Текст книги "Инсбрукская волчица. Книга первая"

– Проваливайте! – а когда мы отдалились от назойливых репортёров, он потёр нос и фыркнул: – Ишь, налетели, стервятники.

Когда мы ещё ехали на место преступления, он, как ни в чём не бывало, делился с напарником своими мыслями:

– Ты ж читал, что они там про меня теперь пишут? Наперебой хвалят мой талант, дескать я изловил волчицу, державшую в страхе Инсбрук несколько дней. Чуть ли не заискивают. А вспомни, что пару дней назад про меня писали? Столько желчи на меня ещё никто не лил.

– Меньше бы вы газеты читали за работой, – отвечал его полноватый напарник.

– Моя б воля, – инспектор покосился на дверь. – Запретил бы общение с этими писаками.

Усталый и раздражённый инспектор, однако, на следственном эксперименте был весьма энергичен. Стоило нам выйти из зарешеченной кареты, Дитрих глазами обвёл всех нас – полицейских, своего напарника и меня, и объявил во всеуслышание:

– Проводится следственный эксперимент по проверке показаний обвиняемой Анны Катрин Зигель 1892 года рождения непосредственно на месте преступления. Обвиняемая, вы подтверждаете ранее данные вами показания?

– Да, – ответила я, опустив взгляд на запястья, которые теперь украшали наручники.

– Вы согласны показать, как вы совершали преступление?

В этот раз вновь последовало равнодушное «да», после чего инспектор начал осыпать меня уточняющими вопросами.

– Так, как вы пробрались непосредственно в здание? Через парадную, через чёрный ход или через окно?

– Через окно, – ответила я. – Вон там, на втором этаже. С задней стороны… Ну, влезла по трубе.

Дитрих распорядился приставить к стене лестницу, чтобы я показала, откуда всё началось, при этом не забыл послать ещё двух караульных на второй этаж, чтобы я не сбежала. Заметив, что в наручниках мне будет неудобно взбираться, он лично снял их, зная, что я всё равно убегать не стану. Меня либо полицейские пристрелят, либо горожане растерзают. Выбор невелик. Самоуверенность инспектора поражала – он чувствовал себя настоящим хозяином положения, создавалось впечатление, что он никогда не признаёт свою неправоту, а подчинённые у него ходят по струнке, не осмеливаясь нарушить даже глупых и ошибочных распоряжений. Мне он казался просто демоном. Ещё утром, перед входом в его кабинет, я слышала, как он разговаривал со своим напарником:

– А что, эту упырину повезут в кандалах или как? – спрашивал довольно молодой сыщик Мартин Кляйн.

– А чего её бояться? В тюрьме она ничего никому не сделает, – Дитрих был непрошибаем, просто кремень.

– Да на ней же сорок трупов! Сорок!

– Сорок три, Мартин, сорок три, – поправил инспектор своего напарника.

Действительно, водосточная труба оказалась довольно прочной и тогда выдержала мой вес, хотя могла бы прогнуться и даже сломаться. В тот день я не пошла на занятия, и твёрдо решила выполнить задуманное.

Родители, ни о чём не догадываясь, разбудили меня в привычное время. За завтраком я всё ждала, когда же они уйдут, для меня лишние вопросы были равносильны шапке, что горит на воре. В школу я шла неспешно, считая каждый шаг, надеясь растянуть время, и где-то на полпути свернула в проулок. Домой я вернулась тайком, опасаясь, что соседи меня заметят, хотя они тоже по своим делам давно разошлись. Беспокоиться мне было не о чем. Дома я просидела где-то до полудня, долбя ножом стену своего шкафа.

– Вы за всё ответите, за всё… – приговаривала я.

Если бы всё можно было списать на помутнение рассудка… Но нет, я была в здравом уме, оттого и помнила всё до мельчайших деталей. Тот короткий миг, сделавший меня победителем.

В коридоре на втором этаже мне встретились две гимназистки лет двенадцати. Позже я узнала, что их зовут Ева Гюнст и Симона Вильхельм. Судя по их разговору, они опоздали на урок. Сперва я опешила – появление нежеланных свидетелей никак не входила в мои планы. Прятаться уже было поздно, да и девочки меня заметили.

