Текст книги "Одинокий всадник"

6

Прошлая почти без сна ночь сказалась на людях: спали как убитые, хотя днем и вздремнули немного. А потому после полуночи, когда пришло время, Куспан едва добудился Киикбая, чтобы тот сменил его на посту.

– И засоня же ты, – ворчал Куспан, – растолкать невозможно.

– Все спокойно? – спросил Киикбай.

Глаза его по-прежнему были закрыты, и он то и дело ронял на грудь голову.

– Спокойно, – недовольно откликнулся Куспан.

Все еще не открывая глаз, Киикбай протяжно зевнул, неверной рукой поднял с земли и повесил на плечо дробовик и неожиданно зябко вздрогнул всем своим коренастым телом: продрог, оказывается, на сырой земле.

Голова постепенно прояснялась. Киикбай с завистью глянул на похрапывающих товарищей, потер щеки ладонями, отгоняя остатки сна, и, внимательно вглядываясь в ночь, пошел вверх по склону оврага.

Чернели вдали массивные песчаные барханы, отрезавшие часть неба на горизонте, над их пологими вершинами перемигивались притуманенно звезды. Где-то внизу журчала вода. Еще вечером, выбрав место поуже, парни соорудили из песка небольшую плотину, но теперь, наверно, воды накопилось слишком много, и она прорвала плотину. Там же, рядом с водой, пугливо всхрапывали и переступали кони. И страх их передался Киикбаю.

Он внимательно прислушался к темноте, стремясь уловить хоть какой-то отдаленный звук, потом, осторожно ступая, направился к лошадям. Обошел, пытаясь понять, что их потревожило. Но вроде все было спокойно. Нахлынувший неизвестно отчего страх начал рассеиваться. Киикбай опять зевнул, сладко, протяжно, и ему неожиданно вспомнился сон, который он видел до того, как его разбудил Куспан.

Сон был сумбурный, таких Киикбаю, кажется, и видеть никогда не приходилось. Может, это оттого, что накануне он сильно устал?

Сначала были какие-то звуки, будто где-то совсем близко ударяли в бубен. Шум нарастал. И кажется, прямо из этого шума проступили вдруг сверкающие глаза куланов. Они мчались куда-то, грохоча непривычно большими копытами, перепрыгивали друг через друга, метались в страхе. Потом в отдалении, но будто совсем рядом, появились огромные прозрачные фигуры великанов. Фигуры эти колебались, меняли свои очертания... К чему все это?

Он так задумался, что чуть было не растянулся на земле, споткнувшись о какую-то корягу. Шепотом выругался. Постоял, чувствуя, как голову вновь заволакивает дрема. Встряхнулся: да что это со мной! Несколько мгновений до боли тер глаза, будто это могло отогнать навалившийся сон, но добился лишь того, что в них появились какие-то посверкивающие оранжевые круги да резь.

«Думай о том, где ты и зачем ты здесь, – приказал он себе. – Кулбатыр – серьезный враг. Как волк может подкрасться и перерезать всех».

Эта мысль заставила его подобраться. Неслышно ступая, он опять пошел туда, где спали товарищи, потом вернулся к лошадям и снова поднялся на взгорок. И уже ни разу не позволил посторонним мыслям отвлечь себя. Он никогда лицом к лицу не сталкивался с Кулбатыром, даже издали видеть не приходилось. И все-таки он, казалось, очень хорошо знал его. По многочисленным рассказам легко можно было представить себе огромного, до отчаянности смелого и жестокого человека.

Рисуя в воображении портрет Кулбатыра, Киикбай будто нарочно отбрасывал все, что могло быть притягательным в нем. И чем больше он сейчас думал о Кулбатыре, тем настороженней становился. Ему помимо воли казалось: бандит где-то рядом, вот-вот подкрадется и набросится, а он, Киикбай, даже крикнуть не успеет. И пальцы, подрагивая, все крепче и крепче сжимали ремень дробовика.

Но проходило время, и парню делалось стыдно: так поддаваться страху! Он с обидой на себя отгонял тревожные мысли и пытался спокойно рассуждать о том, что произошло накануне.

