Текст книги "Секрет русского камамбера"

Ксения Викторовна Драгунская
Секрет русского камамбера

Мичиган и Кадосно

«Мне снилось, что началась война и мы помирились…»

Куратор и координатор, драматург затурканный, участник процесса, активный член жизни и всяческих жюри, автор и персонаж уже давно мечтает повести уединённую и несуетную жизнь книжного писателя.

Стать автором книжки для чтения с яблоком и пледом в летний дождливый день.

Скромным певцом родной природы. Начать новую жизнь.

Но сперва надо как-то закончить старую. Пересечься, перетереть, позаседать, проголосовать, обсудить, высказать мнение.

Дать:

✓ Совет молодому сочинителю пьес

✓ Интервью

✓ Честное слово

✓ Денег

✓ По морде

Объяснить:

✓ Режиссёру в Чикаго – что в России нет ковбоев.

✓ Продюсеру в Македонии – почему на проекте «Славяне – это Африка в Европе» российские авторы упорно просирают дедлайны.

К тому же за драматургом охотится какой-то забулдыга и пижон из бывших красавцев, чтобы рассказать своё последнее любовное приключение. «Выслушайте меня, выслушайте! Написать это сможете только вы».

Хорошо, пожалуйста, вот совет молодому сочинителю пьес, он же интервью, он же мнение, он же честное слово:

Мат – наше всё, нерукотворный памятник народу, священная традиция, протянутая сквозь века заботливой рукою предков. Хорошо бы, конечно, ввести квоту. Три матерных слова на страницу – необходимо, чтобы не стыдно людям показать… Но если в жизни вы барышня в платьице с рюшечками, краснеющая от слова «жопа», то не надо в пьесах материться как сапожник. Даже если вами движет святая цель понравиться критику Пупкину. Самому, с ума бы не сойти, колумнисту Потютякину. Тоже известный «судия». Конечно, для такой высокой цели все средства хороши. Но всё равно не надо. Обойдутся Пупкин с Потютякиным.

Театр – не домик с колоннами, где можно уютно усесться в полумраке и дремать, слушая, как на сцене с разной степенью горячности разговаривают человек пять, изо всех сил делая вид, будто не знают, что в зале кто-то есть.

Театр – место происшествия, спектакль – событие, ЧП, что-то невероятное, а зритель – очевидец этого ЧП, свидетель.

Если повезёт. А так – потерпевший, конечно.

«Но если спектакль – чрезвычайное происшествие, что тогда книжка? – думает драматург, мечтающий стать книжным писателем. – Явка с повинной? Улика? Вещдок? Чистосердечное признание? Самооговор? Прошение о помиловании?»

И кто читатель? Коррумпированный следователь? Внимательный адвокат?

Драматург наскоро даёт честное слово, обещает по электронке дать денег и по морде всем, кто уж очень просит.

И выходит на Страстной бульвар. Забулдыга с любовной историей уже тут как тут.

Вам это будет интересно как писателю! Куда вы так бежите? Ну вы же хотели вести несусветную жизнь книжного автора, вот, вы сами говорили, я внимательно интервью читал…

Сигналит в кармане скайп – в Македонии проснулись.

Драматург соображает довольно неплохо – помнит свои пин-коды и номера всех машин, которые у него были, много ездит, часто летает на самолётах.

В театре садится и ищет, чем пристегнуться. Театр и самолёт похожи: и тут и там долго сидят и смотрят в одну сторону.

Драматург бежит вверх сретенскими переулками. Когда-то каждая подворотня была знакома – проходной двор, скосить, срезать, выгадать пять минут.

Подворотни закрыты теперь шлагбаумами.

Любимый город омерзителен, а родной всё чужеет и чужеет.

В подворотне без шлагбаума навстречу выходит русский витязь, позвякивая кольчугой.

– Can I help you?

Что у них тут? Гостиница, тайный клуб, офис?

– Помогите, за мной погоня, – говорит драматург и видит, что витязю становится интересно. – За мной гонятся, чтобы рассказать какую-то муру.

– А может быть, надо выслушать? – неспешно рассуждает витязь. – Вдруг вам это будет интересно как писателю?

– Вы недостойны носить кольчугу, – говорит драматург.

