елизавету… Сергеевну!

Акимов прятал глаза, он не то чтобы влюблялся в Лизу, нет, это было больше похоже на наваждение. Градус его любопытства крепчал вместе с выпивкой. Что это за женщина? Почему в глазах ее мировая скорбь, а движения полны покоя. Почему от прикосновения к ее руке бьет током, а потом этот жар разносит по крови умиротворение. Любопытно. Такая шикарная дама, а Влад ищет ей место гида. Чудеса!

Прозвенел сдвинутый хрусталь, и звон его кольнул Акимова, ударил ему в уши, отозвался в висках, обручем схватила тупая боль.

«Перепил. Так быстро?» – подумал он и с силой потер ладонями лоб.

– Голова разболелась? – Лиза посмотрела на него. – Пройдет.

Она дотронулась ладонью до его лба и стала смотреть прямо в глаза. Акимов старался не отводить взгляд, но уже не мог, и решил было сдаться, когда яркая вспышка озарила сознание Андрея Ильича. На мгновение усилилась боль, но дальше кровь стала пульсировать и разлилась по телу горячим приливом, унесшим вмиг его уныние и мигрень.

– Да! Да! Вот уже и прошло, – почти прошептал он, не зная, что думать и как себя вести, обвел взглядом окружающих. Остальные, похоже, вовсе не обратили внимания на случившееся. Лишь Ян сказал:

– Да, Лиза у нас такая. По части снятия головной боли равных ей нет.

С этого момента в Акимове поселилась некая раздвоенность. Чувства его обострились, и ощущение, что он теперь не такой, как раньше, что жизнь изменилась, и приятно, и нервно щекотало желудок.

Время быстро отсчитывало минуты. Неспешно текла беседа. Оказалось, что Лиза весьма неплохо знает итальянский. Темно-серое небо залило окно, и в него вплыл желтый диск. Сколько полнолуний он еще увидит в новой своей жизни, подумал Андрей Ильич? Вместе с луной быстро и неотвратимо рос новый Акимов: жадный и алчный, но при этом достаточно сентиментальный.

– Слушай, Андрюш! – спросил вдруг Яновский. – Можешь завтра с этими итальянцами пообедать? У меня дела, да и с ними лично я уже все закончил. Я должен перейти на другую программу, а им в Москве два дня еще оставаться. Выручи, а! У меня нет времени крутиться и пить шампанское. Я дам тебе деньги, заказывай любые рестораны, ходи куда хочешь.

– О! О! Полегче! Я тоже на работе. Мне завтра, то есть сегодня, на работу идти.

– Ну, скажись больным, что тебе объяснять, сам знаешь, что делать.

– Я попробую. – Акимов, повернувшись в Лизе, увидел в ее глазах одобрение.

– Вот и отлично! Знал, что не подведешь! – Яновский обнял его за плечи, потряс дружески. – А Елизавета Сергеевна тебе поможет.

– Вот только жаль, что все это скоро кончится. Жизнь не обманешь, – сказал он тихо в сторону Лизы.

– А вот судьбу можно обмануть, нужно только начать играть по ее правилам, – ответила ему шепотом она.

– Господи! Да я даже не знаю, как их зовут, – пробормотал он и отхлебнул воды.

– Тот, что пониже и попухлей, – Энцо Бучино, серьезный предприниматель. Высокий, молодой, ты, наверное, уже понял, – переводчик Эдик. А третьего я не знаю, да он нам и не нужен.

– А что я должен делать?

– Расслабься. Все идет своим чередом, и ты ничего не можешь изменить, все уже изменилось. – Незаметно для Акимова они перешли на «ты».

Обмануть судьбу! Легко сказать! Что значит – играть по ее правилам? Значит, плыть по течению и стать рабом, то есть фаталистом. Если суждено сгореть – не утонешь. Так? А вокруг уже крутилась новая жизнь, заглядывала в глаза и при этом имела лицо переводчика Эдика; хлопала по плечу, превращаясь в Энцо. Тревожили обрывки давних желаний, обид и растерзанное в клочья чувство вины, которое он никак не мог собрать воедино и понять, к чему оно относится.

