Текст книги "Колыбель для кошки"

37. Наш современник – генерал-майор

И вдруг в один прекрасный день, в воскресенье, я узнал, где находился беглец от правосудия, создатель моделей, Великий Вседержитель и Вельзевул жуков в банке, – словом, узнал, где найти Фрэнклина Хониккера.

Он был жив!

Узнал я это из специального приложения к «Нью-Йорк санди таймс». Это была платная реклама некой банановой республики. На обложке вырисовывался профиль самой душераздирающе-прекрасной девушки на свете.

За профилем девушки бульдозеры срезали пальмы, расчищая широкий проспект. В конце проспекта высились стальные каркасы трех новых зданий.

«Республика Сан-Лоренцо процветает! – говорилось в тексте на обложке. – Здоровый, счастливый, прогрессивный, свободолюбивый красавец народ непреодолимо привлекает как американских дельцов, так и туристов».

Но читать весь проспект я не торопился. С меня было достаточно девушки на обложке – более чем достаточно, потому что я влюбился в нее с первого взгляда. Она была очень юная, очень серьезная и вся светилась пониманием и мудростью.

Кожа у нее была шоколадная. Волосы – золотой лен.

Звали ее, как говорилось на обложке, Мона Эймонс Монзано. Она была приемной дочерью диктатора острова Сан-Лоренцо.

Я открыл проспект, надеясь найти еще фотографии изумительной мадонны-полукровки.

Вместо них я нашел портрет диктатора острова, Мигеля «Папы» Монзано, – гориллы лет под восемьдесят.

Рядом с портретом «Папы» красовалась фотография узкоплечего, остролицего, очень невзрослого юноши. На нем был ослепительно белый военный мундир с чем-то вроде аксельбантов, усыпанных драгоценными камнями. Под близко поставленными глазами виднелись большие синие круги. Очевидно, он всю жизнь требовал, чтобы парикмахеры брили ему затылок и виски и не трогали макушку. И он отрастил себе огромный жесткий кок, что-то вроде невероятно высокого волосяного куба с перманентом.

Подпись под этим малопривлекательным юнцом говорила, что это генерал-майор Фрэнклин Хониккер, министр науки и прогресса республики Сан-Лоренцо.

Ему было двадцать шесть лет.

38. Акулья столица мира

Как я узнал из проспекта, приложенного к нью-йоркской «Санди таймс», остров Сан-Лоренцо имел пятьдесят миль в длину и двадцать – в ширину. Население составляло четыреста пятьдесят тысяч душ, «беззаветно преданных идеалам Свободного мира».

Наивысшей точкой острова была вершина горы Маккэйб – одиннадцать тысяч футов над уровнем моря. Столица острова – город Боливар – являлась «…сугубо современным городом, расположенным у гавани, могущей вместить весь флот Соединенных Штатов. Главный экспорт – сахар, кофе, бананы, индиго и кустарные изделия».

«А спортсмены-рыболовы признали Сан-Лоренцо первой в мире столицей по промыслу акул».

Я не мог понять, каким образом Фрэнклин Хониккер, не окончивший даже средней школы, получил такое шикарное место. Но мое недоумение отчасти рассеялось, когда я прочел очерк о Сан-Лоренцо, подписанный «Папой» Монзано.

«Папа» писал, что Фрэнк является архитектором, создавшим «генеральный план Сан-Лоренцо», включающий новые дороги, сельскую электрификацию, очистительные сооружения, отели, госпитали, клиники, железные дороги – словом, все строительство. И хотя очерк был краток и явно подредактирован, «Папа» пять раз назвал Фрэнка сыном – «кровью от крови» – доктора Феликса Хониккера.

Эта фраза отдавала каким-то людоедством.

Видно, «Папа» хотел сказать, что Фрэнк – плоть от плоти старого колдуна.

39. Фата-моргана

Немного света пролил еще один очерк в проспекте, очень цветистый очерк под названием «Что дал Сан-Лоренцо одному американцу». Написан он был, несомненно, подставным лицом, но автором значился генерал-майор Фрэнклин Хониккер.

