Текст книги "Подлинные истории призванных. Как мы жили и верили"

Анна Станиславовна

Когда я бывала в Печорах, то часто останавливалась у Анны Станиславовны, бывшей учительницы. Она рассказывала мне о своей жизни в буржуазной Эстонии, и как-то, рассматривая ее фотографии в молодости, я спросила, почему она, будучи такой интересной, никогда не была замужем.

– А мне никто не нравился.

– За всю жизнь никто и никогда?

– Только один раз мне понравился молодой человек. И я ему тоже. Но так получилось, что больше мы с ним не встретились. Наверное, Богу было не угодно, чтобы я имела семью.

Я всегда просила у Бога помощи, и Он мне всегда помогал. Когда я поступала в гимназию, то успокаивала себя такой мыслью: если Богу угодно, чтобы я стала учительницей, то поступлю. И поступила. А в буржуазной Эстонии русских со скрипом принимали в учебные заведения. Кроме того, я не знала эстонского языка. Понимать понимала, но не говорила. После окончания гимназии, когда распределяли на работу, профсоюз учителей меня не выбрал, но в последний момент та, которую выбрали, отказалась от места и взяли меня. В школе знали, что я хожу в церковь и иногда пою на клиросе (это уже было в советское время). Однажды стою в храме и вижу, что входит кожаное пальто. Оно сначала посмотрело на хоры, а затем встало рядом со мной. Я обмерла. Это был директор нашей школы. Сразу поняла, что карьере моей пришел конец.

Крестный ход в Псково-Печерском монастыре

И вдруг такая злость меня взяла: может быть, ты думаешь, что я буду перед тобой притворяться, будто просто так сюда зашла – поглазеть? Так нет же, вот смотри, я пришла в храм молиться. И стала я усердно креститься и класть поклоны.

Наутро узнаю, что готовится приказ о моем увольнении. И меня уволили. Трудное это было время. Мы с мамой жили впроголодь. Она работала прачкой и получала гроши.

И тут неожиданно во мне принял участие инспектор школ. Вместе с ним составили заявку и стали ждать назначения. Назначение пришло. Он, казалось, был рад больше меня. И вот что удивительно – работу мне предложили в селе, где была церковь Воскресения Христова.

Директор школы в этом селе строго наказывал тех ребят, которые, проходя мимо церкви, крестились. Раз на педсовете я вертела пуговицу от кофточки и за нее зацепилась цепочка. Директор попросил меня остаться. Наедине он спросил: «Вы носите крест?» Я ответила, что ничего ему не скажу. Тогда он говорит: «Если носите, то носите так, чтобы никто не видел».

Перед тем, как начать урок, я всегда читала про себя молитву «Царю Небесный…». Дети, конечно, понимали, что я молюсь. В этом отношении они очень чуткие.

Мама моя была католичкой. Помню, что в детстве по воскресеньям, когда мама из-за работы не могла быть на службе, она нас, детей, ставила на колени и читала молитвы. И пока не заканчивалась месса в костеле, мы должны были стоять на коленях. Я не могла дождаться времени, когда можно было встать и убежать на улицу.

Старец Лука

В зрелом возрасте я в буквальном смысле разрывалась между Православной Церковью и католической. В Печорском монастыре жил тогда валаамский старец Лука. Он, как увидит меня, всегда говорил: «Вот идет Анна-пророчица». Я не могла понять, почему он так меня называет.

Когда мама умерла, я решила принять православное Крещение – уж очень я любила бывать в Печорском монастыре. В Печорах, где меня все знали, я этого делать не хотела и поехала в Таллинн к племяннице. Зашла в первую попавшуюся церковь и крестилась. Получила имя Анны-пророчицы. А крестил меня духовный сын старца Луки. Вот так все замкнулось.

Старец Лука умер замечательно. Его пришли причастить, и после принятия причастия он стал отходить. Ему поставили чашу на голову и под чтение молитвы «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко…» он преставился.

