Текст книги "Поляк"

Декабрь, 1944

Зима в тот год была жуткая. Не потому что холодная, в Сибири все зимы холодные, а потому что год был 44-й. Кончался 44-й. Война хоть и не проходила по этим местам, но ее присутствие чувствовалось даже, казалось, в воздухе. Сейчас в селе только и говорили, что уже близится конец Гитлеру, что вот закончится война, вернутся домой мужья, сыновья, братья, и наладится новая жизнь. Должна наладиться… Говорили так в каждом доме, даже там, где уже знали, что к ним никто не вернется.

Анфиса Рощина знала, что к ним домой не вернутся два ее брата, к Дарье, старшей сестре, не вернется муж. И сосед – дядя Епифан тоже не вернется.

Сосед этот – ссыльный. Говорили, что он был когда-то очень богат, жил в Москве и даже разговаривал с царем, в общем – беляк бывший. Несмотря на это в деревне его любили. И не похож он был совсем на врага народа, – добрый, безотказный, всегда помогал односельчанам, а Анфиске-киске, как он ее прозвал, рассказывал всякие интересные вещи – про путешествия, про большие города, про великих людей. В первые дни дядя Епифан очень переживал, что его не хотят брать на фронт из-за его ненадежного прошлого, но потом все-таки взяли – видать, все пригодились. И погиб он геройски – взорвал вместе с собой какой-то немецкий штаб. Анфиске, когда она узнала о его гибели, все почему-то лезло в голову стихотворение Михаила Лермонтова "Погиб поэт", хотя здесь оно совсем и не подходило. Наверное, потому что Лермонтов был любимым поэтом дяди Епифана. Вот и сейчас, торопясь с работы, она посмотрела на осиротевший домик соседа и вспомнила: "…с свинцом в груди и жаждой мести…"

– Покорми поросят, – встретила ее мать, – Дарья прилегла, пусть поспит немножко.

Анфиса взяла, приготовленное матерью ведро и пошла в стайку, дочитывая про себя Лермонтова. Большая дворняга по имени Узнай залаяла возле калитки, но тут же, успокоившись, начала вилять хвостом, – наверное, пришел кто-то из знакомых. Щеколда приподнялась, и в воротах показался Леонид.

– Здор`ово…, а я к тебе…пойдешь в клуб? – обратился он к девушке.

– Здравствуй, Леня…. Устала сильно, не пойду никуда сегодня. А что там?

– Ну, так…, ребята в городе были, расскажут что там говорят…. Все уже – скоро добьем немчару.

Она устало улыбнулась:

– Скорей бы….

– Так не пойдешь?

– Не пойду, Лёнь, извини….

На ужин все собрались за столом – большой чугун был доверху наполнен картошкой, тщательно вымытой, но не чищеной. Было даже молоко. Дед Митяй принес с собой неизвестно с каких времен сохранившуюся вяленую рыбину. Он такой, этот дед –      если идет в гости, то что-нибудь с собой да несет, хоть хлеба корку.

– Эх, Анфиска! За кого замуж-то теперь пойдешь? – начинал дед Митяй свой обычный разговор, – всех женихов-от твоих перебило.

* Да у меня их и не было, женихов-то, дедушка, али ты забыл? – отозвалась она.

– И то верно, – соглашался старик, – все ты как не наша ровно, сколько парней с ума свела и ни с одним толку не было. И Леньку, вон, теперя отпихиваешь. А ведь, он и до войны парень хоть куда был. А сейчас, так на вес золота пойдёть. Рана его почти затянулась, руки-ноги целы. Не инвалид, не контуженный. И медали имеются. А то ведь, Зинка-то с него глаз не спускает. Накуражишься сейчас, а потом придется за малолетку или вот за старика, как я, идтить. За меня что ли пойдешь, а Анфиска?

* Ну ладно тебе, – одернула гостя мать, – найдется еще и ей судьба. Чай не сорок!