– Ничем не могу помочь, – сокрушается тот. – В нашу подворотню запрещён вход тем, кто не в «Армани». Попробуйте в зону Третьего кольца, там вроде ещё есть подворотни общего доступа.

Снова скайп – в Чикаго проснулись. Режиссёр волнуется – так должен актёр, играющий пастуха из псковской глуши, говорить с ковбойским акцентом или нет, в конце-то концов?

Надо соединить всех. Одних с другими. Познакомить и законтачить, замкнуть друг на друге. Слить Мичиган и Кадосно в одно озеро, подмешав Охридское.

Забулдыга догоняет! Сейчас он будет настойчиво и кашеобразно рассказывать любовную историю, перещеголять которую по увлекательности и необычности может любая квитанция из ЕИРЦ.

Впереди – Сретенка.

Драматург успевает в спасительный троллейбус. Троллейбусы добрые – дальние родственники слонов и бегемотов. Не дадут в обиду. Собирается дождь. В открытое окно летят капли. Забулдыга вырастает и заглядывает в окошко.

– Я найду вас на фейсбуке, – мстительно говорит он.

«Дерзайте! – злорадно думает драматург. – Ищите! Я отпетый мизантроп, а таким не место на фейсбуке с его простыми человеческими радостями типа “мой внучок накакал японскими иероглифами, вот фото” или “ах, как я ненавижу это государство”».

Троллейбус набирает скорость. Это сорок восьмой маршрут. Его давно отменили, но он вывезет куда-то, где не надо голосовать и обсуждать, выражать мнение, давать уродские интервью и бессмысленные советы…

Где можно палочкой на песке начать наконец:

«Мне снилось, что началась война и мы помирились».

Ирга

Куртка Воннегута

К вечеру мы догадались, что едем не в ту сторону.

В горах быстро темнело, а моря всё не было и не было. Это Серёжа хотел непременно к морю, чтобы там, на море, познакомить всех наших детей. Взять всех детей и отвезти к морю. А я просто искала, где живут хорошие честные люди. Даже не потому, что они мне очень нужны. Уже неважно, в общем-то. Нет, просто чтобы узнать, водятся ли они ещё на свете. Люди, которые если что-то говорят, то, значит, так оно и есть на самом деле. Потому что вот, например, часто говорят: «Я тебя очень люблю». Или даже: «Ты же знаешь, как я тебя люблю». Но это на самом деле значит, что человек, который так говорит, прежде чем продать тебя за пятачок, секунды три будет испытывать что-то вроде неловкости. Лёгкое замешательство. А все эти «я тебя люблю» или даже «ты же знаешь, как я тебя люблю» – это что-то вроде поговорки или слова-паразита. Как «блин» или «вот такие пироги».

Когда мы все одновременно поняли, согласились, что всё-таки едем не в ту сторону, мы решили, что надо развернуться, пока не поздно. Но в горах трудно найти место для разрешённого разворота, кругом опасные зигзаги, сужения дороги и обвал камней, на то тебе и горы, а за рулём Анечка, и нарушать правила она не хочет. Она теперь ничего не нарушает, даже Красную площадь переходит по подземному переходу, чтобы не помешать, если вдруг поливалка… А выводя погулять свою маленькую собачку, берёт целлофановый пакет, чтобы убрать, когда та накакает на улице. У Анечки – «четыре через пять». Дали четыре года условно, а если попадётся, если хоть малейшее, даже административное правонарушение – упекут на все пять, в настоящую тюрягу. Это всё из-за старичка, который переходил дорогу на красный, а машины стояли в пробке. То есть нарушал как раз старичок, шёл между машинами и стукнул рукой по капоту Анечкиного «пети круизёра». Потому что старый старичок, ему успокоительное пить надо и вообще дома сидеть. Анечка опустила стекло и вежливо сказала ему, что нельзя стучать по машинам, а он – ну, старый, не соображает – стукнул тростью ей по лобовому. Ну, тут Анечка разнервничалась, и в результате старичок был доставлен в больницу имени медсантруда с тяжёлыми травмами головы и множественными разрывами внутренних органов, а всякие знакомые адвокаты взялись дружно, и теперь у Анечки четыре через пять, и мы ищем разворот в горах.

Мы едем к морю!

