Текст книги "Секрет русского камамбера"

Другие и снег

А.К. проснулся и понял, что ему снился важный сон. Но какой, про что, кто там был – А.К. не запомнил. Тогда он принял душ, позавтракал и снова лёг спать, чтобы вспомнить. И оделся поприличнее, и одеколоном набрызгался – мало ли кого во сне встретит…

А.К. уснул и стал думать про зиму.

«Зима строгая, умная, – думал А.К. – Не пустит болтаться по улицам, велит сидеть дома, усадит за письменный стол… Снег лежит на ветках умело, потому что уже привык…»

А.К. не то чтобы любил снег. Он снегу сочувствовал. Потому что в ноябрe каждый дурак любит снег, и ждёт его, и радуется ему, а уже в начале марта снег лежит такой некрасивый и знает, что ему осталось недолго, что он старый и всем надоел, а все его терпеть не могут, торопят его конец. А.К. находил отношение к снегу вероломным и нечестным. А.К. понимал снег всегда, и жалел его, и в марте ходил прощаться со снегом в поля.

Раньше А.К. думал, что он один – главный пониматель и защитник снега. Но осенью нашлись другие. Они позвонили в звонок на крылечке рано утром и, когда полуодетый, спящий на ходу А.К. отворил дверь, поклонились и сказали почтительно и радостно:

– Снег, хозяин.

А ведь А.К. чуть было не проспал приход снега, он любил дожидаться его ночного прихода, не то что всякие там «все остальные» – на всё готовенькое – проснулись, а уж кругом белым-бело. А тут А.К. засмотрелся снов и чуть было не прозевал встречу со снегом, когда он летит навстречу земле, а земля ещё тёплая, и снег сперва тает недолетев, а потом укрывает её.

А.К. поздоровался с бригадой любителей снега, и некоторое время они вместе молча смотрели, как снег обживает чёрный, притихший полулес, полусад А.К., скамейки и старые яблони, кривую вишню, укутанный шалями неисправный автомобиль и черепичную крышу дома. Налюбовавшись снегом, А.К. попрощался, велев приходить ещё, когда снега наберётся побольше.

И они стали приходить к нему часто, потому что зима удалась. Иногда они приходили слишком рано, и тогда специально для них А.К. повесил на дверь аккуратное объявление «ПРОСЬБА В ДВЕРЬ НЕ ЗВОНИТЬ». И стал запирать на замок калитку. Обидно, если вдруг сон не досмотришь.

А.К. мог спать когда и сколько хочет. Жил он в своём доме, окружённом лесным садом, где на заброшенных клумбах росли сыроежки, но по осени, собирая грибы, можно было вдруг набрать много яблок, которые падали с одичавших яблонь и часто оказывались под берёзами. На работу А.К. не надо было. Он и без всякой работы был богатый. Так получилось. Некоторые думают, что богатые обязательно глупые и злые, так это просто неправильные богатые. Ненастоящие. А.К. был настоящий и правильный. Он защищал справедливость. Ему не нравилась поговорка «нужно как рыбке зонтик» – ведь откуда кому известно, что нужно рыбке, – и он построил фабрику зонтиков для рыбок в зоне экономического бедствия. Безработные получили работу, обрадовались и очень зауважали А.К., писали ему открытки к праздникам, советовались по всяким вопросам или просто спрашивали, как жить дальше. Но про это А.К. только шутил, потому что сам не знал.

А.К. спал и шёл берегом моря. Было пасмурно и тепло. Поодаль впереди он увидел своего друга, пропавшего без вести давным-давно. Друг ждал А.К., улыбаясь, и он заспешил по светлому песку, чтобы обнять его и спросить, куда тот подевался и где его искать и надо ли вообще искать-то?..

В дверь позвонили.

Песок стал сырым и вязким, А.К. торопился, а друг помахал рукой и быстро пошел прочь.

Опять позвонили.

«Убью», – решил А.К., привычно нашаривая пистолет под вышитой шёлковой думочкой. Пистолет всегда под рукой, а то мало ли что во сне приключится.