В этом очерке Фрэнк рассказывал, как он очутился один на полузатонувшей семидесятифутовой яхте в Карибском море. Как он там очутился и почему оказался в одиночестве, он не объяснил. Он намекнул, однако, что пунктом отправления была Куба.

«Роскошное прогулочное судно гибло, и вместе с ним – моя бессмысленная жизнь, – говорилось в очерке. – За четыре дня я съел только две галеты и одну чайку. Плавники акул-людоедов бороздили теплое море вокруг меня, иглозубые барракуды вспенивали волны.

Я поднял взор к Творцу, готовый принять любую участь, предначертанную им. И моему взору открылась сияющая вершина над облаками. Может быть, это была фата-моргана, жестокий обман, мираж?»

Я тут же посмотрел в словаре «Фата-Моргана» и узнал, что так действительно называется мираж по имени Морганы Ле Фей, волшебницы, жившей на дне озера. Она прославилась тем, что появлялась в Мессинском проливе, между Калабрией и Сицилией. Короче говоря, фата-моргана – глупый вымысел поэтов.

А то, что Фрэнк увидел со своего тонущего суденышка, была вовсе не жестокая Фата-Моргана, а вершина горы Маккэйб. И ласковые волны вынесли яхту Фрэнка на каменистый берег Сан-Лоренцо, словно сам Всевышний направил его туда.

Фрэнк ступил на берег твердой стопой и спросил, где он находится. В очерке даже не упоминалось, что у этого сукина сына был с собой в карманном термосе осколок льда-девять.

Беспаспортного Фрэнка посадили в тюрьму города Боливара. Там его посетил «Папа» Монзано, который пожелал узнать, не кровный ли родственник Фрэнк бессмертного доктора Феликса Хониккера.

«Я подтвердил, что я – его сын, – говорилось в очерке. – И с этой минуты все пути на Сан-Лоренцо были для меня открыты».

40. Обитель надежды и милосердия

Случилось так, должно было так случиться, как сказал бы Боконон, что один журнал заказал мне очерк о Сан-Лоренцо. Но очерк касался не «Папы» Монзано и не Фрэнка. Я должен был написать о докторе Джулиане Касле, американском сахарозаводчике-миллионере, который в сорок лет, последовав примеру доктора Альберта Швейцера, основал бесплатный госпиталь в джунглях и посвятил всю жизнь страдальцам другой расы.

Госпиталь Касла назывался «Обитель Надежды и Милосердия в джунглях». Джунгли эти находились на Сан-Лоренцо, среди диких зарослей кофейных деревьев, на северном склоне горы Маккэйб.

Когда я полетел на Сан-Лоренцо, Джулиану Каслу было шестьдесят лет.

Двадцать лет он вел абсолютно бескорыстную жизнь.

Предыдущие, корыстные, годы он был знаком читателям иллюстрированных журнальчиков не меньше, чем Томми Манвиль, Адольф Гитлер, Бенито Муссолини и Барбара Хаттон. Прославился он развратом, пьянством, бешеным вождением машины и уклонением от военной службы. Он обладал невероятным талантом швырять на ветер миллионы, принося этим человечеству одни несчастья.

Он был женат пять раз, но произвел на свет только одного сына.

Этот единственный сын, Филипп Касл, был директором и владельцем отеля, где я собирался остановиться. Отель назывался «Каса Мона», в честь Моны Эймонс Монзано, светловолосой негритянки, изображенной на проспекте, приложенном к «Нью-Йорк санди таймс». «Каса Мона», новый отель, и был одним из трех новых зданий, на фоне которых красовался портрет Моны. И хотя я еще не понимал, что какие-то ласковые волны уже влекут меня к берегу Сан-Лоренцо, я чувствовал, что меня влечет любовь.

Я представлял себе любовь с Моной Эймонс Монзано, и этот мираж, эта Фата-Моргана стала страшной силой в моей бессмысленной жизни. Я вообразил, что она сможет дать мне гораздо больше счастья, чем до сих пор удавалось другим женщинам.