К Красному или Мёртвому, а то и к Галилейскому, мы вообще куда? Уже пора выбираться, дело к вечеру, тогда давайте лучше к Рыбинскому, всё-таки ближе. Рыбинское море! Вот где рыбы завались!

«Чаша Рыбинского моря, гимн во славу человека», памятник индустриализации, на дне семьсот деревень и один город, малая родина этого дуралея Кольки Варакина, он всё хвастался, что город его предков затопили коммуняки и они с Вовиком каждое лето ныряли в Рыбинское море и доставали черепки посуды, железяки, пуговицы и всё такое…

Колька, кстати, теперь крутой поп, из тех, кого показывают по телеку в качестве прогрессивной общественности нашей большой и дружной страны, – бородища и крест на толстом пузе. Кто бы мог подумать!.. Ведь какой был забулдыга, любо-дорого вспомнить. Но лучше не надо. Однажды я зашла в его храм и встала в уголке скромно. Колька посмотрел в мою сторону и узнал, это точно, потому что выронил кадило. Оно выпало у него из рук – со стуком на пол, как сказал поэт.

Что касается Вовика, то он не смог поехать с нами, так как никуда не отлучается – ждёт печень. Свою уже израсходовал, и на сорок с небольшим лет не хватило, всякими растворчиками доконал родную печень и теперь ждёт, когда ему привезут новую.

«Это люди не твоего уровня», – говорит мне моя семья.

Но они мои друзья, других у меня нет. То есть, конечно, есть, ведь я довольно давно живу на свете и с кучей всяких людей училась вместе в детском саду, тридцатой школе и орденоносном институте. Но они со мной как-то немножко не дружат. У меня ботинки не той марки. Теперь так бывает – можно не поздороваться с одноклассником только потому, что у него ботинки не той марки, какой надо, чтобы поздороваться. Всем ты хорош, а вот ботиночки подкачали, извини, друг ситный. Парыгин вообще обнаглел, даже в больницу к себе дресс-код устроил. Я такая – здрасьте, где тут больной Парыгин, вот я ему печёных яблочек, а охранник – извините, у нас тут дресс-код, вы не проходите. Это потому что я была в «Гэпе», а Парыгин любит, чтобы все – в «Дольче и Габбане». Поголовно, как школьная форма. Он у нас в школе председателем совета дружины был. Дура я, что в «Гэпе» к такому человеку припёрлась. Так и не попрощалась толком с Парыгиным. Но он тоже хорош – одной ногой в могиле, а дресс-код какой-то выдумал, монстр вообще. У него и на похоронах фейс-контроль был, мать еле прошла, а то она как раз в день похорон неважно выглядела.

Так погодите, если мы едем на Рыбинское море, то давайте заедем к Лёхе! Вот! Точно! Я отдам ему варежки, которые он забыл у меня на Каретном в декабре 1981 года, когда мы ходили отмечать день смерти Джона Леннона на Ленинских горах, и я их всё хранила-хранила, а теперь они у меня в машине валяются как технические такие, если колесо поменять или чего протереть. Лёха живёт теперь в Рыбинске, я точно знаю… Да нет, какая дача, говорю же, в Рыбинске. На дачу к нему мы однажды заезжали, тоже вот так вот случайно, по пути, давно собирались и в конце концов заехали, но Лёшиного дома уже не было, и бани его знаменитой, ничего там не было, только гладкое место, посыпанное песочком, а из аккуратной голубой бытовки вышли два армянина в рабочих комбезах и молча протянули нам картонную коробку. Ёлочные игрушки, старые, как в детстве, как в «Голубом огоньке» чёрно-белого телевизора. «Лёщя просил игрущки. Старый хозяин, Лёщя. Дом продал, а игрущки забыл в кладовке. Потом просил. Приезжал. Ругался. Пьяный был. А мы нащли. Я прораб, а он инженер. Родственники новых хозяев. Здесь будет спорткомплекс и дом для прислуги. Нам чужого не надо. Армяне не воруют. Вот игрущки. Только больще не приходите».

И как только они догадались, что мы к Лёше?

А где теперь сам Лёша, что случилось, нам надо знать, что случилось, ведь мы его друзья.

«Лёще купили прекрасную квартиру у самого моря, в Рыбинске, заберите игрущки, отдайте Лёще и больще не ходите».

