Текст книги "Мэтт, которого нет"

Глава 4. Одна мамина страшная сказка

«Мы с сестрой – близнецы. Елена и я. И у нас нет дома, родителей и смысла существования. Нам навеки четырнадцать, светлые волосы «под мальчика» никогда не отрастут, и мы прокляты быть вместе остаток времени, отведенный мирозданию. У нас нет другой компании, как одна другой, мы смертельно устали друг от друга, но во второй раз мы не можем умереть.

Я не помню, что с нами случилось. Елена помнит, но не говорит. Думаю, это она виновата, потому что каждый раз, когда я завожу разговор на эту тему, она кусает губу, царапает себе лицо и вопит. С ней тяжело общаться, она ненормальная. Она всегда была такой. Жаль, что даже одежда у нас одинаковая – белые длинные сорочки с синими динозавриками и пушистые тапочки-кролики. Елене она не под стать. Ей нужно что-то в стиле Фредди Крюгера. Да, пожалуй, только рук-ножей ей и не хватает. Вот только нельзя меняться призракам. Ничего уже призракам нельзя.

Елена всюду за мной ходит, и, клянусь своей душой, я бы уболтала как-нибудь ветер унести меня на край света, подальше от нее, но я остаюсь в нашем родном городе. Тут, в общем-то, спокойно, и люди хорошие. Мне нравится наблюдать за ними, за тем, как растет их счастье. И помогать.

А еще я люблю подбирать письма, записки, рисунки, странички из тетрадей по русской литературе, а иногда – математике. Я люблю их рассматривать и сочинять автору этой вещи судьбу. И Елена любит. Это единственное, что нас объединяет и помогает мне забыть о наших недомолвках.

Но сестра меня пугает и тут.

– Они все умрут, и девочка останется одна, – хлопает серыми равнодушными глазами Елена и тыкает пальцем на обычный добрый детский рисунок «Мама, папа, я». Хочется хлопнуть ей по пухлой щеке, но правила есть правила. Что придумано – не вычеркнешь.

– Но у девочки появятся друзья, которые поддержат ее, – чувствую, как мой голос скрипит, словно металл по стеклу.

– Но очень скоро и они предадут ее, и она разочаруется в дружбе, – спокойно продолжает Елена, как будто о фантиках говорит, а не о людях. – Станет совсем одинока. Но так ей и надо.

Я бью ее по руке, прячу рисунок за спину.

– Да почему ты такая?! – воплю так, что, услышь мой голос живые, настоящие люди, они оглохли бы. Но Елене все ни по чем. Елена жалобно хлопает глазками и тянет ко мне ладонь:

– Не отворачивайся от меня, сестричка, – хныкает, до тошноты противно: – Ты у меня одна, – улыбается, – давай дальше смотреть послания, а?

Мое проклятие.

Моя сестра-близнец.

Я, конечно, как всегда, опять сажусь с ней рядом. Опять ставлю на коленки бывшую коробку из-под печенья, а из нее достаю «никчемности». То, что люди сочли не нужным сохранить: от счетов на оплату и чеков до валентинок, длинных писем и фотографий. Мы с Еленой собирали эту коллекцию столько, сколько я помню про нынешнее свое состояние. Ей пришла в голову эта идея. Мне даже показалось, что она ищет что-то определенное. Она сразу отсеивала все, кроме писем, но и узнав их содержание, скоро оставила это дело. Мне кажется, ей нужен был личный дневник или что-то типа того. Или адекватность в подарочной упаковке, повязанной бантиком. Вот счастья бы было. Но, видимо, Елена не нашла то, что искала.

А я нашла.

Мой смысл тут быть.

