Текст книги "Пожать руку Богу (сборник)"

Курт Воннегут
Пожать руку Богу (сборник)

Kurt Vonnegut

A MAN WITHOUT A COUNTRY

GOD BLESS YOU DR. KEVORKIAN

LIKE SHAKING HANDS WITH GOD

Originally published by Seven Stories Press, New York, USA.

Перевод с английского Т. Рожковой («Человек без страны», «Благослови вас Бог, доктор Кеворкян!»), М. Загота («Пожать руку Богу»)

Печатается с разрешения издательства Seven Stories Press и литературного агентства Andrew Nurnberg.

© Kurt Vonnegut, 1999, 2005

© Kurt Vonnegut, Lee Stringer, 1999

© Перевод. М. Загот, 2015

© Перевод. Т. Рожкова, 2015

© Издание на русском языке AST Publishers, 2015

* * *

Человек без страны, или Америка разБУШевалась

Если ангельское небесное воинство будет организовано по принципу мафии, не останется причин, по которым добро не сможет восторжествовать над злом, ибо победа есть вопрос организации[1]1
  Цитата из произведения Курта Воннегута «Сирены титана». – Здесь и далее, кроме особо отмеченных случаев, примеч. пер.


[Закрыть].

Глава 1

 
И пьянчужки в парке,
И лорды, и кухарки,
Джефферсоновский шофер
И китайский зубодер,
Дети, женщины, мужчины –
Винтики одной машины.
Все живем мы на Земле,
Варимся в одном котле.
Хорошо, хорошо,
Это очень хорошо!
 

Боконон[2]2
  Персонаж книги Воннегута «Колыбель для кошки», основоположник религии боконизма, последователи которой верят, что все человечество разбито на группы (карассы), которые неосознанно выполняют определенный замысел Бога.


[Закрыть]

* * *

В семье я был младшим ребенком и, как и полагается самому младшему члену любой семьи, порядочным шутником, так как шутка – это единственный способ вклиниться в разговоры взрослых. Сестра была старше меня на пять лет, брат – на девять, а оба родителя страсть как любили поболтать. Так что в детстве, когда семейство собиралось за обеденным столом, мне оставалось лишь смотреть на них скучающим взглядом. Все они почему-то отказывались слушать мою наивную болтовню о том, что приключилось со мной за день. Им хотелось поговорить о действительно важных и серьезных вещах, происходящих в школе, колледже или на работе. Хоть как-то поучаствовать в их разговоре я мог, лишь ляпнув что-нибудь смешное. Думаю, что в самый первый раз это получилось у меня чисто случайно – я просто выдал какой-то каламбур или что-то в этом роде, и беседа тут же прервалась. Затем, исследуя этот вопрос, я пришел к выводу, что при помощи шутки можно влезть в любой взрослый разговор.

Рос я в то время, когда комический жанр в этой стране был на высоте: в эпоху Великой депрессии. На радио выступали совершенно неподражаемые комики. И не то чтобы намеренно, но я у них учился. Всю свою юность каждый вечер я как минимум час просиживал, слушая их миниатюры и юмористические рассказы, и очень заинтересовался тем, что же такое шутка и как она работает.

Когда я шучу, я стараюсь делать это так, чтобы никого не оскорбить. Не думаю, что среди всего, что я когда-либо сказал в шутку, хоть что-то было сказано в непростительно грубой форме. Не думаю также, что своими шутками я кого-то поставил в неловкое или затруднительное положение. Единственным средством шоковой терапии, которым я время от времени пользуюсь, являются непристойные слова. Над многими вещами вообще не стоит смеяться. Не могу даже представить себе юмористическое или сатирическое произведение, например, об Аушвице. Я также не вижу ничего смешного в смерти Джона Ф. Кеннеди или Мартина Лютера Кинга. В противном случае просто не осталось бы таких вещей, о которых мне не хотелось бы думать потому, что я ничего не могу с ними поделать. Стихийные бедствия и природные катаклизмы в высшей степени занимательны, как продемонстрировал Вальтер. И знаете, землетрясение в Лиссабоне было просто оборжаться какое смешное.

