Текст книги "Загадочная Шмыга"

– Здравствуйте, Танечка! Как поживаете? Что нового у вас в театре?

Первое время она вздрагивала при этих вопросах и, если честно, что уж теперь-то греха таить, ждала подвоха – ведь вахтанговцы всегда славились своим потрясающим чувством юмора, шутками и всевозможными розыгрышами. Симонов же прекрасно знал от Канделаки и о ее жизни, и уж тем более о том, что происходит в Театре оперетты. Но почему-то всегда задавал ей самой эти вопросы… И, преодолевая смущение, она отвечала на них. Владимир Аркадьевич при этом мог стоять рядом, и она иногда замечала, как смеются его глаза.

В начале 1962 года в их квартире раздался телефонный звонок. Снял трубку Канделаки.

– Это тебя! – после приветствия сказал он и протянул ей телефонную трубку. Глаза его на этот раз были серьезными.

– Меня приглашает на разговор Рубен Николаевич! – опешив от того, что услышала на том конце провода, сообщила она мужу.

– Танечка! Так ведь на разговор же, а вовсе не на эшафот, – рассмеялся Канделаки.

– Владимир Аркадьевич, – когда она волновалась, даже дома называла мужа по имени-отчеству, а иногда и на «вы», – ведь вы же знаете, что это будет за разговор.

– Догадываюсь, – уклончиво ответил Канделаки. – Собирайся побыстрее, не нарушай своих правил – ты никогда и никуда не опаздываешь.

– А ты? Разве ты не поедешь со мной?

– Нет, девочка моя! Мое присутствие только помешает тебе…

Путь от Котельнической набережной, где они жили, до Вахтанговского театра на Арбате показался ей вечностью.

– Не бойся, девочка! – Она все-таки уговорила мужа хотя бы подвезти ее до театра. – Ты у меня умница. – Муж поцеловал ее, и она вновь увидела, насколько серьезны его глаза.

Выйдя из машины, она подождала, пока Канделаки уедет, соединила руки ладонями друг к другу, коснулась лицом пальцев – она всегда так делала в трудную минуту, собралась с мыслями, и через некоторое время служащие театра уже слышали стук ее каблучков, раздававшийся по коридорам театра.

– Здравствуйте! – Она легко открыла дверь приемной Рубена Николаевича. – Я – Шмыга!

– Здравствуйте, Татьяна Ивановна! – услышала в ответ. – Проходите, пожалуйста, Рубен Николаевич вас ждет!

Она впорхнула в кабинет и увидела, как навстречу идет Симонов. Усадив ее за столик, сам сел напротив.

После обычных вопросов, на которые уже привыкла отвечать не смущаясь, она услышала то, от чего у нее начала кружиться голова.

«Не хватало еще прямо сейчас в обморок грохнуться» – эта простая мысль заставила ее хоть немного улыбнуться… Все происходящее казалось сном.

Рубен Николаевич говорил о том, что у него возникла мысль пригласить ее сыграть Машу в спектакле «Живой труп». Он уверен, что она справится и ее Маша будет самой лучшей.

Она испугалась. Что он говорит? Цыганка Маша, любовь всей жизни Феди Протасова, – ее роль, и она просто создана для нее? Она, Татьяна Шмыга, артистка Театра оперетты, создана для глубокой драматической роли?

Как выяснилось, последнее она произнесла вслух.

– Да, Танечка, а что вас смущает?

– Но ведь у меня нет данных! – И это не было с ее стороны кокетством, ведь она действительно так считала. Даже у себя в театре она не поет ни Сильву, ни Марицу, ни Принцессу цирка, справедливо считая, что для этих вокальных партий у нее нет голоса.

– Таня, Татьяна Ивановна. – Симонов был абсолютно серьезен. – Я не очень разбираюсь в Сильве и Марице, но то, что вы сыграете Машу, я не сомневаюсь. Уж поверьте мне, в исполнении романсов на сегодняшний день вам равных нет, я слышал вас – и имею право так говорить.

