Текст книги "Лимон"

Стихотворение, 2006

Солнце светило совсем неохотно. Выйдя из библиотеки и спускаясь по лестнице, я заметила студентку, поднимавшуюся по противоположной стороне, – девушка был одета в бежевую блузку и желтую юбку. Весь день накануне лил дождь, и из-за недостатка солнца широкая цементная лестница все еще оставалась местами мокрого темно-серого цвета.

Увидев девушку, шагавшую по сырой лестнице вверх, я отвела взгляд, но затем опять посмотрела на нее. Я не могла воспротивиться ни тому ни другому. Студентка была очень худой; возможно, из-за цвета одежды бросалась в глаза желтизна ее кожи.

Когда мы приблизились друг к другу, я поняла, что девушка одета не в блузку и юбку, а в желтое платье, цвет которого книзу становился более сочным. Вверху совсем светлый, цвет менялся по всей длине, пока не превращался в почти оранжевый, как кожура мандарина. Однако мое внимание привлекала не одежда, подобно цветовой палитре представлявшая все оттенки желтого, а выражение лица незнакомки. Не хочу сказать, что ее лицо выражало что-то особенное. Напротив, в нем не было ничего, достойного называться собственно выражением. Мой взгляд привлекло лицо, выражение на котором отсутствовало.

Эта странность вызвала необъяснимое тревожное чувство. Никогда раньше я не встречала людей, выглядящих так необычно. Ничего не выражающее лицо девушки казалось не отрешенным, а загадочным, непостижимым. Оно мне было знакомо и незнакомо одновременно. Я поняла, что видела его в прошлом, однако в то же время знала, что гляжу на него впервые; оно было мне известно, но я не смогла бы этого утверждать; оно вызывало желание отвернуться, но в то же время притягивало взгляд. Лицо студентки не было отталкивающим или некрасивым. Напротив, девушку можно было назвать почти красавицей. В красном предзакатном солнце она, одетая в желтое, казалась яркой сердцевиной пламени. Однако за этим красочным существом, словно сырая лестница, тянулась мрачная серая тень.

Почувствовав взгляд, студентка посмотрела в мою сторону. Ее глаза говорили, что ей нет до меня никакого дела. Тем не менее я поняла, что она меня знает. Нахлынувший беспричинный страх чуть не заставил меня сбежать, но желание выяснить, кто же она, было сильнее.

Я направилась к знакомой незнакомке наискосок по широкой лестнице. Она остановилась и слегка наклонила голову в знак приветствия.

В то же мгновение давно забытое имя само слетело с моих губ:

– Ким Таон!

– Вы меня узнали, – сказала она в ответ.

На самом деле я не была до конца уверена, что передо мной младшая сестра Ким Хэон. Ее голос казался таким же чужим, как и лицо. «Конечно, узнала», – произнесла я, но, даже говоря это, все еще сомневалась. Пусть на секунду, но я понадеялась, что все это ошибка и я смогу извиниться и уйти.

Я хотела было сказать, как сильно она изменилась, но стоило мне начать, на лице Таон возникла болезненная гримаса, означавшая, что она заранее знает все, что я сообщу.

На всякий случай я решила быть осторожнее.

– Ты похудела.

Таон слабо улыбнулась.

– А вы совсем не изменились.

Мне показалось, что ее подчеркнутая вежливость призывает держать дистанцию, и меня это огорчило, но еще больше расстроила ее вымученная улыбка. Раньше Таон так не улыбалась. Всего несколько лет назад она то и дело заливалась звонким, немного дребезжащим смехом, а ее улыбка была широкой и искренней.

Не осознавая, что делаю, я дотронулась до ее руки.

– Если у тебя есть свободное время, может, посидим где-нибудь, выпьем чаю?

От неожиданности Таон отшатнулась, моя ладонь скользнула по ее локтю. Он был ненормально острым. Худоба Таон была просто пугающей.

Когда отец ушел в отставку с военной службы, я была старшеклассницей. Он несколько месяцев сидел без работы, и атмосфера в доме становилась все более гнетущей. Мама ворчала, вопрошая пустоту, почему отец ничего не умеет. Возясь на кухне с готовкой, она жаловалась себе самой: «Ничего не умеет, совсем ничего». Помню, как, узнав, что я перестала быть лучшей ученицей в классе, мама неожиданно захлопала в ладоши и начала хвалить меня так громко, словно хотела, чтобы услышал кто-то еще: «Прекрасно, Санхи! Прекрасно! – говорила она. – Денег на институт у нас все равно нет». К счастью, по рекомендации одного из бывших сослуживцев для отца нашлось место в небольшой фирме в пригороде Сеула, и мы переехали из провинции в столицу.