Своими глазами я видел разрушение города Дрездена. Я видел его до того и после, выбравшись из подвала после очередного авианалета. Единственной реакцией на увиденное мной был смех. Одному Богу известно почему. По всей видимости, душе просто нужна была разрядка.

Что угодно может стать поводом для смеха, и я полагаю, даже жертвы Аушвица могли смеяться жутким смехом.

Юмор – это почти физиологическая реакция на страх. Фрейд говорил, что юмор – ответная реакция на фрустрацию. Одна из нескольких возможных. Когда собака, говорил он, не может выйти за ворота, она будет скрестись, или начнет рыть подкоп, или совершать «бессмысленные» действия, например рычать и лаять, или что угодно еще, чтобы как-то справиться с фрустрацией, удивлением или страхом.

Значительная часть смеха вызвана страхом. Много лет назад мне довелось работать над юмористическим сериалом на телевидении. И нам было необходимо найти связующее звено, основную тему, красной нитью проходящую через все серии. Ею стала тема смерти. Смерть упоминалась в каждой серии и была тем ингредиентом, который делал смех глубже. А наши зрители даже не подозревали, каким образом мы заставляли их умирать со смеху.

Это поверхностный уровень смеха. Боб Хоуп, например, по сути, не был юмористом.

Он был комиком, отпускавшим весьма плоские шутки, и никогда не касался вопросов, действительно волновавших умы людей. Зато, слушая Лореля и Харди, я мог запросто надорвать себе живот. Непостижимым образом в том, о чем они говорили, прослеживалась ужасная трагедия. Эти двое – слишком хороши, чтобы выжить в этом мире, поэтому они находятся в постоянной опасности. Убить их проще простого.

* * *

Даже самые простые шутки базируются на еле заметных приступах страха, как, например, вопрос: «Что это еще за белая субстанция в птичьих испражнениях?» Так называемые школьные ботаники моментально впадают от таких вопросов в ступор. Они боятся ляпнуть какую-нибудь глупость. Но как только «ботаник» слышит ответ: «Белая субстанция в птичьих испражнениях – это тоже птичьи испражнения», – он или она разражается смехом, который рассеивает страх. Оказывается, это не было проверкой его или ее интеллекта.

«Почему пожарные носят красные подтяжки?» Или: «Почему Джорджа Вашингтона похоронили на склоне холма?» И так далее, и так далее.

Несомненно, существует и такое явление, как шутки, над которыми не хочется смеяться, или юмор повешенных, как называл их Фрейд. В жизни бывают ситуации столь безнадежные, что облегчение кажется чем-то невероятным.

Когда во время бомбежки в Дрездене мы сидели в подвале, служившем нам бомбоубежищем, обхватив руками головы на тот случай, если потолок начнет обваливаться, один из солдат вдруг произнес, словно был не солдатом, а герцогиней из дворца: «Интересно, каково сейчас приходится простым людям?» Никто не засмеялся, но все были рады, что он это сказал. По крайней мере мы всё еще были живы, и он это подтвердил!

Глава 2

 
Хотелось мне во все
Какой-то смысл вложить,
Чтоб нам не ведать страха
И тихо-мирно жить,
И я придумал ложь –
Лучше не найдешь! –
Что этот грустный край –
Сущий рай![3]3
  Стихотворение из книги «Колыбель для кошки» (перевод Р. Райт-Ковалевой).


[Закрыть]
 

* * *

Знаете ли вы, кого называют тупой мордой? Во времена, когда я учился в Шотриджской средней школе в Индианаполисе, а было это шестьдесят пять лет назад, хамской мордой называли того, кто прикреплял к заднице вставную челюсть и откусывал кнопки от кожаной обивки на задних сиденьях такси. (А нюхачами называли парней, которые обнюхивали сиденья девичьих велосипедов.)