Она улыбнулась. Насчет равных, это, пожалуй, Рубен Николаевич преувеличивает, а вот то, что она хорошо знает романсовую литературу, – это правда. И очень любит романсы. Ведь еще будучи студенткой училища, перепела, пожалуй, все романсы: и Рахманинова, и Чайковского, и Шуберта… Кюи, Дворжак, Франк – она купалась в материале. Наверное, все-таки не случайно, когда передумала становиться адвокатом и решила учиться музыке, захотела стать камерной певицей. Как ее любимая Нина Дорлиак.

– А как же Нина Львовна? – задала она наивный вопрос.

– Танечка, я же имею в виду исполнителей вашей возрастной категории. Уж поверьте мне, старику.

– Таня, Таня… – это уже дома Владимир Аркадьевич. – Откуда такие сомнения? Неужели после Чайковского и Рахманинова ты опасаешься, что не хватит голоса на «В час роковой»…

– А «Шалмаверсты»?

– Тебя смущает «цыганщина»? Сомневаюсь, что Рубен допустит ее на сцене.

– Вахтанговской сцене, понимаешь, Володя, – в-а-х-т-а-н-г-о-в-с-к-о-й! Я буду зажиматься, чувствовать себя скованно. Ведь кто, как не ты, должен знать, что моя стихия – музыка и комфортно я себя чувствую только лишь на сцене родного театра… Ведь музыка так много может рассказать.

Через несколько дней в кабинете Симонова она честно скажет, что любит «играть музыку». Он все правильно понял – мудрый Рубен Николаевич.

И уже позже, дома, услышит от мужа тихое «спасибо». И многое поймет. В тот период они еще понимали друг друга без всяких слов.

А через какое-то время в их квартире вновь раздастся телефонный звонок.

Звонили из Ленинграда от Леонида Сергеевича Вивьена – главного режиссера знаменитой Александринки, впрочем, в то время театр назывался Академический театр драмы имени А. С. Пушкина.

– Здравствуйте, Татьяна Ивановна! – услышала она на том конце провода. – Как вы посмотрите на то, чтобы приехать в Ленинград и переговорить с руководством нашего театра?

Она поблагодарила за приглашение и… отказалась, прекрасно понимая, о чем именно может пойти разговор, хотя по телефону никто ей никаких конкретных предложений не делал. Любимый Театр оперетты перевесил все заманчивые перспективы выходить на сцену столь престижного в те времена театра.

«Бог дал голос, – скажет она спустя много лет в одном из своих интервью, – и, наверное, было бы неправильным не использовать этот дар свыше в полной мере. Во всяком случае, я считаю именно так».

В 1964 году она начала репетировать роль Элизы Дулитл в мюзикле «Моя прекрасная леди». Режиссером был Сергей Львович Штейн – она его обожала и работала с удовольствием. Каждая репетиция превращалась в праздник с шутками, юмором неповторимого Сергея Львовича. Он боготворил актеров, они платили ему взаимностью.

Увлеченная работой над новой ролью, она не сразу заметила, что муж изменился, замкнулся в себе. Однажды она спросила его, но в ответ ничего вразумительного не услышала. В то время Владимир Аркадьевич работал над новой постановкой – опереттой «Великолепная тройка». И она списывала изменение в поведении мужа на то, что у него что-то не клеится с постановкой. Театр – специфический организм, а оперетта – вдвойне. То, что «Великолепная тройка» не станет шедевром, было понятно с первых репетиций – обычная советская оперетта, уж сколько таких было в этом театре. И до Канделаки, и при нем. Что поделать, если не каждый спектакль становится шедевром. Помимо творчества в каждом театре есть план постановок, а уж сколько указаний сверху порой спускалось, особенно в советскую пору, и говорить не стоит. Ставились оперетты и на злобу дня. Остряки шутили: утром в газете, вечером – в оперетте. Что поделать, если тогда были такие времена. Канделаки пытался бороться с подобным, но он не был столь уж всесильным, и ему приходилось подчиняться руководству – в данном случае министру культуры СССР.

