Текст книги "На небе никого"

Чему учит война

Жил в Ленинграде Митя Першин, поступил в Горный институт, да началась война. Митю с другими ополченцами погрузили на баржу, дали сухой паёк, а отец долго стоял на берегу в толпе провожающих и молча махал рукой. Путь на войну оказался, впрочем, неблизким. Сперва немецкий самолёт расстрелял баржу на бреющем полёте. Митя был в числе немногих спасшихся. Пошли блуждать по лесам вслепую: где немцы, где наши – непонятно.

– Кто такие? Дезертиры?

– Что вы! Ищем свой полк. Такой-то номер.

– Ха! Того полка нет давно. Присоединяйтесь к нам. Доходяги вы, правда… Дистрофики! Ну ничего, воевать сгодитесь.

Начал Митя воевать – ничего не умел. Несколько месяцев прошло – всему обучился. А чему война учит? А вот чему.

Во-первых, зарываться в землю. Это только кажется, что просто. Как морозы грянули, землица-то вся промёрзла. А местность, где они стояли, была болотистая. Земля здесь на студень похожа: чуть оттает – и начинает течь. Сверху твёрдо, заморожено, внутри жидко. Землянки получались у бойцов полметра глубиной. Сам поместился, влез в нору, и довольно. Ещё туда ставится печка – простое ведро с углями. Становится тепло и дымно. Копоть оседает на одежде, на лице.

Во-вторых, война учит гонять вшей. Ни раздеться, ни помыться у бойцов не получалось месяцами. Это уж потом стали бани везде ставить, а в сорок первом их не было. Поэтому вши сидели везде, густо-густо. Однажды Митя осмелел и снял шинель у костра в минус тридцать пять. Потряс над огнём. Насекомые посыпались, сгорая с лёгким треском. Тем вшам, которые в белье, больше повезло, их Мите не удавалось выкурить никакими силами.

Далее, в-третьих, война здорово учит таскать тяжести. Ящик снарядов – сорок шесть кило. Мёрзлое бревно – неизвестно сколько. И таких ящиков и брёвен за сутки перетаскаешь без счёта. Ещё командир прикажет дров – землянку протопить… У них спецпаёк: хлеб с маслом и сахар. Водку жрут. Им не голодно.

Не спать учит война – это в-четвёртых. Сутками, а то и неделями. В атаку Митю пока не брали, и то хорошо – а то б ухлопали сразу же. Но каждую ночь Митя по шесть часов стоял часовым. Задремлешь на полчаса, потом снова ходи. Однажды их землянку разнесло прямым попаданием. Никого в ней не было, да беда в том, что спать негде, а тут ещё и буран. Пошли в блиндаж соседнего взвода. Набились туда всей толпой. От бессонницы тошнит, ноги подкашиваются – и дрыхнут бойцы стоя, друг друга подпирая. Кто был ближе ко входу – к утру отморозил ноги и руки. Кто остался снаружи… К утру их было не отковырять от мёрзлой земли.

В-пятых – но по значению во-первых, – война учит находить еду… Любую. Всё, что можно сожрать. Митя всё время был голоден и вечно рыскал в поисках еды. Срезал с мёртвого немца вещмешок – наелся консервов. Замёрзла лошадь – бойцы набежали с топорами, рубят, куски уносят. А однажды во время наступления перевернулся котёл походной кухни, и каша вылилась на снег. Митя и другие бойцы выхватили ложки и на ту кашу набросились. Прямо с земли хватали и в рот, вперемешку с грязью, со снегом. По каше возы едут, лошади, люди идут, а бойцы всё ели и ели, скребли мёрзлую землю, пока хоть крупица каши оставалась.

Чему ещё учит война? Она учит, в-шестых, что всем крышка. Митя быстро привык к трупам, они валялись тут везде. Вот есть высота, надо её взять. Бросили в бой свежее пополнение – человек двести или триста. Все они или почти все – полегли в сугробах, ведь воевать они не умеют, да и сил у них нет, только вчера их привезли из блокадного Ленинграда. А ночью снова прибывает пополнение. Зачем же так людей зазря тратить? А вот зачем: нет-нет, да и убьёт кто-нибудь из них немца перед смертью. Так в армии врага становится меньше на одного солдата. А советских пропадает за это время десять или двадцать человек. Ночью снова пополнение, и бредут измождённые люди на верную гибель прямо по трупам товарищей. Рано или поздно немцы кончатся и высота будет взята. Только гораздо раньше кончишься ты.

