Текст книги "На небе никого"

Сосед

Побывал в стационаре для дистрофиков, где умирает Илья Н., мой аспирант. Там относительно чисто, тепло (15 град.), недурной паёк: три раза в день по 60 гр. масла, 60 гр. сахара, 100 гр. мяса и 500 грамм хлеба. Илье это уже не поможет. Так жаль его, хорошим медиком мог стать. Жаль и его родителей.

Голодаю по-настоящему. Никогда со мной такого не было, даже в детстве после погромов и смерти отца. Тогда, бывало, мы с Лёвкой искали еду в отбросах, доедали корки за голубями, шарили под прилавками после закрытия рынка. Но всё же хоть какое-то питание удавалось добыть, и мать вечером что-то да приносила от хозяев. Сейчас ничего, совсем ничего. 27–30 января не было даже хлеба. Стояли километровые очереди на жестоком морозе, люди занимали с часу ночи, умирали прямо на улице.

А я, кажется, и смерти уже не боюсь. Только теперь понимаю, насколько верным было решение отправить Цилю с детьми в эвакуацию. Они бы, конечно, погибли здесь, а я не смог бы перенести страдания голодных малышей. Когда я отчаиваюсь, то читаю телеграммы, что они доехали, что сыты, что Циля имеет крышу над головой и работу и бабушка присматривает за детьми. Но, правду сказать, очень одиноко было в квартире одному, пока не переехал в клинику. Не чаю дожить до конца войны и увидеть их.

Немца, конечно, мы победим, но когда, и что будет за это время с ленинградцами. Город вымрет, уже вымирает. Если им удастся взять город, я погибну как еврей, если блокада продлится ещё год или два – погибну с равной вероятностью. Погибли от голода уже три наших врача, пять медсестёр. Наша операционная сестра Оля потеряла карточки в ноябре, все отделение кормило её более недели, каждый отрезал по тонюсенькому ломтю от своих паек. Боюсь, что теперь мы уже не были бы способны на это. Не хочется двигаться, невозможно пройти лишний шаг, интерес угас ко всему, кроме еды.

Кроме голода, сильно угнетает разруха. Нет воды, не работает канализация, не ходят трамваи. Полный мрак с раннего вечера и до утра из-за отсутствия электричества. Батареи и трубы полопались, и везде замёрзшие лужи воды. Осмотры при свете лучины. Оперируем только при дневном свете, из-за чего часто гибнут больные и раненые, которых привезли вечером, – не могут ждать так долго. Холод ужасающий. Весь январь стоят морозы до 36 градусов. В операционной около 3 градусов, в палатах нулевая температура.

В покойницкой у нас орудует кто-то, срезает бёдра и голени. Ампутированные ноги, руки и т. п. всё тоже пропадает. Не хочу думать, кто торгует этим мясом, хотя догадки есть, конечно. Да что толку? Мои догадки пользы не принесут: только С. может по телефону выпросить нам электричество для операции. Как, например, под Новый год было. Я ещё в середине декабря переехал жить в клинику и Новый год встретил с ранеными: вечером был «подарок» от фрицев, новогодний артобстрел. Останавливал сильное кровотечение из ранения в живот, вводил спицу в голень, всё это при свете коптилки. А раненых всё больше, больше. Не выдержал и говорю С.: пойдите попросите электричества для больницы, для сложной операции. Приходит – говорит: дадут на полчаса через десять минут. Мы бегом в операционную, во флигель, быстрей-быстрей, по дороге споткнулись о занесённый снегом труп. Потом не успели зашить рану, ток отключили, и всё погрузилось во мрак. Стояли с Ч. с поднятыми руками, пока Оля впотьмах еле-еле засветила лучину и мы завершили операцию.

…По дороге от Ильи, поколебавшись, зашёл домой, проведать родные стены – благо недалеко. Решил, когда силы есть, иногда там бывать. Ходил по комнатам, на детские вещи старался не глядеть. Пыль, мрак. Открыл книгу – «Разбойников» – и зачитался, как давным-давно не случалось. Читал около получаса, пока не стемнело. Потом поднял глаза: как всё холодно, пусто, мертво в нашем гнезде! Увижу ли когда-нибудь Циленьку и детей?!?!