41. Карасс на двоих

На самолете из Майами в Сан-Лоренцо кресла стояли по три в ряд. Случилось так – должно было так случиться, – что моими соседями оказались Хорлик Минтон, новый американский посол в республике Сан-Лоренцо, и его жена, Клэр. Оба они были седые, хрупкие и такие ласковые.

Минтон рассказал мне, что он профессиональный дипломат, но титул посла получил впервые. До сих пор, рассказал он, они с женой служили в Боливии, Чили, Японии, Франции, Югославии, Египте, Южно-Африканской Республике, Ливии и Пакистане.

Это была влюбленная пара. Они непрестанно развлекали друг друга, обмениваясь маленькими дарами: видом, на который стоило взглянуть из окна самолета, занятными или поучительными строками из прочитанного, случайными воспоминаниями из прошлого. Они были, как мне кажется, безукоризненным образцом того, что Боконон называет дюпрасс, что значит карасс из двух человек.

«Настоящий дюпрасс, – учит нас Боконон, – никто не может нарушить, даже дети, родившиеся от такого союза».

Поэтому я исключаю Минтонов из моего личного карасса, из карасса Фрэнка, карасса Ньютона, карасса Анджелы, из карасса Лаймена Эндерса Ноулза, из карасса Шермана Кребса. Карасс Минтонов был аккуратный карассик, созданный для двоих.

– Должно быть, вы очень довольны? – сказал я Минтону.

– Чем же это я должен быть доволен?

– Довольны, что достигли ранга посла.

По сочувственному взгляду, которым Минтон обменялся с женой, я понял, что сморозил глупость. Но они снизошли ко мне.

– Да, – вздохнул Минтон, – я очень доволен. – Он бледно улыбнулся. – Я глубоко польщен.

И на каждую тему, которую я затрагивал, реакция была такой же. Мне никак не удавалось расшевелить их хоть немножко.

Например:

– Вы наверное, знаете много языков, – сказал я.

– О да, шесть или семь, на двоих, – сказал Минтон.

– Вам, наверно, это очень приятно?

– Что именно?

– Ну, то, что вы можете разговаривать с таким количеством людей разных национальностей.

– Очень приятно, – сказал Минтон равнодушно.

– Очень приятно, – подтвердила его жена. И они снова занялись толстой рукописью, отпечатанной на машинке и разложенной между ними, на ручке кресла.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я немного погодя, – вот вы так много путешествовали, как по-вашему: люди, по существу, везде примерно одинаковы или нет?

– Гм! – сказал Минтон.

– Считаете ли вы, что люди, по существу, везде одинаковы?

Он посмотрел на жену, убедился, что она тоже слышала мой вопрос, и ответил:

– По существу, да, везде одинаковы.

– Угу, – сказал я.

Кстати, Боконон говорит, что люди одного дюпрасса всегда умирают через неделю друг после друга. Когда пришел смертный час Минтонов, они умерли в одну и ту же секунду.

42. Велосипеды для Афганистана

В хвосте самолета был небольшой бар, и я отправился туда выпить. И там я встретил еще одного соотечественника-американца, Г. Лоу Кросби из Эванстона, штат Иллинойс, и его супругу Хэзел.

Это были грузные люди, лет за пятьдесят. Голоса у них были громкие, гнусавые. Кросби рассказал мне, что у него был велосипедный завод в Чикаго и что он ничего, кроме черной неблагодарности, от своих служащих не видал. Теперь он решил основать дело в более благодарном Сан-Лоренцо.

– А вы хорошо знаете Сан-Лоренцо? – спросил я.

– До сих пор в глаза не видал, но все, что я о нем слышал, мне нравится, – сказал Лоу Кросби. – У них там дисциплина. У них там есть какая-то устойчивость, на нее можно рассчитывать из года в год. Ихнее правительство не подстрекает каждого стать эдаким оригиналом-писсантом, каких еще свет не видал.

