Текст книги "Скольжение по спирали. Или поклонники Мии Римик"

Окружение м. Римик

Суббота. Вечер. Отель

– Ну куда ты, постой!

Мужчина рывком встает с широкой кровати и подходит к окну. Он раздвигает тяжелые шторы, и, распахнув дверь, выходит на балкон. Где-то внизу в синей дымке спит город.

– Что-то не так?

Мужчина молчит, и скрещивает руки на груди. Госпожа Римик разочаровано откидывается на подушку и тянется к столику за тоненькой сигаретой.

– Отойди от окна хотя бы. Простудишься.

– Не простужусь…

Наконец мужчина отвечает. Луна висит, как сочный плод, особенно близко, кажется можно протянуть руку и сорвать с неба. Мужчина думает об этом, смотрит на нее.

– Тебя, между прочим, видно аж за площадью Близнецов!

– Je m’en torche!

Госпожа Римик улыбается, и встает с кровати. Босиком ступает по холодному паркету, шлепает несколько мгновений и застывает рядом.

– Ну, тогда я тоже хочу. Подвинься.

Они стоят вместе, в дверном проеме, абсолютно голые. Курят по очереди тонкую сигарету госпожи Римик и молчат каждый о своем. Мужчина смотрит на луну в небе, женщина на город, что внизу.

– Тебе что, нравится луна?

– Не особо…

– А я? Я нравлюсь?

– Годится.

Он снова замолкает. Она, дразнясь, пускает на него клубы дыма прямо в лицо. В синем отблеске его профиль похож на Мопассана, только без усов. И то счастье: усы без бороды – маяк дьявола для кораблей в шторма.

– Почему ты со мной почти не говоришь? Позвал и молчишь?

– Тебе что, стихи прочитать? Я не умею, сама знаешь.

– А что умеешь?

Она устало закрывает глаза, и гасит сигарету о балконные перила. Темно-рыжая, почти черная прядь волос ниспадает на глаза. Через время он, перевесившись, сплевывает вниз.

– Сможешь в ту же самую точку попасть? Cap ou pas cap?

Он плюет снова. Затем еще, и еще пока слюны совсем не остается.

– Теперь ты.

– Нет, не буду. Это отвратительно.

– Попробуй в луну тогда? В нее легко попасть. Смотри, какая огромная.

Он отхаркивается, основательно, с разгоном. Закидывает тело назад, старательно прицеливаясь и собирая слюну со всей носоглотки так, что во рту ощущается солоноватый привкус.

– Перестань, это мерзко.

Он плюет очень далеко. С выдохом плевок устремляется вверх и пропадает на фоне яркой лунной лампы. Она демонстративно хлопает в ладоши.

– Какой молодец!

– Запомнила где? Теперь, смотри, в ту же точку.

Он изрыгает из себя противную секрецию и направляет ее в ночное светило. Обессиленный, он довольно наблюдает.

– Ну как?

– Здорово… Только, как ты ни меть в луну, а все равно останешься лишь мокрым местом на асфальте.

– Пф, ну вот еще!

– Вот увидишь!

– Ты не веришь мне?

– Верю, любимый, верю.

Она повторяет «верю», и опускает взгляд вниз. Возникает пауза на несколько мгновений. Вдруг, он взбирается на перила и ловко балансирует над пропастью, держась рукой за козырек.

– Ты что, спятил? Слезай немедленно!

– Хочешь, для тебя луну сниму?

– Слезай, это не смешно!

– Нет, это очень весело, Мия! Я могу достать до неба рукой, а весь город будет разглядывать mon popaul.

– Это действительно увлекательно. Прошу слезай, ты сорвешься.

Она стоит чуть позади, боясь приблизиться. Мужчина куражится.

– Ты не веришь мне, Мия. Я могу еще дальше, еще больше. Смотри, я всемогущий!

– Ты отморозишь себе всемогущество, умоляю слезай!

– Нет, Мия, ты не понимаешь. Это – переполняемое чувство своего превосходства. Я чувствую себя Богом.

– Эмпедокл тоже себя Богом чувствовал, и как он закончил⁶? Слезай, прошу тебя. Ветер подымается.

– Нет, это я тебя прошу. Выходи за меня, Мия.

– Что?

Женщина первое время не находит слов, и молча хлопает глазами. Мужчина наверху демонстративно начинает расхаживать по карнизу, расставив руки, как канатоходец.

– Будь моей женой, Мия!

