Текст книги "Языки свободного общества: Искусство"
Автор книги: Л. Таруашвили
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
«Но улица есть улица, – могут заметить в ответ. – и, находясь на ней, человек способен до некоторой степени ограждать свою психику от неприятных впечатлений, относясь ко всему увиденному как к чужому, отвлекаясь и постепенно прекращая на многое реагировать». Да, это так. Но, по утверждению психологов, подобная самозащита в итоге обходится человеку слишком дорого, ибо незаметные для него (подпороговые) ощущения, когда они по своему характеру неприятны, постепенно накапливаясь (суммируясь), в итоге разрешаются немотивированными вспышками отрицательных эмоций. А ведь эстетически неприятные впечатления современному человеку навязываются не только на улице. Так, он несет в свой дом вещи, которые вынужден приобретать ради их утилитарной надобности и заодно, помимо собственной воли, делается эстетическим потребителем назойливого и крикливого дизайна их упаковки, а часто и их собственного. Он к этому со временем привыкает? Ну что ж, для иных этого достаточно, чтобы за этого человека больше не беспокоиться. Но только не для тех, кто относится к подобным вопросам серьезно. Ибо такое привыкание, а точнее – такая потеря чувствительности, – это уже симптом начала психической деградации. Пускай сам по себе и не очень тревожный, но все же это симптом. И если тот, кому положено о таких вещах беспокоиться, взирает на него невозмутимо, то, значит, этот человек тоже носитель данного симптома и – хуже того, – может быть, временами замечая его в себе, втайне рад, что не одинок в своем маленьком несовершенстве.
Или вот пример навязывания несколько иного рода, менее массовый, но от этого не менее печальный. Человек мечтает приобрести хоть какое-нибудь – пускай даже самое плохонькое – издание сочинений своего любимого автора. Автор этот писал в стародавние времена, когда люди еще слыхом не слыхивали, что главное в жизни – это иметь яркую индивидуальность и всеми способами ее выказывать. Иное дело – его почитатель. Он имеет счастье жить в эпоху, когда эта простая и мудрая мысль уже успела завладеть лучшими умами, хотя сам – вероятно оттого, что слишком «зациклился» на старой словесности, – так и не сумел эту мысль усвоить. Но вот, после многих лет напрасных поисков он обнаруживает в магазине вожделенную книгу, совсем еще новенькую, только что из типографии. Стоит дорого? Делать нечего, придется раскошелиться, второй такой случай может подвернуться не скоро. Но вот беда: роскошное издание обильно снабжено самыми что ни на есть новомодными иллюстрациями, рассчитанными на вполне специфический круг ценителей. До этого узкого, бесспорно элитарного круга скромный любитель старинной словесности, конечно, не дорос; какой именно тут стиль, ему невдомек, но он готов за глаза уважать и даже хвалить и этот неведомый стиль, и эти стильные иллюстрации. Однако только за глаза! Ибо он чувствует, что ему довольно и одного взгляда на те откровенности, которые вольный художник щедро «выплеснул» на свободные от текста места, а кое-где и на сам текст, чтобы испытать нечто близкое к чувству тошноты.
Что ему делать? Если бы такая же книга, только в другом, менее художественном, издании была им как-нибудь выужена из грязной канавы, он снес бы ее реставратору, после чего та стала бы как новенькая и прекрасно бы ему служила! Но как быть с этой книгой? Купить ее и вырвать иллюстрации – значит безнадежно ее испортить; купить и оставить как есть – значит держать у себя дома вместе с высоко ценимым автором еще и прилипшего к нему наглого детину, который начинает истошно вопить всякий раз, как хозяин книги обращается к ее нежно любимым текстам!
Оставим нашего книголюба размышлять у полки в магазине – ему трудно что-то посоветовать, – а сами спросим себя: так ли уж редко оказываемся мы в сходном положении? Конечно, современный читатель давно не испытывает точно таких трудностей. В случае особой необходимости он, как правило, воспроизводит для себя на ксероксе экземпляр подходящего ему издания, так что в определенном смысле вышеописанная ситуация уже устарела. Но устарела только внешне, так сказать по техническим обстоятельствам. Вот если бы напористые мэтры и те, кто мостит им дороги, вдруг устыдились своей бесцеремонности и вспомнили, что зритель, какой бы он ни был, все же достоин того, чтобы с ним считались, тогда можно было бы с чувством облегчения сказать, что описанный случай для нашего времени не показателен. А пока он очень даже показателен, и никакой прогресс множительной техники в этом отношении ничего сам по себе не изменит.
