Текст книги "Сказки на костях"

Ксения Власова
Сказки на костях

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Власова К., 2025

© Оформление. ООО «МИФ», 2025

* * *

Костяная сказка

Ночь опустилась на землю черным бархатом – плотным, но обманчиво мягким. В его всполохах робко мелькало серебро редких звезд и краешек желтого, как кусок топленого масла, осколка луны. Ветер протиснулся меж щелей прикрытых ставен и дохнул на меня лесной свежестью – такой долгожданной после жаркого летнего дня, напоенной ароматом согретых на солнце луговых трав.

Вместе с ветром в спальню заглянул и тонкий полумесяц. Его тусклый свет белесыми нитями пробежал по половицам и устремился к углам, где клубились вязкие тени. Те испуганно шарахнулись в стороны, пятнами заплясали по потолку и ловкими кошками повисли на острых краях окованного сундука.

Я забралась на постель с ногами и крепко сжала в руке плошку с наполовину истаявшей свечой. Ее огонек заплясал от налетевшего порыва ветра и потух. В тот же миг притаившаяся под половиком тень голодным хищником устремилась ко мне. Когтистой рукой ухватила меня за подол сарафана, а затем быстро переместилась к горлу, но не сжала его. Когти прошлись по нежной коже шеи, оставляя едва заметные царапины, и тут же отступили, стоило мне торопливо щелкнуть пальцами. Получилось не с первого раза, но получилось: по хребту пробежала боль, как от прикосновения горячей головешки. Я тихо охнула и, распахнув глаза, позволила дару вырваться наружу: огненные зарницы промелькнули в волосах, заплетенных в тугую косу, с подрагивающих пальцев посыпались золотистые искры. Они огненным дождем упали на скрипучие половицы, но не прожгли ни одной дырки.

Тени закружились в мрачном хороводе и медленно, неохотно истаяли, будто туман поутру. Я с трудом перевела дух. Облегчение затопило душу, как паводок, и словно вспугнуло огненный дар: тот, сонно зашипев, свернулся внутри меня безобидной ящеркой и, кажется, и правда уснул. Я застыла, ошарашенная, оглушенная таким исходом. Затрясла ладонью, призывая пламя обратно, но ничего не почувствовала – ни боли, ни жжения. Спальня снова погрузилась в скребущую когтями темноту – вязкую, как омут, в котором легко захлебнуться и пойти ко дну.

Прежде единая тьма вновь распалась, и ко мне устремились самые страшные создания из всех когда-либо сотворенных природой или людским разумом. Я замотала головой и закрыла глаза, силясь призвать свою стихию: огневица из меня, как ни крути, была слабенькая. Ведьмовской обряд я еще не прошла и в полную силу не вступила. Баба-Яга, моя наставница, все готовила меня к этому часу и потихоньку учила колдовству – костяному, настоящему, на крови завязанному.

Под сомкнутыми веками промелькнули короткие вспышки. В памяти, точно венки, пущенные вниз по течению полноводной быстрой реки, пронеслись воспоминания: уколотый палец, кровь, угодившая на пламя свечи, алые кляксы на бревенчатых, плохо обтесанных стенах, упавшая булыжником тьма, вопль мачехи… Все то, что привело меня к Бабе-Яге, хозяйке избушки на костях. Неужто все так глупо кончится, не успев и начаться? Оборвется ниточка, когда клубок еще даже наполовину не размотан?

– Ку-ка-кукареку!

Крик – неуместный, нежданный, как снег в жаркую страду, – заставил с изумлением распахнуть глаза. На окне, в проеме поскрипывающих на ветру старых резных ставен, гордо восседал черный петух. Алый гребешок тяжело мотнулся из стороны в сторону, будто наградной золотой. Желтый крепкий клюв нацелился на тени: прежние хищники опали на пол копошащимися червями и поспешно устремились к щелям в дощатом полу.

– Петя-петушок! – ахнула я и с благодарностью воскликнула: – Иди ко мне, дружок!

Петух заинтересованно склонил голову, высматривая в моих руках угощение. Не увидел его, разочарованно щелкнул клювом, но не ушел. По спальне пронесся шорох крыльев: он переместился с окна на тяжелую крышку сундука. Лапы со шпорами загребуще прошлись по тускло поблескивающей в ночи железной оковке, точно желая оставить на ней метку.