Лично я назвал бы тупицей любого, кто не читал таких выдающихся произведений классиков американской литературы, как рассказ Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей». Не следует думать, что это сугубо политическое произведение. Это безупречный образец американского гения, как, например, пьеса «Искушенная леди» Дюка Эллингтона[4]4
  Великий джазовый музыкант (1899–1974).


[Закрыть] или печь Франклина[5]5
  Литая чугунная печь типа камина, которая была сконструирована Бенджамином Франклином таким образом, что потери тепла в трубе значительно сокращались.


[Закрыть].

Я назвал бы тупицей любого, кто не читал «Демократии в Америке» Алексиса де Токвиля. Лучшей книги, демонстрирующей сильные и слабые стороны, присущие нашей форме правления, просто не найти.

Процитирую лишь одну мысль, чтобы вы могли уловить дух этой книги. Ее автор сказал, – а сказано это было сто шестьдесят девять лет назад, – что нет другой страны, где бы любовь к деньгам оказывала более сильное воздействие на привязанности людей. Неплохо, правда?

Франко-алжирский писатель Альбер Камю, получивший Нобелевскую премию по литературе в 1957 году, писал: «Нет более серьезной философской проблемы, чем суицид».

Итак, это были шутки от литературы. Кстати, Камю погиб в автомобильной аварии. Годы его жизни? 1913–1960 годы.

Знаете ли вы, что все великие произведения – «Моби Дик», «Приключения Гекльберри Финна», «Прощай, оружие!», «Алая буква», «Алый знак доблести», «Илиада», «Одиссея», «Преступление и наказание», «Библия» и «Атака легкой кавалерии», – все они о том, как тошно быть человеком? (И разве не легче становится от того, что хоть кто-то догадался об этом сказать?)

Эволюция может идти ко всем чертям, насколько я понимаю. Наше существование – какая-то зловещая ошибка. Мы наносим смертельные раны чудесной животворящей планете – единственной во всем Млечном Пути – в этот век оружия массового поражения. Наше правительство ведет борьбу против наркотиков, не правда ли? Пусть займутся этим после того, как решат проблему использования бензина. Вот где настоящая опасность! Вы наполняете свою машину этой дрянью и несетесь со скоростью сто шестьдесят километров в час, сбиваете соседскую собаку и загрязняете атмосферу выхлопными газами. Эй, раз уж мы относим себя к виду «человек разумный», так зачем постепенно загаживать окружающее пространство? Давайте уж взорвем все на хрен – ну или укуримся в дым. У кого-нибудь есть атомная бомба? Или лучше спросить так: у кого сегодня нет атомной бомбы?

Впрочем, в защиту человечества следует сказать, что вне зависимости от конкретной исторической эпохи, начиная с садов Эдема, каждый из нас просто рождался в конкретно-исторических условиях. И, не считая разве что этих самых райских времен, всё, что нам оставалось, так это быстро врубиться в правила безумных игр, в которые играют все вокруг и которые вынуждают нас вести себя неадекватно, даже если мы и пришли в этот мир вполне вменяемыми. Вот лишь некоторые из этих безумных игр, приводящих нас к массовому сумасшествию: любовь и ненависть, либерализм и консерватизм, автомобили и кредитные карты, гольф и женский баскетбол.

* * *

Я отношу себя к когорте деятелей с Великих Американских озер, к ее пресноводным, континентальным, неокеаническим умам. Каждый раз, когда я плаваю в море, меня преследует мысль, что я плаваю в курином бульоне.

Как и я, многие американские социалисты были пресноводными. Многие жители США не знают, чем занимались социалисты в первой половине двадцатого века и каких результатов добились в искусстве и ораторском мастерстве, равно как и какими организаторскими способностями и политической интуицией они обладали, чтобы занять определенные посты и заслужить уважение американских рабочих – нашего рабочего класса.