– А, добрый день, – поздоровалась я, хищно улыбнувшись.

Они меня явно не узнали – я была одета в плащ с капюшоном, скрывавшим моё лицо.

Ева и Симона сами опешили, не зная, что предпринимать. Я же взяла инициативу в свои руки и вскоре схватила Симону за горло и, угрожая ножом, прошипела:

– Тише, тише, девочки. Не кричите, будьте паиньками, и всё будет хорошо.

Но Ева и Симона даже и не подумали, что можно начать звать на помощь, что прервало бы всю резню в зачатке. Но похоже, страх парализовал их настолько, что они и не подумали что-то предпринять, а пошли со мной, как агнцы на заклание. Я провела обеих в уборную, где, закрыв дверь, мгновенно перерезала Симоне горло. Потом настала и очередь Евы. Она, похоже, тоже не успела опомниться, когда я буквально проткнула её ножом. Это были первые жертвы.

«Эх, девочки, не опоздай вы на урок, может и в живых остались бы», – с некоторым сожалением подумала я.

Вот теперь всё и выглядело так, словно волчица ворвалась на скотный двор и режет безнаказанно телят.

– …в коридоре было многолюдно, – продолжала я свой монотонный рассказ, расхаживая в сопровождении полицейских. – Ну, там потом один человек мне навстречу вышел… Я его ударила…

– Так, уточните-ка, Зигель, чем вы наносили удары?

– Ножом, – был ответ.

– Ножом… Хорошо, каким ножом?

– Охотничьим.

– Так… Как вы наносили удары?

Заметив мой ступор он вызвался объяснить:

– Ну вот я стою, на мне покажи!

– Ну… Раза три, – я проделала рукой движения, указывая, как и куда я ударила незнакомца.

– Били наотмашь или целенаправленно?

– Ну… В шею.

– Так, с какой целью вы нанесли удары?

– Убить, наверное…

Всё выглядело, будто суфлёр подсказывает забывчивому актёру его реплики – я вела себя заторможено, выглядела местами даже глуповатой, а он будто уже знал полную картину преступления, и теперь лишь ждал, когда я подтвержу его догадки и знания. Не был исключением и этот пасмурный ноябрьский день.

– Так, Зигель, может всё же продолжим разговор? Я сравнил протоколы допросов вас и ваших знакомых, и я нашёл много нестыковок. Почитайте, вот протоколы допроса ваших одноклассниц, я думаю, вам есть, что сказать по этому поводу.

Придётся читать – всё равно он не отстанет. Я взяла в руки сшитые листы и только начала вчитываться, в кабинет постучали.

– Ну что там опять? – начал раздражаться Дитрих, вертя в руках коробку с папиросами. – В чём дело, Вольф? – спросил он у полицейского.

– Можно вас на пару слов?

– Ладно, – ответил Дитрих. – Только долго не смогу.

Он поднялся из-за стола и вышел, оставив только конвойного, чтобы присмотрел за мной. Показания выживших одноклассниц были весьма однообразны – они практически не упоминали о том, кто и как мешал мне жить. Как-то резко они память потеряли! Ну да, Хильда Майер и Марен Кюрст мертвы, с них уже не спросишь. Но вот предпоследний протокол, где значилось имя Симоны Кауффельдт, меня насторожил: Симона слыла в классе ученицей порядочной, не конфликтной, всегда говорила открыто и прямо о том, что видела и что знает.