А игрушки сейчас у нас с собой? Нет, кто же знал, что мы решим ехать в Рыбинск. Да, всё спонтанно… Мы такие импульсивные… А было бы прикольно, если бы с игрушками. Да, это было бы вообще супер… С игрушками и варежками! Нет, варежки тут, в багажнике или в дверке, мы так и скажем, вот, приехали отдать тебе варежки, он вообще упадёт. А мы такие: «Алексей, тебе от нас не уйти!»

Мы едем в Рыбинск!

Едем к Лёше, к нашему другу, мы вместе росли, пили портвейн в подъездах, в Питер зайцами ездили, нас забирали в милицию за длинные волосы и вышитые джинсы, мы читали ксерокопированного Гумилёва, дружили с Лёшей и слушали его враньё, а он всегда врал. Про своего прадедушку-капиталиста – будто у него был собственный парк конки в Самаре, а накануне революции он этот парк элементарно пропил и влился в ряды неунывающего пролетариата, как раз вовремя. Или про свою бабушку, прадедушкину дочку, что она во время войны была шпионкой и у неё есть маленький наградной браунинг, она с ним ходит в угловой за продуктами и всегда может приструнить магазинное начальство, если обвешивают покупателей и продают дефицит из-под полы. Или, например, что к его папе – журналисту из «Известий» – приезжал Воннегут, и они все вместе квасили на даче, парились в бане, и именно тогда, там, Воннегут услышал, как поёт одна птичка, и понял, какое последнее слово должно быть в его знаменитом романе. И он всё старался поправильнее записать это птичкино слово английской транскрипцией, и записал на клочке, и положил в карман куртки, но по пьянке забыл куртку, вот честное слово, Лёха может показать, куртка висит у отца в шкафу, твидовая такая куртёшка, с кожаным воротником и бумажным клочком в кармане… Лёха всегда врал или строил планы и твёрдо знал, что скоро прославится, разбогатеет, станет знаменитым режиссёром, и у него будет свой плавучий театр на корабле, актёры со всего света, а ещё на этот корабль он возьмёт с собой всех, кто захочет, всех, кто сейчас ему верит, что будет так.

В Рыбинске на площади немножко митинговали, какой-то дядька в галстуке обещал завтра же осушить Рыбинское море и восстановить затопленные деревни и городок. Из Лёшиной квартиры в светло-кирпичном доме вышли два таджика в комбезах и сказали, что Лёше купили отличный дом в деревне… «Да, если увидите его, вот, передайте, он тут вот это забыл, могли бы выбросить, а вот берегли, таджики очень аккуратны, нам чужого не надо».

Едем в деревню, ведь мы друзья, хорошо ехать с ветерком и благородной миссией. Мы его верные, старые друзья, понятно? Когда он начал пить лишнего, мы сразу сказали ему «как не стыдно». А потом ещё неоднократно повторяли «возьми себя в руки, ты мужик или нет» или даже «посмотри, как прекрасен этот мир». Мы – друзья, настоящие, старые, надёжные, те самые, которые никогда не поленятся тебе позвонить, непременно дозвонятся и скажут: видели тут твой спектакль в ДК хлебозавода номер восемь, ну и говно же, фуфло просто уникальное… Кроме нас, тебе этого никто не скажет, только мы, потому что мы твои самые лучшие, верные и надёжные друзья… Как раз те самые, которые, когда вот человек уже несколько дней не пьёт, и бреется, и даже делает зарядку, вдруг звонят и говорят: кстати, Дашка, которая от тебя ушла, помнишь, ну ты пил ещё от этого, чуть не умер, помнишь Дашку, так вот, её недавно встретили в Нормандии, вышла замуж реально за графа, домина у моря, замок в горах, всего полно, деточки просто прелесть и граф-миляга, выпиливает лобзиком. Она тебя ещё никак вспомнить не могла, графиня Дашка… Ну, а ты чего? У тебя всё хорошо? Ладно, не вешай носа, старик, лучше приезжай, выпьем.

Мы едем в деревню к Лёше, там здорово, природа и экология, наверняка баня, солёные огурцы и бойкие селянки, у Лёхи-то, х-ха, ещё бы, сейчас увидим, налетим на него, напрыгнем, «Алексей, тебе от нас не уйти!», и он вообще упадёт!