Митя давно перестал тосковать по отцу и по мирному времени. Остался только страх. Смерть возможна в любую минуту, но привыкнуть к ней невозможно. Умирать придётся обязательно, не сегодня, так завтра, а не завтра, так послезавтра, и смерть эта не героическая, а безвестная и бессмысленная. Даже если не идёшь в атаку – живёшь под непрерывными обстрелами. Пуля разворотит живот, и будешь несколько часов лежать лицом в грязи и снегу и кричать от боли, пока не потеряешь сознание. Нечеловеческий вой раненых непрерывно доносился со стороны высоты, на которую новые пополнения ходили в атаку. Забрать их почти никогда не удавалось, вот и кричали они там, пока не затихали в снегу. И никто не вспомнит про тебя, никто не отправит весточку отцу, потому что под тобой, на тебе, рядом с тобой – такие же мёртвые тела, такие же люди, которые когда-то жили, надеялись, были кем-то. Ни имён, ни фамилий.

Но учит война и ещё кое-чему, в-седьмых. Правда, учит не всех. Только некоторых, кому везёт. Это умение не помогает выжить, но пока ты ещё жив, оно нужнее всего. Однажды в своей норе, прижавшись к печурке, в которой догорал хвост вонючего кабеля, Митя вдруг начал грезить наяву – да, грезить, именно так. Ему представлялись пейзажи родного Ленинграда, но фантастические, ирреальные. На Покровке росли мандарины. Родной Васильевский порос тропическим лесом. Небо над городом было глубоким и синим, его бороздили невиданные звездолёты. Пушкин сошёл с пьедестала, обнял Митю и стал декламировать свои новые стихи – те, которых нет в коричневом шеститомнике, изданном к столетию смерти. Папа его тогда купил, а потом затёр настоящую цену, чтобы мама не ругалась.

Митя уснул счастливый, за три часа крепко выспался. И когда потом с закопчённой мордой он выполз задом на снег из своего укрытия и политрук приветствовал его обычным «Чё, всё на лапоть ссышь, доходяга», – Митя только улыбнулся. Конечно, потом всё пошло по-старому. Но с тех пор Митя часто пользовался своим новым умением. И жить ему стало легче.

А потом у Мити появился друг.

Оттепель. Митя стоит на берегу реки. Её предстоит форсировать. Идти придётся вброд. Расталкивая коленями льдины, Митя и его товарищи вступают в морозную воду. Тело почти сразу обжигает, потом оно начинает неметь. Течение здесь быстрое, потому река и не замёрзла. Над рекой неправдоподобно красивый закат. Накануне выпал снег, ели и сосны заснежены, как в сказке. Вот один из товарищей Мити, метрах в трёх от него, спотыкается, и вязкая чёрная вода с ледяной крошкой смыкается над ним почти без всплеска.

Митя и другие бойцы, шатаясь, выходят на берег. Разводят костры, но поднимается ветер, начинает носить мелкий снежок; температура падает, одежда быстро замерзает и превращается в ледяную корку. Надо раздеться, но ничего сухого нет. Парень-дистрофик, недавно из Ленинграда, лезет греться прямо в костер и, не удержавшись на ногах, падает в огонь. Пахнет горелым, его оттаскивают за ноги, он кричит, но не поднимается… Снег становится гуще… Митя садится рядом с огнём, почти не чувствуя рук и ног, ему уже всё равно, что дым ест глаза. Он начинает засыпать…

В эту самую минуту за деревьями появляются люди. Это бойцы стрелковой бригады. Один из них, смуглый, чернявый парень, тормошит Митю, бросает ему сухую шинель и заставляет переодеться прямо на морозе. Стаскивать мокрую промерзающую одежду непросто. Чернявый ему помогает.

Костры пылают ярче. Бойцы сбиваются в кучу у огня. Чернявый передаёт Мите флягу со спиртом:

– Пей.

– Не пью, – говорит Митя.

– Учись, а то сдохнешь.

Митя делает глоток спирта. Первый глоток идёт колом, зато второй – соколом. Митя кашляет. Ух как хорошо! Спирт согревает мгновенно, всё тело сразу. Митя встаёт, топает ногами: навидался за эти месяцы жутких, почерневших обмороженных ступней. Ему вдруг снова хочется жить.