В халате и с пистолетом А.К. вышел на крылечко.

Таджики сидели на корточках на снегу, как галки, в чёрных шапках и тощих куртёнках. Они не умели прочесть объявление и не знали, что, если калитка закрыта, не стоит лезть через забор. Но они любили снег. Никто не встречал снег так радостно, как таджики, – ведь снег можно убирать за деньги, покупать еду и папиросы, платить за постой бабульке в соседней деревне, откупаться от милиционеров, а если снега много, то можно послать кусочек денег домой.

– Снег, хозяин, – парень, который немножко говорил по-русски, встал и поклонился А.К.

Рядом с таджиками тусовались общественные собаки. Таджики и собаки смотрели на А.К. честными тёмно-карими глазами. И таджики, и собаки были неунывающие и бывалые.

А.К. подумал, что собаки не различают цвета и всю жизнь смотрят чёрно-белое кино про людей и кошек. И, наверное, это кино не очень весёлое.

И тут А.К. догадался, как жить дальше.

Жить надо так, чтобы собакам было не стыдно и не противно смотреть чёрно-белое кино про людей.

– Заходите, братцы, – сказал А.К. – Научу вас по-русски читать…

Научный атеизм

Никола покурил, и мы поехали.

Но километров через двадцать Алёша, который выпил кофейку на заправке (Никола на заправке не курил, нельзя курить там), Алёша, который выпил кофе, захотел пописать, и мы снова остановились.

Из графика выбились уже минут на сорок.

Стояли у обочины, мигали аварийкой.

Хотелось апреля. Хотелось быстрого сильного дождя и запаха отогревшейся земли, но был июль, усталая, пыльная листва замученного придорожного перелеска и до апреля ещё далеко.

Почему заросшие травой обочины всегда такие страшные? Там непременно что-то жуткое – исковерканное железо погибшего автомобиля, дохлая собака, ворох бомжового тряпья, под которым может быть что угодно…

Пописавши, на обратной дороге от обочины к машине Алёша умудрился вляпаться в какую-то мерзость правым ботинком. Расходуя влажные салфетки и питьевую воду, сочувствуя, ахая и охая, все помогали ему очищать подмётку.

Наконец очистили говняный ботинок, начали было усаживаться, чтобы ехать дальше, но в это время на заднем сиденье завозился дремавший до этого Игорёк. Игорёк проголодался и потребовал достать его рюкзак, лежащий в глубине багажника.

Ну и компашка!

Я молчу, я вообще ничего не говорю, а Орлова уже ни жива ни мертва, думает, что сейчас ей влетит.

Ася, добрым голосом говорю я Орловой, Ася, зачем мы взяли с собой этих болванов? Орлова бормочет какую-то прокисшую дребедень, что нельзя женщинам пускаться одним в такое далёкое путешествие, надо обязательно взять с собой мужчин, а то вдруг колесо отвалится….

Это, конечно, правда. Мужчины и женщины уже давно существуют порознь, но помогают друг другу, если вдруг что.

Ася, говорю я, в таком случае вполне хватило бы одного остолопа, зачем тебе целых трое мужчин, любую фразу начинающих со слова «ой»? Ой, я во что-то вляпался. Ой, мне надо что-нибудь пожевать…

Мы едем далеко и по важному делу, а эти – просто довески какие-то, лишний груз для твоего «доджа-каравана»! Ну и собрала же ты друзей детства и юности, Ася…

Дождь не то чтобы начинается, а хочет начаться. Алёша срочно нахлобучивает на лысеющую голову кепку фасона «дачник».

Ещё не хватало ехать по дождю! Так мы вообще до ночи не доедем. Ладно, всё, поехали.

Мы едем из-за Валентины Вадимовны, Наташиной матери. Вон она, сидит спереди, спокойная и терпеливая, словно не слышит наших препирательств, словно никуда не спешит. Валентина Вадимовна – заслуженный врач Российской Федерации, прекрасный хирург-абортник, больше сорока лет практики и ни одного осложнения. В молодости каждая из нашей девичьей компании хоть разок да попадала в опытные руки Наташиной мамы, пользуясь знакомством, что греха таить, или хотя бы как минимум ела вместе с Наташей дарёные шоколадные конфеты, которых у них дома был целый склад даже в самые голодные годы.