– Ты там себе мозги отморозил? Точно спятил…

– С тобой – это как по краю пропасти. Ты удивительная женщина, Мия. Выходи за меня, не пожалеешь. А что, часто тебе мужчины предложение делают, рискуя своей жизнью на краю?

– Нет, ты один такой псих. Слезь, пожалуйста, мне страшно!

– Не слезу, пока ты не скажешь «да».

– Ну какой ты кретин! О, Господи, да конечно! Да! Да! Да! Да! Да!

Теперь он спрыгивает вниз, весь дрожа от холода и воодушевления. Она целует его, а он выкрикивает в тишину города возгласы счастья и эйфории.

– Я чувствовал себя богом, Мия. Только рядом с тобой, только когда ты рядом, я всемогущ! Un omnipotent! А ты – моя богиня. Мы с тобой Боги.

– Если и так, то ты – бог безумия. (Целует его) Смотри, как луна близко. А ты в нее плевал…

– Ладно, прости.

– Подари мне ее.

– Луну?

– Да… Раз любишь меня.

– Да раз плюнуть.

Луна слышит это и обиженно прячется за облако, чтобы не видеть, как обнаженный мужчина вновь вскарабкивается наверх, по карнизу.

Е17. 1994. Мотель близ Невиль-ан-Феррен

– Чертов урод, попробуй только сунься еще!

– Хватит, Мия, садись уже… В машину!

– Погоди, я вот только сейчас проломлю ему башку! Ну же, пусти меня! Симо-о-о-н!

– Перестань, прошу тебя, ты перебрала. Садись! Поедем назад.

– Он козел! Симон – ты сволочь, знай это! Кретин!

– Вот так. Полегчало? А я тебе это еще раньше говорила, ты же меня не слушала…

– Давай ему его гребанную тарантайку разобьем!

– Стой, причем тут его машина? Она же тебе нравилась!

– Вот именно поэтому!

– Стой, Мия, вернись. Куда ты? Все, садись, говорят! Я поведу.

– Почему ты? Ты тоже пьяна. Нас обеих посадят. Дай, я въеду перееду его жирные ляжки!

– Как ты могла так напиться? Я же, в отличие от тебя, меру знаю. Главное из города выехать, а там на дороге сейчас никого. Только олени…

– Олени, как этот урод! Скотина-а-а! Ненавижу-у-у!

– Вот-вот, покричи, тебе полегчает.

– Мне полегчает, когда я поцарапаю ему капот, как и его наглую рожу! Урод! Кретин! А-а! Смотри, все ногти сломала!

– Ты все правильно сделала. Молодец. А теперь поспи. Успокойся.

– Но мы же сюда вернемся?

– Не уверена, что это хорошая идея, после того, как ты плеснула ему в лицо коньяк, и плюнула на капот.

– Он лез ко мне под платье, Лора!

– Ты красивая девушка, и ты ему нравишься. Как и он тебе.

– Больше нет! Все парни – дерьмо. Быть парнем дерьмово.

– Быть парнем отстойно! Так их.

– Все они ублюдки. Ужас…

– Мужчин нужно держать в ежовых рукавицах.

– Особенно их причандалы. Ха-ха-ха!!! Дай-ка, я… Кре-е-ти-и-ин!

– Мия, это очень остроумно. Молодец. А теперь закрой окно, во-первых, дует и дождь в салоне уже, а во-вторых, Сим тебя все равно не услышит – мы далеко отъехали. Вернись, говорю, в салон, мы возвращаемся домой. Но это в последний раз, больше я за тобой не поеду. Имей в виду, пожалуйста.

– Да ты что! Никогда больше! Да лучше я сдохну, чем с ним! Да, я выцарапаю ему глаза, если он только еще раз попробует приблизиться! Запомни, что я говорю! Я больше никогда с ним не поеду!

– Ты сама виновата. Нечего было к нему на шею лезть! Что хотела, то и получила.

– Это я лезла? Нет, серьезно? Я лезла на шею? Ну, ты вообще… Вообще!… Ты…

– Я не права? Ты же сама с ним поехала!

– Я же не знала, что он такой козел!

– Посмотрим, как ты запоешь, когда он зайдет за тобой в следующий четверг.

– Вот и посмотрим!

– Ты что обиделась?

– Нет, конечно! Ты же всего лишь предала меня и, наверное, хотела, чтобы он меня изнасиловал! Ты же должна быть на моей стороне, так? Ты моя лучшая подруга, Ло!

– Поэтому я тебе по-дружески и говорю, ты сама виновата. Ты же флиртовала с ним, разве нет?