– Можно ещё?

– Самому мало! – чернявый всё же протягивает Мите флягу.

Его зовут Яшка, он – цыган, взаправдашний, из табора. Считается, что цыгане воевать не любят. А кто любит-то? Вот и Яшка тоже не любит, но воюет.

Яшка – Митин ровесник. Таких называют «простой парень». Простой, да непростой. Яшка – не грубый. Не шутит про баб с другими солдатами. Часто улыбается. Улыбка у него получается смущённая, одним углом рта. Яшка жилистый, длиннорукий, сильный. Мороз ему нипочём, а вот голод донимает. Яшка всё время крутит головой в поисках еды. И находит удивительные вещи. Во время короткого наступления (которое вскоре опять сменилось долгой обороной) наткнулись они с Митькой на яму с мёрзлой картошкой близ немецких окопов. Попировали на славу! В общем, опытный боец. И стало Мите с Яшкой-цыганом не так тоскливо, как раньше.

Однажды сидели Митя и Яшка в траншее совсем близко к немецким позициям. Началась перестрелка, и Яшку ранило в ногу. Митя как следует перетянул рану, чтобы остановить кровь. Но как вытащить друга из-под огня, если кругом глубокие сугробы? Яшка – здоровенный парень, а Митя только-только оправился, перестал быть дистрофиком. На себе точно не вынести.

– Побегу за санками, – сказал Митя. – Вернусь через час, жди.

Но за этот час немцы успели продвинуться вперёд, и Яшка оказался на их территории.

– Отдавай санки обратно, пристрелили уже твоего приятеля, – сердились пехотинцы. – Сейчас попрёшься туда, самого убьют и волокуши немцам достанутся.

Митя, однако, решил дождаться ночи и всё-таки вернуться за Яшкой. Как стихло на той стороне, Митя натянул белый маскхалат и пополз. Как ни странно, Яшка был жив. Его снежком присыпало, и он притворился мёртвым – немцы даже внимания не обратили. Повезло ещё, что мороз был несильный и метель не так велика.

– Спасибо, что пришёл, – сказал Яшка, с трудом ворочая языком.

Много крови потерял. Потихоньку двинулись назад. Митя передвигался ползком, а санки с Яшкой тянул за собой. Немцы ничего не замечали, пока Митя с Яшкой не доползли до нейтральной полосы. Тогда уж начали стрелять. Пули ложились совсем рядом с Митей: вот-вот ухлопают. Но, странное дело, страха не было совсем. Все фронтовые месяцы страх не отпускал Митю ни днём, ни ночью, – а тут вдруг и не страшно. Потому что в том, что он делал сейчас, был смысл.

– Гляди-ка, возвращается! И приятеля притащил… – удивились в траншее. – Чудны́е дела. Ну-ка, прикроем их, ребята!

Оставшиеся десятки метров Митя прополз под прикрытием встречного огня. Вот и траншея. Спасены!

Да, вот чему ещё научила Митю война: оставаться человеком, даже когда это почти невозможно.

Прыгай, парень!

Лейтенант Дитер Кнабе прибывает в штаб. Ему двадцать. На его счету пока ни одного самолёта. Он хочет быть экспертом. Хочет побед.

Штаб – небольшой деревянный домик на горном аэродроме. Кругом вершины. Внизу фьорды. Сразу за аэродромом отвесный обрыв – и море. Взлёт и посадка здесь чуть ли не сложнее, чем бой с врагом. И не менее опасны.

Командир группы обводит рукой заснеженные пики:

– За топливом хорошенько следите. Садиться там негде, а разбиться очень легко, имейте в виду.

– Не подведу, – говорит Кнабе.

Взлётную полосу заметает снегом, знай расчищай. А расчистишь – под снегом голый лёд.

Задача понятна. Немецкий линкор подорвался на мине, проходя Ла-Манш, и получил серьёзные повреждения. Его привели сюда, во фьорд, для ремонта. Самолёты люфтваффе сторожат корабль, чтобы томми[2]2
  Так немцы во время войны называли английских солдат.


[Закрыть] не добили.

А те, конечно, не дремлют. Не проходит и нескольких часов, как передовые посты наблюдения замечают самолёт противника. Один – значит разведчик. Звучит боевая тревога, и лётчики бросаются по машинам.

