Текст книги "Мой белый"

Глава 10
Петь

В пятницу я стояла в школьном коридоре, и сердце мое в ушах забивало сваи. Судя по звукам, которые доносились из актового зала, Ленечка уже пришел и репетировал со своим рыбно-овощным ансамблем. От уроков по случаю общественной нагрузки меня освободили, двери были не заперты, и я, сложившись пополам, стояла, просунув голову в щель. Будто так я стала совсем незаметной – в сером своем невидимом платье.

– Жень, ты че? – я аж подпрыгнула, когда моя лучшая подруга Алька дернула меня за рукав.

– А… Это… Смотрю, что у них там.

– Ну-ну, – Аля подмигнула и, отодвинув меня, заглянула внутрь.

– Твой, что ли, задвигает, не вижу отсюда?

– Угу.

– Ну заходи тогда, не тормози! – и Аля впихнула меня внутрь, так что я неловко влетела и задела горку сложенных у стенки стульев. Стулья с грохотом развалились, и музыка смолкла. Все посмотрели на меня.

Неплохое начало.

Я застыла на своих ледяных ногах, и было слышно, как скрипят суставы пальцев в жесткой ловушке «Мартинсов».

– Привет, ребята! – сказала Алька. – Вы нас простите, пожалуйста, такая неловкость. Это Женя. Возьмите ее в кружок, – она больно толкнула меня в спину. – Она будет петь.

– Привет, – прошелестела я откуда-то из-под паркета.

– Привет, – сказал кто-то.

– Понятно, – сказал кто-то другой.

– Что будешь петь? – спросил кто-то еще.

– Угу, – кивнул Леня.

Леня сказал мне «угу».

Он увидел меня, посмотрел на меня, заметил меня и сказал мне «угу». Для счастья, в сущности, так мало нужно.

– Девчонки, вы пока там сядьте, – сказал высокий кудрявый парень на басу.

– Мы сейчас со своим закончим и прослушаем все, хорошо?

Аля толкнула меня в сторону скамейки и потянула за рукав, как тряпичную куклу, чтобы я села. Мои ноги отказывались сгибаться, и Але пришлось на меня по-змеиному зашипеть.

Леня играл как бог. Честно говоря, он все делал как бог: стоял, пел, держал гитару в руках, смеялся, молчал и, конечно, говорил «угу». Во всем этом было нечеловеческое, божественное начало, все это отливало светом и отдавало мне под дых, как автомат после выстрела.

Ленины руки произносили музыку, а рот слова, и я впадала в транс, мне уже слышался в этом диалог, и хотелось ответить – вставить слово после долгого, оглушительного монолога, когда хочется и возразить, и горячо согласиться, и просто что-нибудь сказать.

Наконец он доиграл, выпил воды, погонял ее от щеки к щеке. Дернул плечами, как отряхивающийся дог, подошел к микрофону, и голос его заполнил весь зал:

– Ну чего там. Женя, да? Что будешь петь? Иди сюда и рассказывай.

Мама говорила – скажи, но не предупреждала, что спросят сами.

– У меня есть слова, но они странные, музыка – есть наброски, – я говорила быстро, взбираясь на сцену по боковым ступенькам, глаза – в подвал.

– Странные слова? Это как?

– Ну, в смысле, они не дописаны, есть только один куплет…

– Сможешь на клавишах показать? Или тут, – он протянул мне свою гитару.

Я машинально взяла ее в руки, ничего другого не оставалось. Дают – бери. Она была теплой и немного шершавой. И еще тяжелой. Я подумала, что это слишком – держать в руках себя и гитару – обеих вместе.

– Лучше на клавишах, – быстро сказала я и воткнула гитару в ножны у края сцены.

– Ну ок, – кивнул Леня.

– Пацаны, попробуйте схватить на лету.

Я тихо проскользнула по клавишам дрожащими руками.

– Это типа первая часть, потом должен быть припев, – я проскользнула еще раз. – Потом еще пару раз так, я думаю, но, может, что-нибудь другое здесь…

– Погоди, – Леня взвалил на себя гитару. – Давай еще раз сначала и погромче. Саш, подними ей звук. Я сейчас попробую сразу на гитару положить, а ты – кивнул ударнику – ты мне подыграй.

Тот взмахнул своими волшебными палочками, нехотя отложив бутерброд. Я снова заиграла мелодию, которая тут же стала казаться мне отвратительной. Но Леня вдруг взял ее себе – уверенно и жестко, и тут же включились ударные, и появилась музыка.