Как-то разговор у нас зашел о смерти, о загробной жизни. Она вспомнила свою подругу – актрису, которая все откладывала покаяние на потом, да так и умерла, не раскаявшись. Анна Станиславовна увидела ее во сне в глубокой яме с нечистотами с протянутыми к ней руками.

– Я ее никогда не забываю и всегда о ней молюсь. Она была взбалмошная, капризная, но очень талантливая и добрая.

Помню и еще один удивительный сон. Муж моей сестры был очень хорошим человеком, но ни во что не верил. Он всегда смеялся, когда слышал разговоры о загробной жизни. И вот он умер. Жили они в этом же доме в другой половине. Услышав от сестры о его внезапной смерти, я так расстроилась, что, не заходя на половину сестры, где ее муж лежал в гробу, прилегла на свой диванчик. И в полудреме вижу сон. Встает он из гроба и протягивает мне бумагу, на которой славянской вязью что-то написано. Разобрать я ничего не могу, но в средней части этой грамоты четко выведено красными буквами: ТРЕПЕЩИТЕ. Показал мне бумагу, и я почему-то обратила внимание на его галстук с синей полосой на узле.

Спустя некоторое время я встала и пошла на половину сестры. Мы сидели с ней вдвоем. Молчали. Потом гроб стали выносить. На мгновение я увидела его лицо и галстук – с синей полосой на узле.

Последний раз я виделась с Анной Станиславовной в начале перестройки. Она была очень слаба, но ум, по-прежнему – яркий, живой. Мы много говорили с ней о политике и радовались, что живем в такие переломные времена.

Когда я уезжала, она, слабенькая, вышла за ворота проводить меня. Никогда она этого не делала. И я помню ее худенькую, в белом переднике. Она долго махала мне рукой, будто предчувствуя, что больше мы не увидимся.

Умерла она, как мне написали, тихо, под чтение молитв. Заснула и не проснулась.

Мини-зарисовки. Мини-размышления

В вагон метро вошли сравнительно молодые мужчина и женщина – оба дефективного вида. Сели рядом со мной. Они ссорились, тихо пререкаясь друг с другом. Мужчина вдруг резко встал и пересел на свободное место напротив. Вид у него был оскорбленный. Женщина осталась сидеть рядом со мной, и я кожей почувствовала, как она содрогнулась.

Я тихо сказала ей, что в любой ссоре нужно искать пути к примирению. Удивилась тому, что она стала внимательно меня слушать. Воодушевившись ее пониманием, я начала развивать мысль о том, что женщина должна быть мудрее мужчины и первой идти на примирение. Этим она ничуть не унижает своего достоинства, а наоборот, возвышается над мужем, упрямство которого не дает ему сделать шаг к примирению. Что настаивать на своем – это проявление слабости характера, а умение прощать – признак мужества и мудрости. Она слушала меня, одобрительно кивая. Редко я встречала такое понимание без малейшего внутреннего сопротивления.

Я вышла на нужной остановке и увидела через стекло, как она пересела к мужу и взяла его за руку, а он, улыбаясь, прижался к ней, как ребенок.

* * *

Пятилетняя Кирочка – плотненькая, с челкой на крутом лобике, с огромными голубыми глазами на круглом атласном личике – спрашивает своего отца: «А тетя Катя верит в Бога?»

– Нет.

– Это потому, что она не знает, что в храме Кровь Христа.

И продекламировала стихи, которые сочинила:

 
Бог хороший, не плохой.
Всюду Он любим со мной.
 

* * *

Рассказывали, как маленькая девочка побывала с родителями в монастыре и потом все расспрашивала о монахах: как они живут, почему у них нет жен и детей. Ее часто водили в храм. Как-то она сказала: «Мама, я знаю, почему монахи одни. Если бы у них были дети, то они бы любили их, а монахам надо любить только Бога».

* * *

Малышка, которую недавно крестили, с радостью и ненасытностью прикладывалась к иконам. Перецеловала все иконы в доме, кроме гравюры Мадонны с Младенцем, которая не была освященной. Из этого я заключаю, что прикладываться к иконам необходимо. Дети лучше нас это чувствуют.