И, наконец, самое важное. В самом ли деле достаточно ссылки на принцип свободы самовыражения, чтобы оправдать ту деятельность, о которой выше шла речь? Не противоречит ли как нравственным, так и правовым основам свободы принуждение масс людей к потреблению неприемлемых для них эстетических ценностей? Общим местом является положение, что свобода одного человека кончается и переходит в произвол, когда начинает ограничивать права другого. из чего следует, что, осуществляя законно ему принадлежащую свободу выражать себя, художник – а с ним и тот, кто ему покровительствует, – совершает акт произвола, если тем самым лишает других членов общества права на приемлемую для них эстетическую среду.
Могут возразить: «На всех не угодишь!» Справедливо. Но это как раз тот случай, когда принцип демократии требует считаться с мнением большинства. Не предоставляя, конечно, большинству неограниченного права выбора, которое с неизбежностью перейдет в произвол противоположного рода, но давая ему безусловное право вето на такое оформление общественных мест, которое совершенно для него неприемлемо и служит формой его эстетического тре-тирования. Понятно, что такой подход сам по себе никак не может лишить меньшинство его законного права удовлетворять свои эстетические потребности как в специальных местах, так и приватно. Что же касается упомянутого права большинства, то современные методики репрезентативных опросов предоставляют для его реализации особенно благоприятные возможности.
Так должно обстоять дело в свободном демократическом обществе, если в нем последовательно осуществляются его же собственные правовые принципы. В таком обществе могли бы иметь свою экологическую нишу и декадентские стили, но об их открытом присутствии, а тем более о тотальном господстве на городских улицах не шло бы и речи. Впрочем, и сама эта экологическая ниша оказалась бы весьма скромной. В самом деле, на что нужен «авангард» обществу с действительно свободной рыночной экономикой! Надо ли говорить, что, как бы ни декларировалась и ни защищалась законами свобода рынка, она может быть настоящей и полной только в обществе, преобладающее большинство членов которого – это люди практичные и трезвомыслящие. Когда же такие выступают в роли потребителей, производителю бывает очень нелегко манипулировать их вкусами и запросами. Станут ли они проявлять интерес к декадентской продукции, которая и при нынешнем-то положении дел находит спрос лишь благодаря легионам критиков-апологетов и рекламных агентов?
Как видим, в реальности современного свободного мира все обстоит наоборот. Бесцеремонно сметя с дороги своих более удачливых конкурентов, декадентство потоком хлынуло на улицы и площади, чтобы там непрестанно себя навязывать беззащитному перед его напором человеку толпы. Последний тем самым оказывается поставленным перед выбором: либо незаметно для себя становиться невротиком, либо впадать в эмоциональное отупение, либо – что чаще всего и происходит – соединить в себе отупение с невротическими чертами. Таким образом, «авангардное» декадентство по мере сил содействует формированию того социального типа, который в лучшем случае обременителен для свободного общества, а часто даже враждебен по отношению к нему. (В контекст авторитарного общества такой тип личности, кстати сказать, вписывается значительно легче.)
Таким образом, в обществе, практически реализовавшем либеральные принципы, декадентское искусство – «авангардное» или «поставангардное» – не может быть конкурентом искусству более традиционных направлений; в свободном состязании с последним оно обречено на поражение.
«Ну хорошо, положим, все это так, – скажет читатель. – Но почему же из всего многообразия не декадентских традиций в художественной жизни свободного общества должна взять верх именно классическая? Ведь в том гипотетическом обществе, о котором здесь идет речь, т. е. в обществе с абсолютным верховенством либеральных ценностей, господствующие стили должны определяться стихийно, и государство не только не вправе в этот процесс вмешиваться, но и обязано следить за тем, чтобы этого не делал никто! И потом, с какой это стати в свободном обществе должен быть некий господствующий стиль? Ведь на то оно и свободное, чтобы обеспечить свободу выбора идей и форм, и чем оно свободнее, тем больше в нем стилевых альтернатив!»