Заочными свидетелями скольких драм мы стали… Любовного расставания милого юноши, который писал историю их с ним половинки и выбросил в мусорный бак, приправив огнем (но мы успели, мы спасли). Развода родителей одного малыша, который рисовал об этом комикс (так себе каракули, но я пустила слезу). Поиска себя. Поиска пропавшего отца. Поиска счастья. Мы находили еще сборник анекдотов, цитаты из «Мальчика с кладбища» Нила Геймана с пометками. Потом я украла эту книгу, где, как, не помню, главное, что она очень мне понравилась и я почувствовала себя не такой уж несчастной. Правда, потом Елена эту книгу разорвала в клочья, сказав, что у меня больше не может быть друга, кроме нее. И это касается даже книги…

Я пыталась писать сама. Ничего не вышло – ручка не слушала мою призрачную руку. Видимо, вместе с жизнью я утратила способность создавать, да и вообще влиять на мир.

Как же я так хреново застряла.

– Мы всегда будем вместе, – как всегда, твердит Елена, тыкаясь в мое плечо:

– Мы всегда будет подругами. Я всегда на этом моменте смиренно проглатывала тоску и еще долго пялилась на свои тапочки.

Но на этот раз, когда сестренка так делает, я отталкиваю ее, что есть силы, беру коробку с «никчемностями» под мышку и бегу. Мимо меня проносятся времена года и поколения, не то, что дома и люди. Может, я оказываюсь в иной эпохе, когда прячусь в высохшем колодце, закрывая за собой железной крышкой. Надеюсь, этот путь достаточен для того, чтобы Елена оставила меня в покое.

Я жмурюсь и представляю, что у меня есть дом, камин, на столе – вкусный рождественский ужин, нарядная елка и снеговик с носом-морковкой за окном. Я представляю, зная, что эта мечта – невозможная.

У меня никогда не будет счастливого детства. Хотя бы – просто спокойного.

Я чувствую.

Ведь когда я открываю глаза, то оказывается, что никуда я не убежала. Все так же сижу на ступенях подъезда с бывшей коробкой из-под печенья на коленках. А рядом – а рядом сестра.

И она с заботой вытирает с моего лица воображаемую слезинку. Если бы я умела плакать, то ни за что не показала слезы ей. Она же издевается надо мной, прикрываясь любовью.

– Е… ле… на, – слоги вылетают из меня и залетают обратно. – Отпусти… отпусти меня.

– Не хочу, – сестра добродушно пожимает плечами: – Я же так люблю тебя.

И тяжелыми цепями, а не руками, она обнимает меня, стискивает, душит. Наверное, забыла, что я уже мертва, и с удовольствием сделала бы это во второй раз…

Так.

Что?

Мне больно. Очень-очень больно. Я будто вновь чувствую, как трещат мои несуществующие кости, как застывает кровь и замирает сердце. Это – знакомая боль, такую не забудешь. Смерть не забудешь.

Кто это со мной сделал?

– Помнишь, у тебя появились новые подружки, когда мы перешли в новую школу? – Елена не дает вырваться, гладит по голове и целует в макушку. Я – свежевыловленная рыбка, глупая рыбка, которая самовольно проглотила крючок и бьется теперь, и рвет рот, но, несмотря на страдания, никогда не вернется в свой спокойный водный мир.

– Да. Помню, – я не слышу себя, но отвечаю. Как ей не ответить, если она хочет? – Я очень хотела друзей. Но из-за тебя нас везде дразнили и выставляли на посмешище. Единственный раз в жизни мне повезло и сбылась моя мечта, и со мной стали общаться не потому, что от меня нужна была домашка, запасная ручка или взять в долг на обед в столовой, а потому, что я была кому-то интересной и даже родной.

Она тянет меня за волосы, улыбаясь во весь рот, трясет, трясет и бьет:

– У тебя есть только я. Только я люблю тебя больше всех. Не смей предавать меня. Ты хочешь, чтобы мне было плохо?

– Нет, я люблю тебя, сестренка, люблю, мне не нужен больше никто! – я кричу, но шепотом. Потому что у меня больше нет голоса. У меня его украли. Как жаль, что я все поняла слишком поздно.

– Как тебе не стыдно так поступать со мной… – Елена цокает языком: – Но ты же моя сестренка. Мы должны мириться с недостатками близких и принимать их такими, какие они есть.