…Тот день она помнит до мельчайших подробностей. Она пришла домой после репетиции, вечером у нее был спектакль. Открыв дверь, вдруг обнаружила дома Владимира Аркадьевича. На нем в самом прямом смысле слова не было лица.

– Что случилось? – бросилась она к мужу.

– Фурцева только что подписала приказ о моем освобождении от занимаемой должности.

Она подумала, что ослышалась. Екатерина Алексеевна Фурцева – министр культуры СССР того времени – десять лет назад сама же чуть ли не умоляла Канделаки возглавить Театр оперетты. Тогда она была первым секретарем Московского городского комитета партии, а по сути самым главным человеком в городе. И тогда даже пошла на его условия: несмотря на то что он главный режиссер театра, он будет продолжать выступать на сцене Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. В противном случае он откажется.

Фурцева тогда была готова, пожалуй, на что угодно, лишь бы Канделаки согласился. Театр напоминал тонущий корабль, и Екатерина Алексеевна прекрасно понимала, что кроме Канделаки эту пробоину никто не заткнет. Когда он не соглашался, она грозила партбилетом. Знала, на что давить. Но и Канделаки внакладе не остался – либо действующий актер своего театра, либо… Сейчас даже трудно поверить в то, что со всесильной Фурцевой можно было вести себя подобным образом. Но Канделаки именно так себя и повел. Сразу расставив все точки над i. Я соглашаюсь на ваши условия, а вы выполняете мои…

Он заткнул пробоину. Практически в одиночку. Оперетты «Белая акация» и «Поцелуй Чаниты» имели столь оглушительный успех, что поначалу мало кто что понял. Еще вчера корабль буквально шел ко дну, а сегодня бороздит просторы океана. Пришлось Канделаки признать командиром корабля. И даже те, кто его недолюбливал, вынуждены были вежливо улыбаться. Конфликтовать с ним в открытую опасались. Но за спиной шипели, мол, почему это главный режиссер «перебегает дорогу» другим актерам и сам играет роль Чезаре в собственной же постановке. И совсем при этом забывали о том, что спектакль «Поцелуй Чаниты» ставили Сергей Штейн и Галина Шаховская.

Но, несмотря ни на что, на протяжении десяти лет Канделаки стоял во главе театра.

– Как – подписала указ? – Услышанное все еще не укладывалось у нее в голове. – Да что случилось?

А случилось вот что. Об этом она узнала чуть позже.

Рано утром Фурцева, придя на работу, обнаружила возле дверей своей приемной группу актеров Театра оперетты.

– Екатерина Алексеевна, – начал один из них с самой высокой ноты, – мы пришли к вам по поводу Канделаки.

– А что случилось с Владимиром Аркадьевичем? – удивленно приподняла бровь министр культуры.

От услышанного даже много повидавшая на своем веку Фурцева на секунду онемела.

Канделаки обвиняли в том, что он слишком неразборчив в выборе произведений для репертуара театра, что с ним невозможно работать, потому что он требует от актеров… «мхатовских пауз». Припомнили ему и еще один грех – мол, он «переходит дорогу» некоторым актерам театра, сам выходя на сцену. А ведь у него есть сцена в Музыкальном театре, вот пусть на ней и выступает. И вообще с ним невозможно работать, он часто грубит актерам на репетициях.

«Выступление» группы актеров легло на благодатную почву – как раз в это время Фурцева мучительно думала, куда же ей пристроить Георгия Ансимова, – по ее понятиям, он способный режиссер, но вот только у него начались трения в Большом театре, где он на тот момент работал. И она, даже не поговорив с Канделаки, просто подписала приказ о его освобождении от занимаемой должности. А на его место назначила Георгия Павловича. В конце концов, какая разница – опера, оперетта. Большой театр, Театр оперетты. Музыка и там, и тут, балет и там, и тут. И везде актеры поют. А что именно – не так уж и важно.

Но об этом она узнает чуть позже. А в тот день она пришла в ужас. Обида захлестнула ее. Не за себя. За мужа. Как же так можно, не поговорить с человеком, не выслушать его… Хотя чему удивляться? В отличие от Владимира Аркадьевича, который хорошо относился к Екатерине Алексеевне, у нее было иное мнение об этой женщине.