Хорошо ещё, что ни один из лопухов, устроившихся сейчас на заднем сиденье «доджа-каравана», не замешан в наших посещениях кабинета Валентины Вадимовны. Вот уж был бы полный пердюмонокль! Валентине Вадимовне уже к восьмидесяти, она давно не практикует. Она готовится к неотвратимому и даже ходила на исповедь. Батюшка велел класть поклоны и читать специальные молитвы, исповедоваться и причащаться, но тут дело не пошло – в молитвах слова непонятные, поклоны класть трудно физически, а причащаться тоже не очень-то выходит, потому что Валентина Вадимовна до сих пор много курит прямо с утра.

Но надо как-то готовиться к отплытию, и вот через знакомых знакомых знакомых Орлова, лучшая подруга Наташи, узнала про ясновидящего в далёком маленьком городке между Ивановым и Костромой. Может, он чего присоветует? Так что Валентина Вадимовна едет по делу, дочь сопровождает её, Орлова везёт всех в своей машине, я за компанию, могу подменить уставшую Орлову и вообще люблю ездить по закоулкам отчизны. Орлова рада поехать – квартира маленькая, а сыну надо налаживать личную жизнь. У неё всегда кто-то из родни налаживает личную жизнь. В младших и средних классах Орлову можно было в любое время дня и ночи встретить в троллейбусе шестьдесят девятого маршрута. Болталась во дворе или каталась в троллейбусе, пока её мама налаживала личную жизнь всё в той же маленькой квартире и малютка Орлова просто не могла открыть дверь, запертую изнутри. Тогда не было спецслужб по детям и прочих омбудсменов, уполномоченных взломать дверь, а потом долго стучать головой орловской мамы о косяк, и маленькая, проголодавшаяся, уставшая после школы девочка допоздна накручивала круги в шестьдесят девятом.

По идее, Орлова должна была стать стрелком, каким-нибудь Брейвиком или кем-то в этом роде. По итогам своего детского опыта. Так и вижу нашу Асеньку где-то на верхотуре, с выражением недоумения и обиды на бледном лице глядящую через оптический прицел, как праздничная толпа превращается в кровавые лохмотья.

Однако Орлова – владелица маленького агентства по организации детских праздников, в её распоряжении несколько клоунов, гелиевые шары и траченные молью ростовые куклы. Смех и радость мы приносим людям.

До Владимира мы доехали довольно бойко. Алёше несколько раз звонила мама. Один раз даже остановиться пришлось – на ходу плохо слышно или вообще пропадает сеть, а маму волновать нельзя. Алёшу я помню пышноусым румяным красавцем. Я его знаю давно, с юности. И его маму тоже. Помню, он хотел открыть железную банку с горошком, взял консервный нож… «Не трогай! – прикрикнула мама. – Поранишься!» И долго стучала ладонью по деревянной рукоятке, тщась вогнать нож в железо, от натуги и боли морща породистое лицо…

Алёша – актёр. Давным-давно, в середине девяностых, когда по театральным чердачкам и подвальчикам стало затеваться что-то интересное, я принесла Алёше стопку пьес новых авторов – товарищ юности всё-таки, актёр, пока что не у дел…

Через несколько дней Алёша позвонил и сказал, что они с мамой всё прочли, посоветовались и решили не размениваться, а ждать серьёзной роли у большого режиссёра. Пришлось обойтись без Алёши. В новых спектаклях сыграли Толя, Володя, Гриша, Вика, Маша, Лена, Виталий, Женя, Паша, Андрей, да-да, те самые, которые теперь на обложках журналов, в телевизоре, на красных дорожках…

Алёша иногда работает на озвучке, пооблез, каждую осень ездит в Кисловодск (с мамой), но всё ждёт серьёзной роли у большого режиссёра. Не вешает, что называется, носа… «Бертолуччи и Стораро ждут ребят», ага.