Пошёл по лестнице вниз, почти на ощупь, лестница скользкая от обледенелых нечистот. Смотрю – в квартире под нами нет входной двери, топором высажена. Что-то неладно, думаю, нет ли здесь чего-то нехорошего. Пока думал, идти смотреть или мимо пройти, выглядывает соседский парень, Коля. Не узнать, так отощал, вокруг глаз чёрные круги.

– Коля, – говорю ему, – здравствуй, как выживаете, что Александра Цезаревна, как братишка?

Тот говорит:

– Витя умер, мама в начале войны поехала нас искать и пропала без вести. Я ничего, на заводе работаю. Вениамин Борисович, я слышал, как вы поднимались. Вы ведь врач…

И дальше рассказывает: его сосед, Першин, как мать пропала, стал о них заботиться. Устроил Колю на завод. Виктора, его младшего брата, тоже устроил, но тот был слабый, болел и скоро умер. Потом Коля переехал жить на завод, Першин остался один. Лабораторию их прикрыли, нормы у Першина маленькие, выжить трудно. Коля ему то супа, то клея столярного принесёт, приходил проведать. И вот стало что-то неладно. Не то что дистрофия, а как будто умом подвинулся человек. Сегодня, говорит, прихожу – дверь выломана и сам буянит, топором машет.

– Посмотрите, а? – заключил Коля. – Если вам только не трудно…

Говорю:

– Я ведь не психиатр, я хирург. Но давайте посмотрю, что такое.

Захожу в квартиру. Темнота полная. Мороз как на улице, зловоние, по стенкам уже иней. Мебели никакой. Посередине комнаты фигура с топором – сосед из последних сил крошит в щепы книжный шкаф, прямо с книгами. Тут я уверился, что с ним неладно. Он, как и я, из интеллигентов. Книги на вес золота, если уже их человек не жалеет – значит, и впрямь вне себя стал.

– Александр Петрович, – зову. – Товарищ Першин!..

А тот орёт в полный голос:

– Я вам не товарищ! Я таких, как вы, в девятнадцатом году! Сколько мы будем терпеть эту шваль? Они мясо жрут, масло жрут, а город подыхает! Дети, дети маленькие… Был у К., они пряники едят, у них спецпаёк, а Витька сдох как щенок в собственном говне!.. Пойду убью […], если сил хватит!..

У меня сил мало, но у него ещё меньше. Вырвал у него топор. Дверь входную он вышиб, это верная смерть. Куда его теперь девать?

– Голодный психоз, – говорю. – Надо в стационар для дистрофиков. Могу попытаться его устроить. Только не в психбольницу, там сейчас же погибнет. А так ещё справится, может быть. Главное – ему бы сейчас немного больше питания и тепла.

– А что он говорит, о чём он всё… – Коля явно растерялся, не понимает ничего. Пятнадцать лет парню. – Чего он там… в девятнадцатом?..

– Это всё бред, не слушай. Плохо человеку. Бери под руку.

Коля взял. Я – под другую. Першин уже не сопротивляется, бормочет что-то невнятное. Свели по лестнице. Больше никаких фамилий и дат, слава Б-гу, от него было не слышно, а то бы и не стал вести.

Довели, а коек нет. Стоим, не знаем, что делать. Тут приходит врач. Смотрит на меня странно. Говорит:

– Вы знаете, десять минут назад ваш аспирант, Илья, к которому вы приходили, умер. Койку ещё не успели занять, если хотите, можем устроить.

Вот злая ирония. Устроили Першина (странно самому такое писать) на ту самую койку, где умер Илья. Попрощались с Колей на улице. Коля спросил, вернётся ли к Першину разум, когда его немного подкормят. Я ответил, что не знаю. Расстались на перекрёстке. Шёл и не мог опомниться: перед глазами Першин с топором, в ушах его слова крутятся: «Убью […], убью […]». На какой-то миг стало страшно, что повторяю это вслух. Тоже, видимо, нервы ослабели от голода.

Приказ сверху

Эшелон везёт будущих бойцов на фронт. Остановка в лесу. Приказано выйти – готовить горячую пищу.

Разжигают костры. Вода кипит. Среди бойцов – девушка, почтальонка Клима, ей восемнадцать. Пять лет назад Клима после смерти отца и матери осталась за старшую. Братишки и сестрёнки все на ней были. Работу дали, развозила на мотоцикле почту по деревням. Однажды в овраг со всеми письмами съехала – как и цела осталась, непонятно. Хара́ктерная девица, широкоплечая, сильная.