Я много раз наблюдала за этим волшебным превращением гусениц в музыкальной школе, но никогда не видела настолько красивой бабочки.

Она парила под потолком. Моя музыка. Мои несказанные слова.

– Пой, – закричал мне Леня. – Давай!

Я подошла к микрофону. Горло сжалось, в гортани толпился воздух. Потом я услышала свой голос.

Мама говорила – скажи, но не предупреждала, что будет так громко.

Мы повторили этот фокус три раза.

– Здесь я бы иначе сделал, – сказал мне Леня. – Типа того.

И он положил свою руку на клавиши рядом с моей. Его пальцы зашагали вместе с моими, а потом споткнулись о них. Я обожглась и спрятала их в карман.

– Вот тут, – сказал он, не заметив моей неловкости. – Я бы вот тут остановился, сделал бы паузу, а потом снова сыграл этот проигрыш.

Я кивнула, не поднимая глаз.

– Хорошо? – спросил он. – Нравится тебе?

– Очень, – прошептала я, рассматривая свои шнурки.

– Ну ок тогда, – сказал Леня и показал мне большой палец своей идеальной руки. – Я запишу партии, в воскресенье подходи, прогоним еще раз.

Я улыбалась как идиотка.

– Классно было, слушай, – Аля тянула меня за рукав по направлению к столовке. – Он так смотрел на тебя, офигеть!

– Да ты ж не видишь ничего! – сказала я, хотя понимала, что спорить тут не с чем: он на меня смотрел.

– Дело в шляпе, подруга, он точно уже запал на тебя! А мне тот кудрявый понравился, дрищ. Как его зовут, не запомнила?

– Не-а, – улыбка с моего лица не сходила, а только разрасталась вширь.

– Ладно, чего с тобой говорить, ты же совсем кукушкой поехала, – толкнула меня Алька и сказала: – Когда у вас с ним все случится, ты скажи мне!

– Да Аль!

– Не, ну а че. Рок-звезда! Одними поцелуями не отделаешься!

– Аля, я песню ему спою. С ним спою, представляешь?

– Ага. Охренеть!

– Не понимаешь ты ничего!

– Зато я вменько, а ты ебанько!

И Алька забежала в столовку, расталкивая очередь, петляя между столами. Я за ней – как будто мы снова дети, а взрослые злятся и говорят:

– Спокойнее, аккуратнее, девочки, ну-ка.

И я слышу Алькин смех, и оттого еще смешнее делается, и мы путаемся в чьих-то ногах, стульях, и я уже совсем не могу сдерживаться – смеюсь, смеюсь, пока учительница физики не делает нам замечание; и нас с позором изгоняют из рая, и мы стоим в коридоре у раковин и не можем отдышаться от смеха и счастья, заставшего нас врасплох.

Глава 11
Люди

«Одно из наших первых свиданий было у тебя дома. Мы собирались поужинать, а потом посмотреть кино, но тебе постоянно звонили пациенты, и меня это страшно бесило ровно до одного момента… Ты повернулась ко мне спиной и стала переодеваться, снимать свою рабочую робу, чтобы надеть домашнее. Так я узнала: лифчик ты не носишь, трусы на тебе – белые. Под белыми же штанами. Редко так бывает, но бывает и так. Я смотрела на тебя, а ты, как специально, – неприлично долго надевала эти свои домашние шорты.

– Пойду заверну кастрюлю в одеяло, – сказала я твоей спине, чтобы скрыть неловкость до того, как ты обернешься, и тут же почувствовала себя старой бабкой, которая заворачивает кастрюлю, а еще варит компот и закатывает банки. Я шла и знала, что ты смотришь мне в спину, хотя я вся одета наглухо и ничего у меня видно, и трусы синие, а сама я в красном. Так тоже бывает, и так – даже чаще.

Потом ты выключила телефон, мы поели остывший ужин, кино не досмотрели, потому что нас сломала страсть. Кажется, это была какая-то «Матрица» – идеальный фильм для того, чтобы начать что-то смотреть, а потом бросить, не жалея. Я все время думала о том, что ты знаешь, как устроено мое тело, а я совсем не знаю, как устроено твое. Я спросила:

– Тебе помогает в сексе твое знание анатомии?

Ты засмеялась и сказала:

– Мое знание анатомии помогло бы мне, если бы я решила вскрыть тебя ножом.