– Не сорок, – соглашался тот, – да, однако ж, двадцать пятый годок – тоже не шестнадцать. Н-е-ет, затуманил ей голову Епифан, успокой Господи его душу, всякими рассказами об интеллигентах, так она теперь на простых ребят и смотреть не хочет, хоть и найдется…

* Ну, что вы, деда, – возмутилась Анфиса, – мы про интеллигентов и не говорили никогда, дядя Епифан очень умный был, он мне стихи читал разные, про поэтов, писателей, ученых рассказывал. Вот вы знаете, например, за что сожгли Джордано Бруно? Давайте расскажу!

* Во-во, про всяких там Жорданов… Нет, беляк он и есть беляк, хоть и неплохой человек был, и погиб по-геройски, – а все не наш.

Анфиса быстро поела и, закутавшись в теплый овчинный тулуп, вышла на улицу. За столом мать перевела тему. "Странно, – рассуждала Анфиса, глядя на яркие блестящие звезды, – вот я люблю деда Митяя и мамку люблю и всех других, но и Епифана тоже любила, почти так же как папу, и в селе его любили… Почему же мне интересно что он рассказывал, а им нет, почему беляком его до сих пор считают?"

***

Январь, 1945

Умирали в деревне не часто, только похоронки с фронта приходили, а здесь как будто умирать запрещено было – надо было жить, чтобы победить. И все же такое случалось. И тогда у Анфисы все как будто замерзло внутри, замерзло вот так же крепко и бесповоротно как земля, из которой рыли сейчас могилу маминой знакомой, умершей от тифа.

Анфиса даже плакать не могла, сама себе казались неживой.

Ничего не было вокруг, только холод…. Один только холод она еще и могла чувствовать…. Чувствовать и ненавидеть его.

Домой Рощины вернулись в молчании, а после ужина мать объявила, что теперь с ними будет жить Василий. Это не было сюрпризом, все знали, что с мужчиной в доме легче. Василий был мужчина неплохой, а только Анфиске жутко было обидно, что надевал он отцовские рукавицы, когда шел чистить снег. Она совсем замкнулась в себе и теперь в ней трудно было узнать егозу-непоседу, которой она была когда-то, тысячу лет назад, должно быть…

Дарья уехала в город, устроилась там работать на завод и теперь, изредка наезжая, привозила небольшие подарочки Анфисе и двум младшим братишкам – Павлику и Николаю: носочки, пряники. А однажды – о чудо! – привезла Анфисе зеленый газовый шарфик. Где уж она его купила и за какие деньги, говорить не стала, очень довольна была, когда увидела вдруг в застывших сестренкиных глазах загоревшийся огонек. И хоть надеть шарфик было не с чем, да и некуда, Дарья знала, что дороже он будет сестре, чем килограмм пряников.

– Ну, вот, – улыбнулась она, – хоть чуть-чуть оттаяла….

А Анфиса разревевшись вдруг уткнулась сестре в плечо.

– Ну не надо, не надо, – гладила ее по голове Дарья, – вот уже все и говорят, что война почти кончилась, все наладится. Ты молодая – у тебя вся жизнь впереди.

– Почему, Даша…. Почему все так? Зачем он все папкино носит?

– Ох, – вздохнула сестра, – не надо, Киска, он ведь нам помогает. И мама бы без него – как?

– Папка живой, – упрямо сказала Анфиса, – живой. Похоронки не было…. А то, что без вести пропал – это ничего. Он живой!

– Так ведь четыре года уж, как пропал….

– Ну и что? Хоть десять….

– Ну…, ты главное, мать не вини. Она для нас старается…. Мальчишки вон, совсем еще маленькие.

***

Весна, 1945

Апрель пришел как-то неожиданно. Вчера еще в полях было полно снега и примораживало не на шутку. И вдруг – ручьи! Да такие, как реки прямо! Мальчишки по ним кораблики из щепочек пускают, и они мчатся, мчатся куда-то. Анфиса весь день то на работе, то дома крутится, а все-таки несколько минуток да выберет на ручьи посмотреть. Сама щепочку бросит или веточку какую с листиком прошлогодним, чтобы, как парус был, и смотрит куда он поплывет. Представляет, как щепочка эта сначала по улице их, мимо дома мчится, как возле клуба в воронке вертится, потом вниз, вниз, где спуск крутой, по обрывчику, прямо в переполнившуюся уже речку. А дальше речка листик-парус в другую, большую реку вынесет, которая в море впадает. А море…. О…. Больше всего на свете Анфиса любила мечтать про море. Дядя Епифан много о нем рассказывал, а вот все-таки ярко представить никак не получалось. И что вода там соленая – особенно удивляло. Если бы Анфиса не была полностью уверена в правоте дяди Епифана, то она подумала бы, что тот что-то путает или сочиняет специально. Но она ему верила. И от этого чудо – то, что море на самом деле есть и что вода там соленая, становилось реальностью. Пусть очень далекой, но все-таки реальностью. И вдруг так счастливо-счастливо делалось на душе. Аж, в ладошках покалывало от этого счастья.