И отпускает меня. Но я больше не чувствую земли под ногами.

– Да, конечно, – говорю я ей, а она отворачивается и говорит о том, какая я плохая, но она готова это терпеть ради нашей дружбы. А я – я смотрю на призрак сестры и понимаю, что та самая черта, за которую нельзя переходить, была давным-давно ею пройдена.

Я беру коробку с посланиями из реального мира и, скомкав их, проглатываю. Забываю о Елене, о своей наивности и вижу, как красивый, но такой же одинокий, юноша, сочиняет песню. У него в комнате гирлянды, плакаты с «Мельницей» и той-терьер на коленях. Он перебирает струны гитары и вкладывает в музыку всю свою душу.

Я вижу эту картину – и не хочу думать, почему он выкинул свою работу в мусорный бак. Пусть правда будет другой. Пусть в моих фантазиях он опубликует песню и станет любимым исполнителем каждого человека на этой планете…

Итак, чужие истории – единственное, чем я дышу. Единственное, что у меня не отнимет сестра.

Пожалуйста, если кто-нибудь слышит эти мои мысли, спасите меня от нее.

Глава 5. Архив с Главными Кинофильмами Жизни

Измененное состояние сознания проходит – Кир бьет Мэтта по щеке. Приливает кровь. Мэтт прижимает ее ладонью и смотрит на друга взглядом: «Я опять начудил?»

– Мить. Ты нормальный? Я минут пять до тебя докричаться не мог. Ты зачем-то привел меня сюда, в это безлюдное поле, а потом просто смотрел перед собой, не моргая и ни на что не реагируя. И в обморок не упал вроде, но я не знал, что и думать… Ну ты и чудила!.. Я тебя как-то больше побаиваюсь теперь, честно тебе признаюсь.

Мэтт криво улыбается. На самом деле ему очень обидно. Он, конечно, странный, но всерьез никому не навредит. Плохо, что приходится людям это доказывать. Они говорят про то, что он жуткий, вроде бы и в шутку, но…

Надо учиться ладить с этим миром. Надо изо всех сил постараться!

На удивление самому себе, на этот раз Мэтт, хотя и не совсем осознает, что он сам чувствует, но понимает, что от него хотят услышать. Оказывается, очень полезное ощущение:

– Извини, Кир. Прости. Я не хотел тебя напугать. Наверное, это все из-за нервов. Ты же знаешь, какой я… Я ценю, что ты рядом, несмотря ни на что.

Кир – солнечный лучик в убогом школьном мире – усмехается и дружески бьет Мэтта по плечу:

– Полностью готов к покушению на мою жизнь.

Вот он, Кир. Ни черта на самом деле его не боится, просто задирается, вот и все. И не нужно обижаться. Да, хороший у Мэтта друг. Друг… Единственный и настоящий.

Вина слезами льется из глаз. Опять, опять слезы. Ладно, перед другом плакать нестрашно. Он не засмеет. Наоборот, обнимет, погладит по спине, спросит: «Ну что ты, ну что ты… Все же хорошо, да? Смотри, вот ты сегодня показал учителям, что ты – личность. Что ты не заслуживаешь того отношения, с которым к тебе… ну… относятся. Хах.. А ребята – они не злые, что смеются над тобой. Просто им нужно на ком-то сорвать свою злость, понимаешь? А ты себя никогда не защищал раньше. Ты добрый, Мить. Слишком добрый».

Кира слова – да будь они правдой. То есть, может, Мэтт ему и кажется добрым. Но разве добрый человек оставил бы друга в беде, а именно так он и поступил, сбежав со школьной драки, оставив Кира одного? Но разве добрый человек выводил бы на эмоции тетю Люсю, прекрасно осознавая, что ей и так нелегко? Разве добрый человек лишил бы ее прекрасных голубей, еще когда был совсем ребенком?

Как же хочется вернуться в прошлое. Изменить все. Когда там уже, черт возьми, изобретут эту дурацкую машину времени!