«…Анна была тихой, забитой. С тринадцати лет стала учиться хуже, пропускала уроки, в жизни класса не участвовала. Её задевали постоянно. Могли просто подшутить, а могли и травлю устроить. Она отчуждалась сильнее и сильнее, ходила сама по себе, пока не познакомилась с Сарой Манджукич. Та уже подмяла под себя и Милу Гранчар, они уже трое стали, как настоящие волчата – их в коллективе будто вообще не было. Сара и Мила между собой громко на хорватском разговаривали, а то, что урок или кому-то не нравится, им плевать. Зигель вроде дружила с Сарой, даже в гости к ней ходила…»

Я чувствовала, как меня пробирает дрожь, ведь я вновь пережила всё, что было со мной в школе – Мила и Сара были единственные, кто относился ко мне по-человечески, но им я стеснялась выговориться, им может и не понравиться быть жилеткой для меня. Да и плакаться кому-то я не привыкла – всё равно поддержки ждать не от кого. С годами замкнутость лишь усиливалась, и я даже родителям почти ничего не рассказывала. Впрочем, Мила могла понять меня и без слов. Фактически, я примерила её шкуру. В младших классах Гранчар часто терпела издёвки и насмешки со стороны сверстниц. В классе слыла лентяйкой, едва выезжающей на тройках. Когда её учитель о чём-нибудь спрашивал, она впадала в ступор и стояла, закатив глаза и чуть приоткрыв рот, силясь вспомнить хоть что-то. Неудивительно, что её считали непроходимо тупой. Я чувствовала, что Мила может учиться лучше, если бы сама того хотела. Как раз когда к нам в класс пришла Сара Манджукич, Мила приободрилась и подтянула многие предметы, кроме тех, где она была откровенным профаном.

Сейчас я держала руках протокол допроса Сары Манджукич. Меня моментально бросило в пот – Сара ничего не утаивала, она буквально вывалила перед Дитрихом все факты:

«…Отношения – хуже некуда. Ей просто прохода не давали, просто издевались только за то, что она вообще жива. Когда мы собирали на подарок классной даме, кто-то украл копилку, а они, не разобравшись, обвинили Анну. Обступили её, а потом Хильда вцепилась ей в волосы, вырвала целый клок, Анна расцарапала ей лицо.

Вопрос: Чем она расцарапала ей лицо? Насколько сильно?

Ответ: Шилом. Крови было столько, что на полу пятна остались. Она хотела потом остальных порезать, сама уже в истерике. Она ударить кого-то могла только при помутнении рассудка. Тогда её довели до срыва…»

Показания Сары были исчерпывающими, она-то и охарактеризовала Хильду Майер именно так, как всё было на самом деле. Майер привыкла быть лидером в коллективе, ещё в начальной школе она активно старалась подмять под себя остальных. Тех же, кто не признавал её лидерство или пытался оспорить положение, она безжалостно травила, подключая и остальных. От неё пострадала даже Сара Манджукич (даром, что обычно в обиду себя не даёт).

Я сидела, закрыв лицо руками, и даже не заметила, как ко мне сзади подкрался Дитрих.

– Вы чем-то расстроены? – спросил он теперь уже бархатным голосом, точно змей-искуситель. – Как я и думал, показания свидетельницы Манджукич вас задели. Вы ведь общались хорошо, даже могли с ней откровенничать. А она теперь следствию рассказала много всего интересного. Мы с вами обязательно поговорим ещё, вспомним всё, что было.

Я молчала, стараясь не смотреть ему в глаза. Но инспектор, не удостоившись ответа, продолжил:

– Опытный сыщик тонко чувствует человека – вот вы сейчас наверняка думаете, что «эта протокольная рожа меня не разговорит», но вы ошибаетесь – сломать молчаливого преступника для меня так же просто, как и карманные часы. Так что подумайте перед сном: разумно ли дальше отпираться? Я ведь всё равно узнаю.

Впрочем, он если уже не знает всех деталей, то наверняка догадывается обо всём, что случилось. Вот и теперь он вновь поднял вопрос моего тайного визита на кладбище:

– Не хочешь говорить? Что ж, видимо, мне пока не суждено завоевать твоё доверие. Но это объяснимо – лишение свободы пагубно сказывается на душевном состоянии. Тем более трудно доверять тому, кто этой свободы тебя и лишил. Но таков закон, увы… – Дитрих сделал паузу, закурил и после первой затяжки продолжил: – А что же ты делала на кладбище? Я знаю, преступники любят возвращаться на место преступления. Такой феномен трудно понять даже нам, сыщикам, а ведь мы работаем с этой категорией общества. На данный момент этому можно найти несколько объяснений, – инспектор стал загибать пальцы свободной руки. – Полюбоваться на плоды своего труда – это раз, проверить, все ли улики уничтожены – это два, узнать, не обнаружила ли полиция чего – это три. А вот с тобой что делать? Улик было предостаточно – это и сами выжившие, и свидетели. Да и ты сама не пыталась замести следы. Что же заставило тебя вернуться? Боюсь, тут речь о косвенных уликах, которые найти я могу только у тебя в голове, голубушка. Я не верю, что человек просто так превращается в волка, особенно ребёнок. Сколько было таких, как ты, которые мечтали о кровавой расправе, но отказывались от выполнения задуманного… Они не хотели брать грех на душу. Ты была одной из них, всё не решалась, но вот чаша терпения переполнилась снизу доверху. И у тебя наверняка была последняя капля. Я знаю, у тебя был сильный толчок, – инспектор повысил голос, чем заставил меня напрячься ещё больше. – Случай, который стал для тебя сильным потрясением, и я больше чем уверен, что ты перенесла что-то ужасное, отвратительное, чего не каждая здоровая уравновешенная женщина выдержит, не говоря уже о неокрепшей душе волчонка, вроде тебя.

Дитрих метко бил в цель, и я почувствовала, как меня пробирает липкий, промозглый до костей ужас. Проницательный сыщик намеренно говорил полунамёками, избегая прямой речи, чем только усиливал страх. Он как паук, поймавший муху в сеть. Я вся дрожала, пальцы немели. Кажется, я напоминала ледышку.

– Что с тобой? – встрепенулся Дитрих. – Ты побледнела… Воздуха, свежего воздуха! – он приоткрыл окно в кабинете. – Ну что, тебе лучше? Ну как, есть ли смысл дальше молчать, фройляйн Зигель? Ты бы и рада была выговориться кому-то, но вот кому? Ты ведь и родителям не доверяла, а о том ужасном потрясении, что толкнуло тебя на преступления, говорить решается не каждая, опасаясь быть непонятой, либо заново пережить это. Я бы и врагу не пожелал, чтобы такое случилось с его сестрой или дочерью. Это чувство безнадёги, что испытал бы он сам и его дочь, жена, сестра… Беспомощность что-либо изменить, бессильная злоба… И первые часы ты испытываешь ощущения нереальности происходящего, чувство, что вот-вот кошмарный сон закончится и ты проснёшься более-менее свежей, не считая тяжести на сердце. Ах, если бы!.. Но нет, милая, это явь! Тяжелейшее для любой женщины потрясение стало и твоей реальностью.

Тут я не выдержала и разрыдалась, схватившись за голову.

– Не надо, не надо! – кричала я. – Оставьте меня в покое, ничего я вам не скажу…

Но Дитриха нисколько не смутило моё состояние. Он продолжал выпивать из меня все жизненные силы.

– Я ведь говорил о чём-то подобном с вашими родителями. Они и в мыслях не допускали раньше, но я настоял, и им пришлось поделиться со мной сведениями касательно ваших скелетов в шкафу. Но о главном вы умолчали, фройляйн. А когда я им напомнил о своих догадках, они как-то даже странно отреагировали. Йозеф и Катрина сами по себе люди не очень-то общительные, а когда я стал невольно давить на больное, они и вовсе были в шоке. Видимо поняли, что потеряли свою дочь, что дали ей переродиться в оборотня.

– Прекратите! – я закричала так сильно, что несколько обеспокоенных полицейских даже заглянули в кабинет. – Вы не человек, вы демон!

– Не спорю, милая, не спорю, – всё так же глумливо и с подхихикиванием ответил Дитрих. – Ты становишься правдивее, чем раньше. Впрочем, подумай на досуге, стоит ли дальше отпираться. Ты ещё какое-то время просидишь в камере, может даже поищешь, за что бы зацепить простыню или любой другой предмет, годящийся для того, чтобы привести свой смертный приговор в исполнение. Я такому исходу бы не удивился. Но надеюсь, у тебя хватит ума жить и не делать глупостей.