В конце ноября, взволнованная и преисполненная надежд, я пошла в новую школу. Там учились и мальчики, и девочки, но классы не были смешанными. Несмотря на желание, мне никак не удавалось подружиться с одноклассницами. Учебный год подходил к концу. У классного руководителя, учителя физкультуры, никогда не было на нас времени, и уж тем более на новичков, переведенных из других школ. Позже я узнала, что физрук играл на бирже. Все его уроки были поставлены на утро: как только они заканчивались, он исчезал, даже не пообедав; часть обязанностей классного руководителя он перекладывал на старосту класса. Мне казалось, что одноклассницы, включая старосту, сговорились меня не замечать. Я не знала, как еще объяснить, почему никто из них не хотел даже говорить со мной. Я была совершенно одна, не имея ни единого шанса стать частью школьного коллектива с давно и прочно установившимися отношениями.

Не думала, что когда-нибудь такое случится, но я тосковала по старой школе и по нашему провинциальному городку. Вспоминала кривую дорожку, ведущую к школе, дома с громоздкими серыми крышами, бельевые веревки с разноцветными прищепками, яркие вертушки, бешено вращавшиеся на ветру, огромный дуб в центре городка и даже похожее на черный клубок гнездо на одной из его мощных ветвей.

Я чувствовала себя одинокой бродяжкой, но из гордости делала вид, что погружена в учебу. Однако невозможно делать вид, что погружен в учебу, учебой пренебрегая, так что я действительно стала прилежно заниматься.

Самым тяжелым испытанием был холод городских улиц, по которым я брела в школу и обратно. Я хотела, чтобы поскорее начался новый учебный год. Пока отношения в новом классе будут непрочными, пока они не успеют оформиться и опять стать нерушимыми, я могла бы успеть найти подруг. Не скрою, когда после зимних каникул объявили о распределении по классам на следующий год, я не без удовольствия наблюдала, как одноклассницы со слезами на глазах прощаются друг с другом.

Однако, когда я увидела, как в новом классе девочки сразу же находят себе приятельниц, собираются по двое или трое и шепчутся о чем-то своем, меня охватило отчаяние. Выходило, что только для меня все было сложно. Я опять оказалась лишней – девочки раньше учились в разных классах, но школа была та же, и для них не составляло труда найти общий язык. Предыдущие годы, проведенные в одной школе, были их капиталом, а у меня не было ни гроша за душой. Я сидела в одиночестве и твердила про себя, что ничего не умею, совсем ничего.

Некоторое время спустя, в очередной раз бросив взгляд на одноклассниц, я заметила одну девушку и от изумления забыла о своем несчастье. У нее были большие миндалевидные глаза и рдеющие, как лепестки, губы. Она была очень красива, но не как известные мне красавицы. Не знаю, как лучше объяснить. Точно так перехватывает дыхание, когда слышишь сирену машины скорой помощи – это была резкая, почти пугающая красота. От девушки невозможно было отвести глаз.

Однако то, что произошло дальше, взволновало меня гораздо сильнее. Я заметила, что та девушка пристально рассматривает одну из одноклассниц. Школьница, бывшая предметом ее интереса, смотрела в окно. Вдруг она повернулась к классу и оказалась лицом ко мне. Еще почти не видя ее, я поняла, что она тоже красива, но когда она обернулась, красота заполнила все вокруг.

Если в случае с первой я подумала о резкой сирене, то красота второй распахнулась, как с хлопком раскрывается парашют. С головы до ног меня окатило горячей волной. Я не была готова оказаться лицом к лицу с таким нереальным, неописуемым совершенством. Классная комната перестала существовать – я будто перенеслась в сказку. Встревоженная и смущенная, я заставила себя рассматривать других одноклассниц, пытаясь делать вид, что со мной все в порядке.