– Тебя, между прочим, на огороде ждут…, а она тут ручейками любуется….

Анфиса вздохнула, откинула упавшие на глаза волосы и потом только оглянулась.

– Чего ты, Зина, ко мне цепляться вдруг начала? Ну, Ленька же тебя выбрал…, с тобой ходит. Все у вас хорошо. Я-то тебе, чем не угодила?

– Да, меня, – гордо вскинув голову ответила Зина, – нужна ты, мне, цепляться еще к барахлу всякому. Лентяйка, – бросила она, уже удаляясь.

Стало так обидно, что в груди заболело. Только что такое счастье было, так хорошо спокойно и красиво. И на тебе – плевок прямо в лицо. Зинка ее мир не понимает, ни видеть, ни ценить его не умеет. Да ей этого и не нужно…. Подругами они вообще-то никогда не были. Так, соседи, жили на одной улице вместе. В детстве иногда играли. Но и врагами не считались ведь. А тут, как Ленька с фронта вернулся, да стал сначала за Анфисой приударять, так Зинаида и взъелась. Ну, Анфиса-то думала, что злоба пройдет, когда Леонид окончательно определился и даже предложение Зине сделал, а та почему-то наоборот – еще больше невзлюбила бывшую соперницу. Почему ее любовь счастливей и добрей не сделала, было непонятно.

Любовь вообще понять трудно…. Это еще месяц назад, когда Лёнька вечером под окна к Рощиным пришел, так Анфиса помнит, даже обрадовалась. Любви хотелось, что ж таить? Она нарядилась, насколько это было возможно в военное время – повязала поверх платья платочек, что сестра из города привезла. Причесалась тщательнее. Да и Лёнька, конечно, парень красивый, видный. И человек хороший. Только вот, что-то все не то и не так у них. А что – понять нельзя. Неприязнь какая-то внутренняя друг к другу. Неужели прав дед Митяй, неужели и правда, так на нее рассказы дяди Епифана подействовали? Задумается другой раз про себя, и выходит, что нет, не в этом дело…. А тогда, вечером, даже и прогуляться согласилась. Немного отстраненно, правда, но все-таки шла с ним рядом по улице. И с одной стороны была как будто счастлива – чувство, что она нравится Леониду было очень-очень приятным и каким-то новым. Она понимала, что нравится ему не так, как раньше, будучи совсем девчонкой, нравилась мальчишкам. А совсем иначе. По-взрослому. И, однако ж, тоска от чего-то взяла, когда, провожая, уже в темноте, он вдруг крепко обнял ее. Анфиска вырвалась стремительно, бросила что-то резкое и убежала, кипя от негодования. Но под утро, ей стало совестно. Сама, ведь, согласилась пройтись, ну а он…., да он ничего такого, ведь, и не сделал…. В общем, на работу Анфиса собиралась с желанием поскорее увидеть Лёню и извиниться. А когда вошла в здание сельсовета, где все теперь собирались в начале недели, чтобы обсудить дела и сводку с фронта, увидела вчерашнего провожатого. Он стоял, приобняв за талию Зину. Анфиса растерялась. В этот момент ей даже показалось, что она любит Леонида. Глаза сами собой наполнились слезами. И чувство неизвестной до сих пор ревности-обиды заполнило до краев все внутри. Больнее всего было то, что Лёнька поступил так в момент, когда она впервые шла к нему с теплым искренним чувством, пусть не любви, но раскаяния. Правда, длилось это все недолго. Уже через несколько минут Анфиса поняла, что с нее спал груз выбора и ответственности. Теперь можно было не мучиться сомнениями, что может, все-таки он и есть ее судьба, что в послевоенное время бросаться такими женихами – безответственно, прежде всего, перед семьей. А самое главное, сейчас всем станет ясно, что это не она испорчена рассказами беляка, отчего отталкивает хороших ребят. А что Лёнька сам сделал выбор. И Анфиса вдруг, увидела какая они с Зиной красивая пара, заметила, как сияли Зинины глаза, обращаясь к Леониду. Насколько у них все правильно, красиво и гармонично. И ужаснулась мысли, что могла стать причиной, из-за которой бы эта пара не состоялась. Никогда, никогда Анфиса не смотрела бы на Лёню так, как Зина. Никогда не смогла бы в нем пробудить настоящее глубокое чувство. А сейчас, сейчас на свете на двух счастливых людей стало больше. Как это здорово! Она улыбнулась. Какое замечательное солнце весной! Жизнь непременно должна наладиться…. И отец…. Отец должен вернуться.