– Ты никак меня спасти надумал? – продолжила я. – Пожалел глупую ведьму?

Петух молча клюнул зазевавшуюся гусеницу-тень. Та промелькнула в распахнутом клюве с длинным алым языком и исчезла. Я вздохнула. Прежде мой сон охранял друг детства, Тим. Но он отправился с поручением Яги в далекое иноземное княжество и вернется нескоро. Без него тени, опьяненные скорой и неизбежной победой, донимали меня каждую ночь с невиданным доселе рвением.

Наставнице я не жаловалась: стыд-то какой – с тьмой не справиться! Поругает Яга да и из избушки выставит. Что за огневица такая, пламенем не владеющая? Знает ведь всякий: огню никакая темнота не страшна.

– Спасибо, дружочек, – сказала я. – Выручил, за мной должок!

Я устало прислонилась к стене. Затылок уперся в холодные гладкие кости – из них, словно из обструганных бревен, была сложена избушка. Плечи расслабленно опустились, а тело обмякло. Глаза закрылись сами собой.

Миг – и я провалилась в сон: солнечный, теплый, как и моя любовь к Тиму, по которому меня снедала тоска.

Солнечные лучи ласково пробежались по лицу, с затаенным озорством прикоснулись к щекам и игриво пощекотали ноздри. В носу засвербело, будто кто-то перышком прошелся. Громкий чих, сорвавшийся с губ, пронесся по спаленке и вырвал из сладкой дремы.

– Встаю, уже встаю, – пробурчала я, прикрывая ладонью глаза от яркого света. – Красно Солнышко, мог бы и не будить!

Без зазрения совести поставила бы горсть монет, что совсем рядом раздался хриплый мужской смех – задорный, довольный, уже мне знакомый, а в синеве небесного купола промелькнула тень молодца в расшитом золотом алом плаще. Белые кучерявые облака поспешно, точно приставленные к дитю нянюшки, скрыли человеческие очертания за своими пышными юбками.

Ополоснув лицо холодной водой в лоханке, я переплела косу и потянулась к чистому сарафану. На льняной ткани, как забытый подарок, покоилось черное петушиное перо – длинное, на свету переливающееся багрянцем. Я покрутила перо в руке, усмехнулась и спрятала под подушку: пригодится еще. Когда обитаешь в костяной избушке, окруженной забором из черепов и охраняемой тремя братьями, быстро привыкаешь видеть потаенный смысл даже в простых вещах: иначе на стыке Яви и Нави не выжить.

Дверь с негромким лязгом выпустила меня в коридор с холодными скрипучими половицами. Стены из выбеленных песком времени костей пошли рябью, покрываясь замысловатыми узорами: где-то проступили цветы, где-то – хищные оскалы и острые когти. Позади меня, подпрыгивая, как мелкие докучливые щенки, трусили тени. Стоило обернуться, как они испуганными мышами разбегались по углам. К этому я уже была привыкшей, потому не обращала внимания: днем они мне ничего не сделают – нечисть сильна лишь ночью.

Из стены высунулся костяной указательный палец и любезно постучал по моему плечу.

– Доброго утречка, Афанасий Васильевич, – учтиво откликнулась я. – Как твое здоровье?

Палец мотнулся влево, затем вправо, а после и вовсе затанцевал на месте. Я терпеливо выслушала ответ и с состраданием заметила:

– Погода меняется, вот и ломит кости. Ничего, потерпи, родной, немного: я тебе мазь из буковицы принесу – все как рукой снимет!

Я запоздало прикусила язык, с которого неосторожно сорвалось столь привычное, но неловкое и глупое сравнение. Странное, точно озорной мальчишка, оказавшийся вдруг певчим в церковном хоре.

Афанасий Васильевич (кем бы он ни был до того, как его кости стали основой избушки) по-дружески коснулся кончика моего носа и исчез в ряби стены, будто в омуте. Я покачала головой и ускорила шаг. Возле трапезной ненадолго остановилась, оправила сарафан, цыкнула на особо ретивые тени у подола и перешагнула порог.