Больше ничего не произошло. Вероятно, ошеломленная только что увиденной красотой, я уже не находила ни одного приятного лица – остальные девочки были нескладными и несимпатичными простушками. Однако их удручающая заурядность помогла мне вернуться с небес на землю. Продолжая разглядывать одноклассниц со смешанным чувством брезгливости и облегчения, я думала, что в их глазах выгляжу так же непривлекательно. Пока не появился наш новый классный руководитель, стареющий учитель математики, я уныло размышляла о том, каким убогим сборищем мы являемся. Даже Юн Тхэрим с ее миндалевидными глазами и пламенеющими лепестками губ. Да, в сравнении с совершенной, божественной красотой Ким Хэон красавица Тхэрим не так уж от нас отличалась.

Я узнала об этом позже, но в том же году младшая сестра Хэон тоже начала ходить в нашу школу. О Хэон часто говорили и в школе, и за ее пределами, а вскоре начали обсуждать и Таон. Не просто потому, что она была младшей сестрой Хэон, а из-за абсолютной непохожести сестер. Хэон была высокой и стройной, пропорционально сложенной, у нее была бледная кожа и всегда мечтательное, не от мира сего лицо. Таон, напротив, была невысокого роста и полненькой, ее лицо – совершенно обыкновенным. Одаренная потрясающей красотой Хэон сильно отставала от других в учебе, а невзрачная Таон с самого начала стала лучшей ученицей не только класса, но и школы. Хэон сторонилась остальных, была сдержанной и безразличной ко всему окружающему, редко говорила с людьми и еще реже смеялась. Таон и в этом от нее отличалась – была любопытна, активна, хорошо разбиралась во всем, а ее смех постоянно разносился по всей школе.

Отношения между сестрами не были похожи на обычные: Таон заботилась о Хэон, словно это она была старшей, а Хэон – младшей. Каждый день перед школьными воротами Таон останавливала сестру и внимательно проверяла, все ли у той в порядке со школьной формой. Школьники не могли сдержать приступов смеха при виде этой картины, потому что белая блузка самой Таон вечно была заляпана чернилами или супом.

Уроки у Таон заканчивались раньше, и она всегда ждала в коридоре, пока освободится и наш класс – домой сестры уходили вместе. Как правило, Хэон беспрекословно слушалась младшую, но порой что-то случалось и Хэон пыталась отделаться от сестры – тогда можно было наблюдать, как по коридору или через спортивную площадку перед школой, словно богиня, мчится изящная белокожая Хэон, а за ней с воплями и криками, будто дикий зверь, пытается угнаться Таон. И учителя, и ученики, кому приходилось видеть подобные сцены, заливались смехом. Рядом с бойкой, подвижной, жизнерадостной Таон волшебная красавица Хэон становилась в наших глазах более реальной, земной. Только благодаря сестре Хэон могла показаться одной из нас.

Меня связал с Таон школьный литературный клуб. Я стала посещать его по программе факультативных занятий, как только перевелась в новую школу. Преподавал в клубе молодой и преисполненный энтузиазма учитель корейского языка. Он уделял внимание даже мне, появившейся в конце учебного года, хвалил мои стихи и иногда зачитывал их перед всеми. В следующем, выпускном, классе мы были освобождены от факультативов, но преподаватель предложил не бросать занятия, если это не будет слишком отвлекать меня от учебы, и обещал выбирать для обсуждения стихи и прозу, которые часто включают в экзаменационные тесты. Я не видела причин отказываться и ответила, что с радостью продолжу заниматься.

В новом учебном году в клубе появились ученики, только начавшие ходить в старшие классы. Среди них была и Таон, круглолицая и краснощекая, словно деревенская девица. Она писала неплохие стихи, в них были свежесть и оригинальность, но, как признавала она сама, ее поэзии не хватало выразительной силы. На занятии Таон могла вслух отчитать саму себя за бездарность, могла в сердцах заявить, что желала бы очистить память – «отформатировать свою память», как она говорила – от всех стихов, находящихся там с детства; могла бить себя по голове пухлым кулачком, бормоча что-то нечленораздельное. В такие моменты я едва сдерживала улыбку, хотя понимала, каким мучительным бывает процесс творчества. Тогда мне казалось, что трудно найти человека, менее похожего на гениального поэта (каким я его представляла – не по опыту, а в силу ограниченного воображения – человека чувствительного, с беспокойным пронзительным взглядом и непременно резкими скулами), чем напоминающую урчащего медвежонка Таон.