И пошла, и понеслась, и закрутилась странная напряженная свистопляска бытия; мелькали лица и города, дни сменялись ночами так быстро, что он потерял им счет и перестал различать. Но это все было потом…

Из личных записок доктора. Отрывок № 2

Заозерка, 1912 год

Петя открыл секретер, написал мне записку, чтобы я объяснил всем его состояние, и просил прислать к нему пасечника. Когда тот пришел, он взял его за руку и повел в зимний сад. Там усадил на стул, с которого пасечник, не привыкший сидеть при барине, дважды вскакивал, и дважды тот его усаживал. Наконец, устав от борьбы, он грозно взглянул на старика, и тот затих на краешке стула. Тогда Петя и сам опустился напротив, в кресло жены, где любила она встречать зимние вечерние зорьки и мечтать в тишине и сумерках; вопросительно взглянул на собеседника и приготовился слушать. Я же затих за дверью и в небольшую щелку видел, как рассказчик теребил шапку.

Некоторое время он молчал, тоскливо вглядывался в темноту за высокими стеклами веранды. Потом, почти шепотом, со страхом сказал, перекрестясь:

– Уже поздно, батюшка, про дела такие рассказывать, вся бесовщина уши как раз навострила. Боюсь я! Да и матушка-барыня не отпета еще по всем законам христианским. – Он запустил пятерню в нечесаную бороду, замолчал, понурил голову. Потом махнул рукой: – Эх! Одно слово – ведьма она!

Я увидел, как Петр Николаевич нетерпеливо потряс его за локоть. И тот нехотя начал свой страшный рассказ:

– А что мертва, так это ж ихние ее жизни и лишили, видно, не потрафила в чем-то им матушка наша. И не дознавайтесь, барин! Загонят в петлю, сами не поймете как. Хитрые они. Хитрые да злые. Одно спасение – крест животворящий.

Он помолчал немного. Видел я, как мучается пасечник, как меняется его лицо:

– Первый раз увидел я ее на той самой полянке круглой, прошлым годом дело было. Как раз вот об это время, как раз перед праздником Ивановым. Улетел у меня пчелиный рой, искать я его пошел. Бывает, что улетают, но чтоб потеряться – никогда, всегда возвращаются. А этих нет и нет. Ну, искать я пошел. Да не подумал, что за день стоит, оказался самый бесовский. В такой и заплутаешь, и все про тебя забудут, словно сгинул ты и никогда и не был. Видения тебе показывать станут и завлекать ими в чащобу, в болота, где томление смертельное холодной лягушкой под сердцем шевелится.

Ну так и я плутал, все дупла высматривал, куда рой-то мой мог пристать. Припозднился. А про поляну ту бабы, что по грибы да по ягоды ходят, много чудес рассказывали, да я им не верил. Брешут бабы часто. А тут в сумерки уже вышел я на опушку и как увидел, куда забрался, страшно мне стало. Оказалось, угодил аж на Круглую орешковую поляну, в самое ведьмаческое нутро. Перекрестился да стал думать, что делать. Время позднее, заночую здесь, авось жив останусь. Ой! Неспокойно мне, батюшка. Может, завтра доскажу?