Почему-то вспомнилось, как однажды Фурцева подошла на приеме к Канделаки и вкрадчиво так поинтересовалась: «Где же ваша жена?» – «Дома, – честно ответил Владимир Аркадьевич, – у нее сегодня был спектакль». – «А почему она вообще никогда не бывает на наших приемах? Вы ей передайте, что мы больше не будем ее приглашать».

Когда муж передал ей указание Фурцевой, она лишь звонко рассмеялась в ответ. Не будет приглашать – и слава богу. Она терпеть не могла все эти правительственные концерты. Что касается любви сильных мира сего, так у нее никогда и не было никаких великих покровителей. Она не была близка к «верхам», скорее, наоборот: после первого же правительственного концерта, который проходил в Георгиевском зале Кремля, где все сидели за столами и пили-ели, сказала, чтобы ее туда больше не приглашали.

Чем вызвала по меньшей мере удивление у организаторов. Ну не могли они понять, что это ее оскорбляет: она поет, а сидящие за столом жуют, гремят вилками, чокаются бокалами.

Не понимали ее и коллеги: это же большая честь, более того, ведь именно там, во время правительственных концертов и банкетов, и заводятся самые нужные связи, только там можно выбить себе звание, квартиру, машину… А уж если удастся попасть в список тех, кто сопровождает сильных мира сего в зарубежных поездках, то можно считать, что жизнь удалась.

Она не осуждала тех, кто пытался попасть в списки «почетных скоморохов», развлекающих публику на правительственных банкетах и концертах. В конце концов, «дьяволу служить или пророку – каждый выбирает для себя».

Родители ее с детства научили, что главное в этой жизни – сохранить достоинство, это очень трудно, но возможно. Хотя бы для себя самой.

Что теперь делать ей? Уйти из театра? А как, если она тянет на себе практически весь репертуар? Адель в «Летучей мыши», Анжель в «Графе Люксембурге», Глория Розетти в оперетте «Цирк зажигает огни», Любаша в «Севастопольском вальсе». До сих пор идут «Белая акация» и «Поцелуй Чаниты».

Или продолжать работать с теми, кто пришел к Фурцевой с жалобами на Владимира Аркадьевича, выходить с ними на одну сцену, встречаться на репетициях, в коридорах? Что делать? Вот оно вечное: что делать и если бы знать? А если она останется, значит, предаст мужа, которого просто вышвырнули, как нашкодившего котенка, за дверь…

Вот тогда она и вспомнила о той самой воронке, которая в детстве чуть не лишила ее жизни. Чего ей стоили те бессонные ночи, знает только она одна. Решение принимать только ей. В одну из таких ночей она глубоко вдохнула, нырнула и… резко оттолкнувшись в сторону, вынырнула.

– Володя! – сказала она утром мужу за завтраком. – Я остаюсь! Если ты сочтешь мой поступок – прости за громкую фразу – предательством, значит, так тому и быть. Значит, за все вместе прожитые годы ты так меня и не понял. Только сегодня сразу скажи мне, пожалуйста, не копи в себе злобу и агрессию в отношении меня. Мне это очень важно: я не смогу каждый день чувствовать твое недовольство мной и считать себя предательницей по отношению к человеку, с которым прожила вместе не один год. Если ты считаешь меня предательницей, я сегодня же уйду от тебя, и больше мы никогда не встретимся. Владимир Аркадьевич! – Ее голос зазвенел от напряжения. – Ну скажите же хоть что-нибудь!

Слезы уже готовы были брызнуть из глаз. Она попыталась еще что-то сказать, но спазм перехватил горло. И вдруг в звенящей тишине небольшой квартиры она услышала непонятный звук: то ли хруст, то ли звон. Тонкая фарфоровая кофейная чашка, которую держал в руке ее муж, превратилась в мелкие осколки. На белоснежной скатерти начало расплываться пятно.