* * *

Лучше, когда детей воспитывают бабушки. Б чистой душе ребенка без всякого исследования запечатлевается результат жизненного опыта пожилого человека, и образы того, что хорошо и что плохо, остаются у него на всю жизнь зарубками на сердце. И даже если эти образы потускнеют в период взросления, то зарубки будут кровоточить, когда черное будут называть белым.

Потому детей и отдавали на воспитание пожилым няням, чтобы мудрые их наставления хранились в сердце ребенка и, подобно рулю корабля, не дали бы отклониться в сторону от прямого пути.

Молодые родители вроде бы и говорят правильно, но сами не исполняют того, что пытаются внушить ребенку. Дети видят их дела и потому не слышат их слова.

Церковные молодые родители нередко так третируют детей обязательным исполнением всех обрядов, что ребенок, вырвавшись из этого обрядового плена, бывает, преступает все границы дозволенного. Меру, к сожалению, найти трудно, потому что знание меры – это мудрость.

* * *

Бог дает нам дары духовные, а мы, неразумные, гордимся. И даже если осознаем, что это Его дары, все равно гордимся – по глупости своей.

* * *

Мужчина в метро держит на коленях картонную коробку, в которой копошатся и пищат пушистые цыплята. Есть беленькие, серенькие и даже черные. Но основная масса – желтые. Глазки как блестящие бусинки. Крылышки мягонькие, как лапки у плавунков. Мужчина в белой рубашке. Лицо курносое, очень симпатичное. Рядом с ним сидит толстая тетка и, поглядывая на цыплят, часто зевает. Из кошелки у нее торчат куриные ноги с когтями.

* * *

Волновали мысли, что такое добрые дела, и когда, и как их надо делать. Постепенно стало вырисовываться, что для этого ничего не нужно делать, а просто стараться не оставлять ничьей просьбы без ответа. Занимайся своими делами и не приставай со своими добрыми советами и наставлениями ни к кому. Но если попросят тебя помочь делом, советом, помоги по возможности. Это так просто и потому так трудно.

* * *

Мы превратно понимаем мысль о совершенствовании человека. Мы полагаем, что это совершенствование должно идти параллельно с улучшением условий жизни, с ростом промышленности и т. д. Но как можно наблюдать из истории человеческого общества и на примере судеб отдельных людей, да и на примере нашей собственной жизни, хорошие условия жизни не только не способствуют улучшению человеческой природы, но, наоборот, часто приводят к ее извращению.

Духовное возрастание человека не связано ни с прогрессом или регрессом всего общества, ни с политической системой, ни со степенью образованности человека. При любых условиях, и чаще всего самых неблагоприятных, человек с Божьей помощью может достигать необычайных духовных высот. Этим он делает для всего человечества больше, чем тот, кто силой реализует свои идеи, кажущиеся ему самому и большинству самыми справедливыми.

* * *

Г. Гейне последние 10 лет своей жизни провел в «матрацной могиле», расплачиваясь за неумеренные чувственные наслаждения. Он писал: «Мое тело терпит великие муки, но душа спокойна, как зеркало, и по временам имеет еще свои чудесные восходы и закаты солнца». На замечание друга: «Какие стихи! Какие звуки! Еще никогда не писали вы ничего подобного…» – поэт отвечал: «Да, я сам знаю – это прекрасно, ужасающе прекрасно! Это жалоба, выходящая как бы из гроба, тут кричит во тьме заживо погребенный…»

Если душа получает такую силу и так расцветает по мере умирания в жестоких страданиях тела, то как она должна наполниться духом после смерти тела!

* * *

Мы ужасаемся длительности страданий. Мы умоляем, чтобы они как можно скорее закончились. Чтобы наши дети из недостойных превратились бы в заботливых, любящих, чтобы наши мужья бросили пить и блудить, чтобы мы чудесным образом исцелились от всех наших многолетних болезней…

Так же страдала, так же просила и святая равноапостольная княгиня Ольга. Ее сын был язычником, не желавшим и слышать о христианстве. Ее внук Владимир пороки и разврат возвел в добродетель. Все это она, просвещенная Святым Крещением, должна была терпеть.