Началась война, младшие со школой эвакуировались, а Клима заладила: хочу на фронт, и всё тут. Долго отказывали, потому что девчонка. Но у Климы один козырь – это мотоцикл. Другой козырь – немецкий в школе был с настоящей немкой, на селе у них жила. Взяли наконец учиться, гранаты бросать. И вот Клима почти на фронте, ей не терпится, она рада.

Стоят бойцы, смотрят, как в котле вода начинает закипать. Над ёлками темнеет, и комар вьётся у уха.

– На мотоцикле, связной, медсестрой – кем угодно, – говорит Клима взволнованно. – Лишь бы воевать.

– Клима, просись к нам, редькинцам! – говорит высокий лейтенант Ермишин, который возвращается на фронт после ранения. – Про нашу разведроту вся армия знает. Мы разведчики. Орудуем в тылу врага, не даём им расслабиться. Склад подорвать с боеприпасами. Налёты, засады. Языка взять в разведке боем. Документы, письма важные – всё выхватываем. А наш командир – настоящий герой Фёдор Редькин.

– Да, хочу к вам! – загорелась Клима. – Буду проситься к редькинцам!

– Мотоциклов, правда, у нас нет. Больше на брюхе ползаем по лесам. Надо – у немца добудешь.

– Есть добыть мотоцикл у немца, – сияет Клима.

Вдруг приказ:

– По вагонам!

Торопятся. Говорят, эшелоны немец бомбит. Так и не успели поесть горячего.

* * *

Фёдор Редькин – командир легендарный.

Косят красноармейцы траву на поляне. Глядь – мимо немчик вертлявый на велосипеде мчится. С такой скоростью, что только и мелькнули ноги на руле, да мундир чёрный, да звонок тренькает, да белобрысый чуб развевается. Бойцы винтовки похватали, помчались за немцем, палят в небо:

– Хенде хох! – Живым, значит, взять хотят.

А немчуры и след простыл. В лагере переполох, разведчики выбегают навстречу, а Редькин уже немецкий мундир снимает и хохочет:

– Молодцы! Прошли проверку!

– Товарищ лейтенант, ну как так можно, вы же нашу пулю схватить могли!

А Редькин хохочет только. Ротному командиру Фёдору Редькину, легендарному разведчику, в сорок втором – девятнадцать лет. За его голову дают двадцать тысяч немецких марок.

* * *

– Сегодня нам повезёт, – сказал Редькин.

Почему он так уверен – никто не знает. Но его уверенность передаётся бойцам.

Клима в две секунды, как кошка, взлетает на берёзу.

Прикладывает к глазам бинокль.

По большаку идут немецкие машины. Подход к деревне удобный; если не заминировано, пройти можно. Вот две машины свернули с большака в деревню. В кузовах фрицы. Клима наблюдает и докладывает.

На дорогу к лесу выдвигается немецкий отряд. Цепью растянулись. Медленно идут, в касках, за плечами ранцы. Головы задирают, осматривают верхушки деревьев. Пахнет жареным. Клима страха не чувствует – только весёлый азарт. Вот она какая – разведка!

– Сколько их? – Редькин снизу.

– Двенадцать… тринадцать… двадцать человек, – считает Клима. – Ого, за ними ещё человек… сорок. Несут три пулемёта и миномёт. Товарищ Редькин, они сейчас здесь будут.

– Слезай, – командует Редькин. – Мы остаёмся на месте. Снежкин, Липовец, Ермишин – с флангов.

Разбежались, залегли за кустами. Подпустили немцев поближе.

– Огонь! – кричит Редькин.

Редькинцы бьют из автоматов, немцы падают, смятение, суматоха! Кто не успел близко подойти, дают дёру обратно в деревню. Везде валяются трупы. Ермишин прикрывает отход. Пулемёты, миномёты, стереотрубы – всё достаётся редькинцам. Живых немцев только двое. Один здоровенный эсэсовец, орёт и дико ругается, другой совсем пацан, без сознания. Пацана тащат на плащ-палатке, эсэсовца с двух сторон ведут пинками.

– Шайзен! Шайзен! – орёт эсэсовец на весь лес. Не просто орёт, чего-то просит.