– Так! Все! Я больше не хочу с тобой говорить. Включай лучше радио.

– Ну. разумеется…

– Что тут у нас?… О, черт, одно дерьмо!… Нет, не это… Так, стоп! О, вот это! Круто! Сейчас все пройдет, и этот кретин забудется! Давай петь со мной! Я открою окно!

– Господи, какой ужас! Что это? Переключи.

– Это Дэниэл Джонстон – настоящий псих. Песня «Сумасшедший кошмар». Его новый альбом такой отпад!⁷

– По-моему, это отвратительно. Не хочу психа.

– А мне нравится! Включай на полную! Я буду пе-е-е-е-ть! «У-а-а-а, какой ты кретин, пошел, ты урод, у-а-а-о!»

– Господи, Мия, хватит! Мои уши! Перестань!

– Нет, я буду петь! Петь и танцевать! «Ууа-а-уа-уа».

– Мия, убери руки. Ты пьяна. Я ничего не вижу…

– «…не грусти, помни будущего еще нет…»

– Мия, перестань, прошу, ты мне мешаешь.

– Я хочу петь! «все-е-е, что ты скажешь, однажды станет явью-ю-ю».

– Нет, стой, осторожно, стой!

– «Кошма-а-ар»…

– Мия!!!

– Ло!!!!!

Записки Айека Ноела

Запись 8

Ох, Дьявол, он…

Красный, огромен он, тяжек.

Тяжко как – груз неподъемен,

Как камень на шее, увесист,

Как память из прошлого, мрачен.

И мы с ним также неразделимы:

И следы за нами по полу,

Змеею кривой извиваются,

Витками спиральными множатся,

Как следы из мокрого прошлого.

Так же две полосы, так же линии:

Рядом идут,

параллельные.

И все так же сил моих не на то,

Чтобы нас спасти, и всех вызволить,

Также рвутся мои сухожилия,

И лишь руки слабеют и падают…

«Зачем тогда ты это сделал?»

Зачем тогда я это сделал?

Затем, что не сделал тогда.

Затем, что теперь я бесстрашен.

Я один на один, между Дьяволов

Один из них, черный, высокий

На ястреба схож, корсиканского⁸

А другой на вола, страшно-рогатого ⁹

Упитанного, грязного, сытого.

Один топчет траву,

и копытом бьет,

фыркает,

А другой, застыв, готов кинуться,

И глаза повыклевывать – выкогтить.

«Как позволил ты этому статься?»

Я до этого вечера ужинал страхами,

На столе возлежавших обеденном.

Я до вечера этого сновиденичал,

Заплетенный в паутину времени,

Где сплелись боль своей беззащитности,

Невозможности быть кому-то спасением,

Неизбежности,

предрешенности,

Память прошлого тянется змеями.

Обвивают колени мне, скользкие

Уползают сквозь пальцы, тревожные,

И меня крепко держат, и властвуют,

И дыхания нет, и спокойствия,

Только пить мне бокал сожаления,

И вкушать горечь невозвратимости…

Так я думал неделями вечными,

Но потом, мне она написала!

Вдруг однажды она написала,

Что вернулась моя Мия ко мне,

И что снова она любит, как прежде,

Так же любит, когда были мы вместе!

Так же любит, читаю, меня!

И тогда, я стал всемогущим,

Я почувствовал себя снова нужным,

И мудрым, и сильным, и ловким

Словно ветер, что тучи разгонит,

И лесом, что ветра остановит,

И морем, что леса разделяет,

И воздухом, что море волнует,

Я подую, и страха не будет.

Ветер катит волны забвенья,

Так воздухом ей стану нужным —

У моря памяти ведь не бывает.

«Поэтому, ты теперь рядом»

«…я рядом…»

Я – есть, и меня словно нету!

Я тень,

я ночь,

отраженье.

Ее в себе отраженье…

Я воздух, который невидим,

Я воздух, которым все дышат.

Я то, чем дышит она.

Я речи ее, выраженья.

Я счастье ее, я – спасенье.

Я умру, лишь бы она была…

«Ты сделаешь так, милый Айчи…»

Запись 7

Здесь третий!

Он рыщет, как волк по пустыне,

Он ищет, как вол травы в полынье.

Он точно, как скальный отломок,

Его неизвестность лишь манит,

А страхов не ведает он.

Но раз уж он здесь появился,

То значит, он Миин поклонник,

И кто он ей? Старый любовник?

Он старше и скучен, угрюмый,

Его глаза выцвели с горя,

Которое он топит в стаканах.