Пока стояли из-за Алёши, Никола и Валентина Вадимовна опять покурили, Игорёк пожевал, все пописали.

– Ась, ты не устала? – спросила я, когда проехали и Покров, и Ковров. – Хочешь, я поеду?

– Я тоже могу, – приосанился Игорёк. – Скажите, если что.

Игорёк может! С юных лет, с десятого класса, он всё норовил подружиться с девушкой из семьи побогаче, с машиной и заграничными командировками родителей. Почему-то некоторые, и главное, сам Игорёк, считали его красивым и каким-то необыкновенным. Может быть, просто необыкновенным лентяем и балбесом? Игорёк и по сей день продолжает финансово опираться на прекрасный пол, странствуя от тёти к тёте, канюча, что у него нет каких-то там часиков, которые есть у Вадика, и машина гораздо хуже, чем новая «вольво» этого гада Валеры… Самое интересное, что дамы, вместо того чтобы дать Игорьку хорошего пинка для ускорения, принимаются вкалывать побольше, стараясь обеспечить Игорька заветными часиками и достойным такого красавца автомобилем. Теперь, очевидно, у Игорька трудный период «межбабья», и он тащится с нами, притворяясь, что делает нам одолжение.

Вечером мы приезжаем в пгт. 12 Июня. Оказывается, прорицатель сидит в соседнем городке, где нет гостиницы, и нам предстоит ночевать здесь. Все это знали, только я как-то прошляпила, не поняла. В гостинице так в гостинице, тут никого нет, кроме нас, цены смешные, и мы жируем – живём по одному в трёхместных номерах.

Наутро выясняется, что мы должны ждать, когда нам дадут отмашку ехать к прорицателю. А когда – непонятно. Никто из нас не нервничает.

По-моему, всех всё устраивает, спешить некуда, никому никуда не надо, мы вольные стрелки. Главное, считать себя вольным стрелком, человеком, добившимся полной независимости, тогда не так лезет в глаза, что ты просто никому даром не нужен, даже самому себе…

Двое суток мы торчим в пэгэтэ, посещаем секонд-хенд и рынок, выясняем, что раньше этот самый пгт. 12 Июня назывался Дзержинское, а при царе-батюшке – и вовсе Жабоедово. По вечерам нас мучают комары и проститутки – одни зудят, другие названивают к нам в комнаты, и старые, похожие на лягушек телефонные аппараты хрипло верещат, транслируя скуку и нищету Жабоедова – Дзержинского – 12 Июня.

Тем временем жизнь налаживается: я захожу к Орловой и застаю у неё Николу, они сидят, прильнув друг к другу, и смотрят альбом с детскими фотографиями. Никола на ёлке в костюме зайчика. Здорово! Пошёл процесс сближения. Однако молодец какой, алкаш-алкаш, а до чего смекалист – дотумкал ведь захватить фотографии, это ужасно трогательно, алкашей особенно жалко, когда думаешь, что когда-то они, пятилетние, полные новогодних надежд, плясали в костюме зайчика. Вон у Орловой уже глаза на мокром месте… Молодец, Никола, куй железо, нам всем уже крепко за сорок, пора, в конце концов, «оседать». А жить они с Орловой будут в машине.

Наконец в ячейке для ключей на ресепшене мы обнаруживаем записку со словами «завтра в двенадцать».

Но машиной туда не попасть – это в глухом углу соседнего района, с дорогами там уже давно беда, можно паромом, но очень далеко объезжать, так что лучше всего – вертолётом.

Когда-то в пгт. 12 Июня была вертолётная часть, теперь всё пришло в упадок, но кое-какие вертолётики ещё фурычат, работают как такси.

Погнали на аэродром! Машину там оставим, парковка есть.

Вот здорово, никогда не летала на вертолётах!

Орлова шарит по карманам, роется в сумке, стучит ящиками комода…

Нет ключей от машины.

Мужчины ойкают, женщины матерятся.