Я училась в одном классе с Хэон почти полгода, но, если бы меня попросили о ней рассказать, смогла бы говорить только о ее головокружительной, постоянно изумляющей красоте. Зато о Таон, с который мы виделись раз в неделю в литературном клубе, смогла бы рассказывать бесконечно. Я знала, как на ее лице отражаются сменяющие друг друга эмоции, когда Таон говорит о стихах; мне пришлось почувствовать вес и теплоту ее тела, когда Таон бросилась обниматься, узнав, что нам нравится один и тот же роман; даже еще не войдя в класс, где собирался клуб, я могла определить, на каком месте сидит Таон, потому что ее смех всегда подсказывал направление. Рядом с Таон я задавалась вопросом: была ли я в свое время такой же беспечной и жизнерадостной, – и жалела о прошлом, словно нас разделяла не разница в два года, а целая жизнь.

В июне того года проходил чемпионат мира по футболу. Даже нас, с головой погруженных в занятия учеников выпускных классов, не могло не захватить всеобщее ликование по поводу серии побед корейской команды. Только после церемонии закрытия 30 июня я с ужасом осознала, что завтра начинается июль и мне придется заниматься все каникулы, чтобы наверстать упущенное.

В связи с завершением чемпионата 1 июля было объявлено выходным днем, и мы пошли в школу только 2-го. С того самого дня и до конца учебного года место Хэон в классе оставалось пустым. 1 июля ее мертвое тело нашли в парке недалеко от школы. Эта кошмарная новость заставила нас забыть даже о футбольных успехах.

До начала летних каникул мы только и делали, что пересказывали друг другу неизвестно откуда появлявшуюся информацию об убийстве и расследовании. Учителям было не под силу остановить пересуды. Самые осведомленные ученики устраивали целые лекции, с помощью вычислений и рисунков на доске объясняя всем желающим подробности дела. В результате даже те недалекие школьники, кто, впервые услышав выражение «удар тупым предметом по голове», пытался представить, какой такой «неумный» предмет мог иметься в виду, вскоре выучили всю специальную терминологию и строили теории, ловко жонглируя необычными словечками.

Сначала главным подозреваемым считался Син Чончжун, но вскоре стало известно о его непричастности к преступлению. Предполагалось, что убийство произошло между десятью часами вечера 30 июня (как раз тогда я смотрела на настольный календарь и переживала за учебу) и двумя часами ночи 1 июля, но на это время у Чончжуна имелось неопровержимое алиби. Как вскоре всем стало известно, около шести часов вечера 30 июня Чончжун действительно катался с Хэон на новой машине – точнее, новой машине его старшей сестры, – однако около семи вечера уже распрощался с Хэон и отправился к друзьям, в компанию деток богатых родителей, вместе с которыми сначала ужинал в элитном ресторане (самые дорогие суши, самый дорогой японский алкоголь) и смотрел финальный матч Германии с Бразилией, а затем, около десяти вечера, с ними же ушел в модный ночной клуб, где развлекался всю ночь. На рассвете компания похмелилась в забегаловке возле клуба, и только после этого Чончжун остался один. Алиби подтвердили и друзья Чончжуна, и официант ресторана, и работники ночного клуба, и владелец последнего заведения.

Чончжуна оштрафовали за вождение без прав и временно исключили из школы за посещение ночного клуба, ходить куда несовершеннолетний не имел права, но только и всего. Когда срок наказания закончился, Чончжун не вернулся в школу – говорили, что он уехал учиться в Америку еще до того, как администрация объявила об исключении. Мы недоумевали, зачем в таком случае нужен был спектакль с исключением, но по-настоящему никому не было дела, и о странном поведении школьного руководства вскоре забыли.