В таком возражении много верного. И правда, если бы в какой-нибудь, пусть даже самой цивилизованной и культурной стране современного мира художественная жизнь чудом (а иначе такое и не могло бы случиться) стала совершенно свободной, если бы внезапно куда-то исчезли мощные средства группового давления на нее и навязывания зрителю заведомо нежелательных для него вещей, то можно не сомневаться, что в искусстве этой страны очень скоро воцарилось бы пестрое и во многом безвкусное мно-гостилие, что-то вроде салонного искусства конца XIX в., только слегка модернизированного. Но чудес не бывает. Свободной художественная жизнь может стать не раньше, чем по-настоящему свободным окажется все общество, когда вровень с идеалами свободы и либеральными системами права станет развитое правосознание, дух личной свободы и справедливости. иными словами, общество должно для этого сначала перемениться в лице своих отдельных членов, перемениться так, чтобы преобладающим в нем стал внутренне автаркический и одновременно высоко социабельный тип личности. Какой же художественный стиль соответствует данному типу более, чем классика! идеальный баланс классической статуи выражает строй его души, а колонный ордер являет упорядочивающую модель его мышления и социального действия. Впрочем, выше я уже говорил о смысле координации, потому не стану здесь повторяться. Напомню только, в подкрепление сказанного, что согласно свидетельству истории значимый прогресс классического искусства всегда был связан с социальной реализацией идей свободы. Так, классический стиль возник в Афинах в V в. до н. э., после своего долгого упадка впервые возродился во Флоренции первой половины XV в., а универсальным стилевым идеалом стал в Европе эпохи Просвещения. Все это склоняет к выводу, что классика является адекватным – и, скорее всего, единственно адекватным – эстетическим самовыражением свободного общества.
Предвижу взрыв возмущения: «Помилуйте, какая это свобода?! Да это же..! А как прикажете быть с плюрализмом, разнообразием стилей и форм, свободой самовыражения? И все вот так запросто, под одну гребенку! Да это же..!!!»
Уймитесь, господа. Будьте же, наконец, взрослыми, поймите, что искусство – не детская комната с яркими обоями. Признайте: непомерное увлечение пестротой, сменой нарядов, сюрпризами и аттракционами – одним словом, «карнавальной стихией» – это свойство детской или инфантильной психики, а нормальный взрослый хотя и может порой потешить себя участием в карнавале, но не захочет проводить на нем всю свою жизнь. Согласитесь, что плохо не отсутствие стилевой пестроты, но стремление упразднить ее властной рукой. И ведь не то важно, упраздняет ли эта рука плюрализм или, наоборот, навязывает его искусству, – важно и плохо то, что она вообще вмешивается. А то, что она способна не только его упразднять, но и навязывать, хорошо видно из фактов истории. И если кто-нибудь сомневается, что многообразие стилевых форм, которое декретировала в 1932 г. программа «социалистического реализма», действительно имело место, пусть он отправится на бывшую ВСXВ поглядеть там на старые постройки. Вполне вероятно, что царящая в них стилевая пестрота будет ему претить; что ж, я вполне разделю это чувство. Но наше общее эстетическое неприятие ничего не меняет в том, что здесь мы имеем дело с самым что ни на есть настоящим стилевым плюрализмом, который в 30-е годы должен был особенно остро восприниматься на фоне стилевого единообразия в архитектуре, монументальном и прикладном искусстве предшествующих, 20-х годов. И эта погремушка плюрализма, эти «сто цветов» сказочно-нарядного оформления донельзя лучше способствовали распространению в обществе инфантильного типа личности, отмеченного регрессией к психическому миру детства, где нет мучительной проблемы самостоятельного нравственного выбора, но зато есть строгий и добрый отец, берущий на себя ее решение.
И наконец, не покушаясь на сам принцип свободы искусства, давайте посмотрим, как он выглядит в контексте прочих свобод, и попытаемся уяснить, каково его место среди других либеральных ценностей.
Вряд ли найдутся многие, кто бы не согласился с тем, что не для одного лишь искусства живет человек и не только для того, чтобы им наслаждаться, нужна человеку свобода. Рискуя вызвать неудовольствие, скажу больше: есть свободы даже более важные, чем свобода художественного самовыражения.