Ася, погоди, не нервничай, говорим мы всё громче и громче, начинаем орать на Орлову, друг на друга, ключи находятся в кармане у Николы, ну да, говорит Орлова, вечером я выходила в Николкиной куртке…

Все молчат, уже загрузившись в машину. Все как бы немножко поссорились. Недовольны друг другом.

Я начинаю рассказывать историю. Вы что, не знаете, что у ключей такая привычка – теряться? Тут от человека вообще ничего не зависит. Вот у меня однажды потерялся ключ от целого собрания.

От собрания партийного бюро всех коммунистов нашего сценарно-киноведческого факультета. Между прочим, не с каждым случается. Ну, слушайте.

Научный атеизм отменился. Пришла девушка из учебной части и сказала, что преподавательница сломала ногу.

– Ага, во-во, то-то и оно, «Бога нет», – усмехнулся мой однокурсник, зороастрист, курд из Ирака.

– Мне надо срочно уйти, по семейным обстоятельствам, – объяснила девушка. – В учебной части никого не будет. Кто староста курса? Заприте дверь, возьмите ключ и принесите его сюда в три часа, в этой аудитории будет заседать партийное бюро факультета.

Спрашивается, почему она не отдала ключ в деканат или на кафедру? Неизвестно. Бывают такие странные закавыки, непонятные пустяки, способные потянуть за собой большую путаницу.

Старостой была я. Принимая ключ из рук девушки, я его уронила. Умед, однокурсник-курд-зороастрист, посмотрел на меня строго и положил ключ к себе в карман.

Мы с Умедом пошли в буфет. Мы сочиняли сценарий вместе. Там под огромным старым деревом отдыхал усталый партизан, а дерево предсказывало ему счастливое будущее его многострадального народа с богатым боевым прошлым и вообще советовало, как жить дальше. Выходила комбинация Довженко, Эйзенштейна и Параджанова. В четвёртом часу мы вспомнили про ключ. Возле триста десятой аудитории уже кучковались коммунисты, недобро поблёскивая очками.

– Извините, пожалуйста, – сказал Умед и по своей восточной привычке слегка поклонился, сложив ладони с очень красивыми пальцами.

У нас с Умедом были репутации вежливых, хороших студентов – московская девочка из приличной семьи и восточный человек-коммунист.

– Извините. Ключ у нас. Вот ключ.

Сказал Умед и вытащил из кармана зажигалку. Потом номерок из гардероба. Студенческий билет. Колпачок от ручки. Проездной в пластиковой рамочке. Фантик от шоколадки. Очень классный складной ножик.

Я тоже вытащила из карманов всё. Вытряхнула сумку.

Мы сходили в буфет, спросили у тёти Гали, перерыли подносы с грязной посудой. Ключа не было. Нигде. Коммунисты подозрительно и близоруко смотрели на нас, а потом туго набились в кабинет кафедры кинодраматургии и обсуждали причудливые решения партии. (Стоял восемьдесят шестой или восемьдесят седьмой год.) Нас с Умедом заставили написать объяснительную записку. Девушке из учебной части слегка влетело, но в целом всё обошлось. Наверное, потому что Умед сам коммунист. Иначе нам несдобровать. Вот какая история… Ха-ха-ха…

Смешно им… А я из-за всей этой истории не попала в одно хорошее место. Были такие коммуналки, где читали стихи и пили вино, хозяева обязательно издавали ротапринтный журнальчик, и там легко могли повязать. Кто не боится, тот приходит. Пока мы валандались с поисками ключа, пока разбирались с коммунистами и писали объяснительную, друзья, назначившие мне встречу на «Кропоткинской», ушли, а адреса я не знала. Потом они все дразнили меня, что я забоялась «повязки». Особо рьяные вообще чёрт знает в чём заподозрили, чуть ли не бойкот объявили. «Там был Никола! – вспоминаю я. – Никола писал стихи!» Он «подавал надежды». Это действует покруче костюма зайчика… Мы дружили в юности, потом не виделись очень долго, и мне известны только две точки Николиной жизни – чудесные стихи в двадцать лет, алкоголизм и работа курьером в сорок пять. Между этими точками – жизненный опыт, мужание, столкновение с окружающей действительностью, жёны, дети…

Алкоголизм как результат лобового столкновения с реальностью. Это ещё цветочки. Лобовое столкновение с реальностью может повлечь за собой травмы, несовместимые с жизнью.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Николу, и он по привычке виновато улыбается.