Он встал и, подозвав стоящего за дверью унтер-офицера, скомандовал увести меня обратно в камеру.

Улёгшись на тюфяке, я всё старалась отогнать от себя непрошеные мысли. Дитрих метко бил в цель, и то, что показания Сары Манджукич он дал мне прочесть лишь в последнюю очередь, наводило на мысль, что это не случайно – он всё знал давно и лишь ждал, когда я сама расскажу ему. Представляю уже, как он допрашивал моих родителей. Он наверняка довёл обоих до нервного срыва. То, что ломать человеческую душу он умеет в совершенстве, я уже убедилась. После каждого допроса я чувствовала себя опустошённой, из меня точно выкачивали все силы. Это не человек, это вампир. Он не упускает ничего, что могло бы ускорить развязку, и я, оставаясь наедине с собой, с ужасом осознавала, что меня надолго не хватит.

Тяжёлый сон пришёл ко мне практически сразу. В последние дни я спала без сновидений, и если в первые два дня после ареста мне снился сам пожар, а потом – кладбище и траурная церемония, за которой я наблюдала, притаившись в кустах, то теперь – чёрная пелена. Я не собиралась каяться и просить пощады – это просто бессмысленно, когда за душой десятки трупов, оттого я быстро смирилась с положением, и тягостное ожидание смерти стало моей каждодневной привычкой. Возможно, потому я и отказывалась от еды вот уже два дня подряд то ли от сильной подавленности, то ли от желания ускорить естественную кончину.

Внезапно в ночи раздался лязг замка, и в камеру вошли конвойные. Меня растолкали быстро, и не успела я опомниться, как на голову надели мешок. Я пыталась спросить, что тут происходит и куда мы идём, но никто не ответил. Мне пришлось слушать лишь команды сопровождающих меня полицейских и смиренно идти. Неужели меня уже на виселицу ведут? Сердце тревожно забилось, ведь как ни тошно мне было жить, умирать, как оказалось, ещё тяжелей. Мало того, теперь меня просто закопают, как в скотомогильнике, и я после смерти останусь здесь.

Однако, суда ещё не было, хотя следствие наверняка будет коротким. Может меня уже в конце этого года осудят.

Всё, что я могла разобрать, это цокот лошадиных копыт по мостовой, а затем – гудок локомотива поезда. Меня куда-то увозили, но куда, я не могла разобрать. Лишь когда спустя некоторое время с моей головы наконец сняли мешок, я поняла, что нахожусь просто в другой тюрьме. Камера эта была чуть теснее той, в которой я сидела в Инсбруке, а сквозь зарешеченное окошко открывались уже другие виды. «Зачем я здесь?» – думала я, присаживаясь на нары. Действительно, кому потребовалось увозить меня куда-то вдаль? По правде сказать, мне уже было всё равно, где сидеть – в Инсбруке, в Вене, или где-то вообще в другой стране, ведь от этого ровным счётом ничего бы не изменилось.

Поспать толком мне не удалось, опять то шаги, то ветер мешают заснуть. Привыкнуть к новому месту было не так просто. Я метнулась к двери и позвала конвойного. Тот с безразличным видом спросил, в чём дело. Он спал на ходу, оттого отвечал сухо.

– А когда ужин будет? – спросила я, ощутив, что ужасно голодна.

– Ужин ты уже пропустила. Жди теперь завтрака, – ответил сонный часовой.

– А где я?

– В тюрьме, – последовал ответ.

– Да знаю. Какой хоть город?

– Ну, Вена, – ответил он, глядя на меня исподлобья, и я решила больше его не беспокоить.

Тот факт, что от назойливого инспектора я на время отдохну, не мог не радовать. Потихоньку ко мне закрадывались догадки относительно столь резкого переезда – в Инсбруке всерьёз опасались за то, что я не доживу до суда – гарантий, что до меня не доберутся, нет. А здесь, в Вене, за мою безопасность можно ручаться.