– Девочка моя! – Она не узнала голос мужа. – Знаю, насколько тяжело тебе. Ты все сделала правильно. Ты не сможешь без своей чертовой оперетты. Ты создана для нее, на сцене любого другого театра ты задохнешься от того, что не сможешь до конца реализовать все свои возможности. Я это знаю по себе. Не мучай себя. Единственное, что могу тебе сказать, хотя должен был сделать это гораздо раньше, – равных тебе нет, уж поверь мне. На тебя ходит вся театральная Москва. А это вызывает злобу и зависть. Ведь ты все эти годы молчала и мне ничего не говорила, и я мог только догадываться о том, насколько тебе тяжело быть женой главного режиссера. Я – деспот, не всегда мог сдерживаться, и тебе доставалось порой за других. Сейчас тебе тоже будет непросто. На тебе будут срываться за то, что ты жена бывшего главного режиссера. За то, что ты талантлива, красива, неподражаема, любима. За то, что мне не изменяешь…

– А вы? – Вместо голоса из горла вырвался сип. Она напоминала себе натянутую струну: еще секунда – и струна может порваться от напряжения. Голова закружилась, к горлу подступил противный ком. «Только бы не упасть, – мелькнуло в голове, – а то получится, как в самой пошлой оперетте».

– А я… А я, Танечка, просто люблю тебя. Вот и все. Ты по-прежнему еще маленькая и глупенькая девочка. Вот вырастешь, и жизнь тебе покажет, – Канделаки попытался разрядить обстановку…

…Лето 1949 года. Сдав летнюю сессию, она – студентка Московского театрально-музыкального училища имени Глазунова – с подругой поехала в дом отдыха работников искусств, что находился недалеко от Туапсе. Она всегда любила танцевать и, что вполне естественно, вечерами с удовольствием ходила на танцы.

Это был ее последний вечер в доме отдыха. Завтра она уезжает в Москву. Кружась по залу в паре с молодым человеком, она вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд.

Когда танцы закончились, она переоделась в простенький халатик, подвязала волосы ленточкой, надела очки и отправилась гладить платье, в котором завтра собиралась ехать. Сосредоточенно разглаживая оборочки, она тихонько напевала и не сразу заметила стоящего перед ней молодого человека.

– Вам утюг нужен?

– Д-да… То есть нет… Не то чтобы… – начал мямлить молодой человек. Он совсем смутился и выпалил: – Я совсем не умею гладить. А рубаха у меня.

– Несите, я поглажу, – предложила она и улыбнулась.

Увидев принесенную рубаху, она засмеялась:

– Ого, где же вы ее так?.. Будто корова жевала…

Пройдут годы, и, став женой Рудольфа Борецкого, она узнает, что первым ее заприметил на танцах известный в то время оператор Владимир Раппопорт, именно он и обратил внимание Борецкого на кружащуюся в танце девушку. «Глянь, какая королева танцует!» Уж кто-кто, а операторы в женской красоте толк знают. О чем, как выяснилось, Раппопорт и не преминул тут же сообщить своему другу. Но это все будет потом. А тогда…

Рубашка была выглажена, и Рудольф предложил погулять. Они бродили по берегу моря, рассказывали друг другу о себе, о родителях. И вдруг она поймала себя на мысли, что ее неудержимо влечет к этому обаятельному и эрудированному парню. Его, судя по всему, тоже. Смущаясь, он признался ей, что рубашку специально измял по дороге. А в ответ услышал: «Я догадалась».

Они и не заметили, как прошла ночь. Рассвет они встретили, сидя на парапете. И вдруг она произнесла: «Знаешь, мне без тебя будет грустно». Утром он проводил ее на вокзал, около поезда стояли молча. Он хотел было что-то сказать, но она прикрыла его рот ладонью: «Молчи, а то я расплачусь».

Во время стоянки поезда в Ростове она нашла на вокзале почтовое отделение и послала ему телеграмму: «Я поезде вск думаю о тебе вск не забывай Таня тчк». Вернувшись в Киев, он написал ей письмо. Она ответила. Роман в письмах продолжался полгода. Зимой он приехал в Москву знакомиться с ее родителями. В один из дней они пошли в Большой театр на спектакль «Бахчисарайский фонтан». Зарему танцевала пленительная Майя Плисецкая – восходящая звезда Большого театра.