Следом за Син Чончжуном главным подозреваемым стал Хан Ману. Сначала он проходил по делу свидетелем, так как видел машину, в которой находились Хэон и Чончжун, но в его показаниях имелись странности, из-за которых Ману и попал под подозрение. То и дело появлялись новые слухи – о том, что Ману дал не ложные показания, а просто, по своему обыкновению, не смог ничего внятно объяснить; о том, что Ману хитро продумал, как все рассказать, но проницательный детектив его раскусил; о том, что Ману почти обманул следствие, но Юн Тхэрим его разоблачила. Самой большой проблемой было отсутствие алиби. Ману утверждал, что 30 июня до одиннадцати часов вечера находился в ресторанчике, где давно подрабатывал, а затем вернулся домой и сразу лег спать. Кроме матери и младшей сестры, некому было подтвердить, что он добрался до дома в обычное время, но на деле все оказалось еще хуже: мать в ту ночь работала, а сестра уже спала. Последняя, правда, сообщила, что сквозь сон слышала, как пришел брат, но следствие посчитало ее заявление неубедительным.

Рассказывали, что в полиции Ману заставляли признаться в убийстве, угрожали и даже били. Однако улик против него не было, мотив был совершенно надуманным, и Ману в конце концов отпустили. Но и после освобождения полицейские наведывались с расспросами, не давая спокойно жить ни ему, ни его матери и сестре.

Вскоре школьники разделились на два лагеря: тех, кто считал убийцей Син Чончжуна, и тех, кто полагал, что убил Хан Ману. Казалось, что вторых намного больше, но на самом деле лагерь просто был громче – обвинявшие Хан Ману не боялись высказывать свое мнение. Те же, кто считал преступником Син Чончжуна, вели себя осторожнее и обычно шептались где-нибудь в уголке. Несмотря на сдержанность – а может быть, как раз благодаря ей, – мнение этого лагеря выглядело более весомым и убедительным.

Как мы и предполагали, Ману не вернулся в школу после летних каникул. Официально было объявлено, что он подал заявление об отчислении, но мы не могли знать, было это инициативой Хан Ману или на отчислении настояла школа. Не вернулась после каникул и Ким Таон – она перевелась в другую школу, очень далеко от нашей. Из всех, кого непосредственно коснулось чудовищное происшествие, в школе осталась лишь прекрасноликая Юн Тхэрим.

Весь последний семестр в нашем классе было неправдоподобно тихо. Возможно, в других было иначе – мне не довелось узнать, что происходило в классах Чончжуна, Ману и Таон. Я не имею в виду, что у нас все время стояла гробовая тишина. Одноклассницы по-прежнему общались, сплетничали, шутили. Могли захохотать или накричать друг на друга. Но громкое веселье или ссоры не захватывали окружающих, как случалось раньше, – смех и крики словно застывали в пространстве. Когда громкий звук обрывался, фоновая тишина становилась еще очевиднее, и от этого тягостнее. Мы замирали, испытывая коллективное чувство вины, классная комната становилась похожа на вакуумную камеру. Нас накрывало волной горечи и уныния, но затем волна отступала.

Когда я смотрела на пустующий стул у окна или проходила мимо дверей литературного клуба, порой возникало странное ощущение, что привычные места сестер заполняет неведомая прозрачная субстанция. Иногда я с изумлением ловила себя на том, что в классе, школьном коридоре или на спортивной площадке почти вижу какое-то движение или слышу звуки, хотя прекрасно понимала, что сестер там быть не может. И я была далеко не единственной, кто проходил через это.

Но постепенно все возвращалось на свои места. Безумное напряжение, которое мы испытывали из-за надвигавшихся итоговых экзаменов, вытеснило остальные переживания. Да, с нашими школьными товарищами случилось несчастье, да, кому-то пришлось уехать за границу, а кому-то – сменить школу. Но мы-то остались. Всякое случается. Бывает и хуже. Такова жизнь. Твердя подобные фразы, мы для себя закрывали нашумевшее дело.

Прошли экзамены, и мы окончили школу. На выпускном Юн Тхэрим выглядела еще красивее, чем обычно, – возможно, так казалось из-за того, что ее теперь нельзя было сравнить с Ким Хэон, а может, это было время ее расцвета. Все взгляды были направлены на нее, и Тхэрим упивалась вниманием.

Мы с Таон зашли в кафе в здании библиотеки. Я спросила, что она будет пить, Таон сказала, что ничего не хочет, и согласилась лишь на стакан воды. Я взяла лимонад, воду и чашку кофе, поставила лимонад и воду перед Таон и села напротив со своим американо. С близкого расстояния стало заметно, как сильно она была накрашена.

Я собиралась завести обычный студенческий разговор, спросить, на каком факультете она учится, где собирается работать, какие лекции особенно нравятся, где любит обедать и так далее.