В самом деле, можно ли назвать свободным общество, где художественно-стилевое самовыражение ни в чем не ограничено, но при этом бескомпромиссно подавляется всякая свобода высказывания мнений? Нет, ни при каком условии нельзя, и не только потому, что в нем отсутствует главный для человека как мыслящего существа вид свободы, но и потому, что сама свобода художественного самовыражения при отсутствии свободы высказывания ничем не гарантирована, находясь в полной зависимости от каприза деспотической власти (а какой еще может быть власть в обществе, где никому не дозволено и пикнуть!). С другой стороны, можно ли назвать свободным общество, где есть свобода высказывания мнений, но нет свободы художественного самовыражения? При известном условии – да. Этим условием является наличие основных политических свобод, через посредство которых свобода высказывания обеспечивает свободу политического волеизъявления и тем самым реализует демократию. Конечно, в одной из своих составных частей свобода такого общества ограничена. Но при этом в нем налицо возможность устранить это ограничение вполне легальным путем. и даже общество, лишенное всяких политических свобод, при наличии свободы высказывания может находиться на прямом пути к всесторонней свободе.
Таким образом, свобода высказывания мнений – это базовая свобода: она открывает путь к другим свободам, когда те еще отсутствуют, и через нее те себя реализуют, когда уже имеются в обществе. Но даже и эта, базовая, свобода в свободном обществе при определенных условиях законодательно ограничивается. Так, не допускается разглашение государственной тайны, запрещается предвыборная агитация на определенное время, непосредственно предшествующее выборам, и т. д. Предполагается, что эти ограничения призваны защитить как раз те институты, которые обеспечивают саму свободу высказывания, поскольку, например, ее неограниченное применение непосредственно перед выборами может нанести ущерб их свободе, и предпочтение отдается той из них, которая в данный момент важнее.
Но может ли иметь место обратное отношение, когда свобода высказывания мнений терпит ущерб от того, что имеет место пользование какими-нибудь иными свободами? Может ли, в частности, повредить свободе высказывания свобода художественного самовыражения?
Да, может. Ведь свобода высказывания имеет смысл, если она обеспечивает возможность свободной дискуссии, а не разговора глухих или чего-то подобного слету токующих тетеревов, каждый из которых слышит только себя. Свобода же дискуссии находится в прямой зависимости от строгости справедливого регламента, которому дискуссия должна подчиняться, а также от степени соблюдения элементарных условий, исключающих внешние помехи для работы мысли и формулирования идей. Даже популярная в 50-е годы методика «мозговых атак» предполагала свободную форму высказывания лишь на первом этапе дискуссии. Но и эта, довольно ограниченная, форма дискуссионного самовыражения в итоге привела к всеобщему разочарованию в ее возможностях и к отказу от нее как от бесплодной.
Чтобы нагляднее стала связь между регламентацией форм выражения и свободой высказывания мнений, вообразим на минуту, что в помещение, где идет дискуссия (все равно по каким вопросам – политики или ботаники), внезапно впрыгивает некто в шутовском наряде, приплясывая, распевая задорные куплеты, шумя трещоткой и явно не собираясь скоро все это прекращать. Понятно, что ведущий поступит совершенно справедливо, если попросит назойливого шутника выйти вон, так как долг ведущего – заботиться о поддержании психологической атмосферы, обеспечивающей сосредоточенность участников на предмете и логике дискуссии. Нормальный ведущий скорее потерпит чрезмерно резкие полемические выпады дискутирующих против него самого и друг против друга как проявления – пусть и чрезмерные – естественных для дискуссий эмоций, чем допустит, чтобы кто-то непрошеный намеренно отвлекал и рассеивал внимание участников. Но мысли, приученной скакать и приплясывать, никакие заботы самых опытных ведущих не в силах придать нормальный ход. Чем вызвано повсеместно констатируемое падение эффективности научных исследований, особенно заметное в гуманитарной области? Плохо это или хорошо, но человеческая мысль неразрывно связана со своим чувственным выражением. То, как люди той или иной эпохи мыслят, зависит от того, как они свою мысль артикулируют: каков у них синтаксис и даже интонация речи, какими жестами они ее сопровождают. Эти материальные формы не только отражают мысль, но и формируют ее; соответственно в становлении интеллектуальной культуры общества в целом огромную, если не главную роль играет искусство. Ни «Введение» Порфирия, ни «Суммулы» Петра испанского, ни все прочие популярные в Средние века учебники логики не смогли сами по себе сделать культуру логического мышления прочной и укорененной. В эпоху Возрождения было понято, что для этого потребен Цицерон, сумевший отразить богатство и сложность логических форм и структур в живом потоке волнующих и прекрасных латинских речей; недаром именно этот автор сделался кумиром гуманистов. Гибкая греческая логика стала неотъемлемой частью новой европейской культуры только после того, как через тексты Цицерона, а затем также Боссюэ и ему подобных, через сценическое слово Корнеля и Расина, при этом подкрепляемая безотчетными повседневными впечатлениями от ясно структурированных архитектурно-ордерных форм, она была пережита образованным европейцем в его эмоционально-эстетическом опыте, а не только почерпнута из учебников. Роль искусства в усвоении психикой логических моделей, в формировании собственно менталь-ности (т. е. стиля мышления) и по сей день остается велика.