Я не знаю, помогло ли оно тебе, когда ты меня вскрывала. Вытягивала из меня все жилы и рвала все нейронные связи – своим молчанием. Своим непрощением. Своим уходом. Помню, как я позвонила тебе после расставания и сказала:

– Вера, мне очень плохо.

– Будет лучше, если ты больше не станешь мне звонить.

– Ну помоги же мне, пожалуйста!

– Я не могу тебе помочь.

– Ты же врач!

– Ты не больна.

– Мне записаться к тебе на прием?

– Просто положи трубку и ложись спать.

– Я не могу без тебя, Вера.

– Спокойной ночи.

– Не могу.

– Я кладу трубку.

– Ну разумеется. Чего еще ждать от человека, который точно знает, куда воткнуть нож?

– Это ты воткнула нож. И самое страшное, что ты дилетант – если бы ты знала, куда, я бы не мучилась.

– Впредь встречайся только с коллегами.

– Спокойной ночи.

И ты положила трубку. Твоя эта хладнокровность.

Однажды я спросила тебя, почему ты решила стать гинекологом. Это хороший вопрос – мне в самом деле непонятно, как можно сделать именно такой выбор. Ты сказала, что твой отец… Твой деспотичный и совершенно не тонкий отец, военный врач, который так и не принял тебя, так и не понял, так и не отпустил, с которым ты тысячу лет не общаешься, Верочка, мне так хотелось тебя от него защитить, когда он звонил тебе и орал на тебя, когда обещал, что всем твоим коллегам расскажет, куда ты скатилась, как живешь и как это стыдно. И как ты держалась, как ты сдержанно улыбалась и говорила: ты не хочешь ничего об этом знать, милая, забудь. Так вот это именно он решил, что ты будешь врачом. Он сказал, что если ты станешь хорошим врачом, если ты выберешь эту узкую специализацию, то он подарит тебе пистолет. Как можно было повестись? Но, конечно, ты – ребенок военного городка, десятка разных военных городков, которые вы объехали за твое бесконечное детство, мечтала о пистолете. Он был у каждого, даже у медсестры в поликлинике. И отец пообещал: пообещал тебе богатое будущее в этой профессии, хорошие перспективы и пистолет.

Я не знаю, поверила ты или нет, но именно в тебя он верил, на тебя возложил все свои надежды, ты была его главным козырем, а не Андрей, которому он разрешил, позволил быть просто художником, ерунда какая-то, разве это профессия для мужчины? Твой отец всегда больше верил в тебя. Хотя все дело, кажется, в том, что у тебя просто тверже рука. Андрей стал скульптором, мял и мял эту свою глину, ни на что никогда не влиял – даже на форму. Годы спустя в этом твоем упрямстве, упорности, жесткости я вижу твоего отца. Он лучше всех тебя понимал и знал, что из тебя выйдет отличный врач. Он все сделал правильно, а что до вашего с ним конфликта, так это у вас семейное, и все же он должен был подарить тебе пистолет или хотя бы начать тобою гордиться».

Глава 12
Где ты теперь

Я себя без Веры не помню. Их было всегда двое: Вера и мама. Вера ее как-то уравновешивала, смягчала, расслабляла. Мамина неуемная энергия переливалась через край, ей всегда хотелось быть частью огромной жизни, все ей нужно было самое шумное и самое большое: город, компания, вечеринка, любовь. Вера ее одомашнивала, приручала, превращала ее страсть к жизни в страсть к семье.

Мама горела: то картина не выходит, то я себя плохо веду, то голова раскалывается, то на премьеру опять не попали; Вера ее тушила. Брала ее голову в руки, целовала в лоб, говорила:

– Милая, это все завтра уже забудется.

Мама не забывала ничего. Когда Вера ушла, она каждый день вспоминала причины, по которым им и не нужно было быть вместе: она не любила шумных праздников, а я любила! Она не хотела ходить на концерты, а я хотела! Она не переносила беспорядок, а я так устала все раскладывать по местам!

– Мама, где моя кофта?

– Откуда мне знать?

– Мама, где мои штаны?

– Спроси у Веры.

– Мама, но Вера же на работе!

– Так позвони ей.

Постепенно я поняла принцип, и вещи стали находиться. Моя врожденная тяга к беспорядку подчинялась Вериному желанию все упорядочить. И все она делала правильно, иногда даже слишком, но тут и таилась ошибка: она так сильно привязала маму, так крепко ее душила, что мама не выдержала, вырвалась и начала хватать воздух пакетами: только соврав, она могла чувствовать себя свободной.