В большие резные окна, прикрытые полупрозрачными занавесками, заглядывало солнце. Его яркие лучи скользили по гладкому деревянному полу и золотистыми завитками играли на расшитой скатерти на высоком столе. Таком длинном, что он протянулся вдоль всей стены.

За скатертью-самобранкой восседали Кощей и Леший и с азартом резались в карты.

– А что на это скажешь, пень ты мой яхонтовый? – промурлыкал Кощей и резко бросил на стол карту. На длинных пальцах сверкнули камни перстней. – Есть чем крыть-то?

В бархатном голосе Кощея хищником притаилось нетерпение. Друг Яги (а может, и ее любовник, поди разбери, что за отношения их связывают!) любому делу отдавался со всей страстью, как если бы и не умел иначе. Вот и сейчас играл так, словно целое царство на кону. Волосы цвета спелой пшеницы, на днях обрубленные по плечи, топорщились на макушке. Атласная рубашка (заморская, не наша) с мелкими жемчужными пуговичками была расстегнута до самой широкой груди. На ней покачивался деревянный оберег на тонкой цепочке. Кощей закатал рукава до локтей, обнажив покрытую золотистым загаром кожу. В прищуренных глазах цвета сочной листвы и колдовства полыхало задорное пламя.

– А ты меня не торопи, угодник бабский! – проскрипел Леший. На кончике его длинного носа, точно бородавка, сидел крошечный желудь. – Чай не под березкой в ночи свиделись! Это токмо в любовных утехах спешка нужна, а в картах думать надо…

Кощей фыркнул и с насмешкой сложил руки на груди. Карты при этом он предусмотрительно сжал в ладони так крепко, что, как ни приглядывайся, не разобрать, что там за рубашкой притаилось.

Взгляд Лешего метнулся к чужим картам, а затем с разочарованием вернулся к своим. Длинный острый нос досадливо дернулся, и на пол полетела шапочка желудя.

– Доброе утро, – поздоровалась я, садясь за стол. Кощей, не поднимаясь с лавки, чуть подвинулся. – А где Яга?

– В подполе, срезанные вчера травы разбирает. А может, ворожит, кто ее знает.

Я кивнула и потянулась к самовару, стоящему на краю стола. Кощей, ненадолго оторвавшись от игры, услужливо забрал мою чашку и вернул наполненную горячим ароматным чаем. По трапезной пополз густой запах хвои. Это Леший вытащил из ушей старые шишки, потряс их и вставил обратно.

Я осторожно поднесла к губам исходящую паром кружку. Прежде чем сделать глоток, прикрыла глаза, вдыхая разноголосье трав и позволяя ему затуманить на миг голову, а затем пригубила крепкий чай. Его терпкая сладость, отдающая ромашкой, земляникой и душицей, прокатилась по горлу и чуть обожгла небо.

– Ну, надумал чего? – Кощей подался вперед, одарил Лешего широкой белозубой улыбкой и, понизив голос, доверительно добавил: – Не бойся, друг мой трухлявый, я должок не соболиными шкурами возьму.

Леший поморщился. На белом как береста лице проступило раздражение. Кустистые брови сошлись в одну линию. Он запустил узловатые пальцы в зеленую всклокоченную бороду и принялся задумчиво распутывать колтуны.

– А чем возьмешь, бес ясноглазый? Выгоды-то своей не упустишь…

Я потянулась к вязанке бубликов, но передумала и в итоге пододвинула к себе поближе тарелку с блинами и плошку с медом. Чуть поодаль высился смазанный маслицем каравай, а за ним – пироги с рыбой и ягодой, яблочная пастила и печатные пряники. Скатерть-самобранка всегда угощала щедро, чтобы даже самый взыскательный гость не смог уйти голодным.

– Меха да злато мне не надобны, – деловито ответил Кощей и, отвернувшись от Лешего, беззаботно подмигнул мне: – Другое нынче в цене. Да, свет очей моих?

Еще не так давно я бы залилась румянцем от смущения, но за время, проведенное бок о бок с Кощеем, попривыкла к его шалопайству и жажде очаровать каждого. Чуяла: за этим стояло нечто большее, чем пустое петушиное желание распустить хвост и покрасоваться перед всем двором.