– Как?

– Да там, в Чикаго, черт их дери, никто не занимается обыкновенным производством велосипедов. Там теперь главное – человеческие взаимоотношения. Эти болваны только и ломают себе головы, как бы сделать всех людей счастливыми. Выгнать никого нельзя ни в коем случае, а если кто случайно и сделает велосипед, так профсоюз сразу тебя обвинит в жестокости, в бесчеловечности и правительство тут же конфискует этот велосипед за неуплату налогов и отправит в Афганистан какому-нибудь слепцу.

– И вы считаете, что в Сан-Лоренцо будет лучше?

– Не считаю, а знаю, будь я проклят. Народ там такой тихий, такой пуганый и такой невежественный, что у них еще ум за разум не зашел.

Кросби спросил меня, как моя фамилия и чем я занимаюсь. Я назвал себя, и его жена Хэзел сразу определила по фамилии, что я из Индианы. Она тоже была родом из Индианы.

– Господи Боже, – сказала она, – да вы из хужеров[4]4
  Прозвище жителей Индианы.


[Закрыть]?

Я подтвердил, что да.

– Я тоже из хужеров, – завопила она. – Нельзя стыдиться, что ты хужер!

– А я и не стыжусь, – сказал я, – и не знаю, кто этого может стыдиться.

– Хужеры – молодцы. Мы с Лоу дважды объехали вокруг света, и всюду, куда ни кинь, наши хужеры всем командуют.

– Отрадно слышать.

– Знаете управляющего новым отелем в Стамбуле?

– Нет.

– Он тоже хужер. А военный, ну, как его там, в Токио…

– Атташе, – подсказал ее муж.

– И он – хужер, – сказала Хэзел. – И новый посол в Югославии…

– Тоже хужер?

– И не только он, но и голливудский сотрудник «Лайфа». И тот самый, в Чили…

– И он хужер?

– Куда ни глянь – всюду хужеры в почете, – сказала она.

– Автор «Бен-Гура» тоже был из хужеров.

– И Джеймс Уиткомб Райли.

– И вы тоже из Индианы? – спросил я ее мужа.

– Не-ее… Я из Штата Прерий. «Земля Линкольна», как говорится.[5]5
  Имеется в виду штат Иллинойс, в административном центре которого, городе Спрингфилде, долгое время жил и похоронен президент Линкольн.


[Закрыть]

– И если уж на то пошло, – важно заявила Хэзел, – Линкольн тоже был из хужеров. Он вырос в округе Спенсер.

– Правильно, – сказал я.

– Не знаю, что в них есть, в хужерах, – сказала Хэзел, – но что-то в них, безусловно, есть. Взялся бы кто-нибудь составить список, так весь мир ахнул бы.

– Тоже правда, – сказал я.

Она крепко вцепилась в мою руку:

– Нам, хужерам, надо держаться друг дружки.

– Верно.

– Ты зови меня «мамуля».

– Что-оо?

– Я, как встречу молодого хужера, сразу прошу его: «Зови меня мамуля».

– Угу…

– Ну, скажи же! – настаивала она.

– Мамуля…

Она улыбнулась и выпустила мою руку. Стрелка обошла круг. Когда я назвал Хэзел мамулей, механизм остановился, и теперь Хэзел снова стала его накручивать для встречи со следующим хужером.

То, что Хэзел, как одержимая, искала хужеров по всему свету, – классический пример ложного карасса, кажущегося единства какой-то группы людей, бессмысленного по самой сути, с точки зрения Божьего промысла, классический пример того, что Боконон назвал гранфаллон. Другие примеры гранфаллона – коммунистическая партия, к примеру, Дочери американской Революции, Всеобщая электрическая компания и Международный орден лишних людей – и любая нация, в любом месте, в любое время.

И Боконон приглашает нас спеть вместе с ним так:

 
Что такое гранфаллон?
Поди-ка разбери:
С шарика воздушного
Шкурку обдери –
Гранфаллон и будет то,
что у него внутри!
 