«Почему Кулбатыр столь жесток и безжалостен? – спрашивал себя Киикбай. – Ведь и Ураз, и Алдаберген были, в общем, хорошими людьми. Если не считать некоторых дурацких выходок Шанау, он тоже неплохой человек. Зачем же стрелял в них Кулбатыр? Или, может, здесь какая-то личная месть? Может, в прошлом между ними была такая вражда, о которой и сегодня они не в силах забыть?»

Киикбай слышал позавчера разговоры возле юрты Алдабергена. Раздираемые любопытством, они с Куспаном переходили от одной группы людей к другой, рассчитывая узнать от аксакалов что-то неожиданное. Порой сами вставляли словцо, направляя разговор в нужную им сторону. Но ничего такого, что открыло бы Кулбатыра как-то по-особенному, разведать так и не удалось.

Уполномоченные, собравшие активистов, сказали, что Кулбатыр – классовый враг. Только... к какому же классу он принадлежит! Если бедняк, почему же нападает на таких же бедняков, как сам? Но ведь и баем его не назовешь, всего-то богатства: конь под ним... Кто же он на самом деле?

Эти наивные мысли занимали его до самого рассвета.

Забрезжившее утро застало его на песчаном холме неподалеку от оврага, где спали товарищи. Он всматривался в начинающее бледнеть небо, с восторгом наблюдал, как, меняя краски, расцветает восток, как, постепенно вытесняя все остальные цвета, горизонт становится темно-красным, как, рассеивая и эту красноту, выкатывается, наконец, сияющий огромный шар солнца.

Отчего-то вздохнув, он вскочил на ноги и двинулся к оврагу.

Старшие уже поднялись. Салык проверял оружие, а Шанау и Баймагамбет будили молодых. Потом вместе отправились к ручью умываться.

Завтрак был коротким. Вчера, собираясь в дорогу, каждый захватил с собой по бурдюку айрана, по мешочку тары[11]11
  Тара – жареное просо.


[Закрыть], по нескольку пригоршней курта и иримшика. Бурдюки лежали опустошенные – вчерашняя жара заставила выпить все до капли. Но остальных припасов было еще достаточно, так что поели быстро, но плотно. Потом прополоскали бурдюки, наполнили их родниковой водой и сели на коней.

Карагандыкумы, куда вступил отряд, простиралась верст на сто пятьдесят в длину и на тридцать – сорок в ширину. Пустыня встретила преследователей огромными барханами, под каждым из которых мог быть похоронен целый аул вместе с кибитками, а впадины были так глубоки и обширны, что здесь мог спрятаться не только одинокий всадник, но и целое войско. Разве можно было сравнить эти пески с аккумовскими? Там, считай, просто ветряной свей, поросший корявыми кустарниками. Дикая величественность Карагандыкумов вызывала оторопь. Одно тут хорошо: песок лежал так плотно, что почти по самому краю гребней можно взобраться на любую вершину – копыта лошадей вязли неглубоко.

Салык повел своих спутников на самый большой бархан, который только можно было усмотреть вблизи. С вершины его открылась захватывающая панорама: бесконечные желто-коричневые песчаные волны уходили далеко-далеко, к еле видимым белесым облакам на горизонте.

Карагандыкумы – настоящая пустыня. Редко-редко лежит она вот так, неподвижно, будто застывшая навек. Но стоит подуть настоящему ветру, как зашуршит, завьется песок, и вмиг все потонет в желтом мраке.

В лощинах между хребтами невысоких сопок, изрезавших пустыню, нередко можно встретить острец и джузгунь, бургень и верблюжью колючку, но больше всего караганника и арчи, их, кажется, не может ни выжечь испепеляющее солнце, ни истребить секущая песком буря. Редко-редко попадаются полузанесенные песком кривоватые березки или крохотные левадки низкорослых тополей, и зеленая листва их радует глаз.

Самые молодые в отряде с восторгом взирали на открывшийся им фантастический пейзаж.

Прибывшие из Каратюбе милиционеры не раз бывали в этих местах, поэтому их так не волновала картина, которая заворожила молодежь. Напротив, смотрели на нее с грустью. Однако из всех, кто стоял сейчас на вершине бархана, лишь бывалый Салык знал пустыню так хорошо, как свой аул, изъездил ее вдоль и поперек.