Но этот самый рабочий класс, не обладающий достойным социальным положением, высшим образованием или богатством, даже не подозревает, что двое самых блестящих писателей и ораторов в истории Америки, рассуждавших о глубочайших вопросах, были рабочими-самоучками. Я имею в виду, конечно же, Карла Сандбурга, поэта из Иллинойса, и Абрахама Линкольна из Кентукки, потом Индианы и, наконец, Иллинойса. Должен заметить, что оба были континентальными и пресноводными, как и я. Еще одной фигурой из нашего круга пресноводных и блестящим оратором был кандидат в президенты от социалистической партии и бывший кочегар этого паровоза Юджин Виктор Дебс. Он родился в семье, принадлежавшей к среднему классу, в Терре-Хот, штат Индиана.

Гип-гип-ура нашей славной команде!

Так что слово «социализм» не страшнее, чем слово «христианство». Ставить знак равенства между социализмом и Сталиным с его КГБ – это все равно что ставить знак равенства между христианством и испанской инквизицией. Между прочим, христианство и социализм имеют много общего и предполагают, что человеческое общество должно строиться на принятии того факта, что все мужчины, женщины и дети созданы равными и не должны голодать.

Так уж исторически сложилось, что Адольф Гитлер назвал свою партию «Национальные социалисты». Сокращенно – «нацисты». И свастика Гитлера вовсе не являлась древним символом, как многие полагают. Она была христианским крестом, составленным из топоров – одного из орудий труда рабочего класса.

Теперь немного о Сталине, отменившем религию, и о китайских деятелях, которые, следуя его примеру, проводят подобную политику в своей стране. Подавление религии было предположительно спровоцировано высказыванием Карла Маркса: «Религия – это опиум для народа». Маркс заявил это в 1844 году, когда опиум и его производные были всего лишь эффективными обезболивающими средствами, которые мог принимать любой желающий. Сам Маркс тоже их принимал. И был благодарен за временное облегчение, которое они приносили. В этом своем заявлении он всего лишь указывает (без всякого осуждения) на тот факт, что в бедственных социально-экономических условиях религия приносит народу утешение.

Кстати говоря, когда Маркс написал эти слова, мы еще даже не освободили наших рабов. Так кто, по-вашему, выглядел лучше в глазах милосердного Господа в то время – Карл Маркс или Соединенные Штаты Америки?

Сталин же был рад принять трюизм Маркса в качестве руководства к действию, а вместе с ним – и китайские тираны, ибо им было совершенно не выгодно, чтобы всякие там священники поносили их самих и их цели на чем свет стоит.

Это высказывание также дало право многим людям в нашей стране утверждать, что социалисты выступают против религии и против Бога, а потому совершенно омерзительны.

К сожалению, я никогда не встречался с Карлом Сандбургом или Юджином Виктором Дебсом, хотя мне бы очень этого хотелось. В присутствии этих людей, олицетворяющих национальное достояние, мой язык, надо думать, завязался бы узлом.

Но все же одного социалиста из их окружения я знал: Пауэрса Хэпгуда из Индианаполиса. Ему был свойственен идеализм, присущий столь многим в здешних краях. Социализм идеалистичен. Хэпгуд, как и Дебс, – выходец из среднего класса, считавший, что в этой стране могло бы быть больше социальной справедливости. Он хотел, чтобы страна стала лучше, вот и все.

После окончания Гарвардского университета он пошел работать в угольную шахту, где старался убедить своих собратьев, рабочих, организовать профсоюз с целью добиться повышения зарплаты и улучшения условий труда. Он также возглавил митинг протеста, когда приводили в исполнение смертный приговор двум анархистам – Николе Сакко и Бартоломео Ванцетти в штате Массачусетс в 1927 году.