Когда пришло время уезжать, они договорились, что на зимние студенческие каникулы теперь уже она приедет к нему в Киев.

А потом Борецкий пропал. Перестал отвечать на письма. «Ну что ж, видимо, не судьба», – решила она и с головой окунулась в учебу. А потом ей и вовсе стало не до любовных переживаний. На четвертом курсе института у нее пропал голос. Это случилось на экзамене по вокалу. Она пела «Вальс» Дмитрия Кабалевского. Раз сорвалась, другой, а потом вообще замолчала.

На помощь ей пришел Иосиф Михайлович Туманов. Он внимательно относился к своим студентам, а ее вообще считал одной из лучших – она была способной и трудолюбивой. Именно в тот год было принято решение закрыть училище, а на его базе создать отдельный факультет ГИТИСа – артистов театра музыкальной комедии, и он не мог допустить, чтобы ее отчислили. Туманов видел, что у этой застенчивой девчушки большое будущее. Ей от природы дано очень много великолепных сочетаний: талант, фактура, актерское мастерство, трудолюбие. Уж кто, как не он, знает о том, что есть много актеров, которые прекрасно поют, есть много актеров, которые хорошо играют, есть актеры, которые прекрасно танцуют. Но вот тех, кто все это в себе сочетает, – единицы. Девочка из их числа. А еще он знал то, что ей в данный момент знать было не нужно: она навсегда могла потерять голос, а ведь он у нее уникальный. Полетный – это такая редкость. Кто, как не Иосиф Михайлович, знал, что, если сейчас ничего не предпринять, для нее это станет трагедией на всю жизнь. «Девочку надо спасать», – услышали все, сидящие в зале. И, обратившись к педагогу по вокалу, профессору Доре Борисовне Белявской, Туманов произнес: «Дора Борисовна, вы должны ее забрать».

– Танечка! – Он нашел ее в самом укромном уголочке. Судя по ее плечам, девочка плакала. Развернул лицом к себе – так и есть: раскосые глаза были полны слез.

– Танечка! – повторил Иосиф Михайлович ласково. – Я вас отдаю в очень надежные руки. Дора Борисовна – волшебница. А вы, уж поверьте мне, старику, просто созданы для сцены. Этого нельзя говорить студентам, но вам говорю и именно потому, чтобы вы не наделали глупостей.

Она удивленно на него посмотрела.

– Под глупостью я подразумеваю ваше желание тотчас уйти из института. Ведь я прав? Вы испугались и теперь боитесь выйти на сцену. Вы и раньше ее боялись, я это знаю. А голос у вас уникальный. Пусть он не такой сильный, как у других студентов. Но запомните: если вы сейчас переборете свой страх, то вашим голосом в скором времени будут восхищаться все – от мала до велика. Его будет слышно в любом месте зрительного зала – он у вас полетный.

– Танечка! – К ним подошел Павел Михайлович Понтрягин, директор Глазуновки (чуть позже – заведующий кафедрой вокала в ГИТИСе). В то время он возглавлял ЦК РАБИС.

– У вас хорошая головка, вы можете пойти ко мне и будете у меня работать. Ну так как?

Она улыбнулась и вдруг произнесла:

– Работа в РАБИС подождет, будем заниматься!

И через некоторое время они уже слышали легкий стук каблучков любимой ученицы. Они переглянулись между собой – тактика, выбранная ими, правильная. Девочка спасена. А что касается голоса – профессор Белявская ведь и правда волшебница. Она вернет его студентке обязательно.

Первый раз придя на урок к Доре Борисовне, она не могла взять ни одной ноты. Дора Борисовна сделала вид, что ничего не случилось. Постепенно, шаг за шагом, благодаря своей уникальной методике она «настраивала» волшебный голос застенчивой девчушки, «вытягивала ее». Ученица была трудолюбивой и, самое главное, умной. Занималась аккуратно, слушалась ее во всем и… верила.

И уже через какое-то время она в свое удовольствие пела так ею любимые романсы, оперные арии, реже – опереточные.