Однако в последнее столетие характер этой роли совершенно изменился. С конца XIX в. относительная гибкость и артикулированность форм эстетической среды культурного человека стала сменяться ее брутальностью и, одновременно, как это ни странно, – расплывчатостью. Повсеместно эстетизируется алогизм. Те эстетические впечатления, которые воспринимает отзывчивый современный интеллектуал, заставляют его мысль нестись в лихорадочном темпе и произвольно, повинуясь случайным ассоциациям, перескакивать с предмета на предмет, в итоге бессильно обмякая на том самом месте, с которого она начала свою скачку. Никуда не деться от того, что стиль мышления из искусства постепенно проникает даже в науку. Алогичная сюрреалистическая муза уже породила «сюрреалистов» от гуманитарного знания; на очереди дня – научный абсурдизм, так что недалек день, когда мы будем сидеть в конференц-залах, с глубокомысленным видом внимая теоретическим докладам в стиле Беккета или Ионеско. Ну а тогда… что ж, тогда будет уже рукой подать до тотального абсурдизма в судах и органах государственного управления.
Такова цена, какую человечество заплатило и, увы, заплатит еще за происшедшую эстетическую революцию. Печальным ее итогом может стать интеллектуал без интеллекта, а значит – демократия, лишенная своей главной опоры, неуклонно перерождающаяся в собственную противоположность, но сохраняющая при этом в качестве грандиозной потемкинской деревни все свои правовые и институциональные атрибуты1.
Как видно, свободное эстетическое самовыражение далеко не всегда безобидно для тех, кому оно адресовано.
Чем же защитить интеллект, эту основу свободного общества, от разрушающего влияния декадентства? Решительно прекратить его навязывание – не только право, но и долг либерального государства, ибо ситуация, при которой люди оказываются вынуждены получать декадентскую продукцию в нагрузку к необходимым для них благам, потреблять ее против собственного желания, несовместима с их статусом свободных граждан. Но дальше этого меры по сдерживанию декадентства простираться не могут, не превращая защиту социально-психологического фундамента демократии в отрицание ее самой. Что же либеральному государству делать? Ждать, когда в обществе возродится и станет преобладающим тип «изнутри ориентированного человека», а ненужное такому человеку декадентство исчезнет за отсутствием спроса? Но не приведет ли бездеятельное ожидание торжества либерального идеала к тому, что время его прихода будет отодвигаться все дальше, пока для вконец одичавшего человечества не настанет момент, когда ждать уже будет нечего?
Полагаю, что последовательное в своих принципах либеральное государство должно поддерживать искусство, являющееся реальной альтернативой декадентскому. и в этом нет ничего противоречащего философии такого государства. Его обязанность по поддержанию свобод не ограничивается слежением за их соблюдением и пресечением их нарушений. Столь же важно для него поддерживать в обществе сам дух свободы, поощрять в гражданах готовность и воспитывать способность к демократическому поведению, без чего свобода очень скоро и легко превратится в фикцию даже при самом либеральном законодательстве. Говоря иначе, либеральное государство обязано иметь свою культурную политику.