Первый же ответ прозвучал неожиданно. Я думала, раз учусь на четвертом курсе, Таон должна быть второкурсницей, однако она возразила, сказав, что учится на первом. Оказалось, что в последних классах она брала академический отпуск на год. Я кивнула. Конечно, я могла это понять. Старшая сестра убита, мотивы преступления не выяснены, преступник не пойман. Кто бы в такой ситуации смог как ни в чем не бывало ходить в школу? Тем более Таон, всегда по-матерински заботившаяся о сестре. Бедняжка, как же ей было…

На этом месте Таон прервала мои размышления:

– Я тогда это сделала.

Фраза не была ответом на какой-либо вопрос, но мне сразу стало понятно, о чем говорит Таон. Бедняжка, бедняжка…

– А потом уже не могла остановиться.

Я снова кивнула. Ну, разумеется. Не могла остановиться. Принесла фотографию Хэон и попросила сделать похожей на сестру. Села на строгую диету.

Запланированный необременительный разговор свернул с безопасной дорожки.

– Стало полегче, когда сделала?

– Полегче? Что должно было стать легче?

Я растерялась. Таон без стеснения призналась, что делала пластические операции, и я потеряла бдительность.

– Я имею в виду, может, немного отлегло от сердца, не знаю…

Я еще не закончила говорить, как меня шокировала реакция Таон. С протестующим воплем и тряся головой, она заявила, что ей осточертело все это слышать. На лице появилось отвращение, кожа стянулась в неестественные складки – возможно, последствие операций, – и Таон стала выглядеть невыносимо вульгарно. Было очень горько слышать от Таон безобразные слова и видеть, каким уродливым стало ее лицо, но одновременно я судорожно соображала, как дальше себя вести: позволить общаться со мной в том же духе, выразить недовольство или спокойно встать и уйти. Я не могла ни на что решиться.

Таон повернулась назад и грозно уставилась на посетителей, сидевших неподалеку от нас. Трое студентов громко делились прогнозами на товарищеский матч Южной Кореи и Сенегала, который должен был начаться через пару часов.

Я почувствовала огромное облегчение. Реакция Таон была вызвана разговором парней о футболе, а не моими словами. Это можно было понять. Хэон убили, когда завершался предыдущий чемпионат мира, и в сознании людей, знавших об убийстве, два этих события были неотделимы друг от друга, как сиамские близнецы: стоило вспомнить одно, и тут же вспоминалось второе.

Я отхлебнула кофе, наблюдая за Таон. Как ни в чем не бывало она развернулась к столу, выпрямила спину, и мне отчего-то представился краб в желтой броне. Хирурги сделали Таон похожей на старшую сестру, но о полном сходстве не могло быть и речи. Никто и никогда не мог бы выглядеть, как Хэон. Лицо Таон казалось лицом состарившейся Хэон, сделавшей операцию по омоложению. Застывшей маской, которая никогда не превратится в оригинал, но и не даст ему окончательно сгинуть. Мне хотелось понять, куда исчезла прежняя Таон.

Встретившись со мной взглядом, она улыбнулась. Вернее, заставила губы сложиться в улыбку.

– Зачем вы меня сюда привели?

Я не знала, как ответить. Что значит – сюда? Могла ли я предвидеть, что в кафе библиотеки зайдут студенты, обсуждающие футбол? Найдется ли сейчас хоть одно заведение, где не будут говорить о приближающемся чемпионате? Тем более сегодня, когда играет Южная Корея?

– Думали, я растрогаюсь, – опять прервала мои мысли Таон, – и поспешу выложить все, что со мной случилось? Хотели пожалеть меня? Подбодрить? Взять обещание звонить, когда будет грустно?

Губы Таон по-прежнему улыбались.

Мне стало нехорошо. Таон попала в яблочко. Именно так я и представляла наше общение. Меня замутило сильнее. Я чувствовала необъяснимый стыд и одновременно – желание сделать Таон больно. Я знала, что это неправильно, что это как дать пинка скулящей больной собаке, но мне ужасно хотелось ударить Таон словом. Она позволяла себе быть жестокой, значит, могу и я. Тем не менее я заставила себя успокоиться и сдержаться. Наверняка после смерти сестры Таон пришлось выдержать множество встреч с людьми, желавшими ее утешить, но, столкнувшись с агрессией Таон, в замешательстве или в гневе отвернувшимися от нее. Подумав об этом, я смогла взять себя в руки. Иначе оказалась бы одной из многих.