Но друг мой отрицательно покачал головой и сильно сдавил его локоть. Пасечник опять перекрестился и продолжал:

– В ночь ту теплынь стояла да светлячков видимо-невидимо. Светлячки да луна – ясно все видно, как на ладони. Залез я на дуб, что на опушке рос, нашел место удобное на ветках. И в самое время! Стали собираться бабы под дубом моим. И началось у них веселье. Смотрю, уже и парни среди них оказались. И пили, и плясали, и безобразничали друг с другом прилюдно. Сраму было много. А потом, Господи святы, – пасечник опять перекрестился, – из этого содому поднимается вдруг баба голая и восходит как бы на трон, который они вокруг пня смастерили, ветками, цветами украсили. На шее у нее украшение – золотые цепи с большим темно-синим камнем. И все перед ней ниц падали и всяческие уважения выказывали. Давай ей ножки по очереди целовать, а она их по голове все поглаживала, как котов. Тут луна вышла, полная, сильная, и увидел я, что баба та – наша барыня.

Я сидел ни жив ни мертв, только знай крест клал, и когда вдалеке вышла полоска зорьки нарождающейся да петухи на хуторе запели, да ветерок свежий подул, исчезли все сразу, в одно мгновение. Я на трясущихся ногах да с руками дрожащими, слез с того дуба да пошел восвояси. А у ручья вижу, наша барыня платочек свой полощет и ко мне обращается:

– Что рано так?

– Да рой, – говорю, – матушка, улетел. Не могу найтить.

– Не бойся, прилетит…

Я как стоял на тропе, так там и остался стоять. А она обтерла виски мокрым платочком и пошла в чащу, где и самой малой тропки-то нет. И рубаха на ней простая была, длинная да прямая. Как-то так она колыхалась, будто под рубахой этой и тела-то нет, так, фантазия одна. – И замолк.

Пораженный друг мой похлопал по коленке пасечника, кивнул: мол, продолжай, но пасечник угрюмо затих на краешке стула, боясь пошевелиться – нечего, мол, сказать больше, да и страшно больно. Некоторое время сидели они так, тихо и понуро.

Я, спрятавшись за дверью, в тягучей тоске думал, как трудно поверить в то, что пасечник рассказал, и чувствовал, как тот изнывал от смертельной тревоги и первобытной тоски, веря, что придется ему поплатиться за откровения. И как он был прав!

Петр наконец-то решил отпустить несчастного пасечника. Встал, взял его за руку и вывел в прихожую, я распластался в углу за дверью, и они меня не заметили.

Сам же Петя позвонил, тут же явился камердинер с бумагой, пером и чернилами, которому я до этого успел все рассказать и научил, как себя вести в подобной трагической ситуации.

– Накормили псаломщика?

– Нет-с.

– Накормить. Принесите мне стакан воды и кусок хлеба.

Петр пошел в библиотеку посидеть еще немного с любимой женой да осознать услышанное. Как только они покинули сени, я вышел из своего укрытия.

Петр Николаевич закрыл плотно двери. Я посмотрел в скважину. Он встал перед аналоем, перекрестился и принялся про себя читать псалтырь.

Глава 7. Посвящение
Серебрянка, два года назад

Летняя гроза длилась долго. Лиза не находила себе места. То пыталась протирать пыль, то переставлять чашечки в буфете, однако думать могла только об ожерелье. Прочитанное повергло ее в полнейшее смятение – она чувствовала, что найденное ею тетино украшение и таинственное украшение Владимирской – одна и та же вещь. У нее не было доказательств, кроме того, что описал доктор в своей тетрадке. Но ведь что с того, что камень и работа ювелира похожи, – мало ли сходных безделушек найдется в мире? Однако она знала, что к ее ожерелью это утверждение не относится. Записки, судя по содержанию, принадлежат доктору. Она так их и назвала для себя. А за стеной, за таинственной дверью, по словам сестер Пунц, тоже до пожара жил доктор. Записи, которые она успела изучить, не раскрывали его имени, поскольку шли от первого лица. А что, если это один и тот же человек?! Тогда он привез это ожерелье прямо оттуда, и из далекого прошлого оно каким-то образом попало к тете, а ей жизнь подкинула эти записки, и развод, и приезд сюда. Она должна что-то понять! Боже, боже… Одинокая старинная чашка от неосторожного движения тряпкой – Лиза даже не смотрела, что протирает, – упала с полки и разлетелась на кусочки, чем окончательно завершила пребывание гарднеровского сервиза в тетином буфете. Лиза вздрогнула и потрясла головой. Несмотря на то что она поклялась себе не брать в Серебрянку никакого алкоголя, не удержалась и еще в городе купила пару бутылок хорошего красного вина, которые оставила в багажнике:

– Выпью один бокал.