Ветер хлопнул ставнями и вместе с костяной пылью и парой зеленых листочков принес с собой отголосок чужого крика. Я резко выпрямилась на лавке и, как собака, учуявшая зверя, вскинула голову.

– Слышите?

– Не-а, – раздраженно ответил Леший. – Не отвлекай, смутьянка.

Я было притихла, но тут с улицы донесся новый стон – протяжный, наполненный болью, точно корыто водой, и заставил подняться из-за стола. Босые ступни прошлись по половику, прикрывавшему дощатый пол, и едва не запнулись о его края. Свесившись по пояс из окна, я высунулась наружу и цепким взглядом обвела двор: высокий забор из костей, старый заброшенный колодец, на дне которого плескалась тьма, добротную низенькую баньку, чуть покосившийся курятник с мельтешащими возле него желтыми цыплятами и хохлатыми курицами – везде царили тишь да гладь, ничто не предвещало беды.

Почудилось?

– Ну что там?

Кощей с кошачьей мягкостью подкрался ко мне сзади, его острый подбородок уперся в мое плечо. В этот миг костяная калитка с черепом вместо запора громыхнула и затряслась, как девица в ознобе.

– Прошу! – донеслось с той стороны забора. – Помогите!

Я оттолкнула Кощея и понеслась на улицу. Не чуя под собой ног, миновала коридор, сени и кубарем скатилась по невысоким ступеням крыльца. Только перевела дух, как приметила Кощея: тот попросту сиганул в окно, срезав тем самым путь. Я тихонько вздохнула: хорошая мысль, жаль, что она забрела не в мою головушку.

С колотящимся сердцем я первой подошла к калитке. Страха не было. Я знала, что в избушку так просто не попасть: если хозяева не захотят отворить дверь гостю, тот вовек не перешагнет порога. И все же пальцы, ухватившиеся за выбеленные кости, обглоданные то ли временем, то ли псами, подрагивали – не от испуга, нет. От предчувствия грядущего – темного, жаркого, как огонь в ночи, сунутый прямо под нос.

За время, проведенное в избушке, я почти привыкла к морокам – к подбрасываемым, как щенята, видениям, смысл которых зачастую ускользал от меня. На этот же раз разум заволокло белесым молочным туманом так резко, что я покачнулась, точно на мокрые мостки шагнула. Пришедший образ оглушил, заставил слепо вглядеться в него: избушка, робко встающая на мощные куриные лапы. Я пораженно моргнула – и все исчезло, будто смытый водой рисунок на песке.

– Помогите… – вновь раздалось из-за высокого забора. – Пожалуйста…

Голос звучал тихо, как мяуканье слабого котенка. Мольба в нем мешалась с отчаянием. Не раздумывая больше, я рванула калитку на себя. На мое плечо запоздало легла рука Кощея.

– Охолонись, подумай. Может…

Я покачала головой. Жалость раздирала сердце вороньим клювом.

К моим ногам, словно мешок с землей, рухнула путница. Ее изрядно поношенная рубашка покрылась пылью, порванный подол сарафана оголял грязные босые ноги. Седые растрепанные волосы выбились из косы и торчали на макушке колтунами. Худобу – болезненную, недобрую – не могла скрыть даже просторная одежда.

Путница глухо застонала и с трудом перевернулась на спину, явив нам изрезанное глубокими морщинами лицо с сухими обветренными губами. Они слабо шевельнулись, и я опустилась на колени, чтобы склонить голову и услышать тихие, почти неразличимые, как шелест воды, слова:

– Помоги… Ведьма, помоги…

Путница распахнула глаза, и я вздрогнула. На меня смотрели ярко-синие, будто самоцветы, глаза совсем молоденькой девчушки, а не пожившей на свете старухи.

За спиной скрипнули ступени крыльца. Я обернулась так резко, что тугая коса хлестнула по щеке, и я отбросила ее за спину, как змею. Пальцы соприкоснулись с волосами, и в прядях замелькали золотые искорки: огненный дар, до этого мирно посапывавший внутри свернувшейся ящеркой, поднимал голову, норовил вырваться наружу.

Голос Яги, спокойный, размеренный, холодноватый, как вода в горном ручье, раздался совсем рядом:

– Помочь, говоришь? – проговорила она.