Отбросив от себя лишнюю одежду, оставив незаправленной постель, завтракая в три часа дня, она просто праздновала себя. Вера ее такой не принимала, отталкивала, исправляла, мама себя такую любила.

Была бы мама счастлива, если бы у нее осталась эта ее свобода? Если бы никто ее не держал? Появилась бы я?

Мое появление – следствие несвободы. Я дочь ветреной заложницы и верного тирана. И еще любви.

Я спрашивала у мамы:

– Кто мой папа?

– Ветер.

– И как же я появилась?

– Подул ветер, нас с Верой толкнуло друг к другу, и появилась ты.

«Видишь то бегущее облако, – сказала я Миккеле на берегу заснеженного озера. – Это я его загадала». – «И как тебе это удалось?» – спросил он меня. «Мой папа – ветер», – беспечно ответила я. Лучшие сказочники те, у кого нет ответов на простые вопросы. Например, на вопрос ребенка о том, кто он такой.

Мама как-то научила меня игре: ходить по небу. На самом деле это просто – нужно взять зеркальце, наклонить его так, чтобы в нем отражалось небо, и идти вперед. Если ты идешь один, тебя может ждать опасность, поэтому лучше ходить с кем-то. То есть по небу ходят всегда вдвоем, вот так-то. Я не раз повторяла этот трюк с новыми друзьями, он вызывал восторг и чувство свободы, так что зеркальце я всегда носила с собой. Однажды в приемном покое больницы, куда меня привезли с переломом руки, я увидела девочку, рука которой была по локоть в крови. Она держала ее в полиэтиленовом пакете – не то чтобы ее кровь потом смогли закачать обратно, не то чтобы не запачкать пол. Я постеснялась спросить, что с ней случилось, но сказала:

– Хочешь походить по небу?

– Я и так уже одной ногой там, – ответила девочка и слабо улыбнулась.

– Рукой, – сказала я. – Только рукой.

Мы засмеялись и выбежали на улицу, я – одной имеющейся у меня рукой – достала свое зеркальце (это было непросто – пришлось залезать правой в левый карман), а она взяла его – одной имеющейся у нее. Так мы и пошли вокруг корпуса: два одноруких бандита, из глаз которых сыплются золотые монеты. Потом за ней прибежала медсестра, и ее увели. Я не знаю, что с ней стало. Мне наложили гипс, и я пошла домой. То есть за мной приехала Вера. Она посмотрела на меня очень печально и сказала:

– Повторяешь мои подвиги?

– Стараюсь совершить свои! – бойко ответила я.

– Ну-ну, – сказала Вера. – Бог в помощь.

Меня всегда удивляло, как в ней это сочеталось, почему она – врач доказательной медицины, которая не верит в гомеопатию, плацебо и заговоры, – отчего-то верила в Бога. В отличие от нас, она знала даже основные церковные праздники, время от времени соблюдала пост и заглядывала в храм.

Я достаю из коробки фото: у меня гипс, весь изрисованный маркером.

Достаю следующее: аэропорт.

Это может быть любой аэропорт любого города мира: пластиковые ручки полиэтиленовых пакетов, стразы, блестящие тапки с помпонами, кепки со знаками давно исчезнувших республик, фиолетовая майка с розами, подошва босоножек в цветах, дырчатые сандалии на серый носок, забитые карманы джинсов – справа и слева, джинсы, состоящие из прямоугольных дыр, пушистые розовые банты, короткие бессмысленные джинсовки без рукавов, спортивные футболки, обтягивающие барабаны мужских животов, милитари-шорты, штаны под змею, штаны под леопарда, штаны с пайетками, штаны с кружевами. Вы попали в храм абсолютной безвкусицы, в очередь стоящих к Гудвину за мозгами. Если бы я тоже встала в эту очередь, я попросила бы храбрости.

Когда мама и Вера были вместе, мы много летали, так что мне пришлось слушать много аудиокниг. У нас была пачка карточек «майлз энд мо». Мы свои мили меняли опять на билеты и снова на мили, потом на билеты, и так без конца.

Если рейс задерживали, я начинала слушать книги. Слушала и спрашивала себя: о чем эта книга? Вот и сейчас. Спросите меня. Отвечаю: это книга о вас. О вас, ждущих ответов на главный и единственный вопрос: правильно ли я поступила тогда? Хорошо ли это, что я уйду – закрою дверь, выйду и растворюсь в потоке? О вас, до конца не верящих в то, что есть человек, который полюбит вас, возможно, на всю жизнь. Да и можно ли так – на всю? О вас, ожидающих рейса, замерзших в этих кондиционированных залах, покупающих втридорога кусок булки с мясом. Или мороженое.