Выбрала в буфете тонкий бокал на высокой ножке, отнесла все в комнату тети, села перед трюмо, достала и надела золотые цепи.

– Ожерелье не могло попасть ко мне просто так. Такие вещи к кому попало не приходят. – Лицо покраснело, и сердце забилось чаще от этих мыслей. Лиза зажгла свечи и наполнила бокал. Пила и смотрела на себя в зеркало и то гладила ожерелье, то крепко сжимала его в пальцах. – Все складывается, мне несказанно везет… Я не больная, как думает этот псевдопсихиатр за старинным письменным столом с дубовыми изогнутыми ножками. Хороший, кстати, стол, только не для него. Он нужен поэту или писателю, он так и жаждет попасть хотя бы к сценаристу. А ему он не даст ничего. И я не шизофреничка, как решил этот человек, который ничего так и не понял про меня. «Зачем же ты к нему ходила? – спросила она сама себя. – Ну, вроде как мне тяжело было принять себя такой, какая я есть. Со своими снами и собственной реальностью, в которой я все время пыталась искать нереальную себя. И вообще, я собиралась разводиться, и у меня должен был быть стресс. Наверное, со стороны все это выглядит довольно забавно. Когда я сама с собой говорю про себя целый час, это помогает понять лучше кое-какие вещи. Ха-ха! – Лиза быстро хмелела. Она не ела ничего целый день, и жаркое, принесенное заботливыми сестрами, осталось нетронутым. – Но он точно не понимал ничего, не понимал даже тогда, когда я не несла полную чушь. А у него, кроме дипломов по стенам, ничего внутри нет. А мне и учиться не нужно было, чтобы заглянуть внутрь других людей. И я смогу заглянуть туда, в прошлое. И все узнать про тебя, – она сказала это синему камню. – И про себя, – повторила она своему отражению в зеркале. – Может быть, у меня дар! И я хочу жить с ним. И никакая другая жизнь мне не нужна». – Лиза заводилась, алкоголь ослаблял жестко удерживаемый контроль.

Тетя держала свои ноты на этажерке под телевизором. Лиза нашла их, взяла самые верхние, первые попавшиеся. Автор и название ни о чем не говорили. Старые желтые листки, потрепанные по краям. Похожие на ее «записки доктора». Она очень давно не садилась за инструмент. Лиза поставила ноты на пюпитр, пробежала глазами и начала играть, и ей казалось, что она как будто всю жизнь только и делала, что упражнялась в игре. После последнего тишайшего аккорда она встала из-за пианино, выпила еще вина, легла на диван и стала ждать.

Реальность потихоньку деформировалась, как у человека, который торопился и по пути споткнулся, но это падение помогло избежать гибели под колесами поезда. Лиза вновь услышала музыку и больше не знала, что думать о том месте, в котором находится, где привидения ходят среди людей из плоти и крови. Может быть, и сестры Пунц – плод ее воображения? Может, у нее правда «помрачение сознания» или того хуже – шизофрения? Она держалась рукой за свою драгоценность. Постепенно будто пелена спала с глаз, зрение приобрело ясность, резкость; радость захватила ее, как волна, и она поняла, что сила, незримо присутствующая, незлая и что камень, который она держит рукой, с ней связан. И Лиза произнесла вслух самое простое, что могло прийти ей на ум:

– Добрый вечер!