43. Демонстратор

Лоу Кросби считал, что диктаторское правительство – зачастую очень неплохая система. Сам он вовсе не был скверным человеком, не был он и дураком. Ему были свойственны грубоватые, мужицкие повадки в отношениях с людьми, но многое из того, что он высказывает насчет недисциплинированного человечества, было не только забавно, но и правдиво.

Однако в одном важном пункте его покидал и здравый смысл, и чувство юмора – это когда он касался вопроса, для чего, в сущности, люди живут на Земле.

Он был твердо уверен, что живут они для того, чтобы делать для него велосипеды.

– Надеюсь, что в Сан-Лоренцо будет ничуть не хуже, чем рассказывали, – сказал я.

– А мне достаточно поговорить только с одним человеком, и я сразу узнаю, так это или не так. Если «Папа» Монзано у себя на острове дает честное слово в чем бы то ни было, значит, так оно и есть. И так оно и будет.

– А мне особенно нравится, – сказала Хэзел, – что все они говорят по-английски и все они христиане. Это настолько упрощает все.

– Знаете, как они там борются с преступностью? – спросил меня Кросби.

– Нет.

– У них там вообще нет преступников. «Папа» Монзано сумел всякое преступление сделать таким отвратительным, что человека тошнит при одной мысли о нарушении закона. Я слышал, что там можно положить бумажник посреди улицы, вернуться через неделю – и бумажник будет лежать на месте нетронутый.

– Ого!

– А знаете, как наказывают за кражу?

– Нет.

– Крюком, – сказал он. – Никаких штрафов, никаких условных осуждений, никакой тюрьмы на один месяц. За все – крюк. Крюк за кражу, крюк за убийство, за поджог, за измену родине, за насилие, за непристойное подглядывание. Нарушишь закон – любой ихний закон, – и тебя ждет крюк. И дураку понятно, почему Сан-Лоренцо – самая добропорядочная страна на свете.

– А что это за крюк?

– Ставят виселицу, понятно? Два столба с перекладиной. Потом берут громадный железный крюк вроде рыболовного и спускают с перекладины. Потом берут того, у кого хватило глупости преступить закон, и втыкают крюк ему в живот с одной стороны так, чтобы вышел с другой, – и все! Он и висит там, проклятый нарушитель, черт его дери!

– Боже правый!

– Я же не говорю, что это хорошо, – сказал Кросби, – но нельзя сказать, что это плохо. Я и то иногда подумываю: а не уничтожило бы и у нас что-нибудь вроде этого преступность среди несовершеннолетних… Правда, для нашей демократии такой крюк что-то чересчур. Публичная казнь – дело более подходящее. Повесить бы парочку малолетних преступников из тех, кто крадут автомашины, на фонарь перед их домом с табличкой на шее: «Мамочка, вот твой сынок!» Разика два проделать это, и противоугонные устройства отойдут в область предания.

– Мы эту штуку видели в музее восковых фигур в Лондоне, – сказала Хэзел.

– Какую штуку? – спросил я.

– Крюк. Внизу, в Комнате ужасов, восковой человек висел на крюке. До того похож на живого, что меня чуть не стошнило.

– Гарри Трумэн там совсем не похож на Гарри Трумэна, – сказал Кросби.

– Простите?

– В музее восковых фигур, – сказал Кросби, – фигура Трумэна совсем на него не похожа.

– А другие почти все похожи, – сказала Хэзел.

– А на крюке висел кто-нибудь определенный? – спросил я ее.

– По-моему, нет, просто какой-то человек.

– Просто демонстратор? – спросил я.

– Ага. Все было задернуто черным бархатным занавесом, отдернешь – тогда все видно. На занавесе висело объявление – детям смотреть воспрещалось.

– И все равно они смотрели, – сказал Кросби. – Пришло много ребят, и все смотрели.

– Что им объявление, ребятам, – сказала Хэзел. – Им начхать.

– А как дети реагировали, когда увидели, что на крюке висит человек? – спросил я.