Княгиня строила храмы, горячо молилась, но все, казалось, напрасно: сын оставался язычником, внук – развратником. И умерла она в горе и тоске.

Но молитвы не могут быть безрезультатными, особенно молитвы матери. Ее внук, князь Владимир, и Крещение принял, и сам переменился, и крестил Русь.

Так и наши молитвы не пропадут, не могут пропасть.

* * *

Умерла внезапно старенькая певчая. Хлопотала по хозяйству, вдруг упала и умерла. Ее сестра причитала: «На кого ж ты меня, горемычную, оставила». Храм рядом, а вблизи него кладбище. Отпели, похоронили, справили поминки.

Соседи помогали разбирать вещи покойной, чтобы кое-что раздать, как положено, на память. Нашли в вещах мешочек, полный драгоценностей – и старинных, и современных. Сестра ахнула: «Всю жисть в нужде, а тут такое богатство!»

* * *

К педагогу-пианисту привели девочку, которая училась в музыкальной школе и подавала большие надежды. Интересовал вопрос: нужно ли ей учиться дальше, чтобы стать профессионалом. Позанимавшись с ней, опытный педагог сказала: «У меня таких способных учеников нет и давно не было, но я ее не возьму, так как она не желает трудиться. А без трудолюбия способности ничего не стоят».

Так и получилось. Из девочки вышел пустоцвет.

* * *

Всю жизнь она отдала своей маме, которую, мало сказать, любила – она ею дышала. И вдруг страшное горе – на даче находит маму мертвой. Как она умерла, при каких обстоятельствах, мучилась ли перед смертью, звала ли ее – ничего неизвестно. «Какой грех нужно было совершить, чтобы постигло такое наказание!» – восклицала она, явно не видя в своей жизни такого ужасного греха.

Несколько лет не посещала храм. Потом пришла. «Я всех предостерегаю, – говорила она, – сила зла необычайно велика и не дай Бог испытать ее на себе. Надо обязательно знать, что сила зла очень велика и без помощи Бога человеку с этим злом не справиться».

* * *

Добыла старинные толстые книги – творения Иоанна Златоуста. В одной из них красным карандашом подчеркнута буквально каждая фраза. Подчеркивания резко обрываются на том месте, где св. Иоанн начинает рассуждать на тему: «…кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».

Так, на море купающихся вблизи берега великое множество, а на большую глубину заходят лишь редкие пловцы.

* * *

Когда человек получает по крупицам познание о Боге, то хаос в его душе постепенно начинает отступать, все мысли и чувства постепенно приобретают определенное направление. Бог – тот магнит, под действием которого все частички души человека получают осмысленное направление.

* * *

Ни один из неблаговидных поступков человека не остается без последствий. Мне рассказывали, что подозреваемый в убийстве обнаруживал себя в пьяных излияниях, жалуясь, что убитый преследует его во сне и что для него ночной отдых превратился в мучение. А улик против него никаких не было.

Человек, имевший отношение к сталинским чисткам, хотя и не палач, признавался, что те, кто принимал участие в расстреле невинных, либо сами впоследствии попадали в кровавую мясорубку, либо оканчивали свою жизнь в доме для умалишенных.

Исполнение закона возмездия может быть растянуто по времени, но действует он с неумолимостью. Особенно жесткие требования Господь предъявляет к христианину, совесть которого обличает его не только за неблаговидные поступки, но и за небогоугодные мысли.

* * *

У помойки росла худенькая нежная ива. Когда все деревья потеряли свои листья, она, светло-желтая, еще светилась, как под солнцем. И такой сияющей осталась до первого снега, только чуть-чуть поредев. И как красота привлекает к себе внимание всех, так и нежная ива поплатилась за свою нарядность и яркость – ее обломали и изуродовали дети.