Поэтому и сейчас, вздохнув, она решила не сердиться на Зинаиду. Да ведь, чисто по-женски ее понять можно. Леонид и в мирное время был первый парень на деревне. А сейчас и подавно. Зинаида – человек простой, земной. Взрослый. Намного взрослее Анфисы, хотя они и одногодки. Ей не почувствовать вдруг набегающей грусти, взявшейся неизвестно отчего. Не понять томления и ожидания чего-то – самой не объяснишь чего. Грустит и тоскует Зинаида по вполне конкретным, реальным вещам. Анфиса же по её мнению мечтала всегда о глупостях. О какой-то там Европе, о том чтобы говорить по-французски. А однажды, когда они сидели летом в клубе и мечтали, Рощина вдруг сказала, что хотела бы услышать орган. Ну, тогда её, конечно, не только Зинаида, а даже любимая подружка Марина не поняла. Смеялись долго и дразнили еще какое-то время, всё этот орган припоминая. Так что теперь Зинаида убеждена, что победила в борьбе за Леонида. И оберегает свою победу. А все эти Анфисины тонкости-раздумья – не что иное, как обида побежденной соперницы.

* * *

На небольшом обрывчике возле речки уже давно сошел снег. И сразу же стала появляться первая зелененькая-презелененькая травка. Мутные весенние воды неслись внизу. Соломинки, деревяшки покрутившись в небольших воронках, мчались дальше, подхваченные веселыми резвящимися волнами. Солнце припекало почти по-летнему, и, отражаясь в воде, пускало вокруг блестки-брызги. Анфиса присела на небольшую чурочку возле березки. Устала. Прильнула к белому стволу, закрыла глаза, прислушалась…. Шумит березовый сок, шумит. Жизнь идет. Хорошо. Лучше здесь отдохнуть, чем домой бежать. Пока добежишь, уже обратно надо. Хотя так съесть чего-нибудь охота… До войны она очень любила гречневую кашу. Вспомнив ее запах, она вздохнула. От воспоминаний ли о мирном времени, от пришедшего ли тепла или еще от чего стало вдруг так хорошо-хорошо. Она улыбнулась и открыла глаза. Возле речки, перебирая рукой воду, сидел паренек. Она и не слышала, как он мимо прошел – неужели задремала? Сбоку никак не могла понять – их это деревенский или из соседнего колхоза. Наверное, из соседнего. Одет больно чисто. И не стриженый. Светлые колечками волосы почти до плеч. Нет, в деревне такой точно не живет. Вода в реке холодная, апрельская. А он будто не замечает – зачерпнет пригоршню, вверх подбросит. И вода не просто вниз падает, а сначала на миллион блестящих бусинок рассыплется в воздухе и по одной назад в речку – дзинь-дзинь-дзинь, поет словно….

– Лель…., – прошептала, обмирая Анфиса.

Он оглянулся.

– Испугалась?

Она сильнее прижалась к березовому стволу. В голове, путаясь, мелькали обрывки историй и рассказов о Леле. Одни других страшнее.

– Д-да, очень…, – прошептала Анфиса.

Он продолжал улыбаться, подбрасывая рукой воду. И страх, как и рассказывали, уже ушел. Невероятное, никогда ранее не испытанное чувство покоя и радости стало охватывать все ее существо. Ничто в Мире не могло сравниться с этой красотой, с этим сиянием…., с ароматом разлившимся вокруг него. С бесконечной глубиной и добротой глаз.