Красивое молодое лицо моей наставницы, лишенное шрамов, которые оставляет время, сделалось задумчивым. Ее глаза цвета подтопленного льда прищурились, точно высматривая что-то в облике незваной гости, заглядывая под криво налепленную маску. Подол добротного платья цвета раскаленного заката прошуршал по мелким камешкам и траве. Яга оказалась подле гостьи, возвышаясь над ней и глядя сверху вниз зорко и пристально, но без надменности. Миг – и моя наставница опустилась на колени перед путницей. Белые холеные руки, которые не могла испортить никакая работа, коснулись изможденного старческого лица и бережно убрали со щеки седые пряди. На длинных пальцах, унизанных перстнями, сверкнули драгоценные камни – такие прозрачные, чистые, будто оброненные тайком слезы. Я отметила это мельком, потому что обычно Яга носила яхонты: те на свету переливались каплями свежепролитой крови.

– Кто же с тобой это сотворил, девочка? – тихо спросила Яга.

Ее алые, нетронутые краской губы сжались в тонкую жесткую линию. Темные соболиные брови нахмурились, а во взгляде, всегда твердом, промелькнули молнии – предвестники скорого гнева. Я невольно отступила на шаг: знала, что под руку разозленной ведьме лучше не попадаться.

Путница облизнула сухие губы и с трудом прошептала – так неразборчиво, что нам всем пришлось к ней склониться, чтобы расслышать:

– Ведь… ма…

Вымолвив это, она тяжело выдохнула, как если бы вложила в короткое слово последние силы, и устало прикрыла глаза. Миг – и она замерла всем телом, притихла.

– Знаю, что ведьма, милая, – проговорила Яга. – Кому ж еще подобное под силу…

Кощей, до того молчавший, осторожно приблизился и взял руку путницы в свою. Его пальцы легли на хрупкое старческое запястье, считая удары сердца.

– Жива, – помедлив, сказал он и взглянул на Ягу. – Куда ее?

Я застыла, точно в ледяную прорубь выброшенная. Все во мне жаждало помочь, но, если Яга скажет выставить гостью вон, хватит ли мне смелости спорить? Ослушаюсь или подчинюсь?

Время будто остановилось. Казалось, прикрой глаза – и перед внутренним взором прежде подвижные частички застынут, превратятся в стекло, как сожженный молнией песок. Все вокруг тоже замерло. Даже птицы примолкли, а на двор лег купол из давящей тишины – той, что царит под водой.

По спине россыпью ледяных игл пробежали мурашки.

Что ответит Яга? Какое решение примет?

Какое решение приму я?

– В дом ее неси, – после короткого молчания приказала Яга. – Да осторожно! И так девчонка на ладан дышит…

Девчонка?

Кощей кивнул, просунул одну руку под спину путницы, другую – под колени и мягко, как ребенка, поднял с нагретой травы. Голова путницы мотнулась из стороны в сторону, седые волосы серебристым водопадом стекли по локтю Кощея вниз, к земле.

Яга первой направилась к избушке, за ней – Кощей с путницей на руках, последней опомнилась я. Настороженно осмотрелась, убедилась, что никто не притаился в кустах безмолвным наблюдателем, и уже хотела скрыться во дворе, как взгляд зацепился за что-то, точно сапожок за мелкий камешек. В нескольких шагах, у дороги, в пыли, валялся заплечный холщовый мешок. Недолго думая, я метнулась за находкой, сцапала ее и уже после этого, еще раз оглянувшись, будто опытный воришка, нырнула во двор и плотно прикрыла костяную калитку. По округе пронесся глухой лязг захлопнувшейся челюсти черепа, используемого вместо дверного затвора.

Когда я вошла в трапезную, Леший резвой рыбиной, прорвавшей сеть, торопливо утек в лес. Ягу хозяин леса уважал и побаивался, а потому старался поменьше попадаться ей на глаза.

За печью завозился домовой. Из-за побеленного угла на миг показался его тонкий, чуть подергивающийся нос и тут же исчез, стоило с языка Яги слететь черной брани – тихо, почти беззвучно, точно опавший лист, коснувшийся пола. Верно, лучше держаться подальше от разозленной ведьмы: порчу, наведенную сгоряча, потом вовек с себя не смоешь. А от Яги разило яростью, как от пьянчуги крепкой брагой.