Сюда посылают лучших томми. Но англичане летают на «Бленхеймах» – не очень-то удобный самолёт, особенно здесь, в Норвегии. Двигатели у бедолаг часто отказывают из-за обледенения, систем обогрева на борту не предусмотрено. Да и манёвренность у «Бленхеймов» так себе. Но за ними, только дай сделать съёмку, прилетят «Свордфиши», те самые, что потопили «Бисмарка». Нет, наш линкор мы в обиду не дадим, думает Кнабе.

Немецкий линкор в норвежском фьорде – вещь сверхценная. Сотни грузовых судов везут из США в СССР миллионы тонн оружия, боеприпасов и продовольствия. Один вот такой линкор может уничтожить конвой с вооружением, например, для двухсот танков. Двумя выстрелами. Вот почему томми пытаются найти линкор и прикончить прямо на базе.

Видимость плохая. Самолёт качает. Чем дальше Кнабе летит над морем, тем хуже связь. По донесениям с базы, «Бленхейм» где-то рядом. Но где именно – тут донесения ничего не дадут. Кнабе регулирует рефлекторные прицелы и готовит оружие к бою. Ага, да вот же он – слева! Огонь! Кнабе нажимает обе гашетки.

Заметил Кнабе раньше – и уходит в облака. Кнабе за ним. Закладывает крутой вираж, меняя курс. Видимость почти нулевая. Море внизу исчезло. Вдруг раздаётся грохот: чёртов «Бленхейм» попал в кабину.

Кнабе спешит к берегу. Но где земля? Связи нет совсем. Компас, видимо, врёт, показывая, что море позади. Впрочем, даже если Кнабе и вылетит к берегу, сесть в этих горах и фьордах негде.

А главное – кончается топливо. Вот это совсем скверно. Неужели пробило бак?! Кнабе прошибает холодный пот. Но тут внезапно оживает радио.

– Эрик-1, я Эрик-2, – сообщает Кнабе. – Пробит бак. Я над морем.

– Чёрт! Спускайся.

– Вижу землю.

– Удачи.

Разговор короткий и, вполне возможно, последний в жизни Кнабе. Удача пригодится как никогда. Кнабе изо всех сил высматривает место для посадки. Его нет. Туман рассеялся, и Кнабе видит под собой горы: заснеженные двухкилометровые пики, склоны, расселины неописуемой красоты. Стрелка датчика топлива на нуле. Двигатель вот-вот заглохнет. Когда надежды почти не остаётся, Кнабе замечает слева ледник, а за ним небольшое горное озеро. Лёд может и не выдержать, но выхода нет, надо садиться.

Кнабе снижает скорость, опускает закрылки, а шасси не выпускает. Ниже, ниже… Самолёт касается земли и плавно скользит по сухому и скрипучему снегу. Останавливается. Снег оседает. Тишина.

Не больше пары секунд облегчения: Кнабе слышит хруст. Это лёд трещит и прогибается под тяжестью самолёта. Люк держится на соплях, Кнабе прыгает на крыло, хватает вещмешок и бежит по глубокому снегу к скале. Жив! Только теперь он понимает, что если провалится самолёт, шансов на спасение немного. Но самолёт не проваливается – стоит на льду.

Вокруг полная тишина. Снег осел. Коленки у Кнабе трясутся, но в целом он спокоен. Хорошо, что он успел дать о себе знать по радио! Теперь его будут искать. Главное – продержаться.

Кнабе начинает ходить взад-вперёд, утаптывая снег на скалах. В меховой куртке ему не холодно, есть сигареты и плитка шоколада. Вокруг сказочная красота, полная тишина. Вниз, в долину, спускаются крутые обрывы и уступы.

Постепенно наступает темнота. Кнабе вытаскивает парашют, заползает в кабину и заворачивается в него. Шелковистый, как платье Доры, думает он, сонно глядя на мелькающие снежинки. Снег валит всё гуще. Ночью Кнабе несколько раз просыпается и выпрыгивает из кабины, чтобы размять ноги. Видимости нет и к утру, и Кнабе понимает: надо что-то делать. Сигнальные ракеты тратить не стоит, всё равно в такую погоду их не видно. Кнабе пробует гашетки: пулемёт, к счастью, не повреждён. Даёт очередь. Грохот разносится по горам, эхо множит его. Кнабе палит каждый час. Шоколад давно кончился. Сигареты приходится жевать, так как нет огня.