– Я слыхал, что где-то посредине Карагандыкумов есть озеро, – сказал Сагынгали, поглаживая поросший редкой щетиной подбородок. – Загадочное. Так, кажется, называется. Никто не знает, откуда там вода взялась и почему ее до сих пор не засыпало песками.

– Я тоже помню, – откликнулся второй милиционер, Абдулла, – говорили про это озеро. Вокруг, говорят, просто дебри камышовые. И волков там, и кабанов – видимо-невидимо. И рыбы в озере хоть ведром черпай. Это, я думаю, какой-то из рукавов Калдыгайты пробирается под песками, а там выныривает наружу.

Юный Куспан не стерпел и тоже ввязался в разговор. Указывая ружьем куда-то на север, он произнес, стараясь говорить весомо:

– Калдыгайты тут ни при чем. Вон там, – потыкал он стволом в пространство, – роща, даже настоящий лес. Сосновым называется. В этом лесу берет начало речка Кзылшан, а потом пропадает в песках. Вот и утверждают, что благодаря этой речке возникло озеро.

Разгорелся спор. Одни говорили одно, другие – другое. Никто ничего в точности не знал. Да и что было взять с них: парни совсем молодые, пацаны считай, многим еще и двадцати нет, – далеко ли им пришлось ездить от своего аула? Потому-то каждый старался сообщить не то что видел, а что слышал от старших, но отстаивали свое мнение с таким задором, точно оно было самым верным.

Трое старших отъехали в сторону и о чем-то негромко говорили. Потом Салык подозвал молодых.

– Такое дело, ребятки, – собрал он на лбу морщины. – Мы вот тут посовещались и пришли к выводу бандиту, кроме как в Карагандыкумы, деваться некуда. Уполномоченные сообщат во все аульные советы Уральского округа, чтобы там были начеку. Кулбатыр наверняка догадывается об этом – ума ему не занимать... Карагандыкумы – огромное пространство, тут много таких укромных местечек, спрячется – с собаками не найдешь. Потому и трудно предположить, где он может затаиться. Но мы идем по его следу – больше тут некому проехать – и каждую секунду должны быть настороже. Если заметите что-нибудь подозрительное, немедленно давайте знать остальным. Стреляйте, кричите, чтоб не застал врасплох. А сейчас растягиваемся все в цепь с дистанцией в полверсты и направляемся по следам... Удачи вам, джигиты! И еще раз предупреждаю: не будьте беспечными – нарветесь на беду.

Старшие двинулись посередке. Абдулла и Сагынгали отправились на правый фланг, а Киикбай с Куспаном – на левый. Ехали не слишком быстро, соблюдая дистанцию. Лошади поднимались на вершины барханов и спускались в низины, опять на вершины и опять – вниз.

Безжизненная земля не привлекала даже скотину. Вчера в Аккумах им нередко попадались на глаза и коровьи лепешки, и конские яблоки, и катышки овец. Здесь же ничего подобного не было. Здесь наткнулись лишь на полузанесенные остовы лошадей, до известковой белизны вымытые дождями и выжженные нещадным солнцем.

Зайцу, мыши да тушканчику привольно в этих местах. Ну а там, где есть эта живность, конечно же, бродят и волк, и корсак. То тут, то там можно заметить характерный заячий треугольник, вдавленный в песок внушительный след волчьей лапы, веточки следов, оставленные воронами и воробьями, или струящуюся полосу от проползшей недавно змеи.

Спустишься в один распадок – он густо порос караганником; в другом, тут же, рядом, – ничего, кроме рябого ветряного свея. На макушке одного бархана неожиданно можно встретить неизвестно как прижившийся куст можжевельника, и только удивление возникает в душе, сколько упорства нужно проявить, чтобы суметь выжить в таком месте: куда, в какие глубины, ушли его корни, чтобы добыть зеленой кроне живительную каплю воды? А дальше опять коричневатый спрессованный песок и – пустота.

Сколько таких вот однообразных барханов и распадков пришлось преодолеть отряду до полудня! Головы кружились от однообразия и текучего марева, как плавные волны колышущего воздух где-то в отдалении. Наконец собрались вместе, перекусили, утолили жажду, прилегли кто где мог. Один Сагынгали прохаживался по вершине бархана, под склоном которого устроились его товарищи, и наблюдал за округой.