В чем состоит принципиальное отличие этой последней от культурной политики авторитарно-патерналистского государства? Отнюдь не в большей мягкости (или либеральности в бытовом смысле этого слова). изначально обуздывая, а иногда и в зародыше губя инициативу граждан – и добрую, и порочную, – авторитарно-патерналистское государство может привести общество к полной ему покорности и потом безбоязненно демонстрировать великодушие и терпимость («либеральность») во всех областях жизни, включая культуру. Иное дело – государство по-настоящему либеральное: оно не может, оставаясь самим собой, пресекать выражение даже потенциально опасных настроений, даже деструктивных по своему духу идей, если они прямо не направлены против его основ и не навязываются гражданам помимо или против их воли. Противодействовать угрозе деструктивных тенденций либеральное государство сумеет только в случае, если постоянно будет готово к своевременному и решительному отпору поведенческим проявлениям разрушительных сил, а также к пресечению посягательств на права граждан. Поэтому оно может и нередко вынуждено быть жестким в своей политике, включая культурную; так, оно поступает в полном соответствии со своими принципами, когда решительно пресекает и наказывает нарушения культурных прав своих граждан.
Таким образом, одно из отличий культурной политики либерального государства от культурной политики государства авторитарно-патерналистского (равно как тоталитарного) – это соблюдение принципа невмешательства. Главное же отличие либеральной культурной политики от авторитарной – это присущий ей принципиальный адогматизм, забота не о привитии и культивировании системы мировоззренческих представлений и поведенческих стереотипов, но о формировании определенного стиля мышления, а именно – свободного от каких-либо стереотипов, активного и творческого, и одновременно критичного и корректного. Такой стиль – это не чисто психологический, но социально-психологический феномен: он основан на уважении и заинтересованном внимании мыслящего субъекта к антитезису, т. е. к позиции реального или интериоризованного (дублированного его воображением) оппонента, и представляет собой основу культуры дискуссии – состязательного процесса поиска истины, способность к которому есть решающий показатель того, насколько далеко ушло то или иное общество от состояния варварства и приблизилось к цивилизованному состоянию. Культура дискуссии включает несколько моментов. Это, во-первых, готовность ее участников считаться с регламентом как средством, обеспечивающим всем равную свободу высказывания (заметим, кстати, что в стихийно-анархическом сознании человека богемы представления о регламенте и свободе исключают друг друга, и это лишний раз показывает антидемократическую природу данного сознания), уважительное отношение к оппоненту, одно из следствий которого – забота о внятности собственных высказываний на всех уровнях, вплоть до звуковой артикуляции. Это также способность не только внимательно слушать оппонента, но и эмпатически, т. е. посредством эмоционального себя с ним отождествления усваивать его интеллектуальные установки, быть способным увидеть предмет его глазами и даже сформулировать за него то, что им не сказано, а может быть, и не осознано, и т. д., и т. п. Одним словом, это целый комплекс качеств, которым определяется социально-психологический идеал либеральной философии; его реализация – вот конечная цель культурной политики либерального государства.
Важным ее компонентом является политика в области искусства. Понятно, что, будучи адогматической, нацеленной прежде всего на стимулирование независимой умственной активности, такая политика должна воздерживаться от поощрения идеологизированного искусства, этого инструмента суггестивного (осуществляемого в обход сознания) воздействия на умы, живучего рудимента авторитарно-патриархального общества; искусство, служащее средством пропаганды или прославления, останется без ее поддержки. Но должно ли быть приоритетным для такой художественной политики какое-либо стилевое направление, и если да, то какое? Думаю, что если не запутывать вопрос, руководствуясь характерными для текущего исторического момента стереотипами и пристрастиями, то ответ будет только один: да, должно. И это направление – классицизм. Ибо классицизм – это путь к классике. Путь долгий и трудный, возможно, самый долгий и трудный из всех, что открыты художнику. Но это путь к искусству, вполне согласному с человеческим достоинством и свободой, воплощающему во всех своих формах – как изобразительных, так и, в равной мере, неизобразительных – идеал свободного человека, живой образ его ясного и гибкого ума.
Я не строю никаких иллюзий касательно способности современных интеллектуалов принять данный тезис. Понимаю, сколь многое вовсе исключает для большинства из них подобную возможность, какое, в частности, обилие цепких предрассудков делает этот тезис заведомо для них неприемлемым. Понимаю, что одной только логики недостаточно, чтобы эти предрассудки развеять. И все же я коснусь тут одной из наиболее популярных демагогем, призванных дискредитировать перспективы классицизма. Я имею в виду объявление классицизма XX в. тоталитарным искусством ввиду того, что отдельные его школы поддерживались соответствующими политическими режимами.