Паутина морщин на висках его,

Значит только, что он тоже страдал.

Но раз уж он здесь появился,

То, значит, готов снова страдать!

«Что задумал ты, храбрый лев мой?»

Победить его.

Выиграть схватку.

Пусть ценой его жизни – не страшно.

Одной смертью здесь станет больше.

Мы собрались под одной крышей,

Мы стоим все на пересечении.

Я стою, Мия, стоят эти двое.

Каждый шел своею дорогой,

Каждый следовал своим путем,

Только кто-то шел вниз, по орбите,

А кто-то, как я, подымался.

И сошлись точно в центре, в распутье.

Не пройти, не задевши друг друга.

Мне придется…

Не вижу в этом плохого.

Мне некогда сомневаться,

Мне некогда думать над этим.

Я вижу ее близко – два шага.

Я просто делаю так, как…

Я делаю, как мне велела…

Как Мия просила меня.

«О чем вы с ней говорили?»

«Сколько сможешь страдать от любви ты?

Сколько сможешь отдать для любви ты?»

Сколько можем мы отдать за любовь мы?

Продаем ли тела, или сердце?

Или больше – свободу и время?

Время жизни, воплощения, кармы?

Умножаемся, разделяясь попарно.

На алтарь приносим стремленья,

Желания, цель, убежденья,

Идеи, и планы, и мысли,

Религию, принципы, силы,

Здоровье, личное счастье,

Себя нахождение в мире,

Отсекая все, в чьей мы власти?

Во власти своих ощущений,

Приятных, любовных мгновений,

Влекомы так химией света,

Что видим в любимых глазах.

О нет! Любовь – это мука!

Это себя преодоление.

Это подъем, восхождение

По гладкой дороге, и скользкой,

По серпантину горному, склонам,

По извилистым чащам и дебрям,

Где хвоя впивается в ребра,

И не видно куда наступаешь.

И за кругом круг совершаешь,

Цикл приближения к любви.

«Что любовь есть без жертвы и боли?»

Но может ли, что любви для

Один ставит на кон себя,

На чашу весов кладет душу —

Пропащую душу свою,

Или, что лучше и краше,

Приносит горячую душу,

Трепещущую,

яркую душу,

Душу, что ищет и алчет,

И радуется, и любит, и плачет.

И отдается стремленью,

Высокого чистого чувства,

Глубинного, вечного чувства

Отдать, подарить, раствориться.

Другому, в другом, для другого

Во имя великой любви?

Это не когда «за», а «напротив»

Не «ради», но «вопреки»,

Не «для», а «несмотря на»,

Это не когда тебя лепят из глины,

И форму тебе придают,

Ласковой ручкой любимой.

Это из камня сплошного,

И каждое твое движение

Для тебя неземное страдание,

И трется твой камень о камень,

И стирается каждый твой угол,

И сыпется тонкий песочек,

Со стертых углов твоих камней.

И мягкость форм обретая,

Ты свою форму находишь,

И через боль ты узнаешь,

Что означает любовь.

Какой тебя делает чувство,

Когда ты себя отрезаешь,

Все лишнее с себя отрезаешь,

Ради к другому любви.

«Любовь силой не завоюешь ведь…»

Ее похищают и связывают,

Заслуживают верностью, временем,

И колыхают пожарами,

Выжигая память о лицах из прошлого,

Ее остужают ветрами пустынными,

Аромат навевая неведомый.

Ее впитывают своей подкожею,

Словно краску свинцовую, черную,

И отметина, след ожоговый,

Как и руки мои ошершавили.

Я заплатил одиночеством,

За любовь мою к матери,

дальше же,

Я отдал свой сон им покойный

И травил организм свой виденьями,

Потерявший враз сновидения.

На краю стоя сумасхождения,

Я свинец впитал с изображением

Спирального хода, движения.

И теперь я, отравленный мыслями,

Окутанный вечной зимой – одиночеством,

Не имея другого значения,

Кроме как любить эту Женщину,

Я отдам за нее если нужно

И свою жизнь, и чужой не пожалую.

И пускай неизвестность таится,

Мне не страшен ход времени скорый,

Я живу мгновением – шагом.

Я дышу секундой – «сей часом».

И пускай дальше все, или больше.

И пускай дальше тьма и пустыня,

Сухая, секущая ветром,

И зноем, палимая, вечным.

Где нет ничего – неизвестность.

Мгновенье,

шаг,

бесконечность.

А может, там счастье Вселенной?

И пропасть во времени, может?