Каждый час – очередь. Снег валит. Кнабе начинает мёрзнуть. В такую пургу помощи ждать бессмысленно. Приходится просто – ждать.

Наступает вторая ночь. Кнабе в кабине одеревенел от холода. Он выбирается наружу, пляшет в снегу, лезет обратно греться, но в кабине уже немногим теплей, чем под открытым небом. Они должны найти меня сегодня, думает Кнабе. Иначе мне крышка. Время от времени он продолжает давать короткие очереди. Они найдут меня сегодня. Третьей ночи Кнабе не выдержать.

И в тот самый миг, когда вокруг снова начинает стремительно темнеть, Кнабе слышит собачий лай. Какой прекрасный звук! Его нашли!

Следующие пару дней Кнабе отдыхает.

– Этот томми, – говорит командир группы, – уже не первый раз пытается заснять наш линкор. Были и до него, да сплыли. Этот – самый вёрткий, самый настойчивый.

– Вот скотина, – добродушно говорит Кнабе.

Он не держит зла на других лётчиков. В конце концов, у них одно небо. И одна игра. Так Кнабе воспринимает войну: как игру. Конечно, эта игра смертельная, рискованная. Но соперники по игре – не враги, а такие же игроки, как он, лётчики-профессионалы, влюблённые в небо и скорость. Они честно меряются силами – и побеждает достойнейший.

На третий день Кнабе обедает, когда поступает сигнал: летит. Кнабе прыгает в кабину, взлетает и резко набирает высоту. На этот раз никакого тумана, горные пики сверкают на солнце, сильный ветер и резкий, сильный холод. Высота – 5000.

– Эрик-1, как слышно? Томми в зоне Чарли-Гвидо-восемь-ноль!

– Эрик-2, Эрик-2, сообщение принял. Высота 6000 метров.

– Эрик-1, томми в зоне Саксония-Гвидо-семь!

– Эрик-2, Эрик-2, вас слышу хорошо. Высота 7000 метров.

Кнабе видит маленькую точку в голубом небе, за которой тянется полоса. «Бленхейм» описывает круг над фьордом, фотографируя стоянку линкора, пирсы, позиции зениток.

Кнабе набирает высоту и оказывается над «Бленхеймом», а затем устремляется вслед за ним. Огонь! Ещё огонь! Кнабе отчаянно жмёт на гашетку, снаряды летят в «Бленхейм» и пробивают фюзеляж, «Бленхейм» ведёт, он ныряет, за ним хвост дыма. Кнабе в восторге жмёт и жмёт на гашетку: ты от меня не уйдёшь, я тебя добью! «Бленхейм» теряет скорость, вспыхивает, он весь в огне и падает, кружась над берегом и горами.

Но почему же он не прыгает? Почему лётчик не прыгает с парашютом? – вдруг приходит в голову Кнабе. Ему становится не по себе. Неужели убит? Или ранен? Ведь он такой же солдат, такой же лётчик, как и я. Он так же любит небо, облака и скорость. И у него небось тоже есть девчонка, как моя Дора…

И Кнабе вдруг кричит во всё горло, как будто пилот подбитого «Бленхейма» может его услышать:

– Прыгай, парень! Прыгай!.. Прыгай!..

И, как будто услышав Кнабе, тот прыгает. Белый парашют, подхваченный ветром, уносится в сторону гор.

Кнабе хохочет. Он не может сдержать радости.

– Молодец, парень! – кричит он. – Молодец!..

К вечеру офицера Королевских военно-воздушных сил находят в горах и доставляют на базу. Кнабе и офицер под общие одобрительные улыбки пожимают друг другу руки.

– Ты – первый, кого я сбил, – говорит Кнабе. – Не хочешь глоток коньяку?

– Не откажусь, – говорит пилот, смеясь. – В горах чертовски холодно.

– За тебя, – говорит Кнабе. – Спасибо, что остался жив.

Маленькая Ева

Маленькая Ева уже не маленькая. Живёт она в Варшаве, в рабочем районе Воля. Когда начали бомбить, Еве было ещё тринадцать, а когда перестали – как раз исполнилось четырнадцать. Бомбили весь сентябрь, на улицах стреляли, и наконец вошли в город немецкие войска. Заводы больше не работали, магазины закрылись, пришлось родителям Евы, ей самой и её братьям и сёстрам искать еду в полях да на огородах. Только еды всё равно не хватало.