* * *

Ветер доносит прошлого шепот:

– Ну, может, изменить прошлое ты и не изменишь. А вот окунуться в воспоминания – это устроить можно. Пришло время вспомнить о Вере. Обо мне. Прошу прощения, что такую милую сцену дружбы я прерву. Поверь, ты вернешься в это же мгновение, но пройдут годы. И ты будешь уже совсем другим. И, возможно, понимая себя лучше благодаря вновь прожитым воспоминаниям – увидишь, куда идти?

– Что ты такое, Вера?

Вопрос звенит в пустоту. Глаза не видят, тело не чувствует. Есть только тьма.

– Это хороший вопрос, Мэтт. Надеюсь, ты на него еще ответишь, только вот сам.

Бодрый детский голос сейчас внушает больше страх, чем доверие. У Мэтта волосы становятся дыбом. Он чувствует, что кто-то сжимает его ладонь. Кто-то холодный и бесплотный. Как ветерок подул, но это, черт, совсем не ветерок…

– Я буду с тобой в твоем путешествии. Я – твой проводник по прошлому. Ты готов, Мэтт? Скажи мне громко. Не мямли. Я должна знать.

С такой же уверенностью, как и в том, что это окончательно поехала его кукуха, Мэтт говорит «да».

– Хорошо. Помни, если тебе понадобится моя помощь, ты должен попросить меня вслух. Я, конечно, мысли читаю, но такие правила. Таков закон. Не попросишь – не получишь. Работает во всем, кстати.

Больше всего на свете хочется спросить ее: «Да кто ты, черт побери, вообще такая», – а не слушать эти бредни. И… стоп, что, читает мысли? И непристойные что ли? Не думать ни о чем таком, не думать ни о чем таком, не думать ни о чем…

– Эм-м-м… Возможно, в будущем ты со своей Марией и провернешь эдакое, но пока, прошу, не отвлекайся.

Что же… Судя по лексикону Веры, она вовсе не ребенок. Можно не переживать, что он сломал малолетке психику. А вообще ужасно стыдно!

Рябит. Знобит. Воют голоса. Нет больше тела, нет больше Мэтта.

Есть просто эта тьма…

Мамины страшные сказки проносятся в голове:

«Жили-были две сестры, и ненавидели друг друга больше жизни. Одна убила вторую, но умерла потом сама. И теперь они обречены бродить по городу бок о бок. Одна любит собирать человеческие „секретики“, а другая их потрошить»…

«Один мальчик с дурацким именем Митрофан не слушался маму. Не убирал за собой игрушки, не мыл посуду и не стирал свои вонючие носки. Мама выгнала его из дома. А стоял ведь январь… И пока все в округе веселились и отмечали новый год, мальчик замерз насмерть».

Вслед за сказками в мыслях пролетели обиды:

«Если ты думаешь, что любовь из твоих диснеевских мультиков существует, то ты ошибаешься. Любви здесь не осталось, но зато глупости предостаточно. И глупость поглотила тебя, Митрофан. Начни уже думать головой».

«Ничтожный мальчишка, в точности, как твой отец. Чего ты ревешь? Ну прости меня, прости, что я как мать говорю тебе правду. Ты никогда не пойдешь в музыкальную школу, тебе медведь на ухо наступил. И вообще ты некрасивый. Кому нужны некрасивые музыканты, а?»

«Мой дорогой, не смей так разговаривать с матерью. Совсем меня не ценишь, злодей! Я все для тебя делаю! Вот, иди, вали на улицу, проси милостыню, раз ты такой непокорный. Стирай свои гребанные вещи сам, придурок шестилетний!..»

Мэтт умоляет мироздание, чтобы поток воспоминаний прекратился. А он обрушивается кислотным ливнем. Только сейчас не про слова, а про побои. И никто его не защищал. Даже сестра Ева в страхе прятала глаза и убегала к себе в комнату. А папы не было рядом.

А потом были дурацкие тетины голуби и дурацкий глупый Мэтт!

Нельзя слушать взрослых. Нельзя верить ни единому их слову.

«Дети должны быть послушными. Но даже это тебе надо напоминать. Нормальные дети все и так знают».