Куспану показалось, что он только задремал, когда послышался негромкий, но властный голос Салыка:

– Вставайте, ребята. Вставайте. Некогда разлеживаться.

С первого дня понравился Куспану и Киикбаю этот человек. Он казался им очень старым, хотя на самом деле ему лишь чуть-чуть перевалило за сорок. И, несмотря на это, не каждый бы здесь, в отряде, решился померяться с ним силами. Небольшого роста, крепкий, с упругими кривоватыми ногами, при одном взгляде на него становилось ясно: справиться с Салыком дело нелегкое. Но больше всего он нравился своей рассудительностью, умением подчинять любого одним, будто вскользь брошенным словом, а то и просто взглядом. Давно ли, кажется, познакомились, но даже умудренные опытом Баймагамбет и Шанау смотрят на него с почтением.

Отряд опять развернулся цепью и двинулся вперед. И снова перед преследователями лишь бесконечные волнообразные барханы, снова раздражающий глаза коричневатый цвет песка да вылинявшее небо над головой.

Вначале бойцы были настороже, как приказывал Салык, чтобы невзначай не попасть на мушку бандита, но вскоре всем стало казаться, что предосторожности напрасны, что Кулбатыр озабочен лишь тем, как подальше унести ноги, и внимание людей постепенно ослабло.

К вечеру, когда солнце уже склонилось к горизонту, пески остались позади. Впереди лежала степь, поросшая травами и кустарником. Следы Кулбатыра потерялись.

Самое большое разочарование было написано на лицах Куспана и Киикбая. Каждый из них мечтал непременно заметить бандита первым и вступить с ним в схватку. Молодости свойственно преувеличивать свои возможности: и тому, и другому хотелось верить, что попадись им бандит – ему уже не удастся уйти.

Отряд съехался. Все поглядывали на Салыка: лишь он может подсказать, как поступить дальше. Но и Салыку, до боли в глазах вглядывающемуся в землю, трудно углядеть следы беглецов в великой пестроте отпечатков копыт и копытец постоянно выпасаемого здесь домашнего скота.

Пока ничего не оставалось делать, как последовать совету все того же одноглазого Баймагамбета: отправиться в ближайший аул, чтобы как следует напоить и накормить коней, самим отдохнуть и запастись едой в дорогу.

К аулу они приблизились уже в ночной темноте.

7

Аул назывался Курайлысай и принадлежал соседней Киндиктинской волости. Народ здесь жил оседло. Занимались не только скотоводством, но и пахали землю, растили хлеб.

Чтобы не тревожить спящих людей, свернули к крайнему домику.

Хозяином его был пожилой, лет пятидесяти, мужичонка, отнюдь не храброго десятка. Услышав топот и голоса всадников, внезапно появившихся среди ночи, он не скоро открыл дверь, выспрашивая, кто да откуда, и успокоился лишь тогда, когда воочию увидел знакомых ему Баймагамбета и Салыка.

Обрадовался, поднял жену, велел ей ставить самовар, выкатил из угла и поставил посредине комнаты низенький столик, набросал вокруг него одеял и подушек и, как те ни противились, усадил усталых гостей.

От чаю приехавшие отказались наотрез: слишком много беспокойства хозяйке, а время уже позднее. Съели по куску лепешки, выпили по большой пиале кислого молока, вышли во двор и прямо под звездами растянулись кто на поданной хозяином кошме, кто на попоне, а кто и просто на копешке соломы: казаху не привыкать спать там, где захватит ночь.

Поднялись рано. Теперь уже вволю напились чаю, приготовленного хлопотливой хозяйкой, наполнили свои бурдюки шалапом[12]12
  Шалап – кислое молоко, разбавленное водой.


[Закрыть] и тронулись в путь.

Ночью хозяин долго донимал расспросами Салыка. Узнав про гибель Ураза и Алдабергена, разохался: весть об этом еще не дошла сюда, но больше всего напуган был тем, что в окрестностях опять появились бандиты.