– Будешь мороженое? – спросила меня Вера в каком-то аэропорту.

Утром мне удалили зуб, десна саднила, и Вера хотела помочь. Я мотнула заплаканным лицом. Мне было ужасно обидно, что пришлось удалять зуб ранним солнечным летним утром. Мы ехали от бабушки, и я вообще не хотела именно так запомнить каникулы.

На улице отчаянно пахло травой – утренние поливалки заставили ее запеть. Мама купила мне фарфоровую уточку. Уточка кособоко стояла на одной ноге, поджав другую, как будто хотела спрятать. Это была моя награда за смелость, хотя смелости в этом не было – меня заставили, и я не могла отказаться.

Но факт остается фактом: зуб лежал у меня в кармане, и вот он на фото – такой же странный, как был.

– Может, карамельное? – Вера не отставала.

– С шоколадными кусочками? – я смекнула, что можно поторговаться.

– И орешками.

– Ладно, – я сделала вид, что это одолжение стоит мне больших усилий. – И комикс.

Вера со вздохом кивнула и пошла оформлять мой заказ.

Лучшие канаты мира вьются из ниток бескрайней вины. И самые прочные.

Я никогда не ела такого вкусного мороженого: фотография есть в коробке.

Глава 13
Прямые

Что я почувствовала, когда мои родители расстались? Такой вопрос мне часто задавал психолог. Я была очень огорчена. Это мягко говоря. На самом деле у меня долго было ощущение, будто ничего не происходит, они так и говорили, кстати: ничего не произошло, милая, все будет как прежде. И в то же время у меня было чувство, что рухнул мир, а я сижу на обломках, обхватив колени, и говорю себе: ничего же не произошло, чего мне так грустно-то? Это была стадия отрицания.

Я должна была ненавидеть Веру за то, что она оставила нас, но я ее почему-то любила. А как прикажете мне перестать ее любить? Или как злиться на маму? Ведь маму я тоже любила.

Мама, конечно, неправа. Я хотела, чтобы она ежедневно валялась у Веры в ногах, а она почти так и делала первые полгода. Я спрашивала у Веры: неужели так сложно простить? И ужасно злилась. Вера сдувала челку с лица и говорила: милая, просто ты не совсем понимаешь. Но я понимала все. Мама, поддавшись слабости, сделала глупость, Вера, поддавшись упрямству, никак не могла ей это простить. Что тут сложного?

Но все было сложно.

Я расставляла по дому их совместные фотографии – по одному и другому, по обоим своим домам. Больше всего меня злило, что, даже перестав путешествовать и менять города, я так и не обрела один-единственный шкаф – теперь мои вещи были раскиданы по двум квартирам.

Так что я старалась. Сталкивала их лбами на собраниях в школе и бралась за любые роли в своем театральном кружке, лишь бы почаще мелькать в спектаклях, на которые бы они обе пришли.

Однажды я заметила, что одна из них исчезает, как видит другую, и оставила свои попытки. Я научилась не замечать, что у нас больше нет семьи.

Хотя запоминать, где какие вещи лежат, я так и не научилась. Вставала утром с намерением надеть синий свитер, но его не было в этом шкафу, искала пол-утра носки в красную полоску, но они ждали меня на сушилке по другому адресу. Мама посоветовала мне завести каталог, но я сказала ей, что, если бы она вела каталог своих случайных связей, сейчас этой проблемы бы не было. Мама дала мне пощечину и заплакала, а я стояла и думала, что учебник по географии, скорее всего, тоже у Веры, а завтра контрольная.

В тот день за мной в школу пришла наша крупная во всех смыслах соседка Алена. Я иногда ходила играть к ним домой, когда родители шли в театр или на концерт. У Алены всегда были вафельные трубочки со сгущенкой, или орешки со сгущенкой, или еще что-нибудь подобное: сгущенное и сладкое.

Я удивилась и обрадовалась одновременно: Алена извлекла из кармана один из своих сладких козырей и полностью меня завоевала.

«Где мама?» – только и спросила я и, не дождавшись ответа, начала разворачивать приз. Домой меня Алена тоже не повела. Оставила играть со своей дочкой Дашей. Даша была уже в восьмом классе и играть со мной не очень-то рвалась, зато я была в восторге: я могла трогать любые игрушки и тискать большого жирного кота, пока Даша не отрываясь торчала в телефоне.