Втопи же, Анечка, положи кирпич на педаль газа, мы едем к Лёхе!

Может, таджики и не воруют. Но врут немилосердно. Обманули, нагрели таджики. Развели как лохов. Зря мы жгли бензин, зря резину об дорогу тёрли.

Никакого Лёши там не было, в пустой холодной избе сидел серо-синий от запоя, заросший щетиной старик, чужой дед, моргал слезящимися глазами и никак не реагировал ни на варежки, ни на «тебе от нас не уйти», просто отвернулся к тусклому кривому окну, медленно и тяжело перевёл бессмысленный взгляд.

Дом с провалившейся крышей, и провода от столба отрезаны.

На фиг отсюда, делаем ноги, ё-моё, здесь пахнет смертью, тюрягой и чёрными риелторами.

В Алаунских горах быстро темнеет. Даже хорошо, что скоро ночь. Мы едем к морю! Ночное море. Вывезти всех детей на ночное море. Серёжина идея. Только дети давно выросли. И внуков не отпустили с таким дедушкой. Трое внуков, блин! У этого проблемного подростка уже трое внуков. Прикольно, да?

Приближающаяся старость забавляет.

Мы забыли отдать пакет с одеждой. Перестань, зачем этому доходяге Лёхин прикид? Ладно, дайте мне, я сохраню его до встречи с Лёшей, с настоящим Лёшей, ведь где-то же есть настоящий Лёша, стоит только поискать, наверное, ходит по набережной в Коста-Рике или загорает кверху пузом на яхте, болтаясь возле островов Зелёного Мыса, и скоро улыбнётся нам с обложки журнала…

Да выбросить надо это дерьмо…

Ну что ты сердишься? Сейчас остановимся и выбросим.

Дырявый пакет, и невнятный комок бухается на обочину рваной подкладкой наружу, букле и тёртая-вытертая кожа воротника, в горах быстро темнеет, и на ветру из-под подкладки бумажный клочок – fiewit…

Deadline

Да, что и говорить, дослужился, не зря он всё это, не зря жизнь прожита.

Про него в «Яндекс-новостях» написали.

Мы вместе начинали давно когда-то. В промёрзшем доме отдыха глубокой осенью читали друг другу свои пьесы, пили подогретое красное вино и кадрились. Называлось – семинар молодых авторов. Комарова, Гончарук, Володька, я… Человек пятнадцать.

Лёха был толстый, с южным говорком и двумя золотыми зубами. Лёха, Лёха… То-то тебя давно не видно в телевизоре.

А в «Яндекс-новостях»: «На сорок восьмом году жизни после тяжёлой болезни скончался Алексей Гончарук, сценарист и продюсер, автор всенародно любимых сериалов».

Тут Комарова звонит и спрашивает: ты мне друг? Могу я обратиться к тебе с просьбой?

Можешь.

Тогда, говорит Комарова, пошли вместе на похороны Гончарука. Послезавтра пошли вместе?

Ладно, пошли вместе на похороны Лёхи Гончарука, что… Жалко Лёху… Я бы прямо сейчас выпил что-нибудь, помянул… А нельзя, везу мать к нотариусу, надо быть трезвым, и денег впритык на всю эту нотариальную тряхомудию.

Понимаешь, я могла бы одна пойти (говорит Комарова), но туда ведь придёт Володя мой, он дружил с Гончаруком, мы вместе дружили, а потом мы с Володей разошлись, ты не слышал разве, давно уже, и при разделе друзей Гончарук достался ему. Так бывает. Ну вот, и теперь на похоронах Володя будет с этой своей женой, а мне просто неохота, чтобы они видели меня одну, что я одна. Понимаешь? Ты прости, что я тебе так всё вываливаю, это вообще ужасно унизительно, конечно…

Тут её голос не то чтобы дрогнул, а как-то задохнулся.

Я уже давно не ориентируюсь в унижениях, не ощущаю их, что ли, не знаю, мне как-то по барабану.

Значит, там отпевание в Петропавловском храме, а дальше уже по ходу дела. Давай, что ли, у храма без четверти двенадцать?

Давай.