Я с ногами влезла на нары и, закрыв глаза, вновь прокрутила в голове события минувших дней. Я отчётливо помнила, как с наиграно-беспечным видом Дитрих разгуливал по лесам, словно провоцируя меня на атаку. Человеческую душу он знал неплохо, и похоже получал удовольствие от этой игры в охоту на человека – ту самую, где охотник и дичь могут в любой момент поменяться местами. Он упустил меня тогда, когда я наблюдала за траурной церемонией, но с поражением мириться был не намерен. Его исключительному упорству можно было лишь позавидовать. И вот когда со мной не сработал метод тарана, он теперь взялся меня по-иному допрашивать, приберегая каверзные вопросы на закуску.

О, Господи! Почему я всё время думаю именно о нём? Как ни старалась я выкинуть из головы этого изворотливого полицейского, не получалось. Он как заноза в мозгу.

И в этот момент перед глазами у меня вновь пронеслась вся жизнь, начиная с самого детства. Я будто растворилась в воспоминаниях, всё дальше и дальше уходя от серой реальности.

Глава 7. Чёрный август

В раннем детстве всё было безоблачно. Я всегда считала, что мне повезло родиться в таком красивом и тихом городе, как Инсбрук, сохранивший в себе первозданную красоту. Здесь любой, глядя на старые, точно сошедшие с картин, здания, подумает, будто время остановилось, и даже через сотню лет тут ничего не изменится.

Город был маленький, всё здесь, как на ладони. За короткое время можно было без труда добраться до окраин, откуда открывались живописные долины, густо покрытые лесами. Вдали синеют очертания гор, и ранним летним утром можно видеть курящиеся вершины австрийских Альп. Свежий воздух здесь мгновенно пьянит надышавшихся смогом горожан, потому часто по выходным многие жители оставляют свои дома, стремясь провести время на природе.

Зверей, однако, тут не много – они редко селятся рядом с городскими кварталами, лишь изредка в город забегают лисы, да еноты, стремясь найти на помойках что-то съестное. А зимой и белки-попрошайки заглядывали к нам и казалось, отвыкли от привычных им орехов.

Семья была маленькой, я была единственным ребёнком. Ни братьев, ни сестёр у меня нет. И теперь уже вряд ли будут. Даже если у нас ещё родится кто-нибудь, вряд ли это сможет как-то разбавить мою жизнь. Допустим, когда мне семь лет, им – нисколько. С ними нельзя толком поиграть. А когда им будет столько лет, сколько мне сейчас, я уже совсем взрослой тётей стану, и то, что радовало меня в раннем возрасте, станет чуждым взрослой уже девушке. Вот если бы они были моими ровесниками… Иногда я играла с соседскими детьми, и у некоторых как раз были братья или сёстры. Но все они, как один, жаловались на то, что никакого сладу нет – если сестра или брат старше, то непременно поучают, считают себя умнее, а с ними разговаривают, как с дурачками, если же братья или сёстры младше, то абсолютно перестают воспринимать, капризничают, а родители нередко потакают им, выставляя виноватыми старших, даже если это в корне не так. Зато жизнь с маленькими сорванцами не такая скучная, это уж точно. Мне же в те дни, когда я не хотела или не могла гулять, приходилось заполнять всю пустоту дома любыми доступными занятиями, будь то рисование или чтение. Рисовать я не умела и выходило у меня так, что впору пугать капризных детей. Как-то мама, не узнав на рисунке дикобраза, решила, что я нарисовала выдуманное животное. Я сначала обиделась, но потом стала сама то клыки пририсовывать, то крылья, то с десяток глаз на лоб. Впрочем рисование мне в какой-то момент надоедало и я, помаявшись от безделья, искала, что бы почитать. Некоторые книги я перечитывала несколько раз подряд и они не переставали мне нравиться, а некоторые бросала на самой середине.

Было у меня ещё и другое увлечение: строить самой себе рожи. Бывало, возьму я зеркальце, открываю все три створки, а оттуда на меня с любопытством таращатся три совершенно одинаковые девочки с круглыми лицами, светло-серыми, почти прозрачными глазами и тёмно-каштановыми вьющимися, и оттого непослушными волосами. Я воображаю, будто это мои сёстры.

