Текст книги "Сыроежки, или Кораблекрушение"

55

Вышли за калитку, и машина тут же завелась. С облегчением завелась, с готовностью, словно потирая руки. Тетка открыла перед ним заднюю дверь.

Он видел, что поодаль по дороге едет Саня-Лисапед с удочками, с рыбалки. Саня помахал ему рукой. И он помахал в ответ. Никчемное, старомодное, но непреодолимое чувство – гордость – помешало ему окликнуть Саню, помешало просто не садиться в машину, отпрянуть, шагнуть назад, не поехать, позвать на помощь. Он сел на заднее сиденье, рядом с мужиком в кепке. Тетка села с другой стороны.

Выехали в поле. Остановились у заброшеного коровника и старой, деревянной силосной башни.

Вышли. Молчали. Пасмурно и тепло.

– Я, главное дело, под утро захожу к Амарашке, глянуть, как спит дите, хвать – а кровать пустая! – вдруг тонко и быстро заговорила тетка.

Водитель курил, мужик в кепке молчал скучно.

– Это где ж видано, чтобы дите двенадцатилетнее по ночам шалилось? – заводя себя, еще тоньше и быстрее говорила она. – И ребенка не пожалеет, кобель… Заморочил головы девчонкам… Им же в куклы играть, кобель несытый! – завопила тетка. – И законов-то теперь нету, чтобы простых людей защитить… Ну, ничего…

– Ладно, Николавна, – скучно сказал мужик в кепке. – Прокуроров нам не надо.

– Не надо! – крикнула Николавна. – Мы сами – и суд, и закон…

– Говорили ему культурно, – припомнил мужик в кепке. – Не тронь девок, иди откуда пришел?

Водитель курил.

– Послушайте, – сказал человек. – Во всем виноват я, я один. Не смейте подозревать детей, они тут ни при чем…

– Что ж ты с ними с двумя по ночам-то делал? – крикнула Николавна. – Задачки решал?

– Вы не поймете, – сказал человек.

– Вот сучара, – с каким-то радостным изумлением сказал водитель и затушил папиросу.

56

Собака бежит вдоль дороги…

Прохожая собака, славно подзагостившаяся на свадьбе в деревне Дерибрюхино, и следующая теперь домой в распавшийся совхоз имени Луначарского, собака породы «среднерусская б-п», рыжесерая, ушастая, меховая, видавшая виды, осторожная и живучая, наклоняется над лежащим неподвижно на примятой траве. Нюхает. Догадывается, что случилось. Скулит. Сочувствует. Лижет руку и щеку. Лижет долго – щеки и глаза. И человек разлепляет глаза. Собака радуется. Помахивает хвостом. Улыбается человеку – «Ничего, отлежишься… Это, брат, еще ничего». Собака бежит дальше.

А человек осторожно пристраивает поудобнее полуживое тело на летней земле. Забывается…

Дерево роняет лист. Ветер приносит лист человеку, опускает на лицо, заслоняет глаза от света. Вечером человека будит дождь. Человек стоит на четвереньках, выплевывает черную кровь. Собирает бусины, далеко укатившиеся, рассыпавшиеся с разорванного шнурка. Кладет в карман.

Теперь у него на шее остается только маленький, простой крестик.

Человек рвет подорожник.

Отползает в заброшенный хлев… Забывается снова…

57

Когда человек очнулся и сквозь худую крышу глядел в бледнеющие рассветные небеса, его дом уже догорел, еще чуть алели старые бревна, и в саду было жарко и мокро, и береза и сосна, ближе всех стоящие к дому, наверное, умрут.

58

Он так и подумал: «Наверно, умрут», когда стоял в саду, в стороне от пепелища, потому что если близко, то жарко. Потом он выбирал из карманов бусины, нанизывал на разорванный шнурок, соединял, повесил укоротившиеся бусы на сучок сосны и через сломанные запоздавшей пожарной машиной ворота ушел из сада, а утро уже подступало, кукарекало и гремело ведром.

59

День светлый, теплый, и теплый сильный ветер, лето только что началось, еще все лето впереди, Аня катит велосипед по лохматой тропинке, человек на террасе – читает, пьет чай и курит, как всегда. Увидел ее, и тут же трубку отложил в пепельницу, идет навстречу, улыбается, руки раскрыл. Обнимает. Рубашка пахнет табачком, сумраком его старого чудесного дома, и знакомый нательный крестик, нагретый его теплом, приятно прикасается к щеке. Аня хочет рассказать ему про все, для этого надо набрать побольше воздуху, Аня вздыхает, а воздух не проглатывается, и начинают вздрагивать плечи. Человек обнимает ее крепче, изо всех сил прижимает к себе, щекой льнет к ее волосам. Стоят молча, и теплый сильный ветер. Аня уже может проглотить воздух и говорит:

– Ты что… Тут без тебя такое было… Мы приехали – смотрим, твой дом сгорел, мы бусы на сосне нашли, а тебя нигде нет… Никто не говорит ничего… Амаранта к своим – где он? Они глаза прячут… Как она на них – с кулаками… И как заорет, заплачет… Кошмар вообще, на весь поселок слышно было… Стекла побила, посуду, руки поранила, весь дом разнесла… А я… Со мной… Меня…

– Я знаю, – говорит он тихо. – Не надо, не вспоминай.