Слова гулко, как в пустой комнате, отдавались в ушах, стало легче дышать, а в сознании открылся простор и перед ее глазами поплыли строчки из книги, которую она недавно читала: «Колдуньи высокого ранга, которые учились магическим формулам и волшебству, должны были вести записи, они назывались «Книга теней». Иметь такую книгу в эпоху «охоты на ведьм» было необычайно рискованно. Поэтому в своем кругу они всегда имели хранительницу или хранителя, которые перед лицом инквизиции должны были быть абсолютно вне подозрений. Очень часто такое сверхделикатное дело было в руках медика, аптекаря, алхимика или дамы из благородного общества, при малейшей опасности они должны были сжечь рукопись. Этим объясняется то, что не сохранилось ни одного экземпляра. Только обрывки и перезаписи».

Она прервалась. Не то. Сейчас надо думать о камне. Шум вновь начавшегося дождя и бьющие по стеклу мокрые ветки сирени превратились в слова, которые вылезали из ее подсознания и формировались в мысли: «Хранителем камня, также связующего пространство и время, видимо, была моя тетя. Знала ли она сама об этом? Наверное, да, если хранила его так ревностно. И рассказывала только то, что можно было рассказывать. А может быть, и не знала, но, как всегда, много придумала и напустила тумана. Мне придется погрузиться в историю самой. Но кто же поможет мне это сделать?» В голове всплыло имя, кажется, из той же недавно прочитанной ею книги, а может, и из другой. Она постоянно читала все эти книги про ведьм, магию, знаки… Хотела быть готовой. И размытые очертания лица: Антония Орсини, итальянская колдунья. «Она откроет мне все магические секреты и посвятит во все особенности натуры камней, трав. А Туся и доктор? Кто же они? – задала Лиза новый вопрос невидимому собеседнику внутри своей души, который приносил ей ответы из глубин вселенной. – Обыкновенные призраки погибших при трагических обстоятельствах живых существ? Связующее звено в потоке жизни ожерелья? Ты готова, Лиза, войти в потусторонний дом и принять знания?» – спросила Лиза сама себя и мысленно утвердительно кивнула, попыталась улыбнуться и встала, желая поскорее соединиться со знаниями и постичь непостижимое.

Внезапно она вздрогнула и проснулась, стоя посреди комнаты. Удивленная и разочарованная, Лиза как-то сразу внутренне сникла и поплелась на кухню, налила себе еще вина и долго сидела там, приходя в себя.

– Я или не я?

Потом тяжело вздохнула и пошла спать. Но вдруг заметила, что из-под заколоченной двери пробивается свет, подошла к ней, откинула щеколду и вышла…

За дверью…

Турин, 1527 год

…на знойную полуденную итальянскую площадь, пустую в этот час. Лиза оглядела незнакомое пространство, уложенное булыжниками, небольшой фонтан в центре, услышала раздававшуюся из открытых окон незнакомую речь, которую она, к своему удивлению, понимала. Не готовая к такому повороту судьбы, она сделала шаг назад, намереваясь вернуться к себе и осмыслить привидевшийся мираж. Лиза сделала шаг назад, прикрыла дверь и, прислонившись к ней спиной, стояла некоторое время, постепенно понимая, что уже находится в доме Антонии.

Она обвела комнату глазами и увидела старый сундук, покопавшись в котором нашла белую кофту с высоким воротником: она боялась расстаться с камнем, но никому не хотела показывать его. Надела черную верхнюю юбку и белую нижнюю; повязала кружевную косынку, еще лучше скрывая темное пятно камня, выступающее под белой тканью, и кинулась искать зеркало, которого не нашла. Конечно, какое зеркало может быть в одна тысяча пятьсот затертом году в доме служанки… В это время в дверь постучали:

– Антония! Тебя господа зовут, – услышала Лиза мужской голос, прерываемый надрывным кашлем.

– Кто там? – произнесла Лиза, удивившись своему напевному диалекту. Она не боялась, была уверена, что Антония отведет ее туда, куда надо, и скажет за нее все то, что надо.

– Это я, Камилло.