Пойти проститься с Гончаруком, славный был малый, к тому же пробивной. Слово «пробивной» одно время исчезло из обихода, а теперь снова тут как тут.

На похороны так на похороны.

Мать всегда говорит, что надо обязательно бывать там, где радио и телевидение. Надо тусоваться, иначе ничего не добьёшься в жизни, вот почему я ничего не добился, потому что не тусуюсь. Надо тусоваться, хочешь не хочешь, а без этого никуда и против этого не попрёшь… Мать так и сказала – оденься по-человечески, собирайся, всё, не отвертишься, иди тусоваться на похороны Лёхи Гончарука, там наверняка будет полно телевидения, ведь он был настоящей звездой, знаменитостью, не то что всякие там другие, которые только понтятся, а на самом деле просто мелкие сошки, его часто показывали по телевизору…

Вдруг встретишь кого-нибудь полезного, возобновишь знакомства, помогут с работой.

Мы все вместе начинали.

Пьесы у него были такие, что, прочитав список действующих лиц, можно было сразу сказать, что там будет происходить и чем всё закончится. Он запал на Комарову, сочинительницу смешных детских пьес. Мы втроем на неё запали – Гончарук, Володька и я. Вместе гуляли в ледяном бесснежном лесу, где под ногами звенели задубевшие листья. Меня Комарова определила в друзья. Рассказывала, как к ней кадрится Гончарук.

Представляешь (это было в те годы, когда слово «прикинь» ещё не прижилось), представляешь, он говорит не «свёкла», а «бурячок». У него такой говор. А я вообще так не люблю говор… Даже целоваться не могу, хи-хи…

От Комаровой всегда еле уловимо пахло апельсиновой корочкой.

Ты что, у него стихи зато крутые. Он к Бродскому со стихами ездил, в самом конце восьмидесятых, когда только можно стало, сколотил денег и поехал, и тот ему сказал, типа, э, брат, да ты парень непростой… (Это Володька тогда сказал, в ответ на «бурячок».)

Да ладно… (Я не поверил.) Правда, что ли?

Да ты сам у него попроси почитать.

Компьютеров тогда ни у кого из нас не было, и стихи свои Гончарук показал мне на желтоватых листочках, второй или третий машинописный экземпляр.

Таинственная глубина незнакомой реки, хмурой и холодноватой, неспешное, завораживающее движение, ни одного избитого словосочетания – такие стихи писал этот толстяк с румяным, всегда будто заспанным лицом.

И куда ты, Гончарук, с такими стихами? Берись за ум, пока не поздно, пиши тексты для попсовых певичек.

Через некоторое время возник спрос на простые человеческие истории.

Честный и добрый олигарх из бывших детдомовцев, за ним гоняется слепой киллер, и в самом конце выясняется, что они разлучённые братья-близнецы. Или, там, скинхед, тайно влюблённый в таджичку из ларька со специями…

Вся эта «жизнеутверждающая» пурга, которую я не смогу придумать, даже если уж очень прогнусь, если мне удалят половину мозга, а оставшуюся половину удастся сжечь алкоголем, вся эта «простая и человечная» ахинея вдруг попёрла из Гончарука, как морковка из влажной земли в хорошее лето.

И Гончарук здорово раскрутился, пошёл в гору.

У его сериалов был бешеный рейтинг, письма зрителей несли мешками, Гончарука стали приглашать в ток-шоу, награждать призами, брать интервью как у певца народных чаяний.

А уж после сериала про чекиста, который пришёл и навалял кому надо, сирых защитил, плачущих утешил и отчаявшихся обнадёжил, Лёха получил государственную премию, стал начальством по сериалам с большим кабинетом в Останкино, похудел, два золотых зуба заменил на белые, нацепил модные очки, ездил на крутых машинах, но при встрече (тогда я ещё иногда выходил тусоваться) всегда обнимался и, представляя меня кому-то, говорил:

– Мы вместе начинали.

Когда кратковременно объявили, что пора воспитывать умного и сложного человека, я поверил, прислал Гончаруку свой сценарий о Галлиполийском сидении, меня всегда это очень интересовало и нравилось рыться в исторических материалах, я действительно много знал. Гончарук сказал, что немедленно сам прочтёт, и правда, прошла неделя, и от него перезвонили с предложением подключиться диалогистом к очередному сериалу про ментов.