– Я скоро вернусь… – человек целует Анины руки, в ее ладонях прячет лицо, берет ее за руки.

– Когда? Разве ты еще не насовсем?

– Не пугайся, я вернусь. Уже скоро, – говорит человек и отдаляется от Ани – вот он уже у яблони, вот в углу сада. – Когда ты забудешь меня. В счастье, в горе и просто забудешь, трижды забудешь, тогда и вернусь… Скоро…

Его уже не видно за деревьями… Аня смотрит на свои пустые ладони.

60

Две девочки на пустом белом берегу.

Опять молчали, только быстрее качались на качелях.

Вторая. Однажды приснился и сказал, что вернется.

Первая. Когда?

Вторая. Когда я его забуду.

Первая. Но ты же не забудешь?

Вторая. Нет.

Первая. И я. Значит, он не вернется?

Вторая. Он специально так сказал, что вернется, когда я забуду, чтобы не говорить, что никогда не вернется. Чтобы не расстраивать.

Первая. Понятно… Хорошо, что ты приехала…

Вторая. Я вообще-то скучала по тебе…

Они обнимаются порывисто, и Вторая выдыхает, прильнув щекой к дутой курточке Первой:

– Тяжело…

– Я тоже больше не могу… – признается та.

Они шепчутся о чем-то.

61

На берегу появляется Саня-Лисапед. Он собирает бутылки, катит велосипед по снегу. Видит девочек и приветливо машет рукой.

– Только этого чучела не хватало. Эй! (свистят). – А ну иди сюда.

Лисапед подходит к качелям, улыбается.

– Значит, так. Ты ужасно хитрый, и мы это знаем.

– Только мы. Все думают, что ты уродский дурак, а мы знаем.

– Ты прикидываешься, что дурак, а сам хитрый и все понимаешь лучше всех.

– Запомни, пожалуйста: ты нас тут не видел. Ничего не видел, ничего не знаешь, и вообще ты дурак. Понял?

– Не вздумай сказать, что ты нас видел. Тебе ясно? А то тебе будет очень хреново.

– Ты вообще знаешь, что должно быть у мужчины? Что самое главное должно у него быть?

– Без чего он никакой не мужчина, а просто неизвестно что? Честное слово, ясно? У мужчины должно быть честное слово.

– Ни у кого нет честного слова. Только у одного человека было настоящее честное слово.

– Дай честное слово, что ты никому не скажешь, что нас здесь видел.

Лисапед кивает торопливо.

– Смотри, чего дам. Видишь бусину? Держи. Она волшебная. С ней всегда можно спастись, если что. Если ты никому не скажешь, что нас видел, бусина тебе поможет.

– А если скажешь, то даже с бусиной пропадешь.

– Теперь закрой глаза и считай до трехсот. Только медленно.

– Ты понял, что дал честное слово?

– Слово, – повторяет Лисапед, кивая. – Честное слово…

– И не вздумай за нами идти, пока не получил.

Лисапед закрывает глаза.

62

Лисапед в участке. Лицо его разбито, руки в наручниках. Перед ним два милиционера, те, что пиво покупали летом. Один за столом сидит, в тетрадку пишет, другой по комнате расхаживает.

– Ты мне давай кончай тут… Это мы видали – мычит, психом прикидывается. Ты давай говори – куда дел девчонок? Свидетели есть – они на берег пошли, а ты за ними, погодя. Они одни на берегу были. И следы только их свежие. И велосипеда твоего. Говори, маньяк, что с детьми сделал? Сука, – устало прибавил он.

– А мы его счас в восемнадцатую камеру отправим, – рассеянно предложил старший. – Тут он и скажет, как чего. Как миленький. Взмолится. На карачках поползет.

– Еще отпирается он… – поддержал младший. – У тебя откуда бусина? Родители признали, ихние это бусы, девчонки на руках носили, шнурок кожаный с бусинами, как браслеты, чтоб…

Старший милиционер, который в тетрадку писал, взял бусину двумя пальцами и стал глядеть сквозь нее на свет.