Остается лишь удивляться живучести этого мифа. Ведь хорошо известно, что никакие режимы, враждебные свободе, никогда не инициировали возврата к классическому стилю и уж тем более не создавали среды, в которой бы тот мог возникнуть. Напротив, как уже сказано выше, и появление классики, и начало широкомасштабного возврата к ней совпадали в истории с прогрессом свободы. Что же касается тоталитарных государств, то они лишь усиленно стремились присвоить себе уже оформившуюся художественную традицию классицизма, с тем чтобы пользоваться ею как маскировочным декором, благородной гуманистической тогой, за драпировками которой можно было успешно скрывать нечеловеческую сущность. Делать это было им тем легче, что классическая традиция, ввиду совершавшегося с конца XIX в. повсеместного отречения европейской интеллигенции от гуманизма в этике и в искусстве, стала res nullius, т. е. ничейной собственностью, которая, как известно, cedit primo occupanti («отходит первому, кто ею завладел»). Впрочем, те же самые режимы в своей пропаганде охотно представляли себя защитниками свободы и демократии, а конституции некоторых из них – в вопиющем контрасте с практикой – лишь подкрепляли эти претензии. Но если к этому факту мы применим превратную логику упомянутой популярной демагогемы, то выйдет, что всякое декларирование каким-либо государством принципов свободы есть признак его – этого государства – тоталитарной сущности.
Для классического искусства ярмо идеологии всегда было тяжелым. Но вдвойне тяжелым было для него иго чуждой ему по природе идеологии, которое налагали деспотические режимы, превращая классику в некое подобие запряженного Пегаса из шиллеровской баллады. Даже ордерная архитектура, язык которой строго упорядочен и абстрактен, часто сильно страдала от навязываемых этими режимами идеологических задач, приобретая то совершенно чуждую ей помпезность, то не менее чуждую гипертрофированную монументальность. Что же говорить об искусствах изобразительных, значительно больше поддающихся такого рода эксплуатации! Но XIX век впервые в истории последовательно осуществил модель деидеологизи-рованного искусства. И таким искусством стал реализм. Не романтизм, не постромантизм и не раннее декадентство (все они были тенденциозны и – каждый по-своему – глубоко идеологичны), а именно реализм. Ибо его беспристрастная оптика фокусируется не на готовых представлениях и не на примерах, послушно их подтверждающих, а на мире, как он есть. В таком смысле, – т. е. не в смысле идеологии, которой у него по определению нет, а в смысле свободного видения, – реализм воплощает идеал либеральной философии и является искусством, способным отвечать эстетическим запросам свободного демократического общества. Это должно быть тем более понятным, когда речь идет о психологическом реализме. Ведь одно из основных качеств, отличающих человека свободного общества от личности авторитарного типа, есть внутренняя тонкость, позволяющая с пониманием относиться к не всегда высказанным, а иногда и нетривиальным чужим интересам, потребностям и амбициям. Душевная слепота такому человеку противопоказана, ибо в обществе, где поведение людей не подчинено жестким предписаниям, она может иметь особенно тяжелые последствия, делая человека легкой жертвой политических демагогов и вообще всякого рода мошенников. Такая слепота противопоказана не только отдельному рядовому гражданину свободного общества, но и представителям государства, коль скоро оно объявляет благо этого отдельного гражданина своей конечной целью, ибо забота о благе индивида может обернуться непоправимым для него ущербом, если не сочетается с пониманием его особенностей и запросов. Но какое же еще искусство, как не реалистическое, лучше всякого другого помогает излечить эту психологическую слепоту, наделяет зрение человека физиогномической хваткой и, главное, воспитывает непредвзятый, адогматический взгляд на вещи! Рискну утверждать, что в некотором смысле художественный реализм есть предельно отрефлектированное и утонченное эстетическое инобытие реализма житейского, так что совпадение названий – не случайность. Полагаю, что современная деградация житейского реализма и – как ее проявление – отмеченное Д. Рисменом в американском обществе XX в. и опасное с точки зрения либеральных идеалов преобладание типа «извне ориентируемого человека», инфантильного и легковерного, легко поддающегося манипуляции, – того типа, которому этот автор противопоставляет тип «изнутри ориентированного человека», присущий американскому обществу XIX в., – в значительной степени ускорена упадком реализма художественного. Если же это так, то реализм надо признать одной из либеральных ценностей; соответственно для государства либерального он должен быть не объектом терпимого отношения, как разного рода декадентство, но искусством, заслуживающим поддержки.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.