Потом не вернулся папа. Сосед, бледный, как бумага, торопливо рассказал: на его глазах нацистский патруль выхватил из толпы полдюжины мужчин, их тут же поставили к стенке и без лишних слов, на глазах у прохожих, расстреляли. Как? За что? Никто не знал.

В октябре вокруг еврейского квартала возвели стену и устроили там гетто. Всех евреев, и богатых, и бедных, переселили туда. Соседи Евы тоже отправились в гетто. А Ева, её мать, братишки и сестрёнки продолжали жить где жили. Вернее, не жить, а выживать. Каждый день мать, Ева и Ежи отправлялись на поиски заработков. Возвращались, обменяв деньги на кой-какой ужин. Младшие шестеро весь день сидели дома и к вечеру пищали с голоду. Смотреть на это было тяжко, и Ева, хоть ей и было так же голодно, как другим, частенько отдавала свою долю малышам – ей нет-нет, да и удавалось что-то перехватить на базаре.

Однажды она видела, как мальчик из гетто (на нём не было звезды, потому что евреям младше двенадцати не нужно было её носить, но Ева замечала его и раньше и знала, откуда он) выхватил кошелёк у почтенной пани, когда та уже втиснулась в трамвай. Пани, конечно, заверещала, но поздно: битком набитый трамвай дал звонок, а жидёнок – дёру. Ева сама удивилась тому, как порадовалась за пацана. Ведь воровать нехорошо. Но теперь и она стала нечистой на руку. Правда, прохожих не грабила, но шарила под прилавками на базаре: вдруг упала картофелина или монета.

В ноябре стало совсем холодно. У Евы не было зимнего пальто. Напялив на себя всё, что было в доме, они с матерью пытались раздобыть немного угля. Но раньше, чем им удалось хоть раз хорошенько протопить комнату, мать слегла с воспалением лёгких.

– Отведи детей в благотворительный приют, – приказала она Еве. – Здесь им не выжить, а там тепло и есть хоть тарелка каши.

Что поделаешь? Пришлось расставаться. Малыши отправились в детский дом. Хотели забрать и Еву, но она уверила благотворителей, что ей вот-вот исполнится шестнадцать. И как поверили маленькой Еве? Она и на свои-то четырнадцать не тянула. Честно говоря, никто ей и не поверил, просто в приюте не было больше мест. Ну а Еве нужно было присматривать за больной матерью.

Так вот и вышло, что маленькая Ева уже не маленькая. Правда, она и раньше была не промах. Во-первых, храбрая, неунывающая. Во-вторых, в дворовых играх – самая быстрая, ловкая. В-третьих, сообразительная. Так неужели Ева не добудет лекарство и еду для мамы?

И Ева стала добывать.

Идёт по рельсам немецкий поезд, гружёный углём. Ева и другие подростки (кроме неё – все мальчишки) дождутся, когда поезд замедлит ход, незаметно взбираются на вагоны и бросают куски угля под насыпь. Потом спрыгивают вниз, собирают уголь, идут продавать. Ремесло нелёгкое, да и опасное: или охранник пристрелит, или сам свалишься под колёса, а сил у Евы было немного, одна храбрость. Узнав об их промысле, стали скупать уголь взрослые контрабандисты. От них Ева узнала, как торгуют с евреями в гетто: за несколько минут за стену перелетали десятки мешков с продуктами. Контрабандой занимались и дети из гетто. Ева знала, что многие из них совсем не походили на евреев. Голодные ребятишки выбирались в город и тащили что придётся, добывая съестное для всей семьи.

Иногда Ева зарабатывала иначе: вставала у ресторана, к которому подкатывали немцы, и пела польские песенки. Голос у неё был чистый и правильный, жалостливый, и выглядела Ева плачевно – худенькая, бледненькая, – так что её не обижали, а иногда давали еды или денег.

Был, впрочем, ещё один путь. Ева узнала о нём от Ванды, девочки с их двора. Та всегда была медленной, ленивой, томной; придумывала для своей куклы свадебные наряды из тряпок, листьев и цветов, демонстрировала показы мод. Теперь Ванда, всего на год старше Евы, продефилировала мимо неё в сетчатых чулках и меховом воротнике на потёртом пальтишке.

– Немцы очень культурные и вежливые, – сообщила Ванда. – Они, знаешь, такие… В общем, с ними вполне можно прожить.