– Ох ты, господи, – причитал он, – ведь уверены были уже, что с бандами покончено, что наконец-то можно спокойно пожить. Только-только начали приходить в себя от этих банд и бесконечных кровопролитий, в артель вот объединились, чтоб совместными усилиями растить урожай, – и опять кому-то неймется. Проклятый Кулбатыр! Знаю я его, этого негодяя. Во времена алашордынцев не раз налетал на аул со своими молодцами – дань требовал: мол, не хотите помогать нам лошадьми и продовольствием, дома спалим и скотину перебьем! Такого страху нагонял, кровопийца проклятый!

Хозяин вспомнил и рассказал Салыку, что один из аульчан видел вчера в степи, километрах в десяти отсюда, двух незнакомых всадников, направлявшихся в пески, может, это и был Кулбатыр с кем-то из своих. Салыку хотелось бы знать подробности, но аульчанин, как на грех, уехал по каким-то своим делам в волостной центр Киндикты.

Салык не сомневался, что виденные вчера аульчанином люди – действительно Кулбатыр с кем-то из подручных. Все-таки ему удалось схитрить и сбить погоню со следа, выйдя из песков в степь. Но Салык был уверен и в другом: что в степи он долго не задержится – там и пастухов много, и проезжих, – а попадаться кому-то на глаза Кулбатыру было не с руки. Поэтому ему опять одна дорога – в пески. В глухие пески.

Он поделился этими соображениями со своими спутниками, и они согласились с ним. Отряд решил тоже двинуться наискосок к северу, пройти по степи верст десять – двенадцать, а потом уже вновь войти в Карагандыкумы. Примерно так должен был действовать и Кулбатыр.

Оснований для такой уверенности было довольно много. Правая часть песков тянется в сторону Каратюбинской волости и упирается в густые заросли на берегу реки Калдыгайты. А вот в левой их части, километрах в шестидесяти отсюда, среди песков растут сосновые рощи.

Полоса их узка, но простирается довольно далеко. За ними уже нет той пустыни, которой преследователи успели вчера с тоской налюбоваться вдоволь. За рощами же пустыня чередуется со степью. Кулбатыр, может, конечно, схитрить и на этот раз: во-первых, укрыться в роще, которая однажды когда-то уже спасла его; во-вторых, пройти ее вдоль, углубиться в степь и снова в неожиданном месте войти в Карагандыкумы. В прошлый раз он проделывал такие штуки, почему бы и теперь не воспользоваться тем же приемом?

По дороге преследователи заезжали в попадавшиеся на пути аулы в надежде узнать что-то новое. Но нигде никто ничего не видел и не слышал – Кулбатыр как сквозь землю провалился.

Когда они снова вошли в пески, здоровяк Баймагамбет остановил коня.

– Командир, предложение есть, – сказал он.

Салык и остальные попридержали коней.

– Если будем продолжать держаться вместе, опасаясь подвохов с его стороны, он совсем оторвется от нас. Слишком хитер, собака. Пески большие, лощин и оврагов хватает, и многие из них поросли таким кустарником, что если заляжет в них, пока не наступишь на спину – не обнаружишь. Будем ехать скопом, он вряд ли нападет, но и не обнаружит себя. А мы ведь с самого начала знали: идем на риск. Надо разбиться на группы, по два-три человека, и действовать по отдельности. Расстояние между группами – пять-шесть верст. Я думаю, что так толку будет больше.

Салык сказал, что сам подумывал об этом. Но тут вмешался коротышка и пузан Шанау:

– А как мы узнаем, обнаружил кто-то Кулбатыра или нет? А если он перебьет тех двоих или троих? Что, на овечьих катышках будем гадать или по падающим звездам судьбу определим?[13]13
  В древности казахские гадальщики разбрасывали перед собой овечьи катышки и предсказывали по ним судьбу. Падающая звезда, по народному поверью, означала чью-то смерть.


[Закрыть] – ехидно затараторил он.

С Баймагамбетом они были ровесниками, а потому могли и поддевать и вышучивать друг друга. До этой минуты напряжение не покидало отряд – слишком памятен для всех был день, когда Кулбатыр беспрепятственно расправился с Уразом и Алдабергеном, а потому никому и в голову не приходило шутить. И вдруг этот Шанау с падающими звездами... Все невольно заулыбались.