– Хватит! Остановите это! Я не готов! Я не го-тов!..

Голос вырывается не из горла, из души. И он оглушителен даже в том состоянии, в котором Мэтт сейчас, нет слуха.

Воспоминания останавливаются.

– Тебе все равно придется вернуться, – Вера недовольна. – Но раз пока ты считаешь себя не готовым… Ладно.

* * *

Мэтт осознает, что на этот раз лежит на траве, а Кир опять хлопает его по щекам и кричит, кричит, кричит.

«Твой путь лежит через Архив с Главными Кинофильмами Жизни. Я еще вернусь, чтобы довести начатое до конца тогда, когда ты посчитаешь нужным. Иди, куда страшно», – раздается девчачий голос в голове.

А наяву жалобный голос друга умоляет:

– Мить, я вообще не понимаю, что мне делать, ты очнись, пожалуйста. Ну пожалуйста… Я тебе всегда буду давать списывать домашку, только не умирай вот тут, а?..

Очень заманчивое предложение, и даже непонятно, что срабатывает: обещание Кира или магия Веры.

Мэтт поднимается на ноги. Ветра больше нет, солнца тоже, только серые тучи, и поле все серое, и поселок чернеет вдали. Будто он сам – огромная туча, спустившаяся с неба.

Главное – вернуть дурацкую мамину ленту обратно. Пусть висит себе на ветке. Ну ее.

– Я не хочу домой, Кир. Можно пока побыть у тебя?

– Э-э-эм… Да, конечно, но ты уверен, что тебе не нужно в больницу? У тебя же переутомление или что там… Выглядит все очень серьезно…

– Это просто усталость, Кир. Тяжелый же был день. Со мной такое случается, обычное дело.

Мэтт врет. Провалиться в небытие, почти перестать чувствовать свое тело, вспомнить уснувшие воспоминания – это вовсе не «обычное дело».

Кир, по виду, догадывается, но больше эту тему не затрагивает. Они идут к нему домой.

Стиральный порошок. Аромат «Морозная свежесть». Вот что первым делом приходит в голову, когда ты в гостях у Кира. Ни пылинки, ни соринки, все на своих местах. Свежий ремонт. Сиреневые обои. Люстра с подсветкой. Фотопринтер. Крутой белый кожаный диван. Глядя на все это Мэтт только вздыхает. Может, когда он станет взрослым, и у него дома будет так же. А пока он живет во временной капсуле Сталинских времен, даже компьютера у него нет.

Мама Кира – как и сам Кир, рыжая, с веснушками – обнимает их, встречая. Так странно, что чужая мама обнимает тебя, когда своя этого никогда не делала.

Зависть съедает.

– Как прошли дела в школе? – спрашивает она, наливая в тарелки рыбный суп.

У Мэтта застывает ком в горле.

– Мам, мы сбежали с уроков, – выдает Кир. Ну отлично. Могли бы суп поесть, вон, пирожки с капустой, клюквенный чай, м-м-м… А теперь будут слушать очередные визги возмущенного их тупостью родителя.

– Почему?

Так, а вот это уже не по правилам. Она спросила причину, а не просто начала орать. Нахмурилась, конечно. Правда, когда мама Кира хмурится, у нее все равно доброе лицо.

А Киру совсем не страшно перед ней объясняться – смотрит на нее, как невинный ягненок.

– Мите было плохо, он с учителями поссорился – они унижали его!

– Как?.. – охает мама Кира, прижимая полотенце к груди и садясь напротив них.

– Митя просто молчаливый. Ну, так получилось. Они постоянно докапываются до этого! А сегодня, – друг толкает Мэтта в бок, – сегодня Митька дал им отпор. Только они его опять достали. Мы и ушли.

– О-о-о… – протягивает мама Кира. А потом обращается к Мэтту дружелюбно: – Мой Кир раньше о тебе не рассказывал. Вижу, вы только в этом году подружились. Я рада, что ты, наконец-то, пришел к нам в гости. Кушай, Митя, супчик остынет.