Или спираль лабиринта,

В котором нет выхода-входа.

Ты заперт, но что есть свобода?

Свобода от страхов, быть может?

Свобода от прошлого – гложет.

И если мои руки от красок,

Отравлены, стали шершавы,

Так пускай обагрянут от крови,

На чужую жизнь выиграв право.

«Душа твоя от вины не свободна…»

Запись 6

Мои руки снова бессильны…

Но теперь не от красок картины,

Не от длинных рукав и ремней, нет —

У меня в руках письмо Мии.

Ее линия тела – вот, в почерке.

Плавные, завитные, игривые.

Изящные буковки,

малые,

Но как твердо написаны,

Как оттиснуты!

Милый доктор Абирталь, мой спаситель!

От одиночества мой хранитель,

С ясной улыбкой и твердой рукой,

Сего утра мне отдал его.

Я весь день аромат ее съесть готов,

Как божественно далеко,

Как богато и неземно,

Ангельски, небожительски,

Пахнет женщиной мое письмо.

Я бумаги острую складку

Аккуратно пальцем погладил,

Раз восемнадцать погладил,

Словно талию гладил ее.

Мои руки дрожат так, волненье.

Я хочу открыть, и не решаюсь,

Я как нищий слюной извелся,

На богатый уставившись стол,

Где ему лишь таращиться можно.

Моя Мия. Она написала.

Моя Мия.

Она мне написала!

Я хранить эту буду послание,

Как мое в ночи ясное небо,

Как средь бурь, мой маяк долгожданный.

Я так был обездушен все время,

Что был занятой работой Спирали,

Что чуть обо всем не забыл я.

Что есть Мия, и она скоро вернется,

И теперь я могу быть свободным,

Мое тело и разум свободны,

И я полностью ей предоставлен.

Я хочу еще это мгновенье,

Миг моего наслаждения,

Продлить, не смотреть, предвкушать как,

Мы снова вдвоем, мы с ней вместе.

Я только об этом подумал лишь,

И кожа гусиною стала.

И жарко в комнате стало.

Хотел я окно открыть,

И вдруг оказалось,

Что здесь окна не оказалось.

Его попросту с трех сторон нет.

Только дверь, и голый кирпич.

А фонарь, тополя и аллея —

Нарисованной машут рукой мне.

«Вскрывай же конверт, не томи, Ай»

О, мой вестник, в небе парящий!

Я один между стен и сомнений,

Руки сложены в тихой молитве,

Не оставь меня разум и Мия,

Мое провиденье, останься,

Дай мне руку, и выведи в свет дня,

Растолкаю я короб кирпичный,

И наружу.

Вздохнуть горем свободы.

Моя Мия…

Моя Мия

сейчас

в Ми Руа.

Теперь и она в заточенье,

И вокруг нее стены сухие,

Как в колодце – сыро и тесно,

И Мия ухнула наземь,

Очутилась, как я, на его дне.

Ты, что вечно к полету привыкла,

Ты, которой небеса – братья, сестры,

Лебедица, в высоком полете,

Альбатрос одинокий, безстайный,

Как случилось, что вечность прождавши,

Я такое письмо получаю,

Что тебя черный ястреб похитил?!

И на землю холодную сбросил?

«Мия просит о помощи, Айчи»

Я один, что ее не оставит —

Я зубами к ней дорогу пророю.

Мои руки, они в язвах, и ладно

Я бояться в тот же миг разучился,

Как узнал, что Мия пропала!

В сеть птицелова попала.

Одна, бездыханная, бьется,

Как сердце мое рвется, и бьется!

Мое сердце жадно трепещет,

Свободы и выхода ищет,

И по коридорам сознанья,

Я ищу где выход у здания,

И я боюсь оказаться заметным,

И я становлюсь тенью тени,

И вдоль стен продвигаюсь,

И мне на встречу злой стражник.

Его глаза черной смолой,

Меня влекут за собою,

И голос его мягко-тревожен,

Но я скор и осторожен,

И я решителен тоже,

И мне удается его с ног

Сбить и руками впиться,

И как сильно я мог и как долго,

Сжимал его сильное горло,

огнем

дышащее

горло,

И я его обезвредил,

Уволок его в память, во тьму,

Откуда его извлеку,

Покуда никто не заметил.

И я теперь чувствую холод,

Холодный металл, что в ладони,

Так твердо и властно лежит.

Я следую тенью все дальше,

За мной всюду рыскает стража.

И я, паникуя, стремлюсь

На выход, где воздух бодрящий,

Где все, кто вокруг – настоящие,

Не притворные, не искусные,

Ни внезапно к тебе приходящие.