– Клади ее на лавку, – приказала Яга. – Да воды дай испить.

Кощей безмолвно послушался. В такие часы он всегда действовал быстро и без лишних слов, его обычное шалопайство исчезало, как сорванная со скомороха маска.

В раскрытые ставни залетел ворон и, склонив набок голову, требовательно каркнул.

– Не до тебя сейчас, Тень, – отмахнулась Яга и бросила: – Что там?

Я не сразу поняла, что обратилась она ко мне, а не к птице. Пришлось сделать шаг вперед и протянуть холщовый мешок – такой легкий, будто пустой.

– У калитки нашла, – не стала таить я. – Видать, наша гостья обронила.

Яга принюхалась к чему-то. Крылья ее тонкого носа затрепетали, как у норовистого скакуна.

Наставница выхватила у меня мешок и сжала потрепанную ткань, словно горло давнего врага. Затем порывисто дернула завязки, едва не порвав их, и запустила руку на холщовое дно.

Ее длинные пальцы хищно вытянули наружу огрызок яблока.

– Всего-то? – удивилась я. – Больше нет ничего?

Зачем было таскать с собой огрызок? Ни от голода, ни от жажды он не спасет. Тем более в лесу, где полно диких ягод, которыми можно хоть немного, но заглушить ноющее чувство в животе.

– А больше ничего и не требуется, – мрачно проговорила Яга и, снова поведя носом, сморщилась будто от дурного запаха. – Моревной за версту несет…

Кощей на миг замер, его широкие плечи окаменели. На обычно улыбающееся лицо упало непроницаемое выражение. Даже взгляд посерьезнел и обратился внутрь себя, а не наружу.

– Думаешь, ее рук дело?

– Ее, ведьмы проклятой.

В трапезной повисло тяжелое молчание. В нем даже тихое покашливание домового за печкой показалось оглушающим, как раскаты грома.

– Душа моя, так, может, ну ее? Не ввязывайся. Давай я отнесу эту девицу обратно за порог. Пускай других дураков ищет.

Яга так сжала сердцевину огрызка, что на тщательно подметенные половицы полетели крошечные черные семечки и, точно шустрые тараканы, разбежались по углам. Молочно-белую кожу острых скул наставницы мазнул румянец – недобрый, тот, что не от смущения расцветает, а от злости.

– Не стану я от чужой беды отворачиваться. Сколько глаз ни прикрывай, а зрячему слепым не притвориться.

В противовес своим хлестким, как плеть, словам Яга постояла немного в задумчивости, будто странник на развилке, а затем голодным ястребом устремилась в темный, хранящий прохладу коридор с костяными, идущими рябью стенами.

Кощей вздохнул – тихо, тяжело, смиренно. В зеленых, точно волны в море, глазах заплескалась тревога. Все произошло так быстро, что я едва успела вставить хоть словечко.

– Ты куда? – только и смогла вымолвить я.

Прямая спина наставницы дернулась, стук сафьяновых сапожек по половицам стих. Не оборачиваясь, Яга бросила из-за плеча:

– Ворожить.

– А мне…

– Лезть в это нечего, мала еще, – закончила она за меня и, смягчившись, добавила: – Лучше петуха поруби да лапы его принеси.

Хорошо, что я успела опереться на стол, а то бы и упала от изумления.

– Не самое лучшее время для готовки, – пробормотала я и с сомнением покосилась на измученную путницу, так и не пришедшую в себя. – Куриный суп от любой хвори лечит, но…

Я замялась, словно в карман полезла за потерянной монеткой. Нужное слово так и не нашлось, а потому я попросту замолчала.

По избушке серебряным колокольчиком пронесся тихий смех Яги. Ему вторило негромкое пофыркивание Кощея. Даже домовой на миг высунулся из-за печи, чтобы одарить меня чуть смущенной и неловкой улыбкой.

– Говорю же, мала еще… – пробормотала Яга. – Гостью накормите пока, она ж в себя пришла, болезная.