Черная же вроде бусина, а поворачиваешь ее и видишь то янтарное, то зеленое, то голубое. Горы, или море, или луна, или лес… Старший милиционер смотрит сквозь бусину. Ведь вот же пустяковина, а смотришь через нее, и совсем другая история получается… Милиционер хмыкает. Бусина нагревается в его крупных пальцах.

И вдруг старший милиционер почувствовал то, о чем никому никогда не сможет рассказать, потому что не бывает слов для этого, он бы нашел слова, ведь он же сыщик, он бы постарался, но их нет на свете – как будто давнишняя, затаенная, им самим позабытая мечта или надежда навсегда покинула его, так и не сбывшись, и он хочет успеть благодарно и светло попрощаться с ней, изо всех сил старается успеть попрощаться, пока пронзительная печаль и невыносимая безысходная нежность не разорвали сердце.

– Товарищ капитан, товарищ капитан! – забеспокоился младший. – Вам что, плохо?

– Оставь ты его, Садчиков, – проговорил капитан, силясь ослабить галстук. Бусина покатилась по полу. – Не видишь, больной… Оставь… Не нашего ума это дело…

63

Лисапед возвращается в свою избушку, где всего одна комната с печкой и советские киноартисты на стенах. Кошки мурчат и толкутся у него под ногами. Лисапед тыркается по избушке, не зная, что делать сперва – кормить кошек, топить печку, греть железный электрический чайник, и вдруг прислоняется лбом к стене, гладит старые бревна, как живых, бормочет свое и хлюпает носом, вытирает ладонью слезы.

Напившись чаю, Лисапед ложится спать. Избушка еще не протопилась как следует. Кошки склубочиваются рядом, греясь и грея человека. Лисапед укрывается тулупом и зябко натягивает его на плечи. Закрывает глаза и видит…

БЕЛЫЙ БЕРЕГ

ДВЕ ДЕВОЧКИ В ЗИМНЕЙ ОДЕЖДЕ,

ВЗЯВШИСЬ ЗА РУКИ,

УХОДЯТ ВГЛУБЬ

ПО СВИНЦОВОЙ ШТОРМЯЩЕЙ ВОДЕ.

64

Тихим солнечным днем… В конце августа. Со стороны шоссе в поселок Кораблево приходит парень, вроде туриста, и идет по улицам. За спиной у него рюкзак, в руке – узел, что-то замотанное в темную ткань.

– Это поселок Кораблево? А где улица Песочная? Ага, спасибо…

И дальше по песчаной дороге. Останавливается у забора, зовет.

– Это какой дом? Где дом пять по улице Песочной?

Тетка выходит на крыльцо, вкусно ест яблоко.

– Я говорю, где дом пять по улице Песочной? Там живет Амаранта Серова?

– Хватил! Амаранта! В мореходном училище она. Учится на капитана дальнего плавания. Всем нос утерла. Про нее даже заметка была в журнале «Меридиан». Читал?

– Нет… А Аня?

– Какая Аня?

– Не знаю. Которая дружила с Амарантой.

– А ты чей? Что-то я тебя не помню.

– Я в Пречистое иду. Проездом из Архангельской области. Монастырь восстанавливал, по подряду. Там у нас был один… просил передать привет…

– Привет, это что же… Это можно…

– А Аня? Была еще девочка… Летом жила по соседству, дачница, дружила с Амарантой. Он так и сказал – Аня и Амаранта. Две.

– Аня? Это не Леонтьевых? Если Леонтьевых, то знаю… Заграницей она. На скрипке больно хорошо играет.

Парень пожимает плечами огорченно.

– Жалко… Он просил очень. Проводить меня вышел и все говорил: «Только не обмани». Не послушник даже, а так… Кирпичи таскал на колокольню. Молчал всегда. Никто и голоса его не слышал. И вдруг со мной заговорил, когда узнал, что я в эти края…

Тетка тоже сочувственно пожимает плечами. Чего, мол, только не бывает на свете.

– Куда же мне ее теперь? – растерянно спрашивает парень.

– Кого?

– Да вот…

Парень ставит на стол круглое и закутанное в темное. Разматывает темную материю. Показывается клетка, в клетке – птица. Молчание. Тетка смотрит на птицу, оторопев.

– Так ведь синяя она…

– Ну да, в общем-то. Может, выпустить?

– Ты что говоришь-то? Куда ее, такую? Люди обидят.

– Себе оставить?

– А как же? Ей одной нельзя.

– Тоже верно. Себе возьму, значит. А там поглядим… На монастырь напишу – так, мол, и так. А то беспокоился он. Говорил, что давно птицу эту обещал… Так я пойду?

– С Богом. Яблок возьми в дорогу, погрызешь.

– Хорошо бы дойти до Пречистого раньше дождя…