Семье Хэпгуда принадлежал процветающий консервный завод в Индианаполисе. Пауэрс Хэпгуд унаследовал его и отдал рабочим, которые загубили все предприятие.

Мы встретились в Индианаполисе после окончания Второй мировой войны. Он как раз занял пост в Конгрессе профсоюзов. На одном из пикетов возникла какая-то потасовка, и его пригласили в суд для дачи показаний. Когда он был вызван в качестве свидетеля, судья вдруг остановил заседание и спросил: «Мистер Хэпгуд, насколько мне известно, вы закончили Гарвардский университет. Скажите на милость, из-за чего такой человек, как вы, с вашими способностями и возможностями, предпочел подобную жизнь?» На это Хэпгуд ответил: «Из-за чего, ваша честь? Из-за Нагорной проповеди».

И еще раз: гип-гип-ура нашей славной команде!

* * *

Я родился в семье людей творческих. И вот теперь сам зарабатываю на жизнь искусством. Это не было бунтом. Скорее – чем-то вроде вступления во владение семейной автозаправочной станцией. Все мои предки занимались творчеством, и я просто последовал семейной традиции.

Однако мой отец, художник и архитектор, так сильно пострадал во время Великой депрессии, когда едва мог заработать себе на кусок хлеба, что был уверен: мне никоим образом не стоит связываться с искусством и гуманитарными науками. Он предостерегал меня от подобного увлечения, так как считал, что в качестве способа зарабатывания денег искусство безнадежно. Отец говорил, что учеба в колледже светит мне только в том случае, если я приму решение обучаться серьезным и практичным вещам.

Студентом в Корнелле в качестве основного предмета я изучал химию, потому что мой брат был известным химиком. Критики считают, что человек не может стать серьезным писателем, будучи выпускником технического вуза, как я. Традиционно преподаватели факультетов английского языка в университетах, сами того не осознавая, сеют в своих студентах страх перед инженерным, физическим и химическим факультетами. И я думаю, что этот страх передался критикам. Большинство наших критиков, будучи детищами факультетов английского языка, весьма подозрительно настроены по отношению к любому, кто интересуется техническими и прикладными науками. Как бы там ни было, в качестве основного предмета я изучал химию, но сейчас меня частенько заносит на факультеты английского языка, где я иногда преподаю, так что я привнес научное мышление в литературу. Благодарностей за это я получил очень мало.

Так называемым писателем-фантастом я стал после того, как кто-то объявил, что я писатель-фантаст. Я вовсе не хотел быть классифицирован подобным образом, и меня не покидала мысль о том, в чем же состоит мое прегрешение, из-за коего мне отказано даже в самой возможности заслужить репутацию серьезного писателя. Как я решил, причиной стало то, что я писал о технике, а большинство утонченных американских писателей о технике ничего не знали. Меня классифицировали как писателя-фантаста просто потому, что я писал о городе Скенектади, что в штате Нью-Йорк. Моя первая книга «Механическое пианино» была про Скенектади. В Скенектади располагаются огромные фабрики, и ничего кроме них. Я и мои товарищи были инженерами, физиками, химиками и математиками. И когда я писал о компании «Дженерал электрик» и Скенектади, для критиков, которые никогда там не бывали, это казалось фантазиями о будущем.

Я считаю, что романы, которые оставляют без внимания технику, искажают жизнь в столь же значительной степени, в какой она искажалась викторианцами, умалчивающими о сексе.

* * *

В 1968 году – когда я написал «Бойню № 5» – я наконец дорос до описания бомбардировки города Дрездена. Это была самая большая резня в истории Европы. Конечно, мне известно про Аушвиц, но резня – это то, что случается внезапно, отнимая жизни огромного количества людей за очень короткий промежуток времени. В Дрездене 13 февраля 1945 года в результате британских бомбардировок погибло 135 тысяч людей за одну ночь[6]6
  В связи с особенностями застройки старого Дрездена при попадании бомбы мгновенно возникал пожар. Из-за сильной тяги он мгновенно распространялся на соседние здания, создавая так называемый огненный смерч. Выживали лишь единицы, которым, как Воннегуту, посчастливилось оказаться в убежищах глубоко под землей.