– Иду! – произнесла она, сама не понимая, кто ответил на самом деле, она или Антония, но по стуку сердца поняла, что за дверью не просто мужчина, это человек, которого Антония любит.

Охваченная любопытством, она не сразу совладала с задвижкой, а когда дверь распахнулась, увидела перед собой красивого молодого человека, почти юношу. Она с радостью отдалась во власть своей «подружки», и легкое состояние раздвоенности почти исчезло. Лиза попала в лето 1527 года, полностью превратившись в итальянскую знахарку Антонию Орсини.

– Антония! Где ты пропадала? Я ждал тебя до рассвета!

– Были дела, сокровище мое.

– Какие у тебя ночью могут быть дела? Правду говорят о тебе: колдунья ты!

– Если бы! Я смогла бы сделать нашу жизнь много лучше. Ты же понимаешь, что это мне не под силу.

– Но ты же лечишь людей, принимаешь роды. Простые люди не могут этого делать!

– Не скрою, дал мне Господь такой дар, и я вылечила много народу. Только тебе не могу помочь, вижу, как гаснешь потихоньку. – Она протянула руку к его щеке, но Камилло раздраженно отмахнулся.

Они поднимались по крутому узкому проходу к замку. Каждый раз, когда заканчивалась эта улочка, душа Антонии ощущала почти физическую радость при взгляде на голубые дали, крошечные замки на соседних холмах, разбросанные в пойме поля и серебряные оливковые рощи. Над всем этим великолепием возвышался строгий замок ее хозяев, князей Луккези.

– Почему господа в такую жару тревожатся? Случилось что?

– Не знаю. – Камилло отвел глаза, оглядывая колеблющиеся в полуденном мареве холмы, нехотя добавил: – Приехал из аббатства Фарфа черный монах. Тут сразу за тобой и послали.

– Вот и пришла беда, дорогой! – Она схватила его за плечи. – Это твоя мать от себя беду отвела. Вот она и есть колдунья. Я же лечу людей, я знахарка, повитуха.

– Что ты говоришь? Против матери моей, бедной вдовы? Знаю, она не хочет видеть нас вместе из-за твоего фривольного поведения с мужчинами. Но она не злая. Не она наговорила о тебе князю.

– А кто? Все меня любят и уважают, а боятся только люди с черными мыслями. А что касается «бедной» вдовы, так я тоже вдова, и слишком молодая, чтобы быть вдовой. Я хочу быть счастливой! И, чтобы жить, я работаю и… люблю мужчин.

– Я слышал, как княжеский лекарь жаловался, что ты отнимаешь у него больше половины работы, а значит, и дохода.

– Вот оно что! А кто ж ему мешает изучать травы, камни и животных, как это делаю я. Я ищу и не лишаю себя плотских удовольствий. Я хочу быть счастливой, еще раз тебе повторяю!

– Видишь, Антония! Ты даже разговариваешь не как простая служанка, в тебе есть гордость, какой не положено быть. Ты очень независимая, не дело это.

– Господи! Неужели и ты, Камилло, мой милый, мой желанный, думаешь, что я делаю что-то недозволенное? Я вылечила твою собаку, я помогла родиться двум твоим племянникам, если бы не я, твоя сестра умерла бы.

– Но как ты смогла отрезать ногу Джованни!

– Если бы не отрезала, он бы умер, а теперь он жив и плетет по-прежнему свои корзины.

– Вот сама посуди: княжеский лекарь его лечил и только хуже сделал, а ты вылечила! Ну что я должен думать, как к тебе относиться?! Как к ведьме… – Он долго и горько качал головой. – И потом, эти мужики, что выходят от тебя, подтягивая порты…

Камилло и Антония присели на большой камень у крепостной стены. Молчали. Он думал о том, что зря она идет в замок, лучше собрать немного вещей и убежать в непроходимые леса на север, за которыми вздымаются в небо высокие горные хребты…