С первого же урока у Доры Борисовны будущая актриса Театра оперетты усвоила три основных правила, которых придерживалась всю свою жизнь: не трепать голос, не петь ненужных партий и… до последнего дня заниматься с педагогом вокалом.

И еще одно правило – ее личное. Не менять педагога. С 1951 года она на протяжении многих лет занималась с Дорой Борисовной. Чуть позже, когда дочь Доры Борисовны – Марина Петровна Никольская, ныне профессор Театрального училища имени Щепкина, начала работать педагогом по вокалу, она занималась у них поочередно. День – с Дорой Борисовной, день – с Мариной Петровной.

Когда ушла из жизни Дора Борисовна, ее педагогом стала Марина. И она ни в какую не соглашалась заниматься у кого-то другого. «Ты знаешь с тобой всегда чудеса», – смеялась ученица.

А вот дома, с тех самых пор как начала серьезно заниматься пением, она петь перестала. Сколько раз папа удивлялся: «Танька! Раньше ты пела с утра до ночи, а как начала учиться – словно онемела!» Лишь изредка, только если собирается большая компания… А так, чтобы она солировала, такого уже, к сожалению, нет. Ей почему-то сразу становится неудобно, и она начинает стесняться. Вот парадокс ее натуры.

Пройдут годы, и про нее будут говорить и писать, что поет она легко, тонко, музыкально, с передачей чувств и с ощущением обстановки на сцене. А еще – что подпитывает своим голосом партнеров, режиссеров, дирижеров, композиторов…

Но это все будет потом. А тогда…

Она получила красный диплом об окончании ГИТИСа 30 июня 1953 года, а в октябре того же года – впервые вышла на сцену Московского театра оперетты. В театр ее пригласил Иосиф Михайлович Туманов. Вот так и решилась ее судьба.

«О! Ученый мир пожаловал в оперетту!» – прокомментировал ее первое появление в театре патриарх советской оперетты Григорий Маркович Ярон. На первый взгляд – ну какая она актриса Театра оперетты: строгие платья, очки, которые она иногда поправляла одним только ей присущим жестом, и огромное желание получить ответы сразу на все свои «почему».

– Девочка! – подтрунивал над ней Ярон. – Ты же в оперетту пришла работать!

А уж когда Туманов вводил ее на небольшую роль служанки Берты из кабачка «Седьмое небо» в спектакль «Вольный вечер», на репетицию набивался чуть ли не весь театр.

– Господи! – причитала она. – Ну почему же обязательно надо танцевать на столе?

Это звучало настолько трогательно и по-детски наивно, что не могло не вызывать восхищения и уважения у корифеев театра. Для нее просто забраться на стол уже было чем-то невероятным. Ее полюбили практически все сразу – настолько она была открыта и доброжелательна. Лишь однажды Туманов услышит вопрос: «Зачем вы взяли в театр такую некрасивую девочку?» И тут же даст ответ: «У этой девочки большое будущее». Стоящий рядом при этом разговоре Ярон добавит: «Она еще нас всех переиграет!»

Отныне вся ее жизнь протекала в стенах театра. Занятия вокалом, балетный класс, спевки, репетиции, сценические, оркестровые… Вечером спектакли. Она не очень хорошо знала оперетту – в детстве и юности ходила в Большой театр, и поэтому сейчас наверстывала упущенное. Смотрела из зрительного зала на тех, с кем в ближайшее время ей предстояло выходить на одну сцену. Она на лету впитывала все увиденное и услышанное – и училась, училась, училась. Изо дня в день она видела повседневную, настойчивую, кропотливую работу. С самого утра огромное здание театра заполнялось звуками. Перестук каблуков, приветственные возгласы, пробуждается чья-то неуверенная гамма, волнами накатываются аккорды рояля. Из хаоса звуков рождается трудовая симфония театрального дня.

Именно тогда она поняла одну простую истину: себе актер не принадлежит. С утра и до вечера он отдает себя сцене. А если ты вечером не занят в спектакле, это вовсе не означает, что ты свободен, – в театре всегда должны знать, где ты находишься в свободное время, вдруг срочно понадобится заменить в вечернем спектакле заболевшего коллегу.