– Можешь не беспокоиться, с тобой ничего не случится, – оскалил крепкие зубы здоровяк. – Если бы случилось, так в прошлый раз бы не уцелел. Но видно, Кулбатыровы пули мимо тебя летают.

Киикбай и Куспан уже не сдержались, прыснули со смеху.

Видно было, что Шанау разозлили и слова Баймагамбета, и смех парней.

– Если я за кого-то и боюсь, то лишь за тебя, косоглазого, – бросил он. – Какого тебе будет? Ты же только с одной стороны видишь. А вдруг Кулбатыр с другой окажется, тогда что? Трахнет тебя по башке чем-нибудь, ты и вспомнить не сможешь, какое у тебя сейчас предложение было.

И Шанау захохотал, тряся своим большим животом. Последняя фраза с намеком на слова Баймагамбета: «Командир, предложение есть» – показалась Шанау очень удачной. У него как будто захохотали все морщинки широкого лица с приплюснутым носом. Но лишь один Абдулла присоединился к Шанау, да и тот, заметив, что остальным не понравился намек Шанау на физический недостаток Баймагамбета, тут же оборвал смех.

– Чтобы получше видеть, я возьму с собой остроглазого Киикбая. Вдвоем, я думаю, мы все разглядим.

Баймагамбет говорил спокойно, давая понять противнику, что препираться не намерен. Тут и Шанау посерьезнел – догадался наконец, что нападки его неуместны.

– Тогда нужно вечерами сходиться, – уже по-деловому предложил он.

– Я как раз об этом и хотел сказать, – посмотрел на всех твердым взглядом Салык. – Верстах в двадцати отсюда есть рощица Котантал. Во-он в той стороне. Ее отовсюду видно издали. Там вечером и встретимся. – Подождал, не возразит ли кто, но все закивали, соглашаясь. – Тогда вот что, – продолжил он, – если кто-то нападет на след – непременно сразу сообщит остальным... по цепочке. Ясна задача?

Отряд разбился на три группы. Самое крайнее и долгое, обходное, направление выпало на долю Баймагамбета и Киикбая. Посредине должны были идти Шанау и Куспан. Салык же со своими милиционерами двинулся прямо к туранговой роще. Командир распределил людей с таким расчетом, чтобы возле молодого обязательно оказался человек постарше и поопытнее.

Удаляясь от своих товарищей и углубляясь в пески, Баймагамбет и Киикбай невольно все чаще стали оглядываться по сторонам. Они хотя и не признавались друг другу, на душе у обоих было неспокойно. Как только из виду исчезли остальные, они вдруг так остро почувствовали свое одиночество, затерянность в этих бесконечных песках, что невозможно было избавиться от ощущения надвигающейся на тебя опасности, и нервы натянулись до предела, будто именно в них должны были полететь пули, посланные меткой и твердой рукой. Они крепились, старались не выдавать своих чувств, однако держались рядышком, почти касаясь стременами. Кони шли в ногу, не отставая и не вырываясь вперед.

То и дело они обменивались короткими фразами о своих наблюдениях: там куст в отдалении шевелился под ветром и был похож на залегшего человека, то мелькала какая-то неясная тень. Но постепенно смутная тревога приумолкла в душе, и они стали говорить все реже и реже.

Часа через два достигли того места, откуда им надлежало повернуть к туранговой роще. Сначала решили передохнуть, но потом передумали: путь предстоял неблизкий, времени терять нельзя.

Они покинули низину, испещренную следами зайца, бросавшегося из стороны в сторону, и гнавшейся за ним лисы, поднялись на холм и сразу же почувствовали прохладный ветер. Постояли немного, не двигаясь. Ветер этот был точно влажное полотенце на пылающий лоб больного. Всадников совершенно изморила жара, и они сейчас обрадовались хотя бы тому, что прохлада осушит мокрые от пота лица, да и дышать стало полегче.

Иногда на пути им встречались такие крутые подъемы, что лошади противились идти. Тогда верховые пускали их в объезд по низинам и неизменно плутали, а потом долго искали нужное направление. Вскоре им пришлось отказаться от этих низин – так они и до ночи не доберутся до Котантала. Перед каждым холмом спешивались и вели лошадей наверх в поводу.