Глотнув воды, Таон потянулась за сумочкой. На стакане остался след от ярко-красной помады. К купленному мною лимонаду Таон не притронулась.

Уже поднимаясь со стула, она вдруг села обратно и спросила:

– Кстати, не поддерживаете связь с Юн Тхэрим?

Я ответила, что иногда вижу ее на встречах одноклассниц.

Таон достала из сумочки телефон.

– Дайте мне номер, пожалуйста.

Я ошарашенно уставилась на Таон.

– Чей? Тхэрим?!

Губы Таон странно дернулись, я подумала, что она хотела засмеяться.

– Зачем мне ее номер? Ваш, конечно.

Я покорно продиктовала номер, и Таон внимательно набрала цифры. Закончив, она взглянула на меня.

Вместо того чтобы узнать ее номер, я спросила, где она сейчас живет.

– Там же, куда тогда переехали.

Я не знала, где это, но кивнула.

– Живу с мамой, но поскорее хочу отдельную квартиру. Перееду, как только смогу.

Не зная, будет ли уместным порадоваться или посочувствовать, я опять безмолвно кивнула.

– Хотела еще спросить, – сказала Таон, слегка склонив голову к плечу. – Вы все еще пишете стихи?

От неожиданного вопроса лицо мое залилось краской. Я поспешила ответить, что уже не пишу.

– Вот как.

Таон взглянула на лимонад и произнесла:

– Леденец… лимон…

Я продолжила:

– Бетти Бёрн.

Ее глаза засияли, и я увидела в них задорную живость прежней Таон. Я подумала, что и мои глаза тоже могли ей о чем-то сказать.

– Вы помните!

– Оказывается, помню.

– Как бы я хотела, чтобы вы продолжили сочинять!

Я решила не развивать тему.

– Знаете, в школе я иногда думала, как было бы здорово, если бы моей сестрой была не Хэон, а вы. Мне так нравилось разговаривать с вами! Если бы только было возможно вернуться в прошлое…

Словно столетняя старуха, Таон глубоко втянула воздух и медленно выдохнула.

– Простите. Мне и самой от себя противно. Я… я как-нибудь позвоню.

Сказав это, Таон встала и ушла. Длинные волосы, желтое платье, белые туфли на каблуках, белая сумочка. Я долго смотрела ей вслед, а потом в одиночестве допивала остывший кофе. Студенты, спорившие о товарищеском матче и о том, кто из его участников лучше справился бы со сборной Того в группе чемпионата, вскоре тоже разошлись по своим делам.

Допив кофе, я принялась за лимонад. Несмотря на освещение, казалось, что в кафе стало темнее – возможно, потому, что стемнело снаружи. Мне вспомнилось одиночество после переезда в Сеул. Как в те зимние дни мне не с кем было даже поговорить и я одна занималась, одна сидела за обеденным столом, одна шагала домой по холодным улицам.

Таон когда-то очень нравились мои стихи, и она думала, что я продолжаю писать. Но я забросила поэзию, как только по настоянию отца поступила в педагогический колледж. До сих пор никто не интересовался, сочиняю ли я, как раньше. Таон сказала, что хочет, чтобы я опять начала писать. Этого мне тоже никто до сих пор не говорил. Таон была не единственной, кто изменился, потеряв многое из прежнего. Я тоже кое-что потеряла. На самом деле, если сравнивать нас двоих, моя ситуация была гораздо плачевнее. Таон полностью осознавала, чего лишилась, а я жила, не имея ни малейшего представления об утрате. Между тем я считала, что прекрасно ее понимаю, и, слушая и разглядывая Таон, упивалась своей терпимостью. Но это Таон меня раскусила, и я едва подавила желание смертельно ее обидеть. Я спросила себя, хочется ли мне, как Таон, вернуться в прошлое. В то время, когда, зачитываясь Джойсом, я сочинила «Продавщицу лимонных леденцов Бетти Бёрн». Будь такая возможность, воспользовалась бы я ею? Я не могла ответить.

В памяти всплыли первые строчки стихотворения:

 
И сегодня карамель подгорела.
Бетти Бёрн ничего не умела.