Постепенно ее вводили на роли в старых спектаклях. И уже тогда были ее собственные репетиции, к обязательному занятию по вокалу добавлялись уроки с концертмейстером.

В то время она еще не избавилась от своей стеснительности и зажатости. Сидя в зале на репетиции, думала только об одном: лишь бы на сцену не вызвали.

А московская публика уже обратила внимание на новую молодую актрису. И у нее появились свои поклонники. Они ждали ее возле служебного входа, провожали на почтительном расстоянии до метро. Молодые люди дарили цветы. Она же по-прежнему стеснялась. И старалась как можно быстрее распрощаться с ними.

Однажды это увидел Ярон и на следующий день прочел ей «целую лекцию», объяснив, что поклонники должны быть у любого артиста, а уж у артиста оперетты – тем более. И самые преданные из них впоследствии могут стать настоящими друзьями. Они близки артисту, потому что вошли в его жизнь не просто через его искусство, а именно через музыку. И зачастую артист находит в них больше понимания и сочувствия своему творчеству, нежели даже в собственной семье. Как правило, это одинокие люди, и их жизнь приобретает смысл, когда они приходят посмотреть на своего кумира. Ведь лишь во время спектакля с любимым артистом можно окунуться в совершенно другой мир – хоть на несколько часов забыть о настоящей жизни. Вот они и есть самые преданные зрители. И самые искренние – потому что удачи, равно как и провалы, воспринимают как личную радость или личную боль. Это они начинают аплодировать кумиру, увлекая за собой сидящих рядом зрителей, создают нужную атмосферу в зрительном зале. И по большому счету артист-то и выходит на сцену ради нескольких человек. И играет для своих родственников, знакомых, поклонников и… коллег-соперников. Это «коллеги» могут позлорадствовать, поклонники – никогда. Рассказал о том, как поклонники Лемешева не раз спасали его во время спектаклей. Но… с ними необходимо выработать определенную тактику, ведь они могут как помочь, так и навредить. Потому что «сыры» и «сырицы» – не просто поклонники, как у драматического актера. Они другие. Более экзальтированные, более эмоциональные, в них все более… На то они и «сыры». Именно так называют фанатичных поклонников с легкой руки все того же Сергея Яковлевича. Напротив подъезда, в котором он жил, на углу улицы Горького и Камергерского переулка, находился магазин «Сыр». Круглосуточно дежурящие в любую погоду поклонницы то и дело забегали туда погреться. Выйдя как-то из дома, Лемешев сердито обронил: «Ну что вы, право, раскатились, как сыры…» С тех пор, выходя из театра ли, из дома ли, он частенько произносил эту фразу. На некоторое время это остужало пыл экзальтированных особ, и они какое-то время молча следовали за своим кумиром на почтительном расстоянии, благоговейно глядя в затылок. А потом начиналось все по новой.

– Но я же не Лемешев! – заливаясь от смеха, только и сумела она тогда произнести.

– Вот начнешь играть главные роли, тогда и поймешь! – то ли шутя, то ли серьезно сказал Ярон.

Пройдет немного времени, и она в саду «Эрмитаж» забудет о всех наставлениях Ярона и выработает свою тактику поведения с поклонниками. В тот вечер они устроили бойню, выясняя, кто из них главнее и ближе к ней. Узнав об этом, она построила их всех в одну линейку и, поправив очки своим неповторимым жестом, строго произнесла: «Значит так, девочки и мальчики! Еще один раз вы позволите себе подобное – и больше никто из вас в театр уже не войдет!»

Что ж, как говорила одна из ее героинь: «Талант – отягчающее обстоятельство».

Видимо, именно в тот момент у нее и появилось это новое для нее качество – возводить стену между собой и поклонниками, мужчинами, чьи назойливые ухаживания ее раздражают, людьми, с которыми ей не очень приятно общаться. Она делала это достаточно жестко, но обижаться на нее было невозможно. Просто люди понимали, что с ней невозможно панибратство.