На машине мы приезжаем прямо на лётное поле, вертолётики выстроились в ряд, мы едем вдоль этого ряда, у каждого борта стоит кто-то типа кондуктора из пригородных автобусов (только вот сумки с мелочью и рулонов с билетами на животе не хватает). Мы все вопросительно смотрим на этих кондукторов, но они качают головами и показывают – езжайте дальше. Последний вертолёт самый маленький, стрекоза стрекозой, мы забираемся в железную утробу этого бедняги. Лавки вдоль стен и даже кто-то вроде стюардессы – пожилая тётка в ватнике, с ярко накрашенным ртом гостеприимно пошучивает, раздаёт карамельки и семечки.

Наш главный пассажир, из-за которого, собственно, мы и пустились в это путешествие, держится молодцом, с интересом смотрит на удаляющуюся землю.

Вот мы и тут. Да тут премило! Городок со странным, наверное, угро-финским названием – чистый, уютный. Традиционно здесь скрывались от царского гнева опальные бояре и вольнодумцы. Каждый домик подписан – прибита деревяшка, на которой аккуратно выжжено красивыми крупными буквами, чей это домик был раньше, когда построен и кто тут живёт теперь. Впечатляет большая чёрная доска на главном храме – на ней вырезаны и прокрашены алым имена священников, расстрелянных прямо в церковном дворе в восемнадцатом году прошлого века. Спрашиваем, где тут можно искупаться, – нам чертят прутиком на песке подробную схему проезда на дамбу. Навстречу попадаются дети, улыбчивые и милые, одна девочка держит на руках увесистую трёхцветную кошку. Идём болеть за своих, сейчас соревнования по шахматам, а Июньку несём, потому что Гриха просил, Июнька – Грихин талисман, она старше Грихи… Ну да. Кошку зовут Июнь. Она родилась в июне, и вообще «июнь» похоже на «мяу».

А ещё у нас конкурс красоты среди дворняг будет, приходите.

На рынке тоже приветливо и ни соринки, а пирожки с капустой такой величины, вкусноты и дешевизны, что хочется немедленно попросить политического убежища в этом городке, остаться на ПМЖ, а что? Сгонять в Мск за самым необходимым, снять домик с печкой, зимовать, читать, писать… Всё тут дышит достоинством, неспешностью и осмысленностью, местные рады-радёшеньки, что добраться до них можно только вертолётом или редкими паромами с мая по сентябрь, и такое чувство, что этот городок ещё всем покажет, о нём ещё услышат.

Чудо-городок.

Вот только с прорицателем опять какие-то непонятки. Мы находим домик в низине, последний, крайний дом на улице, долго спускающейся к сырому лугу. Домик почему-то белёный, с голубыми окошками, украинская белёная хатка посреди болот меря. Стучим в дверь, в окошко – на подоконнике, между чистыми занавесками и надраенным стеклом – пластмассовые цветные игрушки, Чебурашка с другом, зайка с морковкой, Мишутка.

Никто не отзывается. Осока с очень широкими, темно-зелёными листьями и ольха возле скамеечки ничего нам не говорят.

Осторожно стучимся к соседям, выходит женщина в платье поверх треников и дядя в майке с ночным Манхэттеном на обширном пузе. В открытую дверь видна добротная горница с огромным экраном – громко идёт «Модный приговор». Выясняется – всё не так. В процессе передачи сведений по цепочке «знакомые знакомых знакомых – знакомые знакомых – знакомые Орловой – Орлова» произошёл сбой. Эта хатка с синими оконцами – дом женщины, от которой нам и пришла записка. Она няней в интернате для больных детишек работает, сутки через двое, только сегодня на дежурство ушла…

А про самого прорицателя соседи что-то слышали, но точно не знают. Это вам на Погост надо. Катер на Погост через час пойдёт.