– Хочет, чтоб пристрелили, – переводит Клима. – Шиссен – это стрелять.

– Нихт шайзен! – Редькин немцу. – Лебен!

– Шайзен! Камраден! Шайзен! – орёт эсэсовец и стаскивает штаны.

Тут уж все понимают, гогочут над немцем, снимая напряжение.

– Надеть противогазы-ы-ы-ы! – гаркает Редькин, вращая глазами, и зажимает нос.

Хохот.

Клима допрашивает пацана. Тот пришёл в себя. Сидит серый, мотает головой.

– Аус вельхем труппен?

– Нихт эсэс, – повторяет пацан. – Нихт эсэс…

Выясняется, что на фронте он только два дня. Как и Клима. Хотел в кавалерию, а перебросили в карательный отряд. Приказали прочесать лес, потому как русский сказал, что здесь разведчики прячутся.

– Интересно, кто этот предатель, – говорит Редькин.

У Климы теперь есть немецкая шлея, пистолет и кинжал. Отдыхая на траве у контрольного пункта, Клима пытается прочесть письмо, которое было у пацана-кавалериста за пазухой. Разбирает плохо. Попадается слово «фрессен» – это значит «жрать».

И ещё «муттер» – это значит «мама».

* * *

Фёдор Редькин – разведчик от бога. Операции планирует досконально. Местность знает, как будто здесь родился. По лесу идёт своей походочкой вразвалку, ни один сучок не хрустнет. Все редькинцы ему подражают. По оврагам, болотам, топям непролазным заходят немцу в тыл. Появляются внезапно – испаряются быстро.

Но и трудно им приходится. Сутками ползаешь на животе по болоту с немецким автоматом. Обувь, одежда вечно мокрые. И спят разведчики урывками.

Одним дождливым днём редькинцы уже возвращаются на базу – и замечают: навстречу, на расстоянии метров ста, движутся на велосипедах немцы. Редькин отдаёт приказ: без команды не стрелять. Немцы приближаются к кустам, где сидит Клима. Она не спала двое суток, и от этого на неё находит какое-то странное спокойствие. Она думает о том, что в лесу безветрие, и что с веток капает, и что форма у немцев не такого покроя, как у красноармейцев. А ещё о том, что вот птицы или лесные мыши, наверное, вообще не знают, что у людей – война.

– Огонь! – командует Редькин.

Редькинцы строчат из автоматов, бросают гранаты. Немцы, застигнутые врасплох, падают с велосипедов.

Клима налетает на немца в зелёном маскхалате, в ярости заламывает ему руки назад, отстёгивает кобуру, кинжал, тот сопротивляется, пытается повалить Климу, но не на ту напал.

– Ауфштейн! Хенде хох! – командует она.

Накрывает пулемётным огнём из соседней деревни. Немцу пробивает голову, он, хрипя, валится на Климу, её заливает липкая горячая кровь. Разведчики в спешке подбирают велосипеды, тащат ещё четырёх языков, завязывается драка. Клима видит, как рядом с ней падает Ермишин, тот самый, что рассказал ей про редькинцев. Кровь хлещет из его бедра, лицо мгновенно становится синеватым, он стонет. Клима пытается наложить жгут, перевязать рану.

– Отходим! – кричит Редькин. – Немцев ведите, а этих сволочей к дереву, быстро!

Один из полицаев, здоровый бугай с детским лицом, ползает по земле, хватает бойцов за сапоги, пытается целовать их:

– Товарищи! Ребята! Не расстреливайте… Я вам всё скажу, всё!.. Я вам самого начальника полиции сдам!.. Он по вечерам ходит один в Ужи, ему немцы пароль дают… Один ходит! Без охраны! Вдвоём максимум…

Разведчики подходят к базе. Ермишин уже не стонет. Клима только теперь замечает, что она вся в крови того немца. Её трясёт. Запах крови и земли не уходит. Она не может ни спать, ни есть. Вечер холодный, но Клима стаскивает сапоги, одежду и идёт на ручей. Ложится на неглубокое песчаное дно. Желтоватые потоки воды катятся по её телу.

* * *

Редькин сидит у стола и ни на кого не смотрит. Рядом с ним – полковник из разведотдела дивизии.

– Получено задание, – говорит безлично Редькин, – взять начальника полиции в деревне Ужи.