– Как? – сказала Хэзел. – Так же, как и взрослые. Подойдут, посмотрят, ничего не скажут и пойдут смотреть дальше.

– А что там было дальше?

– Железное кресло, где живьем зажарили человека, – сказал Кросби. – Его за то зажарили, что он убил сына.

– Но после того, как его зажарили, – беззаботно сказала Хэзел, – выяснилось, что сына убил вовсе не он.

44. Сочувствующий коммунистам

Когда я вернулся на свое место, к дюпрассу Клэр и Хорлика Минтонов, я уже знал о них кое-какие подробности. Меня информировало семейство Кросби.

Кросби не знали Минтона, но знали о его репутации. Они были возмущены его назначением в посольство Сан-Лоренцо. Они рассказали мне, что Минтон когда-то был уволен госдепартаментом за снисходительное отношение к коммунизму, но прихвостни коммунистов, а может быть, и кое-кто похуже, восстановили его на службе.

– Очень приятный бар там, в хвосте, – сказал я Минтону, усаживаясь рядом с ним.

– Гм? – Они с женой все еще читали толстую рукопись, лежавшую между ними.

– Славный там бар.

– Прекрасно. Очень рад.

Оба продолжали читать, разговаривать со мной им явно было неинтересно. И вдруг Минтон обернулся ко мне с кисло-сладкой улыбкой и спросил:

– А кто он, в сущности, такой?

– Вы про кого?

– Про того господина, с которым вы беседовали в баре. Мы хотели пройти туда, выпить чего-нибудь, и у самой двери услыхали ваш разговор.

Он говорил очень громко, этот господин. Он сказал, что я сочувствую коммунистам.

– Фабрикант велосипедов, Лоу Кросби, – сказал я и почувствовал, что краснею.

– Меня уволили за пессимизм. Коммунизм тут ни при чем.

– Его выгнали из-за меня, – сказала его жена. – Единственной весомой уликой было письмо, которое я написала в «Нью-Йорк таймс» из Пакистана.

– О чем же вы писали?

– О многом, – сказала она, – потому что я была ужасно расстроена тем, что американцы не могут себе представить, как это можно быть не-американцами, да еще быть неамериканцем и гордиться этим.

– Понятно.

– Но там была одна фраза, которую они непрестанно повторяли во время проверки моей лояльности, – вздохнул Минтон. – «Американцы, – процитировал он из письма жены в «Нью-Йорк таймс», – без конца ищут любви к себе в таких местах, где ее быть не может, и в таких формах, какие она никогда не может принять. Должно быть, корни этого явления надо искать в истории завоевания Дикого Запада».

45. За что ненавидят американцев

Письмо Клэр Минтон было напечатано в худшие времена деятельности сенатора Маккарти, и ее мужа уволили через двенадцать часов после появления письма в газете.

– Но что же такого страшного было в письме? – спросил я.

– Высшая форма государственной измены, – сказал Минтон, – это утверждение, что американцев вовсе не обязательно обожают всюду, где бы они ни появились, что бы ни делали. Клэр пыталась доказать, что, проводя свою внешнюю политику, американцы скорее должны исходить из реально существующей ненависти к ним, а не из несуществующей любви.

– Кажется, американцев во многих местах и вправду ненавидят.

– Во многих местах людей ненавидят. В своем письме Клэр только указала, что и американцев, как любых других людей, тоже могут ненавидеть, и глупо считать, что они почему-то должны быть исключением. Но комитет по проверке лояльности никакого внимания на это не обратил. Они только одно и увидели, что мы с Клэр почувствовали, что американцев не любят.

– Что ж, я рад, что все кончилось хорошо.

– Хм-м? – хмыкнул Минтон.

– Ведь все в конце концов обошлось, – сказал я, – и вы сейчас направляетесь в посольство, где будете сами себе хозяевами.

Минтон с женой обменялись обычным своим дюпрассовским взглядом, полным сожаления ко мне. Потом Минтон сказал:

– Да. По радуге пойдем – горшок золота найдем.