Но голоса множатся сзади,

И их уже много так стало,

Я их различать перестал,

И я, свой страх разбивая,

Как стекла окон, разбивая,

Наружу ухаю вниз,

Меня высота не пугает,

Меня любовь приземляет,

И я мягко, как на перине,

На задний двор приземляюсь,

Один очутившись в ночи.

«Я дождями закрою глаза им»

Сумбурный вечер Леона Камэ

Отель «Ми Руа». Около 23 часов

Айек сидел рядом, полуобернувшись корпусом к закрытому окну. В его руках чернела сталь пистолета, который раньше стоял на вооружении французской жандармерии. Господин Камэ это отлично знал, поскольку сам был отставным полицейским, и потому Зиг Зауэр узнал без труда.

Захотелось снова закрыть глаза и вернуться в черное, беспросветное беспамятство. Реальность, открывшаяся перед глазами уже пожилого благовоспитанного месье, была настолько неприветлива, что господин Камэ пожелал снова провалиться в сон.

«Суббота, вечер, несколько часов назад. Он у себя в комнате, все хорошо, привычно и тихо. Где-то по соседству, вероятно, одиноко пьет вечерний кофе мадам Римик. Все как обычно. За окном поздний сумеречный ноябрь, а сам он в старых пантуфлях выкуривает очередную сигарету, собирая пепел непослушной горкой прямо на рабочий стол. На нем лежат раскрытые книги по графологии и физиогномике, потрепанные, с заломанными страницами то тут, то там исписанные многочисленными сносками жирным тупым карандашом. Чуть поодаль телефонный справочник, кодексы и инструкции по уходу и обслуживанию байонского дефендера. В комнате жаркий, затхлый воздух. Резкая телефонная трель нарушает сонную тишину, словно ножом разрезая плотный воздух…

– Э-э… Это месье Леон Камэ?»

Господин Камэ снова открыл глаза. Приятное, силой притянутое беспамятство бесцеремонно нарушено внешним интервентом. Господин Камэ негромко вздохнул.

Айек, скорбно скучавший поодаль, словно это с него в XIX веке писали свои работы знаменитые русские деятели искусства¹⁰, только что закончил, нервно черкая в своем блокноте, что-то записывать, и, не замечая, господина Камэ, страдальчески смотрел вниз, по диагонали направо.

Пользуясь возможностью, господин Камэ аккуратно повел запястьями – туго стянутые сухожилия были надежно закреплены за спиной.

Господин Камэ сосредоточено собирал мысли воедино. Простить молодому психопату его выходку и убраться восвояси, напрочь испортив себе субботний вечер, совершенно не входило в планы связанного пленника. Однако, несмотря на незавидность своего положения, господин Камэ спуску обидчику давать не собирался, сосредоточенно держа в поле зрения черную гладкую сталь пистолета в руках Айека, он, затаив дыхание, лихорадочно соображал следующее:

«Он меня зачем-то связал, хотя мог прикончить. Значит, ему что-то от меня нужно», все так же, почти не дыша, думал господин Камэ. Едва слышно, он повел щиколоткой, с удовольствием не обнаружив на ногах никаких оков. Он снова осторожно открыл глаза, из-под самых век разглядывая обстановку номера.

Чертов американец сидел в полтора, максимум двух метрах от него. На кровати были разбросаны листочки, исписанные и мятые. Сам Айек выглядел растеряно, словно находился во внутреннем диалоге с самим собой, и его смятение, как нельзя кстати, сейчас играло на руку господину Камэ.

Позади кровати стена, в углу стоит прикроватный ночник, на невысокой аккуратной тумбочке.

Если все движения будут скоординированы, как у прыгуна в воду, то вероятность получения серьезных увечий минимальна. Пистолет пистолетом, но эффект неожиданности козырь не менее достойный.

Взгляд рассеянный – это во-первых.

Руки у лица, во-вторых.

Снять предохранитель это еще секунды полторы-две.

Курок тугой, с одной руки без подготовки быстро не спустить, а это еще мгновение. А там, уже…

Больше и не нужно. Все!