* * *

Человек искренний, честный, простой спрашивает у священника: «Объясните мне, пожалуйста. Вот Бог-Отец, вот Бог-Сын – Иисус Христос, а Кто такой Дух Святой? И почему Он не может дуть и на православных, и на католиков, и на других? Почему такой непорядок? Почему религии враждуют? Куда смотрит Дух Святой?»

– Вы признаете себя грешником?

– Я, конечно, грешник. Я перед кем согрешил, всегда готов встать на колени и просить прощения.

– Это и есть действие в Вас Духа Святого.

* * *

С горечью вспоминаю, как резко поговорила с приятельницей-старушкой. Она пожалела чашку из своих наследственных запасов, которую попросила у нее женщина, 20 лет помогающая ей по хозяйству.

– Александра Алексеевна стирает Вам белье, убирает систематически комнату, приносит домашнюю еду, чтобы Вас побаловать, а Вы из-за какой-то чашки обидели ее.

– Я ее не просила мне помогать. Она сама вызвалась и делает это ради Господа. Она первая в списке моих наследников и должна меня похоронить по-православному.

– Ах, еще и похоронить должна? А на какие, интересно, деньги?

– Да разве Вы не видите, сколько у меня вещей: и шкафы красного дерева, и старинная посуда…

– Кто же будет заниматься продажей шкафов, изъеденных жучком, и битой посуды? Все это никому не нужно.

Она на меня смертельно обиделась и, наверное, унесла эту обиду с собой в могилу. Так и не знаю, правильно ли я поступила, спустив ее на землю.

Александра Алексеевна говорила мне: «Я давно хотела отказаться от нее, да боюсь, что Бог меня накажет».

Она умерла раньше старушки.

Так рассудил Бог, чтобы даже чашки она не получила за свой 20-летний труд.

* * *

В деревне я поселилась у одинокой бабушки. Потом выяснилось, что в городе живут трое ее детей с семьями. Когда старушка была здорова и имела силы обрабатывать свой огород, дети с семьями наезжали, помогая ей избавляться от обильных урожаев, а когда стала немощной, у всех ее чад появились неотложные дела. Старушка, глядя на заросший высокой травой огород, сокрушалась: «Что они там думают ватагой!»

Когда боль ее отпускала, она любила рассказывать о своей семье, и особенно об отце: «Папушка наш был как герой! Грамотный! Божественный!»

Хоть и жила она всю жизнь в деревне, но не могла надивиться на природу: «Сколько у Боженьки наготовлено всякого разного!»

Дети так и не приехали, и старушка умирала одна. После ее смерти явилась и ватага. Три дня они ходили по деревне: «На кого же ты нас, родимая, оставила!»

* * *

«Я понял, что нужно думать только о спасении, но не об успехах, не о карьере, не о положении в обществе», – сказал немолодой уже человек после двадцатилетних мытарств по Руси, бесконечных неудач, гонений, непонимания родных и друзей и после очередной разбитой надежды стать священнослужителем. А ведь таких страданий ничто не предвещало – интеллигентная семья, прекрасное образование, любящая жена, любимый ребенок. Что заставляет человека выходить из теплого, уютного дома, где царит любовь, в стужу, в пургу, в неизвестность?

Мы оцениваем жизнь человека, в основном, по его достижениям в этом мире. Неудачника никто всерьез не принимает… Только литература раскрывает свои объятия неудачникам. Мы плачем над вымыслом, но, встречаясь в жизни с литературным героем, не признаём в нем героя и учим его, как жить: как добиваться славы, известности, как делать карьеру. Мы любить умеем только мертвых.

* * *

«…И Бог, обрывающий айсберги и в море ведущий лед, слышит, как плачет лисенок и ветер в снегу поет…» Это из Киплинга. Всегда безмерно удивлялась, как Бог и в мелочах руководит действиями человека. Даже в чтении книг соблюдается определенная последовательность. Бывает, книга стоит и стоит на полке, все собираешься и собираешься ее прочесть, да все некогда, все другие дела. И наконец, под напором сильного внутреннего желания, берешься за нее. И удар попадает точно в цель. Ни раньше, ни позже.