– Чего ж испугалась?....

– Говорят о тебе разное…., – сказала она уже намного спокойнее, не в силах оторвать взгляда от необычного видения.

– О чем говорят? – спросил он и улыбнулся еще светлее.

– О многом…, одни говорят, что ты – Лель, другие, что ты – Ангел Божий, что любовь встретить помогаешь. А если кому любви не видать, тому на память свой образ оставляешь и счастье с ним на всю жизнь. А коль забвенье не наведешь, так уж навек в девках остаться придется. Разве ж можно любить кого или желать после того как в твои глаза посмотришь….

Он отвернулся, поиграл еще немного водой. И снова посмотрел на Анфису.

– Ну? А ты сама как думаешь?

– Я?…. Я не знаю…. Про меня и раньше-то говорили, что я словно Леля встретила – никого полюбить не могу, всех ребят отталкиваю. Все жду чего-то. Чего не знаю.

Он вроде и не слушал. Задумался….

– Скоро полюбишь…. А про Леонида не жалей. Они с Зиной – пара…. И меня не бойся, историй страшных не слушай.

Он встал, собираясь уходить. А она все смотрела, смотрела, насмотреться никак не могла. Он снова улыбнулся.

– Ты отдохни пока….

Стало прохладно. Она вздрогнула и… проснулась. Разочарованно посмотрела вокруг. Неужели приснилось всё? Подбежала к речке в полной уверенности, что вода в том месте, где ее Ангел касался, теплее. Но нет – холодная вода, аж обжигает. Несколько минут постояла в нерешительности, наслаждаясь воспоминаниями. Хорошо от чего-то. Внутри тепло-тепло. Все сомнения, обиды, метания пропали, утихомирились….

* * *

Солнце начало припекать почти по-летнему. Так тепло, что не только землю, но и сердца ото льда избавило.

*  Анфиска, эй, Анфис!

*  Что, дядя Василий?

*  Сбегай воды натаскай, в ту кадку, что дома. Для хозяйства я уже натаскал.

– Сейчас, дядя Василий, наволочку дошью только.

Ближайший колодец был недалеко, за соседским домом, но Анфиса специально пошла в дальний, чтобы пройтись по мосточку и посмотреть, как преображается знакомый лес, как зацвели на лужайке подснежники. Она зачерпнула воду и, накручивая цепь на вал, подняла бадью, наполнила ведро. Замерла на несколько минут, прислушиваясь к чириканью, к тишине, потом взялась за ручку ведра.

* Это ведро слишком тяжело для ваших тонких пальчиков, пани, – услышала вдруг Анфиса и, повернувшись, увидела светловолосого молодого человека с карими глазами. Он улыбался ей.

* Позвольте, пани, я вам помогу…, не бойтесь, меня зовут Михал, то есть Михаил, по-вашему. Мы только вчера вечером приехали в ваше село, мы приехали помогать.

По дороге Михал, путая польские и русские слова, рассказал Анфисе, что он поляк. Жил с родителями в Варшаве. Когда туда пришли фашисты, он еще учился в последнем классе. Отца его, как одного из ведущих политических деятелей расстреляли, а он, желая отомстить, вступил в партизанский отряд. Уже в 44-м, однажды заблудившись, попал к русским партизанам и продолжал борьбу вместе с ними. Оказался на территории Советского Союза, а потом был ранен и вот сейчас зачем-то отправлен так далеко в тыл. Последнее он проговорил почти с отчаянием. Анфиса взглянула на него – ну мальчишка совсем! Не навоевался еще! А у самого все тело под рубахой перебинтовано.

– Зайдете к нам? – спросила она возле самой калитки, забирая у него ведро.

– Нет, спасибо. Очень спасибо.

* Меня зовут Анфиса.

* А меня Михал, то есть Михаил, по-вашему.

* Вы уже говорили, – Анфиса вдруг отчего-то покраснела, – ну не хотите заходить, тогда до свидания.