Я снова спросила Алену, где мама, где Вера, когда они за мной придут, но вопрос был дежурный – я хотела еще сладких трубочек, кота и игрушки, и, скорее всего, если бы кто-то из родителей сейчас пришел за мной, я бы устроила скандал.

Алена сказала, что родители немного заняты, и ушла разогревать обед.

Тогда я не знала, что прямо сейчас, двумя этажами выше, Вера собирает свои вещи, а мама сидит на полу и воет, как раненая собака. Я не знала, что Вера, неожиданно вернувшаяся со смены, застала маму с незнакомым мужчиной – слава богу, не в постели и уже практически одетыми, но они выпивали, постель была всклокочена, мамины волосы торчали, как рваная трава, а незнакомый мужчина не был им ни другом, ни дальним родственником, ни случайным сантехником.

Вера стояла на пороге кухни и молча смотрела на них. Мама заплакала. Мужчина кивнул и поспешно отправился на выход, просочившись мимо окаменевшей Веры; гулко хлопнула дверь.

– Как же так, – только и сказала Вера.

– Прости, – только и сказала мама.

Затем Вера взяла стремянку и пошла доставать с антресолей самый большой чемодан.

Я играла в бархатного зайчика – снимала с него платьице и укладывала спать. Алена наливала суп в глубокую тарелку с золотой каемочкой. Вера складывала вещи в чемодан, сначала одну за другой, потом просто сбросила с полки рукой. Мама сидела на полу у шкафа и рыдала. И никто не произнес ни слова. Кроме меня. Я сказала: «Зайчик, миленький, спи, тебе пора спать, ложись, закрывай глаза, будь хорошим». Но он мне не отвечал.

Потом заговорили все сразу. Алена спросила, как дела в школе, и я начала рассказывать о Веронике, которая дергала меня за волосы. О Сереже, с которого я сорвала кепку и кинула, а она рассекла воздух, будто летающая тарелка, и упала за шкаф, и оттуда ее было невозможно достать – даже шваброй. Алена сказала: «Плохо».

Вера сказала: «Плохо. Плохо, что ты так поступила со мной. Ты была для меня всем».

– Что значит «была»? – вопрошала мама.

– А что это, по-твоему, может значить?

Вера хладнокровно скидывала в чемодан расчески и банки с кремом со своей полки в ванной. Мама плыла за ее руками и всхлипывала в такт.

– Ты можешь остановиться и поговорить? Просто остановиться и поговорить?

– Не так уж просто остановиться, да?

– Что?

– Просто остановиться, когда понимаешь, что все зашло слишком далеко.

– Это была случайность, ошибка, я сожалею!

– Я сожалею, что стала свидетелем этого. Лучше бы я прочла ваши смс.

– У нас не было никаких смс.

– А у нас не было нас.

Потом мама пришла за мной. Она была уже причесана, глаза красные, но в целом выглядела она ничего. Дома я спросила, где Вера, и мама, стоя ко мне спиной, сказала, что ее срочно вызвали на работу.

В этом не было ничего странного, поэтому я взяла своего зайчика (точнее, зайчика Даши) и пошла с ним в кровать.

Утром мама выглядела не лучше, но и не хуже. Мы молча добрались до школы на автобусе, и я ушла. Вера забрала машину, но оставила нам квартиру.

Мама пришла домой и легла рисовать картину: слезами на полотне подушки. Она несколько картин тогда написала, и все они были черные, как то октябрьское утро. Когда Вера через два дня пришла забирать меня из школы, чтобы объяснить мне свою версию будущего, я спросила только одно:

– Ты видела новые мамины картины?

– Нет, – сказала Вера. – Какое-то время я не хотела бы видеть ничего, связанного с ней. Только тебя.

Перед сном я лежала, смотрела в потолок и вспоминала, как мы играли с Верой в игру: я убегала и спрашивала – ты меня видишь? Она отвечала: да. А теперь – ты меня видишь? – и я пряталась под кровать. Да. А теперь – видишь меня? И я ныряла под стол. Да. Потом я бежала и падала ей в объятия, а она говорила: когда ты будешь совсем далеко, так, что я не смогу тебя увидеть, я надену очки.

Вера, надень очки. Посмотри на меня. Прости маму. Прости маму. Прости маму. Потом я засыпала.