Тут я как-то загрустил на некоторое время.

Но решил взяться за ум и влился в сериал из жизни бизнес-баб в поисках простого женского счастья, но просрал дедлайн и опять соскочил, остался без работы, куда мне теперь?

Умер Лёха Гончарук, и не действителен больше его иэнэн, и не нужна ему карточка пэфээр, и не поможет загранпаспорт на десять лет с открытой шенгенкой…

Вот его путь – детство в маленьком южном городке, даже кратковременная работа на заводе, картоха с домашним салом в общаге литинститута, серьёзные стихи и поездка на поклон к Бродскому, успех тупых сериалов, квартира на Фрунзенской, дача в Успенском, служебная «бэха-семёра». Рак мозга.

Мы встречаемся с Комаровой без четверти двенадцать у храма. Издалека она смотрится даже ничего. Очень холодно, кончается ноябрь, опять, как тогда, когда «мы вместе начинали», и промёрзшая листва звенит на асфальте. Ледяное бесснежное голое время, когда всё без прикрас.

У Комаровой белые хризантемы в руках. Вокруг никого нет, ни на церковном дворе, ни в храме, и сторож говорит, что есть другой Петропавловский храм. Даже два. Люди путают. Бывает. Вы не расстраивайтесь. Езжайте теперь уж сразу на поминки, что ж… Бог простит.

Бог простит, он добрый.

Комарова куда-то звонит по мобильному, но у всех отключено. Это они нарочно, говорит вдруг Комарова с ужасом. Это Володя нарочно мне неправильный храм сказал. Боится, что я что-нибудь устрою. Истерику закачу. Считает, что я сумасшедшая.

Да ничего такого он не считает…

Говорю я.

Вблизи видно, что её чёрное пальто всё в каких-то катышках, давно свалялось, оно старое, и туфли совсем никуда.

Мы с Комаровой смотрим друг на друга и понимаем, что нас вполне могли бы и не пустить на отпевание, мало ли кто там собрался… А с нами-то что чикаться? Вполне могли бы и не пустить, думаю я, а Комарова говорит:

– Хорошо, что мы потерялись. Если бы нас не пустили, я бы умерла.

Не знаю. Если бы не пустили… Подумаешь… В этом пазле жизни вообще не было предусмотрено места для моей загогулинки, вот он и сложился без меня. Я бы заглянул куда-нибудь выпить как следует. Помянуть Гончарука. Но выпить нельзя, просто не на что, да и мать расстроится.

Мы сидим на бульваре, у Комаровой белый букет, она клонит голову к моему плечу. Издалека можно подумать, что мы вместе, у нас всё хорошо, свидание, цветы любимой девушке.

А что?..

Да, это было бы логично, закономерно и так человечно – соединиться, быть вместе, «давай будем вместе – ты и я», отогреть друг друга, приласкать, вдвоём веселее, Комарова подружится с мамой, будет готовить мне супчик, это хорошо для обожжённых алкоголем внутренностей, жизнь наладится, может, ещё и родим кого, и это ли не будет чудом, а? Ничего, проживём, я постараюсь опять устроиться на сериал и буду поаккуратнее, заработаем на жизнь, ничего, главное – хорошие отношения, поддержка, доверие и нежность… И если не говорить Комаровой, что тот орган, тот кусочек сердца или не знаю чего, который должен вырабатывать нежность, у меня давно отмер, отсох и отвалился, так уж вышло, если не говорить ей об этом, то она и не догадается, будет думать, что вот, наконец-то всё хорошо…

Комарова клонит голову к моему плечу, я льну щекой к её волосам, волосы – чистый шёлк и пахнут так же, как раньше, – апельсиновой корочкой… Те же духи? Особенность кожи?

Кажется, что всё хорошо.

Но ничего хорошего нет и не будет, уже очень поздняя осень, deadline просран, а притворяться нет сил, и я толкаю Комарову резко, бью кулаками по плечам, по милому увядающему лицу, по тонко пахнущему шёлку волос – прости, но нет больше сил, – и идущие мимо подростки без шапок, незамерзающие, химические, как их коктейли в жестянках, испуганно шарахаются от нас…