Мало того, что с Мэттом поговорили, как с человеком, так еще выразили радость, что он пришел. От светлой грусти подступают слезы. Неужели такие люди на самом деле бывают даже в их угрюмом поселке? Да, есть дядя Рим, но он знает Мэтта с детства, поэтому так добр к нему.

И… да, Мэтт рискует тем хорошим отношением, которое ему подарила мама Кира, но попытка не пытка… На самом деле – пытка:

– Мне не очень нравится эта форма моего имени.

– Да? И как же тебя называть?

Слова звучат тихо, словно их и нет:

– М… Мэтт…

Мама Кира морщится, как от кислой конфеты:

– Странно это как-то. Непривычно. «Митя» – лучше звучит. Надо быть как все люди, милый мальчик. В жизни легче будет, поверь моему опыту.

А, ладно. Очередное разочарование – опять Мэтта пытаются переубедить в том, каким же ему нужно быть. Может быть, они и правы? Сколько это может продолжаться? А так… Мэтт хотя бы не будет один?..

– Кир! Разве это то, чему я тебя учила?.. Поддерживать друзей – хорошо, но вместе сбегать из школы?..

Ее тон кажется резковатым, но потом она ласково улыбается сыну и прижимает к себе.

– Нет, на самом деле я просто ворчу. Ты у меня очень хороший, Кир. Добрый, умный, воспитанный. Мой самый лучший мальчик. Не обижайся на меня, ладно?

– А ты – самая лучшая мамочка. Все хорошо, я понимаю, больше так делать не станем.

Так странно наблюдать за сценой нежности матери и дитя человеку, у которого такого никогда не было. Вроде и радость за них нужно чувствовать, но почему пробирает злость – до скрежета зубов? Такие теплые мгновения из детства, если они у тебя есть, знай и собирай в коробочку ценных воспоминаний. Когда будет нелегко в жизни – их достанешь, и будешь чувствовать себя защищенным, цельным.

А у Мэтта нет такой коробочки. И Мэтт завидует самой черной завистью. Он-то чем хуже других?

– Эм-м-м… Кир, нам, наверное, пора. Мы же там вещи еще оставили, в школе, забрать нужно.

Мэтт неловко встает из-за стола, задевая недоеденную тарелку супа. Брызги пачкают белую скатерть. Странно, но на Мэтта никто не кидается с проклятьями.

– Мить, да почему? Еще слишком рано. Мы же хотели на кружок литературный пойти, а не просто так переться до школы за рюкзаком?

– Я подумал, что мне нужно взять из библиотеки кое-какую книгу. Пойду пораньше.

– Потом никак нельзя это сделать?

– Нет, нельзя.

– Пф, ладно. Идем, провожу.

В прихожей Кир пытается понять настоящую причину такого скорого ухода, ведь договаривались чуть ли не на ночевку, а Мэтт быстрее выскакивает за дверь. Идя по проселочной дороге в сторону сухого дерева с повязанной на нем алой лентой, он прячет рукавом слезы. Задача это непростая, когда по пути неизбежно встречаешь соседей. Поселок – он на то поселок.

Каждый шаг – ватный. Как в страшном сне, когда надо бежать от монстров за спиной, но непонятно что мешает. И дыхание частое, и сердце бьется, будто действительно есть какие-то монстры. Но вместо них – сухое, никому не нужное дерево. И алая лента все еще вьется на ветру.

И вновь Мэтт развязывает ленту и берет в руки.

И вновь Мэтт зовет Веру.

Мэтт ждет чего-то большого, внезапного и почти невыносимого, как в прошлый раз.

И вновь Пустота приходит, но потом – спокойствие.

Спокойствие…

И древние пленочные видеокассеты. Их миллиарды на миллионе стеллажей на фоне черноты.

– Добро пожаловать, Мэтт, в Архив с Главными Кинофильмами Твоей Жизни.