По полу зашелестело длинное платье наставницы. Ее спина вскоре исчезла в темноте коридора. Вдалеке раздался лязг отодвигаемой крышки погреба. Значит, Яга полезла вниз – в комнатку среди сырых земляных стен, где хранились травы и зелья.

С лавки донесся полный муки стон. Кощей бросился к путнице и осторожно помог ей сесть. На стол легли морщинистые, покрытые старческими пятнами руки. Они подрагивали, точно их хозяйку бил озноб. Взглянув в бледное, покрытое испариной лицо чужачки, я еще больше укрепилась в своей мысли. Жалость снова ледяной иглой кольнула сердце.

– Чаю? – радушно предложил Кощей. – У нас к нему пироги имеются! Какие больше по душе? С ягодой, уткой, рыбой?

Беспокойство, которое еще недавно его грызло, как червь яблоко, растворилось, исчезло в волнах лучезарной сердечности. Кощей пыхал душевным теплом, как пышет жаром натопленная печь.

Лишь на дне его глаз чуть поблескивало стальными чешуйками свернувшееся чудовище… Страха? Злости? Предчувствия беды? Так сразу и не дашь имя этой напасти.

– Спасибо, – тихо обронила наша гостья. – Не хочу вас обременять, я только…

– Бери, если дают, беги, коли бьют, – ласково проговорил, почти мурлыкнул Кощей. К нему вернулись его мягкие кошачьи повадки. – Ну-ка, скатерть-самобранка, накрой стол!

В тот же миг перед нами возникли многочисленные яства. Я здесь не первый день, потому не дивилась уже, лишь с легким любопытством наблюдала за тем, как округлились глаза гостьи, как раскрылся в изумлении ее рот. Помнится, первое время и я не могла привыкнуть к такому изобилию еды: и тебе блины с маслицем, и пироги, начиненные и сладким, и мясным, и каравай с косицей, и каша, и птица всякая целиком запеченная… Выбор поначалу давался мне тяжко. Проще было натаскать воды в баню, чем протянуть руку и схватить что-то одно.

Кощей не отличался терпением, а потому попросту сунул под нос гостье пузатую кружку с чаем и ломоть куриного пирога.

– Как звать-то тебя, красавица? – с привычной веселостью спросил он. – Имя назовешь или гадать заставишь?

Я едва не закатила глаза к потолку. Вот уж правда, дух балахвоста неистребим. Кощею и дела нет, сколько лет собеседнице: он пылко ухаживает и за молоденькой невестой, и за старухой, едва держащейся на ногах. Даже не знаю, чего в таком поведении больше: охотничьего задора, своеобразной учтивости или искренней любви к каждой представительнице женского рода.

– Аленка, – ответила гостья и тяжело вздохнула. – Красавицей уж давно никто не кличет…

Она заглянула в кружку, словно пыталась увидеть в отражении свое лицо, а затем отвела взгляд и сгорбилась, как если бы ей на плечи водрузили пуд соли.

– Как же ты к нам забрела, душенька?

Кощей вел разговор так ловко, так сочувственно смотрел на Аленку, с таким радушием подкладывал угощение, что на миг я позабыла о том, как все это странно. И сама почти поверила, что передо мной лишь гостья – незваная, но желанная. А расспросы, они лишь для поддержания беседы – доверительной, душевной – и ни для чего больше.

Умеет, конечно, этот негодник зубы заговаривать…

Аленка, от слов ли Кощея, от взгляда ли его медового, расслабилась. Даже дрожь, сотрясавшая ее прежде, отступила, как ночной туман поутру.

– Долго шла, не одну седмицу, – медленно проговорила она и робко потянулась к пирогу. В руку взяла, но не надкусила, – видать, кусок в горло не лез. Синие глаза подернулись пеленой непролитых слез. – Брожу по свету я уже два лета, но только пару лун назад услышала про ведьму, на окраине леса живущую. Про ученицу ее новую, сильную, про избушку, на костях стоящую… Сказали мне: если где помощь и найду, то только там.

Тень, заглянувший в окно, громко каркнул. Вороновы когти прошлись по резным ставням, оставляя на дереве тонкие борозды. Я медленно подняла руку, и черная наглая птица уселась мне на локоть. Глаза-бусинки взглянули на меня пристально, с подозрением.