* * *

Рассказывала хранитель Павловского парка: «Я с удовольствием провожу экскурсии о ландшафтной архитектуре, но меня увлекает и работа на земле – приятно своими руками посадить дерево, куст, цветок. И я чувствую, как природа мне отвечает.

Это только у человека бывает безответная любовь. У Бога безответной любви не бывает. Он через Свои дивные создания всегда отвечает мне, и я постоянно чувствую Его помощь и Его поддержку».

* * *

В одной из своих паломнических поездок я остановилась у вдовы священника. Ее дети уже давно вылетели из гнезда и разлетелись кто куда. А она «благодетельствовала»: принимала паломников (только по рекомендации известных ей людей), предоставляла приют своим бедным родственникам, раздавала полезные советы.

Паломникам жилось очень хорошо: чистые, уютные комнаты, чистые постели, свободное пользование плитой. Бедных родственников она наставляла, как молиться, как себя вести в храме и даже как «правильно» мыть руки.

В храме она бывала ежедневно: вечером приходила по окончании шестопсалмия, а на литургию – к чтению Евангелия.

Нередко мы все собирались на вечернюю молитву. Она читала быстро, на одной ноте – по всем правилам. Иногда пела приятным голосом и довольно верно.

Как-то мне поручили читать вечерние молитвы. На одной ноте у меня плохо получалось, и я все сбивалась на разговорную речь. Я чувствовала ее недовольство, но замечаний она мне не делала. Последнюю молитву я читала так, как привыкла – медленно перечисляя человеческие грехи, чтобы постараться хоть чуточку осознать каждый из них.

Вдруг она меня останавливает: «Погоди, ты что читаешь? Это молитвы не наши».

– Как это не наши? И утренние, и вечерние молитвы православные читают одни и те же уже несколько столетий.

– Ты мне голову-то не дури. Покажи молитвенник.

Я показала и обратила ее внимание на год издания (1970) и на благословение Святейшего Патриарха Московского и всея Руси.

Она была потрясена. И я тоже.

* * *

Замечала, что у тех, кто любит животных, очень доброе сердце и они жалеют любого человека. Они быстрее откликаются на горе, охотнее приходят на помощь.

И животных-то они любят из-за своей обостренной сердечной чувствительности. Человек может сказать о своей боли, может потребовать помощи, заставить других служить себе. Животные этого сделать не могут. Они терпят боль молча. Их сердечко постоянно трепещет от неизвестности: куда это хозяин собирается, что это он надумал делать? И поэтому зверек не отходит от рюкзака или от набитой сумки, тревожно поглядывая на хозяина: а как же я? ты не забудешь меня, не бросишь?

Встречает ли нас даже любящий человек так радостно, как пушистый друг? Проснулся ли утром, радости зверька нет границ; вышел ли в магазин на пять минут и вернулся, меховой дружок скачет так, будто ты пришел с войны; уйдешь ли с рюкзаком без него, замирает в неподвижности, будто окаменев.

Забота о животных и избалованного ребенка делает помягче, приучает хоть чуточку думать о других. Жестокость к животным – признак нехороший. Это знают и психологи, и врачи.

* * *

В Пюхтицах поразила мое воображение 18-летняя монахиня-паломница – тихая, неторопливая, улыбчивая. Она, как я узнала, родилась в многодетной семье регента под Москвой. Когда в доме появлялась красивая вещь, мать отдавала ее, чтобы дети не привязывались сердцем к вещам. Б интернате, где будущей монахине пришлось прожить несколько лет из-за бедственного положения семьи, она испытала, что такое голод. Дети постарше постоянно отнимали еду у маленьких, которые не могли себя защитить. Это приучило ее легко переносить голод.

Она больна. Боль не отпускает ее ни на минуту. Но никто об этом не знает. В свободное время вяжет четки. Всегда тиха, очень внимательна к любому человеку и с улыбкой воспринимает недостатки окружающих. Она знает, что скоро умрет, и кротко принимает свою участь.