Существует поверье, что немцы все, как один, белобрысые, что конечно же не так. Говорят, девочки чаще похожи на матерей, я же лицом больше походила на отца. Он коренастый мужчина довольно высокого роста с ярко выраженными южными чертами лица. Кажется, у него в роду были болгары, а может и итальянцы. Мама же куда больше соответствовала картинному образу немцев – светловолосая круглолицая женщина небольшого роста с голубыми глазами.

– Привет! – здороваюсь я со всеми тремя отражениями, и девочки приветливо кивают мне, а потом начинают строить рожицы.

Можно, конечно, ещё и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа, или выполнить такое шуточное задание – высунуть язык и дотронуться до лба. Мои двойники сделают то же самое, но это ведь неинтересно! Вот если бы я закивала «Да, да!», а которая-нибудь из зеркальных девочек отрицательно замотала бы головой, или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг обидевшись на что-то демонстративно отвернулась, а то и вовсе бы ушла. Осталось бы нас двое, а третья? Почему она не отражается в зеркале? Неужели она – вампир?

Куда интереснее наблюдать за своим отражением на выпуклой поверхности кофейника. Вот там получается порой смешно – моё отражение и так искривляется, и сяк, получается просто уродливая карикатура на саму себя. Мама, как обычно, портила всю игру.

– Анна, сколько тебе лет уже? – спрашивала она со смесью иронии и раздражения. – Кривляешься, как мартышка.

– Мне скучно, – бурчу в ответ я.

– Пошла бы, да погуляла.

– Не с кем, – со вздохом отвечала я и, дождавшись, пока мама выйдет, вновь начинала строить своему отражению рожи.

Я хоть и была достаточно подвижной, порой лень брала своё и я валялась на диване, но не по причине плохого самочувствия или усталости, а просто так. Я считала себя лентяйкой и временами старалась это демонстративно подчеркнуть.

Мы не бедствовали, всего у меня было в достатке. Родители много работали, и оттого времени на меня им не всегда хватало. Но в те короткие мгновения, когда они были свободны, у нас дома царила настоящая идиллия.

Я помню нашу семейную поездку в Мюнхен в девяносто девятом. Наша семейная фотография рядом с часовой башней, всё время висела в рамке в гостиной.

О своей исторической родине отец мог рассказывать часами. При этом он как-то не особо любил упоминать своего отца, то есть, моего дедушку, поскольку отношения у них были не очень. Возможно, только благодаря мне они не утратили связь окончательно. При мне они старались не выяснять отношения, но напряжение всё равно ощущалось.

Часто летом я коротала время в гостях у дедушки где-то в захолустье. От местного полустанка приходилось идти ещё добрых минут сорок. Сама деревня затерялась среди гор и лесов. Но затерялась не совсем – здесь немало развилок, выводящих на главную дорогу, ведущую в Инсбрук, есть отсюда и объездные пути в Вену. Здесь вечера настолько тихие, что любой шорох было слышно за многие шаги.

Дедушка жил уединённо с тех пор, как ушёл в отставку. Он повидал всякой жизни – был сдан в рекруты, и прослужил в армии свыше двадцати лет. Я помню его фотографию в нашем альбоме, где он запечатлён в парадном мундире и с орденами. Он признался однажды, что хотел внука, но родилась я. Впрочем, его это не смущало. Он часто вспоминал былые времена, но пожалуй, самым ярким его воспоминанием был семидесятый год, как он бил французов в Седане, и как они позже триумфально вернулись в Берлин.

– Там такой был лес поднятых рук, – говорил он. – Что в глазах начало рябить – идут вереницей, руки подняты, а мы только успевай их прогонять через строй. Они метались, бились, как мухи о стекло. Но мы быстро зажали их в клещи и крепко всыпали! Всю французскую армию одним махом смели.