Какой такой Погост?

Посёлок Высокое на том берегу. Там монастырь восстанавливают, Михайло-Архангельский погост называется, в монастыре много всяких чудных крутится, может, и провидец ваш там.

Мы думаем, что делать, что всё это значит, задумываемся не на шутку, а наш главный пассажир, главный нуждающийся во встрече с прорицателем, вдруг спокойно говорит:

– Это перст Божий. Ну какие ещё прорицания? Чего неизвестного в моём будущем?

Она усмехается. Это решение словно придаёт ей сил, она без посторонней помощи поднимается с низенькой скамеечки и бодро первая шагает в гору. Мы плетёмся за ней, Игорёк шипит на Орлову, что всегда у неё всё наперекосяк, что надо заранее всё выяснять внимательно, просчитывать до мелочей, что с ней лучше не связываться, и вообще у него что-то в зубе застряло и не выковыривается, катастрофа, горюшко, кругом враги…

Я уже готова придушить Игорька, просто напрыгнуть сейчас со спины и каким-то образом укокошить, а тушку сбросить в речку. Мне даже хочется выступить в роли этакого воина-освободителя для многих несчастных лохушек, на чьи увядающие шеи ещё непременно уютно усядется этот плечистый кровосос, но не хочется огорчать городок, нет, труп Игорька в речке – с моей стороны это было бы непорядочно.

Разбредаемся кто куда. Здесь есть музей – большая изба с домоткаными половиками, полная старых утюгов и самоваров, ступок, бусин, берестяных коробов, осколков знаменитой дырчато-пупырчатой керамики, а во дворе под навесом стоят первый трактор и настоящая карета.

Я разглядываю старые и нынешние карты – эту землю кроили и перекраивали, войны, распри, междоусобицы, нашествия иноплеменных, укрупнения и разукрупнения, объединения и разъединения административных единиц… Странно, что земля выстояла и здесь всё ещё говорят по-русски, пекут дивные пирожки, таскают на шахматные соревнования кошек и вяжут шерстяные носки в весёлую полоску.

– Послушайте, а что мы теряем? – спрашивает Алёша за обедом на лавочке, запивая ряженкой пирожок. – Давайте уже сгоняем на этот Погост, когда ещё в этой глуши окажемся? Всё равно обратный вертолёт только вечером. Поплыли уже, а? Валентина Вадимовна, вы себя хорошо чувствуете?

Мы на Погосте.

На площади, напротив входа в монастырь, прямо напротив старых, покривившихся ворот с новодельной мозаикой, – магазин для женщин «Три Б». Блузки, брюки, бриджи.

Действительно, в монастыре и вокруг него много народу. Игорёк и Алёша уходят, мы с Наташей и Орловой ищем, у кого бы спросить про ясновидящего, Никола усаживает Валентину Вадимовну в тенёк.

Мы несколько раз спрашиваем, где найти Ивана Даниловича, наконец мужик в панамке, с длинным, свёрнутым набок носом, говорит, сплюнув:

– Приболел Имран Дамирыч.

Нет, Иван Данилович, а не Имран Дамирович.

– Ну. Это те, кто выговорить не может, Иванданилычем зовут. Он сам разрешил. А так – Имран. Говорю, он. На скорой вчера увезли. Заболел, ага. Много сахару поел. И всё в жидком виде. Золотой мужик, умнющий, всё чует, любого насквозь видит. К нему со всей области за советом едут. Бухает только… А как не бухать? За науку переживает, за космос наш советский… Раньше-то космонавты в почёте были, а теперь… Тут кто хошь забухает по-чёрному… На земле-то несладко, а в космосе поди поболтайся на благо Родины, всю психику надорвёшь. Вот и бухает, значит…

(Гундосит забулдыга в панамке, не желая от нас отставать, рассчитывая, наверное, на какой-то московский гостинчик вроде полташа на пивко.)

Я даю ему горсть жёлтых гривенников, и он растворяется в тёплом травяном воздухе.