Тень меня не жаловал, но в отсутствие наставницы признавал за старшую.

– Не в тебе дело, – тихо сказала я птице. – Яга не по твою душу ворожить собралась.

Ворон задумчиво склонил голову набок, грозно щелкнул клювом, когда в его сторону потянулся Кощей, и, взмахнув крыльями, перелетел на печь.

– Вот черная зараза, – буркнул Кощей и тут же участливо обратился к гостье, будто и не отвлекался вовсе: – Аленушка, ласточка моя, от чего ты бежала? Не таись, поведай нам свою печаль, выпали как на духу! Полегчает ведь, поверь.

Я опустилась за стол и, подперев кулачком подбородок, приготовилась к долгому и обстоятельному рассказу. Мои чаяния оправдались целиком и полностью. Видать, кто-то сверху услышал желание ребенка о мрачной сказке на ночь и от всей широты души исполнил его.

– Мороз на те Святки выпал жгучий. От него дыхание перехватывало, а ресницы серебрились от инея. В такую погоду колядовать – своего здоровья не пожалеть. Матушка отговаривала, просила дома отсидеться, но я ее не послушала. Убежала с подружками уже под вечер, когда на мрачное зимнее небо высыпали первые звезды.

Сначала веселье лилось рекой, ну точно хмельной квас на свадьбе. Дружной троицей мы обходили избу за избой да колядные песни заводили так хорошо, что душа радовалась. Нас щедро одаривали: дырявым ли блином, куском каравая или припасенным леденцом – мы всему были рады, каждого благодарили.

И уже когда корзинка наполнилась, а ночь почти сменила вечер, подружка моя припомнила, что на окраине деревни живет старуха. От нее люд простой шарахался, как от прокаженной. Вроде ничего плохого никому не сделала, но было что-то такое в ее темных глазах, что пугало не хуже припасенного за пазухой ножа.

Не хотела я идти: как чуяла – добром не кончится, но спорить не стала. Вместе со всеми постучала в покосившуюся дверь, больше всех улыбалась, громче всех пела и смеялась. Жаждала я страх из сердца вытравить, показать всем, что не боюсь ее.

– Ее?

– Не знаю имени, но образ не забыть. Навечно он теперь со мной!

На комнату сбитой птицей упала тишина. Под ее покровом стало неуютно и душно, захотелось впустить больше воздуха в трапезную, но я осталась сидеть на месте. Взгляд был прикован к Аленке. На ее испещренном морщинами лице застыла горечь потери.

– Одарила она одну меня – яблоком красным. Пахло оно медом так сладко, что голова кружилась, а живот сводило голодом. Его бы выбросить, забыть о нем, как о страшном сне, но… Как одурманенная, я приложила яблоко к губам и надкусила. Помню, как брызнул липкий сок, как сладкой отравой он коснулся языка, а потом скрутило меня всю болью, будто кожу заживо сдирали. Кричала я так громко, что распугала подружек, унеслись они от меня прочь встревоженными зайцами.

Не помню, как добрела домой. Сгибаясь в муке, звала матушку. Стоило ей меня увидеть, как пустилась она в крик. Не признала меня. Назвала старухой и велела убираться. И сколько я ни молила, ни говорила, что я – ее дочь, не поверила она мне. Рассмеялась да под нос чашу с водой подсунула. Тогда-то я и прозрела…

Аленка помолчала, собираясь с силами. Ее голос подрагивал, глаза заволокла пелена непролитых слез. На поникших плечах серебристыми лентами лежали седые, выбеленные солнцем и временем неприбранные волосы.

– Забрала ведьма мою молодость, а мне подсунула свою старость. Обменяла, яблоком со мной расплатившись.

Аленка всхлипнула: раз, другой, третий… По морщинистым щекам покатились слезы – сразу градом, и она торопливо вытерла их рукавом грязной рубашки. На лице осталась тонкая темная полоса.

Я моргнула. Стылая зимняя ночь растаяла перед моим взором, на ее место пришел жаркий полдень. Пальцы бездумно обвели узор вышивки на скатерти-самобранке. В горле стоял такой ком, что чудилось, будто его оттуда вовек не выколупаешь.