«…Господин Камэ крепко сжимает руками спинку стула позади себя, и, издав дикий, животный, утробный звук, вскакивает на ноги, и с разбегу бросается лбом вперед себя. Он метит точно в руку Айека, которой тот сжимает рукоять пистолета. Мгновение – и его растерянное лицо, перечеркнутой линией ужаса, теряется где-то в темноте. Еще мгновение, и в лоб со страшной силой прилетает что-то тяжелое, холодное. Слышится хруст, выкрик, и глухой стук металла, упавшего на пол. Еще мгновение и они вдвоем завалены на кровать. Господин Камэ с размаху, разбитой больной головой бьет последовательно: в переносицу Айеку – слышен еще один выкрик, еще оглушительнее прежнего. Затем в подбородок – так сильно, как позволяет амплитуда тела, связанного сзади и скованного стулом. Все по науке, так как учили в школе сержантов национальной жандармерии. Вот уже Айек почти поддается, он еле слышно скулит. Господин Камэ откланяется еще сильнее, готовясь нанести решающий третий удар головой: в солнечное сплетение – в так званое обиталище свирепого Рудры¹¹. Айек закрывается, всхлипывает, стонет, но не сдается. Один его удар рассекает воздух, не достав господина Камэ, следующий проходит по касательной у самого подбородка. Господин Камэ выжидает момент нанести сокрушительный финальный удар, но он вынужден уходить от контратак Айека. Наконец, один из ударов достигает цели, и Айек оцарапывает лицо господина Камэ. Тот яростно, с лицом цвета киновари, тут же подхватывает слабую ладонь Айека зубами и, что есть силы, сжимает челюсть.

А дальше…

Во рту соленая влага, а в ушах дикий крик.

Это он – момент для удара. Зловещий Рудра сейчас умрет. Господин Камэ делает максимальный выброс корпуса назад, запрокидывая голову как можно дальше, целясь точно в межреберную впадину лежащего американца.

Сейчас.

И!..

Яростный Рудра затаил дыхание, готовясь принять удар сокрушительной силы, но – чудо!: господин Камэ, с силой опускаясь вперед и вниз, успевает заметить, как почти поверженный, дьявольский Айек, оставшейся целой рукой судорожно ищет настольную лампу, у кровати неподалеку…

И все.

Дальше темно, и бесшумно.

Нет криков, нет мученической бледности Айека.

Есть адски болящий висок, темнота, но и только.

«Мой сладкий сон», успевает напоследок обрадоваться господин Камэ, обмякая всем телом, и снова выскальзывая из сырой сумбурной реальности, он грузно проваливается в свое тихое, полное неги, забытье.

Лето 1994. Кафе в Бушане, близ Шельды

– Леон? К вам можно?

Леон еще не носит усов, а на его макушке нет проплешины. Он в темных очках и светлых брюках, а на пустой улице жарко светит августовское солнце. Он читает сводку происшествий за прошедшие три дня. За столик, в небольшом открытом кафе к Леону подсаживается солидный человек, в сером костюме, фасоном модным последние несколько месяцев.

– Я не ошибся, ведь? Нет? Не переживайте, я не из налоговой. – Он улыбается, обнажив ровный ряд белоснежных зубов. На вид ему недалеко за 30, а его столичный выговор слегка окрашен в валлонский диалект. – Вы только не подумайте ничего лишнего. Мне о вас рассказывали, и сказали, что вас здесь можно часто увидеть. Мне так жаль – здесь не настоящее вино, не бордосское… Позвольте представиться – Матьё Гонарон.

Леон тогда не поверил, что подсевший к нему человек назвал свое настоящее имя, но в качестве вина, выдававшего себя за Шато От-Брийон или Шато Марго, действительно засомневался.

– Вы только посмотрите, как они его хранят – настоящее варварство – бутылки стоят вертикально. Уму непостижимо! – Матьё Гонарон говорил нарочито игриво-сдержанно, хотя в его глазах попрыгивали чертики, выдававшие нетерпеливое намерение завести разговор о более насущном и важном, чем пустой разговор о выдержке вин. – Если бы у вас было настоящее бордосское вино, в нем бы образовался осадок. В отличие, кстати, от бургундских, на какие я бы вам искренне советовал перейти. Если вашу бутылку хранить вертикально, как это делают здешние виноубийцы, весь осадок останется на донышке. Простая физика. Посмотрите на форму бутылки – настоящие производители, зная об осадке, никогда не допустили бы подобное преступление: разливать свое вино в бутылку такой формы – она должна быть с плечиками, чтобы предотвратить попадание осадка в ваш бокал, господин Камэ. Вы все еще сомневаетесь? Считаете, я вас разыгрываю? Разрешите? – Матьё, не дождавшись ответа, поникшего господина Камэ, сам протянул руки к откупоренной бутылке и поднес к лицу. – Взгляните на этикетку. Название шато они, конечно же, pris sous son bonnet, другими словами взяли с потолка, а вот слово «контроль» дописать забыли. А без него это вино – не контролируемое по происхождению – то есть, не бордосское. Увы.