На старости лет он стал ворчливым, чем-то вечно был недоволен. Оттого он часто пререкался с моими родителями, в основном о том, как следует воспитывать детей. Он мог припомнить что угодно, при этом он был недоволен тем, что его сын не пошёл по его стопам. Часто отцы желают, чтобы их дети достигли того, чего не смогли они сами. Вот и дедушка в своё время пытался подняться из грязи в князи. Я уверена, что получи он образование, непременно достиг бы невиданных высот. Разумеется, недоучившемуся крестьянину крайне сложно было достичь высокого звания, оттого дослужился он лишь до младших офицерских чинов.

Неудивительно, что он по сей день вспоминает семидесятый год, как самое яркое событие его жизни. По его словам, он на войну с французами сам просился, прибыл в числе первых, считая, что его охотничьи навыки помогут на фронте. Сперва его не хотели отправлять на войну, ссылаясь на то, что он числится в резерве, но дедушка был не из тех, кто сдаётся на полпути или заискивает перед начальством. Он настоял, и командиры невольно уступили. «Я ж не в тыл прошусь», – настаивал он.

Наверное, он был бы счастлив, родись у него внук, всё-таки военная служба – это чисто мужское ремесло. Но это не умаляло моего интереса к рассказам дедушки. Он действительно умел заинтересовать своими историями. Мог он и присочинить, отчего земляки иногда посмеивались над чудаковатым баварцем.

Я довольно рано взяла в руки оружие. Пока я была в гостях, я часто училась стрелять из ружья.

– Главное – правильно держать, – говорил дедушка. – Приклад плотно к плечу прижми, а то отдача будет такая, что упадёшь.

На первых порах действительно у меня постоянно на плече красовался синяк, я всё никак не могла научиться правильно держать оружие, да и мазала я ощутимо. Но дедушка постоянно подбадривал меня:

– Я тоже не сразу научился стрелять. В здоровую косулю не мог угодить. Здесь практика нужна. Зато я потом, в семидесятом, шагов с четырёхсот французского наводчика подстрелил. Навскидку стрелял. Ты не смотри, что девчонкой родилась – не знаешь ведь, что тебе пригодится в жизни. Так что не зарекайся.

Но я слабо представляла себя в роли охотника. Мне было жалко убивать зверей. Животных я любила больше всего, читала о них взахлёб каждую свободную минуту.

Не знаю, почему, но больше всего меня привлекали волки. О них часто пишут в исключительно дурном свете, как о кровожадных разбойниках, не знающих жалости. Но при этом мне эти звери казались величественными и невероятно сильными духом, но главное – бесстрашными.

Мама, видя моё увлечение волками, порой шутила:

– На луну только не завой.

– Воу-у-у-у! – отвечала я, а мама от души смеялась.

– Но ты же знаешь, что это за звери? – спрашивала мама. – Лучше обходи их стороной. Они любого загрызть могут.

– А разве это не интересно – встретить живого волка? – спрашивала я.

– Поверь, не очень, – отвечала мама и продолжала заниматься своими делами.

Почему-то этот эпизод, где я шестилетняя говорю с мамой о волках надолго врезался мне в память. Уже позже, когда меня назовут волчицей, я не раз вспомню, как читала о волках, их образе жизни и иерархических взаимоотношениях в волчьей стае. Не раз мне доводилось слышать выражение «человек человеку волк», но мне ещё только предстояло познать его чудовищный подтекст. До октября девятьсот восьмого оставалось ещё долгих десять лет.

Лето девятьсот первого я, как и раньше, проводила в деревне. Летом здесь довольно многолюдно. Часто можно услышать на полях детский смех. С самого утра эти дети, как юркие горошины из надорванного стручка, выкатывались во двор из своих жилищ. Зачастую их родители работали на фермах, а кто-то – в городе, потому многие из них росли под надзором родственников, или старших братьев и сестёр. А некоторые и вовсе были, как волчата – одни на целый день. Сюда стекаются как местные дети, так и из окрестных деревень. Бывало, приезжали сюда и дачники.

С местными детьми я неплохо ладила. Они без труда разгадали во мне городскую, но это не мешало нашей дружбе. Напротив – они охотно спрашивали об Инсбруке и даже о Мюнхене, где я побывала в девяносто девятом году.