С собой берём предателя Петьку, – кивает на молодого полицая. Тот уже в красноармейской пилотке и плащ-палатке.

– Клянусь, – говорит Петька, – я оправдаю и заглажу свой поступок. Кровью искуплю!..

– Не верю я ему, – говорит Редькин полковнику. – Сбежит.

– Пусть идёт с вами и искупит своё преступление, – говорит начальство очень строго. – Это, товарищ Редькин, приказ сверху. Не обсуждается.

Редькин поджимает губы.

Выходят тремя группами: две группы захвата и группа, в которой Клима, – прикрывать отход. Дорогой ребята расспрашивают Петьку, как получилось, что он полицаем стал.

– Это дьявол, – говорит Петька. – Соседей всю семью вырезали… сестру и мать у них неделю насиловали, потом казнили. А у меня тоже – мать и сестра… И самому умирать не хочется, мне шестнадцать только, испугался я… Но я никого не убивал! Я только делал вид…

– То-то ты с пулемётом шёл, – обрывает Петьку кто-то из ребят. – Если бы успел поставить, так бы мы все и полегли.

Дальше идут молча. У деревни расходятся. Петька уже осмелел, пытается давать советы. Перед тем как группы захвата пойдут дальше, Клима подходит к Редькину:

– Товарищ Редькин, не верьте вы этому гаду! Мало ли что сверху приказали! Вы лучше знаете…

– Дадим ему шанс, – нехотя говорит Редькин.

Вместе с Петькой разведчики уходят в темноту. Начинает светать.

* * *

Солнце припекает сильнее. Клима сидит в зарослях травы, истекая потом. Небо над головой – выцветшее, блёкло-голубое. Впереди поле, на нём работают женщины и дети под охраной полицейских.

Не шелохнуться. Жарко-жарко. Часы идут. На сердце у Климы непонятная тоска. Плохое предчувствие мучает её. И снова преследует запах крови и земли.

Она снова смотрит на часы и снимает автомат с предохранителя.

Вдруг из деревни доносится пулемётная очередь, затем – частые выстрелы винтовок.

К Климе бежит Липовец:

– Немцы идут, отходим!

Клима тоже вскакивает. Ползать уже нет смысла: снизу, с поля, со всех сторон бегут немцы в мундирах и полицаи с белыми повязками на рукаве. Не стреляют. Хотят взять живыми.

– Лови! – кричат они. – Лови! Лови!

Клима бьёт длинными очередями. Немцы останавливаются, но их много, много. Бросает две гранаты, чтобы шумом отвлечь их на себя, одну оставляет для себя – и бежит.

Пули визжат и щёлкают, впиваются в стволы, срезают траву. Солнце палит.

– Лови её! – слышится сзади.

Клима мчится к лесу. Надо успеть до того, как они установят пулемёт.

Слева отстреливается Липовец. Через заросли. Через ручей. Крики и стрельба остаются позади. Лес, наконец-то лес!.. Тёмные пятна черничника. Сердце колотится, бухает в висках. Лицо горит. Ноги больше не держат. Клима падает лицом в мокрый мох, сосёт его. Рядом лужица с грязью. Клима высасывает воду, а грязь сплёвывает.

* * *

Петька действительно сбежал. Попросил напиться, сбежал и привёл полицаев. А из деревни на подмогу и немцы подтянулись.

Пятерых ребят потеряли в тот день редькинцы. Самого командира вынесли тяжело раненого, без сознания. В последний момент он заполз в кустарник, и полицейские его не обнаружили. Рана в голову очень тяжёлая.

Редькинцы ходят притихшие. Что-то будет?

Небывалые, неприятные мысли приходят в голову Климе.

Фёдор Редькин – разведчик опытный, он и людей знает, и лес. Он всегда всё делает вовремя, быстро и чётко. Он умеет и рисковать, и быть осторожным. Редькин чуял, что полицай сбежит.

Клима подходит к Липовцу.

– Послушай. Ты только не ругайся сразу, а объясни. Я просто не понимаю. То есть я, конечно, понимаю… Военная субординация… Но вот был приказ сверху, взять этого гада с собой, и Редькин пошел его выполнять, и…

– Молчи, – строго прерывает её Липовец. – Приказы не обсуждают.

Настоящий праведник

31 июля 42 г.