Леон окончательно отставляет бокал в сторону, и смотрит прямо, и с вызовом в глаза ценителя вин. Тревожный незнакомец принимает взгляд, и серьезнеет окончательно.

– У меня к вам просьба, личного характера, но совершенно в вашем профиле. Вы не против, если мы прогуляемся? Разрешите я оставлю им дрингёль¹².

Они идут вдоль знойной набережной, а с Эски приятно веет прохладой. Леон насторожено слушает, понимая, что случай, предоставляющийся ему сейчас, выпадает слишком спонтанно, но, тем не менее, вполне достойно, чтобы вот так просто пустить все мимо.

Матьё служит брокером, с виду вполне преуспевающим, судя по дорогому покрою брюк. Какое годовое жалованье брокера, если…

– Моя горячо любимая тетушка, Элоиза Мистрель, владела сетью ювелирных магазинов в молодости. Жутко любила всякие камешки и блестяшки. Но вот беда, ей не везло на личном фронте. Хотя, с другой стороны – как сказать. Она выходила трижды замуж, и всегда ненадолго: но ей удавалось не только не терять состояния при разводе (детей у нее не было никогда), но даже приумножать его. Вот, например последним ее мужем был банкир из Антверпена, не последний человек в городском совете, между прочим. До этого был, Клод, дядюшка Клод – оценщик государственного хранилища, она его очень любила. Я тоже, кстати говоря… А еще раньше, какой-то разъездной министр был. Но это было совсем уж мимолетно. Увы, она не сохранила любовь, зато ей воздалось деньгами. Я помню наши лета в Кортрейке – где она перекупила усадьбу начала 18 века, с трехэтажным замком и мансардами. Говорят, в детстве там играл на скрипке малыш Густав…

– Я не знаю никакого Густава¹³, месье Гонарон. Кроме того, мне по-прежнему неясен смысл вашей просьбы и моего участие в вашем деле. Будьте добры перейти к сути, у меня слишком плотный график.

– Да-да… Я вас понимаю, простите. Я все это рассказываю… про бедную тетушку Элоизу, и про ее жизнь… Ах, извините! Потому что, сейчас она, бедняжка, тяжко заболела. Врачи говорят, в ее возрасте, простуды достаточно, чтобы подкосить человека, а моя драгоценнейшая Элоиза, сколько помню, никогда даже насморка перенести не могла. Сейчас она сгорает от лихорадки в элитном госпитале Брюсселя. К моему бесконечному сожалению, я, по роду службы, не могу ее навещать, чтобы оказать должный уход. Понимаете? А вот, мои родственники – ее племянник и племянница – боюсь, что могут. К моему сожалению, опять-таки. Понимаете меня? Этот дом, эта лужайка перед крыльцом – все, что у меня осталось святого в жизни. Это мое воспоминание о чистом детстве. Спасите для меня их, Леон. Вы же занимаетесь подобным… документо-оформительством?

Дальше все было несложно. Леон не позволил густой брови поползти наверх, а лишь многозначительно откашлялся. Ползущее в его руки богатство нужно было просто не спугнуть резкими, лишними движениями, а только аккуратно и пошире подставить карман повместительнее.

– Я бы хотел, Леон, чтобы в официальных бумагах фигурировало не больше тридцати-тридцати пяти процентов от всей стоимости ее имущества. Упустите из виду замок Кортрейка, я знаю, что в бельгийском законодательстве есть пункт, позволяющий укрыть от непрямых наследников часть имущества, представляющую государственную значимость… Нет-нет, вы меня неправильно поняли. Конечно, нужно поделиться. Я уже сосчитал: предлагаю разделить это между родственниками по десять-двенадцать процентов. От оставшейся части я предлагаю вам четверть, Леон. Остальное возместит мне прощание с беззаботным детством и восполнит нишу, образующуюся после ухода моей любимой Элоизы.

– Но она пока еще жива, – почти не раскрывая губ, произнес Леон.

– Да-да… Так каков ваш ответ? Согласитесь, недурно?

«Недурно»? Хм. Леон думает, как бы ему не улыбнуться и не выдать себя. Жалкий дилетант! Конечно, таких гонораров Леон сроду не получал, но… Разве можно быть таким олухом? И он еще кому-то пытается продать никчемные акции? Кого эти британцы рекрутируют у себя?