Вечером, когда все уснули, Анфиса с унынием и горечью перебирала свой гардероб – два стареньких ситцевых платья, черная юбка и зеленый газовый шарфик… Все это было еще с того, довоенного времени, кроме шарфика. Странно, раньше она никогда не задумывалась, как была одета – главное тепло, если зимой, удобно – летом. В деревне никто не одевался богаче, во время войны не приходило в голову модничать… А Анфисе вдруг так захотелось надеть красивое платье! Пойти в нем на вечерку. Как это было бы замечательно! Как хороша она была бы в новом платье и новых туфельках. Она вздохнула. Пойти посмотреть на закат что ли?

Закат был чудный. Такой манящий и загадочный, как будто обещающий что-то. Анфиса смотрела в сторону Запада и вспомнила рассказы дяди Епифана. Как живое вставало перед ней его лицо с очень тонкими чертами, а голос и вовсе ей не забыть никогда. "Там, где садится солнышко, – рассказывал он ей когда-то, еще совсем маленькой, – та сторона света называется Запад. В той стороне после Советского Союза находятся другие страны – Англия, Германия, Франция, – тут дядя Епифан вздохнул, – Франция – моя самая любимая страна после России. Там, Киска, живут интересные, замечательные люди и говорят они на очень красивом языке. Когда-нибудь я научу тебя французскому. А дальше, через океан находится огромная страна Америка. Я бывал там, но Америка мне понравилась меньше, чем Франция…" Сейчас Анфиса вспоминала этот рассказ и улыбалась, так же как и тогда, лет в десять, когда она впервые услышала.

– Я не хочу мешать вам, Анфиса, я просто шел…, – Михал! Сердце забилось часто-часто.

– Вы не мешаете! Я…просто, …смотрела и… думала…

Он улыбнулся снова как тогда возле колодца, и она вдруг почувствовала, что краснеет, хотела убежать, но Михал положил свою руку поверх ее руки.

* О чем же вы думали?

* Я… у нас тут жил один сосед… он раньше бывал в разных странах и… вообще был очень умный, – сбивчиво начала Анфиса, чувствуя, что все больше заливается краской, – так вот он рассказывал, что ученые долго наблюдали за разными людьми и пришли к выводу, что когда человек мечтает о чем-то хорошем или ждет чуда, то всегда непременно смотрит на Запад. Почему так происходит, неизвестно, и делают это люди неосознанно и объяснить, почему смотрят именно в ту сторону, не могут… Я вышла посмотреть на закат и вдруг вспомнила об этом.

Михал тоже посмотрел в сторону заката.

– Да…. – протянул он, задумавшись, – знаете, а ещё в той стороне куда мы сейчас смотрим, находится моя страна.

*****

– Доброе утро, Анфиса….

Пришлось изо всех сил взять себя в руки, чтобы посмотреть на него также, как на любого другого парня.

– Здравствуйте, Михал, – она продолжала называть его, не переделывая имя на русский лад, и обязательно на «Вы» – вы так рано на работу?

– Да. Андрей Борисович попросил помочь разобраться со счетами….

Некоторое время они шли молча…. От ощущения счастья перехватывало дыхание и стучало в висках. С ним…., идти с ним еще через всю рощу, а потом по полю, мимо реки. И другой тропинки тут нет!.... С ним! Так близко и так долго – минут пятнадцать…. Или даже больше! Вдруг Михал немного опередил её и, положив руку на ближайшую березку, преградил путь.

– Анфиса…., – его лучистые карие глаза блестели как-то особенно, а улыбка была мягко-вопрошающей, – я давно хотел поговорить с вами. То есть хотел сказать…. Хотел спросить…. Анфиса…, можно вас поцеловать?…

Она тоже взялась за березку, чтобы не упасть от нахлынувших эмоций.

– Что вы такое говорите! Пустите, я пройду….

– Что я говорю? Анфиса, разве вы совсем ко мне равнодушны?! Что касается меня, то….

– Да с чего вы взяли?! – перебила она, – конечно, равнодушна!

– Этого не может быть, Анфиса, не может быть, – горячо возразил он, уже удерживая её за руки, – я же чувствую, что это не так, что…., что…. Анфиса…. Вы слишком уж нарочито меня не замечаете. Да и не только это, конечно.

– До какой степени вы самоуверенны! – она вырвалась и побежала бегом.