Больше года мы на этой земле. Не могу сказать, что она мне нравится, чёрт её подери. Надеюсь, меня не поймут неправильно: я просто пытаюсь разгадать загадку столь длительного сопротивления русских. Из показаний пленных нам довольно много известно о положении неприятеля: офицеры большей частью выбиты, политруки тоже, солдат кормят плохо, личный состав – едва обученный. Тогда как наша армия куда лучше подготовлена, а такие, например, кадровые солдаты, как обер-ефрейтор Гинце или как наш оберст Кугель, – истинное воплощение немецкой доблести. У иванов же нет и не может быть ничего подобного. Как им, в таком случае, удалось вздрючить своих рабов и сопротивляться нашей армии так долго? Мне совершенно очевидно, что у большинства из них на самом деле нет никаких идеалов. Ни веры, ни родины, это малограмотный, тёмный сброд. Коммунизм? Не смешите меня. Больше половины этих людей ненавидят большевиков. Пленные латыши и украинцы говорят о своей ненависти открыто. Так что дело не в коммунизме. Возможно, дело в том, что им нечего терять. Смерть для них – лишь избавление от их рабской жизни. Ну и, кроме того, их попросту очень много, это дьявольски большая страна, и на место выбитых постоянно приходят свежие резервы. Но такое положение дел не может продолжаться вечно. Нам нужно лишь продержаться – и сделать рывок, нанести решающий удар. Когда уже мы будем наступать? Для такой длительной обороны нужно громадное терпение.

8 августа 42 г.

О здешней местности вкратце: непроходимые чащобы и сплошные болота. Мы стоим здесь уже четвёртый месяц. Позиции гораздо менее удобны, чем прошлые. Там нам удалось отлично заминировать весь участок фронта, расстояние между минами было не более десяти метров, здесь же доходит и до двадцати, что несколько затрудняет мои обходы. Зато, к великой радости, в среду пришло пополнение – целых пятнадцать человек. Правда, за исключением троих выздоравливающих, всё это неопытные юнцы, которых ещё только предстоит обучить особенностям ведения кампании в русских болотах. Им нужно узнать все ловушки, все хитрости, на которые способны красные, привыкнуть к особенностям погоды, а многим, что греха таить, и попросту научиться обращаться с оружием. Но я уверен, что среди них окажется, как всегда, немало отличных солдат, таких же, каким был мой Фабиан. Неопытность – легко исправимый порок, в отличие от лени и небрежности, которую, к сожалению, проявляют в эти дни отдельные часовые и унтер-офицеры. В первый раз, застав их спящими, я ограничился суровой выволочкой, сегодня же с большим сожалением пришлось отправить кое-кого под трибунал. Сон на часах здесь с лёгкостью обернётся катастрофой для всей роты, потерей личного состава, гибелью солдат – как они могут этого не понимать?! Что до меня, то сон больше трёх часов подряд я считаю непозволительной роскошью. Лично обхожу все позиции, трачу на это всё время, которое у меня есть, зато этот короткий сон, который я имею, – сон крепкий, с чувством выполненного долга, ведь я могу уверенно сказать, что всё проконтролировал. С удовольствием сам стоял бы часовым на всём протяжении линии фронта, если бы мог себя размножить.

17 августа 42 г.

На прошлой неделе ездил в тыл по «нашей дороге», которую мы взяли четыре месяца назад. Поездка была не из приятных, так как вдоль всей просеки сильнейшая вонь, трупы лежат штабелями. По обочинам кресты на могилах наших героев. Весной мы уничтожили здесь около тысячи иванов, – настоящий «котёл», из которого им не удалось вырваться. Но что же, такова война. Намного неприятнее, проезжая деревни, видеть результаты борьбы с бандами: трупы повешенных – как явных бандитов, так и очевидно непричастных женщин и подростков; избы, сожжённые без строгой военной необходимости. Эта своеобразная манера некомпетентных руководителей вести войну – «мы – элита, мы не жалеем топлива, оружия, людей etc.» – довершается такой же небрежной политикой по отношению к населению. На мой взгляд, хотя совершенно справедливо нас призывают не церемониться с неарийцами, жестокость ради жестокости попросту затрудняет ведение войны в здешних условиях. Тем не менее среди местного населения нет недостатка в сотрудниках и желающих организовывать полицию. Местные жители выказывают иногда ещё больше рвения, чем наши элитные войска. Начальник полиции в Ужах, например, сущий дьявол. Каких же чудес можно было бы добиться при сокращении лишних убийств и умелом использовании настроений населения. Впрочем, не время и не место об этом рассуждать.