Веры не видно, но она везде. Странно доверять голосу, по вине которого ты вместо того, чтобы впервые быть у настоящего друга в гостях, валяешься без сознания у сухой яблони, и снится тебе бесконечный Архив…

Какой-то сюр. Как и вся его жизнь.

– Ты должен дать свое согласие, Мэтт. Сказать, что ты сам хочешь вернуться в прошлое. Четко. Без запинок.

Интересно посмотреть, каким Мэтт проснется на этот раз? В прошлый раз он вдруг начал понимать, что люди от него хотят. Может, на этот раз поймет, что он сам от себя хочет?

– Ладно, ладно. Я согласен вернуться в свое прошлое. Показывай свои фильмы.

Не то чтобы Мэтт физически ощутил «знак» своего согласия… Почудилось, что сердце, прямо в груди, обмотала леска. И любое его неверное слово – и леска натянется. И сначала будет больно, а потом уже не будет ничего.

И что-то выяснять, что за мистические приколы здесь происходят, ему расхотелось.

– Пути назад нет, – напоминает вкрадчиво Вера. – Я иду к тебе.

Девочка в белом платье является из ниоткуда. Девочка из фотографии в белой рамочке, висящей у них в прихожей. Круглолицая, лет десяти. С лохматыми черными волосами и угрюмым взглядом.

Эта девочка хватает Мэтта холодной рукой, и все перемешивается.

Прошлое, настоящее, будущее? Кто он? Почему «Мэтт»? Что за странные сказки любила ему читать мама на ночь, после которых его, она знала, всегда мучили кошмары?

Мыслям в голове тесно. Больно от них, череп скоро разорвется.

Мэтт хватается за волосы. Как же давит! Дурацкие мозговые извилины что, внепланово решили сделать перестановку?

Больно и страшно. А вдруг это конец? А Мэтт ничего не успел сделать за шестнадцать лет, кроме как предаваться меланхолии и обиде.

Когда-то давно, еще до школы, было счастье. Была сестра. И папа казался хорошим и добрым человеком. Он всегда покупал мороженое после работы. Мэтт называл его «колбасным мороженым» из-за упаковки как под колбасу. Оно было таким вкусным. И вообще… тогда все было волшебным. Каждое мгновение.

– Терпи, Мэтт. Голова должна болеть, это ради твоего же блага. Скоро это закончится, не переживай.

Действительно, а зачем переживать из-за невыносимой головной боли? Зачем переживать из-за чувства, что вот-вот глаза покинут милые, родные глазницы? Это не сон. Это бред несуразный.

Мэтт кричит.

Стеллажи трясутся и падают один за другим. Сквозь боль, грохот и страх, Вера взывает к нему:

– Помни, почему ты на это пошел, Мэтт. Правда дорогого стоит. Ты на верном пути, но сначала ты должен заплатить.

– Что за странная плата – мучения?!

– Не мучениями ты платишь. А терпением.

– А кто продавец и кто покупатель?

– Ты. И тоже ты.

– Да что за ерунда!

Пульсируют десны. Рот горит.

У Мэтта больше сил ни возмущаться, ни кричать. Он распластывается по воображаемому деревянному полу, в школьных кабинетах, и закрывает глаза.

– Правильное решение, – подмечает Вера. – Помни, что боль – не вечна. И терпи.

Боль – не вечна. Но даже когда она уходит, Мэтт не может пошевелиться. Даже опять открыть глаза.

Боль – похитительница души. Вывернула наизнанку и ушла как ни в чем ни бывало.

– Ты готов.

Когда он находит силы подняться, посреди хаоса видеокассет его ждут мягкое кресло, плед, старый телевизор, по которому ползает рябь, и видеоплеер. А в руках Мэтт держит коробочку, подписанную: «Зимние каникулы, мне 6 лет».

Шесть лет. Время, когда все было прекрасно. Когда мир еще был цветным, а телевизор у них дома черно-белым, а не наоборот.

Мэтт вставляет кассету и откидывается на кресло. Из динамиков раздается голос всеведающей Веры:

– Приятного просмотра, мой славный Мэтт. Приготовься, он будет долгим.