Весь день Анфиса не отрывала глаз от грядок и даже в перерыве старалась смотреть только прямо перед собой. А поздним вечером, зарывшись в подушки и одеяло, пыталась унять начавшуюся истерику.

Сначала ее захлестывало невообразимое, до боли в сердце, абсолютное счастье. Он хочет ее поцеловать! Да разве могла она даже мечтать об этом! С первой секунды встречи, влюбившись и навсегда отдавшись его глазам, его улыбке, его мягкому спокойному голосу, Анфиса изо всех сил скрывала это чувство. Сама мысль, что он может влюбиться в нее, казалась деревенской девушке невероятной. И тут же, вспыхнувшая гордость начинала спорить с покорностью и смирением перед этим мужчиной. И пусть внутри она понимала, что никого в жизни больше не полюбит, кроме Михала, он об этом не должен был узнать никогда. Даже догадаться!.... О взаимной любви она боялась и мечтать. Так же, как боялась и самого Михала. Боялась его непохожести и сдержанности, которую многие принимали за высокомерие. Боялась его ума и силы, не только физической, несмотря на худощавость, но и внутренней. Несмотря на ранение, работал он едва ли ни больше всех в колхозе. Причем после работы помогал бухгалтеру и счетоводу, что-то подсказывал, поправлял…. Но больше всего Анфиса боялась своего чувства бесконечного счастья, которое затопляло всю её сущность при одной мысли о нем.

Зачем же сегодня она так грубо оттолкнула этого поляка? Почему испугалась его проницательности? Зачем не открыла своего сердца? Неужели это страх стать для него просто развлечением? Нет. Михал вовсе не производил впечатления жестокосердного красавчика– бабника. Всё его поведение, поступки, характеристики, поступившие из партизанского отряда, в котором он сражался, говорили о нем, как о человеке благородном и честном.

Анфиса не могла понять – безумно счастлива или безумно несчастна она сейчас. А еще её очень пугал завтрашний день….

***

Завтрашний день, 9 мая 1945

В правлении было полно народу. С начала войны так повелось, что здесь ранним утром собиралось чуть ни всё село. Обсуждали самые важные возникшие проблемы, распределяли дела. Иногда собрание длилось полчаса, иногда минут десять. Как успевали. Андрей Борисович, инвалид ещё с Финской войны, принявший в военное время всю власть в селе в свои руки, распоряжался этой властью на редкость мудро. Чеканиху почти не коснулся голод, несмотря на то, что посылки «Помощь фронту» отсюда шли регулярно.

Секрета тут никакого не было. Просто Андрей Борисович совмещал в себе два, казалось бы, несовместимых качества – жесткости и доброты. Обостренное чувство справедливости служило ему четким мерилом отвешивания этих качеств в той или иной ситуации.

Сегодня он, как всегда, раздал поручения, несколько раз переуточнил вчерашние результаты и обрадовано добавил, что в селе у них снова прибавление с фронта.

– Вот – представил он крепкого широкоплечего мужчину лет тридцати пяти, – Олег Иванович… Ну…. Такие дела, что…. Село его родное спалили . Вот…, наш он теперь. У нас будет жить. Ранение затянулось почти. Так что помощник еще один. Катерина, возьмешь к себе на время? Летня кухня у тебя ж свободна?

– Ну! – фыркнула Анфискина мать, – у меня на летней кухне чай не сахар. С дощечек она. Да и по хозяйству там….

– Ладно, ладно, – перебил её председатель, – не жмись, Катерина, на месяц-два не больше.

Она вздохнула, но перечить больше не стала. Председателя привыкли слушаться.

Уже хотели расходится, когда дверь правления распахнулась и в коридор влетел Петька Репнин – парень из соседнего колхоза. Влетел, да так и повалился на пол, лицо руками закрыл – то ли плачет то ли смеется, не разберешь.

– Петро…. Петро, – стали тормошить его, – чего ты? Ну? Чего?