Лишь после полудня они дали отдых себе и лошадям. Достали из коржунов курт, иримшик, вытащили бурдюки с шалапом и, пристроившись у подножия высоченного бархана, сели перекусить.

– Ага, можно тебя спросить? – сказал Киикбай, разжевывая затвердевший солоноватый кусочек курта.

– Спрашивай, – откликнулся здоровяк, тоже двигая крепкими челюстями.

– Правда, что вы с Кулбатыром друзьями были?

Баймагамбет уставился на спутника единственным глазом: чего надо этому парню? Но жевать не перестал.

– Кто тебе сказал?

– Люди говорят.

Баймагамбет отпил из бурдюка большой глоток шалапа, отер тыльной стороной здоровенной ладони губы, ответил неопределенно:

– Если говорят – значит, что-то знают.

Киикбай тоже попил, завязал горловину своего бурдюка, положил его в коржун.

– Почему он зуб заимел на людей нашего аула?

– Чего ему зуб иметь? Враждует просто, – опять не очень понятно сказал Баймагамбет.

– Просто так, не из-за чего?

– Просто, не просто! – засопел Баймагамбет. – Классовый враг он – вот почему!

– Какому классу он враг?

– Беднякам он враг – кому же еще?

– Как же так? Ведь он и сам бедняк!

– Что поделаешь? Оба мы самые настоящие бедняки. Оба пасли коней у бая Жансары. Тогда и были друзьями. Да такими, что мечом не разрубишь. Потом, уж не знаю почему, он привязался к тем пустобрехам, которые хотели установить власть Алаш-Орды. Так и перешел на сторону баев. Они его, конечно, приласкали – сотником сделали. А я стал большевиком. Мне многих алашордынцев приходилось видеть из тех, что вовремя сложили оружие. А этот не унимался. Да и сейчас не унимается. Какая-то затаенная злоба живет в нем, вот и продолжает лить кровь...

Для Киикбая, по существу еще мальчишки, кое-что начало проясняться. Ведь когда здесь хозяйничали алашордынцы, он был еще почти ребенком. И все же многое из того, что услышал он два дня назад, переходя от одной кучки людей к другой возле юрты убитого Алдабергена, осталось для него тайной.

– Скажи, а правда, что Ураз убил отца Кулбатыра? – напрямую спросил он. Это, казалось, мучило Киикбая больше всего.

– Эх, браток, – вздохнул Баймагамбет, – долгий это разговор, в двух словах ничего не объяснишь... Чего только не было тогда! Все перемешалось: кто прав, кто виноват... Но сказать по правде, Ураз был слишком скор на расправу. И вот как тут судить? С одной стороны, преданнейший нашему делу человек, голову в любой момент готов был сложить за наше счастье, не раз себя под пули подставлял, всю гражданскую прошел от начала до конца; с другой... любил наганом и ко времени и не ко времени размахивать – чего скрывать!

Баймагамбет вроде бы ничего не сказал прямо, но Киикбай понял: да, Ураз был повинен в смерти отца Кулбатыра.

– В ауле говорят, что Кулбатыр и на Шанау имеет зуб, это правда? – спросил он опять.

– Э-э, да кто зуба не имеет на Шанау! Собаки и те имеют на него зуб. Он ведь куда попало сует свой глупый нос, порядок ему, понимаешь ли, надо навести везде и всюду. Кричит, шумит, настроение всем портит!

Лицо Баймагамбета было сначала неприязненным – видимо, не мог забыть утренней стычки с Шанау. Но, по натуре добрый, он быстро отошел, даже заулыбался:

– А в общем-то, у каждого человека свой характер – у этого дураковатый. Но он ведь беззлобный, Шанау. Сперва наговорит, накричит, руками размахается, а через минуту уже забыл все. Правда, и за ним водится: если упрется в чем-нибудь, с места не своротишь. Но только если по делу. Это, я считаю, хорошая в нем черта!

Тут он, видимо, вспомнил, что толком не ответил на вопрос Киикбая. Глянул на парня виновато.