Но в тёмных глупых Вандиных глазах была тоска и жуть. Еву передёрнуло.

– Нет уж, спасибо, – сказала она даже не с негодованием – с жалостью.

Ванду было и правда жаль.

Как только у Евы появлялось хоть немного денег, она тратила их на еду, уголь и лекарства для мамы. Той как будто становилось лучше. Мать даже начала заводить речь о том, что она поднимется, пойдёт на работу и заберёт из приюта хотя бы Ежи.

Но судьба распорядилась иначе. Вдруг у матери опухли руки и ноги. Ева в тот день вернулась домой поздно. Встревоженная, она до утра не спала и чуть свет отправилась к доктору.

– Девочка, у вашей мамы больше никого нет, – сказал доктор в передней. – Я не должен говорить это вам, но при таких обстоятельствах… Поймите, что ей осталось не больше трёх дней.

Ева выждала немного, чтобы не показать смятения, и вернулась к матери. Но та и не приглядывалась к дочке. Только теперь Ева заметила, как безучастна стала мать, как изменилось её лицо. Она теперь жила в своём мире, который был ближе к миру иному, чем к этому, в котором война убила её мужа, а голод разлучил с детьми.

Врач оказался прав. На третий день Ева не смогла разбудить мать: та лежала на спине, тяжело вдыхая и выдыхая. Внутри у неё клокотало. Ева просидела у её постели несколько часов. К вечеру матери не стало. На похороны Ева потратила всё, что ей удалось заработать за последние недели.

Теперь ей было не к кому приходить, не о ком заботиться, не с кем поговорить. Маленькая Ева стала взрослой ещё осенью, а теперь она осталась совсем одна. И это было для неё уже слишком.

Холодным весенним днём, на закате, Ева вышла из дома. По улицам шатались пьяные патрули. Ева прошла по родной улице, повернула направо. Она не думала о том, куда идёт. Ей просто не хотелось оставаться в доме одной. Ей было не страшно – Ева вообще ничего и никого не боялась, – но невыносимо тоскливо. Ева подумала о парне, рабочем, который бросился в Вислу незадолго до прихода немцев; об этом писали газеты. Может, он видел будущее?

Нет, грешно это, убивать себя. Правда, в ад и чертей Еве как-то не верилось. На ад было больше похоже то, что происходило сейчас в их городе. Но рай, ведь рай-то должен быть. Для отца, для мамы, для всех, кто гибнет на улицах и в нетопленых голодных домах.

На площади играла весёлая музыка. Маленький джазовый оркестрик аккомпанировал насмешливому молодому человеку в помятой шляпе. Музыка была знакомая, а слова такие, что даже Ева подняла голову.

 
Вот поезд идёт,
в Варшаву везёт
различных панов и пани.
У пани – индейка, у пана – корейка,
да пара колбас в кармане.
Свинина под сердцем
копчёная с перцем,
отличнейшая закуска!
С кашанкой и зельцем
надёжное дельце —
под рюмочку всем по вкусу!
 
 
Эй, спекулянты,
давайте свою контрабанду!
Война не война —
а жизнь-то одна,
будь она трижды неладна!
 

Ничего себе, смелый какой, подумала Ева и оглянулась. Поодаль остановился эсэсовский патруль. Фрицы ухмылялись в усы, даже притопывали. Видать, по-польски-то они не понимают, догадалась Ева. Ближе стояли варшавяне, долго не задерживались, но одобрительно хлопали и махали певцу рукой, как знакомому.

 
И день напролёт,
и ночь напролёт
готовили свой товар мы.
А поезд идёт,
в нём разный народ,
промежду прочим – жандармы.
Давай солонину,
колбасы, свинину,
индейку, корейку, зельцы…
За шкирку хватают
и всё выгребают —
рыдай, моё бедное сердце!
 

Ева сама не заметила, как протолкалась в первые ряды и оказалась совсем рядом с оркестриком. На последних строчках певец посмотрел на неё, улыбнулся и подмигнул лукаво, как будто приглашая на сцену.

 
Эй, спекулянты,
тащите свою контрабанду!
Война не война —
а жизнь-то одна,
будь она трижды неладна!
 

Ева сделала шаг вперёд, вышла к певцу и запела вместе с ним:

 
Эй, спекулянты,
тащите свою контрабанду!
Война не война —
а жизнь-то одна,
будь она трижды неладна!