Петька открыл, наконец, мокрое от слез лицо и задыхаясь прокричал, точнее прохрипел:

– Победа, ребята, Победа! Победа! – кричал и кричал он это слово, как сумасшедший. И все были, как сумасшедшие. Кто-то из женщин запричитал, кто-то, не веря, мотал головой. Все при этом волновались и говорили разом. Лёнька Ветров уже тащил не понять откуда взявшуюся сломанную тарелку – радио и предлагал попробовать её подключить, другие приступили к Петьке и тормошили его за руки и за плечи, допытываясь откуда он узнал эту новость. Говорили и кричали….

– Ну-ка тихо все, – раздался повелительный голос Андрея Борисовича.

Он быстро и уверенно, несмотря на свою хромоту, подошел к Петьке, и крепко взяв его за плечи, приказал:

– Ну…. Говори.

А потом в деревне был такой праздник, что большего нельзя себе ни придумать, ни представить. Как бы ни складывалась в дальнейшем жизнь у всех, помнивших тот майский день, никто из них не мог назвать дня счастливее и радостнее. Как будто у каждого сердце открылось для рая. На время забыты были все обиды и недоразумения. Каждый нес на стол, сколоченный наспех мужиками, всё, что мог найти дома самого вкусного. Обнимались, и плакали, и смеялись вместе. И те, кому некого было ждать ревели в голос. И вместе с ними также в голос кричали и плакали другие, у которых надежда еще оставалась. И разделенная боль возносилась на такую высоту всеобщей народной любви друг к другу, что превращалась… в радость. И теперь уже радовались вместе. И даже больше других радовались матери и жены, в дом которых пришли похоронки. Потому что они за Победу заплатили больше. Значит и на радость больше прав имели.

***

Лето, 1945. Июнь.

– Подожди меня немного. Я только до сельсовета и – назад. Хорошо?

– Хорошо.

– Ну, молодец, – он уже вышел, потом опять вернулся, взял ее за руку и посмотрел своим особенным очень пристальным взглядом, под которым она всегда опускала глаза, – я быстро….

Анфиса подошла к окну посмотреть, как Михал пересекает дорогу и почти бегом бежит в сельсовет. Она прижала руки к груди и постаралась успокоить сердце. Тук-тук-тук – собиралось оно выскочить. Бесконечное-бесконечное счастье заполняло всё вокруг. Она не могла сидеть на месте. Рассматривая комнату, в которой жил Михал, чувствовала, разливающееся внутри тепло. Его подушка…. Его свитер. Стол, за которым он сидит. Книги. Сложенная вчетверо газета. Иностранная. Она взяла ее в руки и развернула. Газета была старой, потертой на сгибах. С каким-то гордым удовольствием Анфиса отметила, что понимает текст. Это был французский язык. Читая, довольно легко переводила слово за словом. И вдруг остановилась. Еще раз пробежала заметку, проверив правильность своего понимания. Всё верно…. Похолодев, она взглянула на выходные данные – 1939 год. Еще не совсем осознавая то, что она узнала, почувствовала приближение чего-то тоскливого, тянущего, неотвратимого.

Ещё и ещё раз перечитывала она французскую статейку. Это даже не было статейкой. Так, сообщение. Сухое, безликое…, страшное. «…советские войска оккупировали территорию Польши…» – прошептала она уже по-русски последнюю фразу…. Анфиса не слышала, как скрипнула дверь. Только увидела перед собой улыбающегося Михала. Он держал в руках полевые цветочки.

– Тебе…. – протянул он.

– Что это? – спросила она, растерянно и в то же время требовательно глядя на него.

– Это? Газета. Старая. Я из дома захватил, когда убегали. Как память храню. А… – он наконец оценил её состояние, – что случилось?

– Вижу, что газета, – выкрикнула она со слезами на глазах? – я спрашиваю – что здесь написано?!!! Это что – правда?! Что это такое?!

– А…. Ты умеешь читать по-французски? Да…, ты же говорила, что тебя учил сосед, но, – он стоял, протягивая букет, ставший вдруг таким жалким и глупым, и не знал что делать.

Впервые за все военные годы Михал чувствовал себя настолько растерянным и беспомощным. Надо было срочно что-то придумать, объяснить, ответить этому отчаянному взгляду. Что-то рушилось между ними сейчас, здесь. И счастье, которое еще несколько минут назад казалось настолько прочным, что сможет перенести все тяготы и перепетии жизни, рассыпалось в прах….