– Тогда, в первый раз, когда Кулбатыр покидал наши края, – сказал он, облизывая быстро сохнущие губы, – не кто-нибудь, а именно Шанау преследовал его по пятам. Он тогда был членом Каратюбинского ревкома. И возглавлял отряд. Кулбатыр много дней водил их за собой, а потом точно по небу улетел. Так и не смогли его настичь... И знаешь, на земле люди всякие. Нашлись такие, кто обвинил Шанау, будто он просто не хотел ловить бандита и сам дал ему уйти. Потягали тогда Шанау, здорово потягали – едва оправдался. Может, только и спасло, что он батраком был. Так что сам понимай, за что мстит ему Кулбатыр... За ту погоню, наверно...

Баймагамбет достал кисет с насваем[14]14
  Насвай – мелко растертый табак с золой.


[Закрыть], заложил щепотку за губу. И внезапно спохватился:

– Э, паренек, засиделись мы с тобой. Как бы нам в потемках не пришлось ту рощу искать.

Они уходили в глубину пустыни. И чем больше удалялись от края ее, тем меньше и меньше становилось следов. Иногда вдруг попадется волчий или заячий, но потом и эти исчезли – лишь гладкий спрессованный песок, и больше ничего.

К вечеру они увидели темнеющую вдали рощу. Поднялись на самый высокий бархан, оглядели округу – никого! И сразу же поняли, что пришли первыми. Подъехали к роще почти вплотную, разнуздали коней, а сами сели в ожидании остальных.

Они так и не наткнулись на следы Кулбатыра. Но что у других? Может, хоть им повезло? Возможно, и в схватку вступили. Все могло случиться. Разве нельзя допустить, что кто-то опять нарвался на засаду, устроенную бандитом? Что ни говори, а слишком на большое расстояние разошлись они друг от друга. Тут ни крика, ни выстрела не услышишь.

Эти мысли кружились в головах обоих, хотя ни Киикбай, ни Баймагамбет не заговорили об этом, даже делали вид, что ни о чем таком и не думают. Баймагамбет неожиданно вспомнил, что у пут его коня сломался стопор, достал из кармана нож, пошел к недалекому кусту можжевельника, срезал ветку потолще и, вернувшись к Киикбаю, сел мастерить новый. Киикбай же, уперев приклад в песок и опершись на ствол дробовика обеими руками, сидел неподвижно, пристально вглядываясь в даль, откуда должны были появиться товарищи.

– А ведь я твоего покойного отца хорошо знал, – заговорил Баймагамбет, состругивая с вырезанной палки кору. – Давно это было. Ездили как-то вместе к дальним соседям выкуп требовать за угнанную породистую кобылицу. Отца-то помнишь? – неожиданно спросил Баймагамбет, и Киикбай кивнул: а как же! – Все-таки мал ты был. А Койбагар такой человек – хоть легенды о нем слагай. Сильный, прямо батыр, а взгляд... Если вдруг в гневе посмотрит – душа в пятки уходила. А как говорить умел – заслушаешься... Ну, в общем, приехали мы туда, встретили нас, как понимаешь, не с распростертыми объятиями. Спорили до крика. Отец твой помалкивал. А потом сказал свое слово... Короче, сдались они, эти угонщики. И вернулись мы домой, ведя вместо одной сразу четырех кобылиц.

Осиротевший Киикбай воспитывался в семье деда. Он много слышал об отце всяких историй, но про эту – впервые. Надеялся, что Баймагамбет сейчас расскажет еще что-то, но тот заговорил совсем о другом:

– Учиться тебе надо, браток. Мы остались неграмотными. А теперь голова до того всяким хламом забита, что никакое ученье впрок не пойдет. А тебе – самое время. Советская власть сама предлагает – учиться. С грамотой человеку жить...

– Я и сам думал, ага, – с готовностью откликнулся Киикбай. – Мы с Куспаном уже договорились. На следующий год обязательно поедем в Уральск.

– Правильно сделаете.

Солнце клонилось к закату, прямо на глазах увеличиваясь в размерах, пока не превратилось в яростно сияющий огромный диск. На его фоне четко прочертились линии барханов на горизонте. Повеяло прохладой. А солнце опускалось все ниже и ниже, пока не исчезло совсем, оставив на небе яркие красные сполохи, будто кто-то забыл прикрыть горловину печки, из которой вырывалось пламя.