* * *

Из всех паломников выделялась женщина средних лет: не лицом, не разговором, а какой-то особенной сосредоточенностью и глубиной своего молитвенного чувства. Ела она очень мало, особенно перед причастием. В разговорах о чудесах, о знамениях, о конце света не участвовала. Во время утренних и вечерних молитв она с трудом сдерживала слезы. Была какая-то тихость во всех ее движениях.

Их семью раскулачили. Отца с братьями выслали, и они умерли в ссылке. Мать с тремя детьми, лишенная крова, ходила из дома в дом, зарабатывая на хлеб поденной работой. Детей своих учила, чтобы они, упаси Бог, никогда не брали чужого, даже если придется голодать.

Я поинтересовалась, какое молитвенное правило она держит. Она ответила, что об этом говорить нельзя, но если уж я спросила, то она скажет. И сказала. У нее дочка в Таллинне и внуки. Удивило меня, что она не разрешала к себе прикасаться: «Этого делать нельзя». Возможно, что она монахиня в миру.

* * *

Анна Станиславовна рассказывала, что к отцу-наместнику Алипию как-то подошла паломница под благословение: «Батюшка, благословите мою дочку выйти замуж за кого-нибудь из ваших монахов».

– Матушка, никого не могу порекомендовать. Они у меня все разбойники!

* * *

Старушки мои псковские плакали, когда я читала утреннее правило. Я спросила, почему плачут.

– Не знаем, каждое слово попадает прямо в сердце, и слезы сами текут.

У них нет ни тени религиозного ханжества, которое всем так ненавистно. Они даже не знают себе цены. Считают, что они темные и безграмотные, а образованные верующие гораздо лучше их.

* * *

В Печорах пришлось остановиться на одну ночь в доме, где хозяйка принимала самых бедных, тех, кто не мог заплатить даже одного рубля за постель.

Это было перед Пасхой. В темной комнате стояли несколько топчанов, застланных грязными тряпками. Люди копошились в темноте, наливали в алюминиевые кружки кипяток. Разговаривали шепотом. Ночью на паломников набросились клопы. Днем самые бедные работали целый день на хозяйском огороде.

Хозяйка решила показать мне свои покои, убранные к Пасхе, полагая, очевидно, что я смогу оценить ее труды. Стены небольшой комнаты были задрапированы белым и розовым атласом; на окнах – белые атласные занавески, перехваченные розовыми лентами; кровать под белым атласным покрывалом в своеобразном алькове; стол накрыт скатертью из розового атласа; стулья под атласными чехлами; везде разбросаны подушечки из белого и розового атласа; пол устлан мягкими бело-розовыми половиками.

«Вот какой чертог я приготовила моему Господу», – торжественно заявила хозяйка, победоносно глядя на меня.

* * *

Она рано осталась без родителей. Во время войны работала в госпитале санитаркой, потом получила среднее образование. Была хороша собой, умна, организованна, имела твердый характер. Ей предлагали вступить в партию, но она уклонялась.

Однажды вызывают ее в отдел кадров: «Вот Вы, Ольга Яковлеана, такая умница и красавица, такая молодая и перспективная. Помогите нам. Вы знаете, что в нашей стране много скрытых врагов, которые стремятся подорвать советскую власть, стремятся преувеличить наши недостатки и внедрить в умы простых советских людей буржуазную идеологию. На идеологическом фронте идет жестокая война. Мы должны быть очень бдительными, не доверять даже самым лучшим друзьям… во всяком случае, проверять их на прочность. Какой у Вас оклад? 800 р.? Мы Вам дадим 1800 р. Помогите нам. Для Вас это не составит никакого труда – делиться с нами Вашим мнением о настроениях людей, с которыми Вы работаете».

Она долго молчала. Потом спросила: «Иван Петрович, скажите мне, пожалуйста, то, что Вы мне предлагаете, могли ли Вы предложить Вашей дочери? Или жене? Или сестре?»

Кадровик посмотрел на нее очень внимательно. Помолчал.

– Иди, Оленька. Считай, что этого разговора не было.