Это какой-то подсадной абориген. Такого быть не может. Во-первых, отсюда нельзя увезти на скорой, если она, конечно, не катер… Во-вторых, этого всего вообще не может быть… А в-третьих…

Я смотрю на Орлову и вспоминаю… Она давно хочет открыть ивент-агентство или агентство по эксклюзивному туризму. Так вот что это такое, наша поездка, – прогон, репетиция эксклюзивного туризма, первый опыт на этом хлопотном, но, говорят, доходном поприще…

Послушай, Ася…

(очень тихо говорю я)

Вот это всё, наша команда, экипаж, экспедиция –

лечёный алкаш,

неведомый никому, кроме мамы, актёр,

альфонс на «пересменке»,

заслуженный абортник с дочерью – старой девой,

а уж про нас с тобой и говорить нечего,

– мы все, едущие в глушь, в заброшенный монастырь,

где на ролях ясновидящего сидит спившийся космонавт –

это же какой-то голимый, отпетый, отъявленный артхаус,

снятый на мобильный телефон, но с Машей Голубкиной в главной роли.

Ася, ты это сама придумала или помогал кто?

В ответ глаза её наполняются слезами. У неё есть какой-то механизм для экстренного наполнения глаз слезами, невидимая миру кнопка для моментально предъявляемых миру слёз. Раз и готово.

Это совпадение… Я ничего не знала… Как ты можешь… Надо верить людям…

– Дорогая моя, – прокуренным голосом решительно вмешивается доктор. Она всё слышит морщинистыми ушами и всё видит выцветшими глазами, которыми сейчас сердито глядит на меня. – В жизни случаются такие превращения, такие совпадения и сюжетные повороты, что никакому драмоделу эту жизнь никогда не перещеголять. Уж поверьте мне. Потому что это жизнь, а не пьеса про сыр.

Куснуть норовит, бедная… Пьесу вспомнила про русский камамбер.

– Верю, Валентина Вадимовна, – мирно говорю я.

Всех жалко, хоть плачь… Но моя слёзная кнопка уже давно не работает или вообще потерялась…

Возвращаются Игорёк и Алёша, довольные и повеселевшие – должно быть, Алёша пописал, а Игорёк «пожевал».

– Зато тут есть родник типа святой источник, – наперебой гомонят они. – Пошли уже, что ли, туда?

Орлова радостно соглашается – Николе полезно попить водички, соглашается уже так заботливо, по-хозяйски, по-семейному, просто любо-дорого смотреть.

Тропинка в высокой траве ведёт к земляным ступенькам вниз, в овражек. Мужчины ойкают и щебечут, боятся змей, но мы идём вперёд.

Мы нуждаемся в чуде, мы проделали такой путь, и будьте любезны, дайте нам теперь наше чудо, нам положено.

Дайте нам чудо!

Дайте нам чудо!

Дайте нам чудо, мы попьём водички, исцелимся, очистимся и будем дальше ждать серьёзных ролей и больших любовей и изо всех сил не догадываться, что наша долгая мимолётная жизнь прошла…

Перед началом земляной лесенки табличка: «Без провожатого просим на источник не ходить», а поодаль прогуливается рослая, широкая старуха в тёмном, с седым пучком. Мы окликаем её, и она оборачивается…

Плотные седые волосы собраны в пучок, крупная фигура в подряснике, строгие глаза за очками… Мы встречаемся взглядами. Первый раз вижу у человека седые ресницы. У собак видела, а у людей – никогда.

– Добро пожаловать, – говорит человек, складывая ладони и чуть кланяясь. У него изумительные пальцы, руки невероятно красивые – он боролся за независимость своего народа, пускал под откос поезда, взрывал дома, добивал раненых – вот этими прекрасными руками.

Я хочу спросить его, скоро ли коммунизм и как дела с национально-освободительным движением, но никакой гонец из прошлой жизни ему не страшен, он смотрит на меня строго-приветливо, как и подобает смотреть на бестолковых паломников, и с некоторым акцентом говорит:

– Братья и сестры, сохраняем благоговейное молчание, осторожно спускаемся за мной, и я покажу вам ключ.