[Закрыть].

Полный бред, бесцельное уничтожение. Целый город сгорел дотла, и это было проявлением беспрецедентной британской жестокости – не нашей. Ночью они выслали бомбардировщики со своим новым изобретением[7]7
  Город бомбили восьмитонными фугасными бомбами «Block Buster», предназначенными для разрушения сразу целых кварталов.


[Закрыть] и спалили Дрезден до основания. В ту ночь огонь поглотил всю органику, за исключением небольшой группы военнопленных, включая меня. Это был эксперимент военных, призванный установить, возможно ли сжечь весь город, забросав его разрывными снарядами.

Как военнопленным нам приходилось не покладая рук хоронить мертвых немцев, выкапывая их задохнувшиеся тела из подвалов и перенося к огромному погребальному костру. И я слышал (но так и не увидел своими глазами), что это занятие оставили, потому как дело шло медленно и по городу, естественно, распространялось зловоние. Послали за огнеметчиками.

Почему мои товарищи военнопленные и я сам не были убиты, я не знаю.

В 1968 году я был писателем. Точнее, литературным поденщиком, наемным писакой. И признаться честно, готов был написать все, что угодно, лишь бы заработать денег. Какого черта, думалось мне, ведь я видел все своими глазами и сам прошел через это! Итак, я собирался написать книгу о Дрездене на заказ. Такую, знаете, книгу, которая могла бы лечь в основу сценария кинофильма, где Дин Мартин, Фрэнк Синатра и другие сыграли бы нас. Я пытался писать, но выходила полнейшая чушь. Я не улавливал чего-то самого главного.

Как-то я зашел в гости к Берни О’Хари, своему старому приятелю. Мы пытались вспомнить забавные истории о том времени, когда мы были военнопленными в Дрездене, разговоры, требовавшие больших усилий, и другие вещи, с помощью которых можно создать остроумное кино о войне. И его жена, Мэри О’Хари, сказала: «Вы тогда были просто детьми».

В отношении солдат это правда. На самом деле они дети. А вовсе не кинозвезды. Не Дюк Уэйн. Понимание этого стало ключевым, и я наконец ощутил себя свободным от штампов и готовым поведать правду. Мы были детьми, и подзаголовком к «Бойне № 5» стало: «Крестовый поход детей».

Почему описание того, что произошло в Дрездене, заняло у меня двадцать три года? Мы все вернулись домой с историями, и все хотели на этом подзаработать тем или иным способом. То, что сказала Мэри О’Хари, по сути, звучало так: «Почему бы вам для разнообразия не рассказать правду?»

Эрнест Хемингуэй после Первой мировой войны написал рассказ «Дом солдата», о том, как это грубо – спрашивать солдата, вернувшегося домой с войны, где он был. Я думаю, многие, включая меня, замолкали, когда гражданские расспрашивали про сражение, про войну. Это было модно. Один из самых эффектных способов рассказать о войне – промолчать, знаете ли. При этом гражданским представляются широчайшие возможности проявления отчаянной храбрости.

Но мне кажется, война во Вьетнаме освободила от этого вынужденного молчания меня и других писателей, поскольку выставила напоказ наше желание подавлять и доминировать – и другие грязные и, по существу, глупые мотивы. Мы наконец могли рассказать о другой стороне войны: о том, что же мы творили с этими, возможно, самыми ужасными в истории, но тем не менее людьми – нацистами. И то, что я видел и о чем мне пришлось написать, делает войну такой уродливой. Знаете, правда может быть реальной силой. Весьма неожиданное открытие.

Конечно, еще одна причина не говорить о войне заключается в том, что она невыразима.