Мы сегодня не можем в полной мере понять, чем грозило такое предложение. Человека или заставляли подчиняться, или в лучшем случае увольняли с работы с волчьим паспортом, а в итоге он все равно погибал.

Бог, вложивший в уста молодой девушки такой мудрый вопрос, много лет спустя призвал ее в Свой чудный Свет.

* * *

У нашей хористки умерла дочь сорока лет. В день смерти она ушла с работы пораньше из-за недомогания (она служила медсестрой в поликлинике) и прилегла на диванчик.

Позвонила соседка, умоляя прийти и сделать ей укол, так как ей очень плохо. Дочь с трудом поднялась и вернулась от соседки только через час. Легла и умерла.

Как прекрасно умереть, положив душу свою за други своя!

* * *

Ему 85 лет. Он еще красив. 20 лет своей жизни (с 50 до 70) он провел в тюрьме. По профессии он геолог. Работал начальником золотых приисков, безумно любил женщин, и одна из них из ревности оговорила его. Подробностей он не рассказывал, но и не возмущался несправедливостью приговора.

Говорили мы с ним о поведении людей в заключении. Меня интересовало, оказывает ли влияние на поведение заключенных в тюрьме их происхождение, род занятий, бывшее положение в обществе.

– Да. Лучше всего себя вели монахи, священники, некоторые интеллигенты и кадровые рабочие. Хуже всего – интеллигенция и крестьяне. Из интеллигенции самыми слабыми в нравственном отношении были музыканты, писатели, актеры.

Два месяца он провел в одиночной камере, ожидая расстрела: «Но я почему-то был уверен, что меня не расстреляют. Так и прозошло».

Сказал, что часто сидел в одиночках. Ел мало и на работе был слабосильным. Не распускался. Воды ежедневно давали 3 литра, и многие не мылись под предлогом «только дрызгаться». Он умывался и брился ежедневно. Я при этом вспомнила, как Мария Раевская писала в своих «Записках» о том, что на каторге она особенно следила за своим внешним видом – прической и одеждой. И эта всегдашняя подтянутость и ее поддерживала, и вызывала уважение к ней окружающих.

Этот красивый старик обожал музыкантов, писателей и актеров и только с ними водил дружбу. И они ему платили тем же.

* * *

Раиса Парфеновна – добрейшей души человек, восторгавшаяся и своими родными, и своими соседями, и людьми «божественными», рассказывала историю о «хлебушке»: «Муж мой болел желудком еще с детства. Он был очень больной, очень больной. Когда в Ленинграде начался голод, я стала хлопотать об эвакуации. Я-то могла есть все, что угодно, а ему всегда старалась достать хлебушка.

Пропуск на пасхальное богослужение

И вот когда мы ехали в Сибирь, я на одной из станций попыталась купить хлебушек. У кого ни спрошу – нет и нет. Тут ко мне подходит военный и говорит: “Идемте со мной, я Вам дам хлеб”. Я обрадовалась и пошла с ним. Вел он меня какими-то закоулками, потом подошли к гаражам. Я грешным делом подумала, не на плохое ли он меня ведет. Ну, пришли мы в гараж. Он достает большую буханку хлеба – таких больших я никогда не видела, разрезает ее и половину дает мне. Я засуетилась, стала доставать деньги. А он мне и говорит: “Денег не надо. У меня жена осталась в Ленинграде. Может быть, и ей кто-нибудь поможет так, как я помог Вам”».

* * *

В храме Духовной Семинарии Вера Петровна стояла всегда в уголочке, около иконы Тихвинской Божией Матери. Сухонькая, незаметная. Ей было за 80. Очень любила она церковное пение, а когда пел иеромонах Ионафан, у нее блестели глаза. Не пропускала ни одной службы. В этом она соревновалась с Валентиной Александровной.

Она была немногословна. Знала она много – и Писание, и церковную службу – и знания эти лишь угадывались по ее редким замечаниям и высказываниям. Она посещала храм с юности, и никакая советская власть не могла ее от этого отучить. Вера Петровна служила медсестрой и перед работой всегда бывала на ранней. Всю войну прошла медсестрой.