24 августа 42 г.

Пятый месяц здесь. Хорошо хоть, что много воды, и сейчас, когда нет постоянных боёв, она сравнительно чистая. А вот комаров меньше не становится. Мои форменные брюки порваны в нескольких местах. Сажаю заплатки – протираются и они. Если иваны продержатся ещё какое-то время, мои брюки будут состоять из одних заплаток, нашитых друг на друга!

5 сентября 42 г.

Удивительные люди бывают. Адъютант из 123-й пехотной дивизии, вонючий болтун: «мы потеряли столько-то человек», «в изнеможении», «из последних сил» и прочее. Как будто этим измеряются успехи боевого подразделения. А фразы-то какие красивые, тьфу. «В изнеможении» он. Фразёр. И перед солдатами не стыдно.

9 сентября 42 г.

Пишу коротко: сейчас предстоит опять выходить на прогулку и полночи осматривать посты и передовую. Все эти ночи я начеку, потому что луны почти не видно, а мы знаем по опыту, что «редькинцы» особенно активно совершают свои налёты в полной темноте. Кажется, сегодня не обойдётся без происшествий.

12 сентября 42 г.

Сегодня пришлось объясняться по поводу истории с Гебхардтом, которого взяли в плен «редькинцы». Эти черти вырастают из-под земли. История очень неприятная для командира взвода лейтенанта Шлейдена. Ну и то, как повёл себя Бёзендорфер… Что ж, надеюсь, теперь и наверху поймут, что он [густо зачёркнуто]. Что до оберста Кугеля, то это редкий по своей доброте и ответственности человек, настоящий праведник. Он заботится о людях и никогда не допускает несправедливости. Можно вообразить, каково ему слышать о происшествиях, которые подрывают честь и боевой дух солдат. Надеюсь, я буду понят правильно. Когда делаешь всё, чтобы [несколько строк густо зачёркнуты]. Обер-ефрейтор Гинце ранен пулей в голову, сегодня умер на главном перевязочном пункте. Боец любому на зависть, один из лучших моих солдат, мы столько прошли вместе – и вот он убит. Теряем кого-то почти каждый день, но Гинце – это дело особенное. Плохим бы я был офицером, фронтовиком и командиром роты, если бы не печалился, теряя больше чем солдат – друзей. Фабиан в июне, теперь Гинце, и ладно бы ещё мы наступали, но мы ведь просто [густо зачёркнуто] стоим тут без дела. Такое положение вещей мне совсем не по нраву. Разумеется, я ни с кем не делюсь подобными мыслями.

13 сентября 42 г.

Утром к нам вышел перебежчик неприятеля. Соседняя рота вместе с ним отправилась на вылазку, которая оказалась удачной. Выбили большевиков с удачной позиции, спрямили линию фронта, в окопах много трофейных ППШ. Настроение немного улучшилось.

20 сентября 42 г.

Получили хорошее пополнение из выздоравливающих. Теперь в нашей роте 96 человек, и я неустанно работаю над повышением военного мастерства и поднятием боевого духа вверенного мне подразделения. В эту зиму не будет проблем с тёплой одеждой. Остальное – временные трудности. На юге началось долгожданное наступление. Думаю, скоро и мы покинем наши позиции, завоёванные в зимних боях, и двинемся вперёд. Нам всем не терпится наконец опрокинуть иванов.

Я ненавижу большевиков всей душой. Их командование – чудовища, в которых нет ничего человеческого, солдаты – примитивные рабы, животные с оружием в руках. За всю кампанию я не встретил среди них ни одного мало-мальски человеческого лица. Их смелость, когда они бросаются на тебя со звериным рёвом, объясняется отчаянием и инстинктом самосохранения.

Лампочка светит всё тусклее – «Советиш Электриш» заставляет моргать и тереть глаза – пора заканчивать писать и выходить на ежевечернюю оздоровительную прогулку по передовой. Надеюсь, что никто из часовых не спит. Всё эта длительная оборона. Боже, дай нам терпения, чтобы дождаться долгожданного часа атаки!