Текст книги "Загадочная Шмыга"

Лада Акимова
Загадочная Шмыга

Талант – единственная новость, которая всегда нова.

Борис Пастернак, «Актриса»

2007 год. Квартира в Леонтьевском переулке.

– Чай, кофе? – слышу я из уст хозяйки после приветствий.

– А может, сразу потанцуем? – И обе хохочем в полный голос.

– Опять цветы? – Голос становится строгим, но… кокетливый прищур раскосых глаз, свойственный только этой уникальной актрисе, выдает ее настроение. Многие пробовали повторить. Ничего не получалось.

– Мои любимые! Кто придумал, что желтый цвет к измене?

– К деньгам, Татьяна Ивановна!

– Что-что, а деньги в этом доме надолго не задерживаются. Вы же знаете, что я транжира. Хотя… никогда не покупала вещей только из-за их ценности. В основном мне нравились тряпочки, а не бриллианты и антикварная мебель. У меня и муж точно такой же. Однажды я ему сказала: «Давай хоть что-то соберем на черный день». А он ответил: «Завтра черный, сегодня черный. Не пойдет!» Так и живем. Без накоплений.

И опять хохот. До слез.

В этом доме так принято. И хохотать, и работать, и поить чаем, и кормить обедом – ужином в гостиной за большим овальным столом, накрытым обязательно белой накрахмаленной скатертью, и подкалывать друг друга, и иронизировать над собой…

– Татьяна Ивановна, я же все-таки работать пришла…

– И что? Вы торопитесь?

– Я-то нет, но вот ваше время…

– Оно вам дорого, я понимаю, но с плюшками веселее разговаривать.

Последнее раздается уже из кухни.

Хозяйка, народная артистка СССР Татьяна Ивановна Шмыга, бегает из кухни в гостиную и обратно. Справедливости ради нужно сказать, что ходить Татьяна Ивановна не умела. Потому что всегда бежала. Я удивлялась этой фантастической особенности актрисы. И пальму первенства отдавала ей – и даже не пыталась угнаться за ней ни в свои 25, ни в 30, ни в 40…

Так и в тот день. На мои робкие попытки предложить помощь в сервировке стола Татьяна Ивановна ТАК на меня посмотрела, что я сразу уткнулась в свою сумку, методично вытаскивая из нее диктофон, блокнот, ручку…

– А сигареты забыли… Или вы больше не курите? – Звонкий колокольчик перемежался со стуком каблучков.

– Потерплю. – И обе опять хохочем в полный голос.

Татьяна Ивановна не переносила табачный дым, и вовсе не потому, что ханжа. У нее была аллергия, и все, кто приходил в этот уютный дом, знали об этом. И старались не курить. Уж если совсем было невмоготу – отправлялись на лестничную площадку, реже уходили в кабинет «ее любимого Кремера» – мужа актрисы, композитора и дирижера Анатолия Львовича Кремера.

– И о чем будем разговаривать? – Звонкий голос вывел меня из раздумий.

– О любви, Татьяна Ивановна!

– О любви? – И веселые чертенята уже запрыгали в глазах актрисы.

Прошел час, другой, третий…

Заготовленные вопросы так и остались незаданными. Я не могла оторвать глаз от этой солнечной женщины и думала только об одном: ох, врут все справочники и энциклопедии, где указан возраст актрисы.

И каждый ее выход на сцену – вызов театральным энциклопедиям, вызов всем постаревшим современникам, которые, не веря глазам своим, рассматривают в бинокли ее стройные ноги на высоких каблуках, ее женственную фигуру, легко и задорно танцующую на сцене, стремительную походку, прямую спину и слышат ее молодой, звонкий голос.

Актриса возвращает им молодость – ведь на сцене та же молодая и привлекательная Шмыга, от красоты которой мужчины теряли головы. И сегодня уже их дети влюбляются в загадочную актрису. Никто не знает, сколько ей лет, да и надо ли это? Ведь женщине столько лет, на сколько она себя ощущает.

– Почему вы так на меня смотрите? – Татьяна Ивановна возвращает меня с небес на грешную землю. – Бабушка впала в детство?

Интервью пришлось прервать. От смеха я не могла вымолвить ни слова, слезы катились из глаз.

– Я действительно чувствую себя молодой. И мне иногда кажется странным, когда подходят женщины и говорят, что в юности пересмотрели все мои спектакли. Правда, выглядят они при этом так, словно в их юность меня еще на свете не было.

– Татьяна Ивановна! – В гостиной появился «ее любимый Кремер». – Вы зачем девушку до слез довели? – А в глазах такие же веселые чертенята, что и у жены…

Занавес, господа! – как сказали бы в театре. Я «уползла» курить на лестничную площадку.

Здесь память разворачивает одну из страничек моей жизни. Вот я листаю семейные альбомы Татьяны Шмыги, рассматриваю фотографии: маленькая девочка на руках у родителей. Тане три годика. Таня – школьница, студентка, актриса Театра оперетты. Умницы фотографы запечатлели актрису дома, на отдыхе, на репетициях, в театре, на сцене…

Передо мной – вся жизнь обыкновенной московской девчонки, волею судьбы и благодаря собственному таланту ставшей первой леди оперетты.

Пройдут годы, и некоторые из этих фотографий исчезнут бесследно: квартиру, где жила актриса, зальют соседи.

Останется память…

Она же услужливо переносит меня на много лет назад. Было мне тогда лет пятнадцать, и у меня был блат в Театре оперетты. Стоит ли говорить о том, что я практически не вылезала оттуда и больше всего любила смотреть спектакли с участием Татьяны Шмыги.

Для меня само имя актрисы было окутано тайной. Мне не могло и в голову прийти, что я когда-нибудь встречу ее за кулисами театра, на улице, в магазине.

И вдруг однажды…

Я слышу «тук-тук-тук…» (Позже узнаю, что коллеги узнавали ее даже по походке.) Она не идет, а бежит мне навстречу. Еще секунда – и я увижу ее милое лицо, оно почти без грима, ее глаза, ее загадочную улыбку. От неожиданности медленно вжимаюсь в стену… И слышу неповторимое:

– Здравствуйте!

Тогда я и представить себе не могла, что пройдут годы и судьба преподнесет мне поистине царский подарок. Татьяна Ивановна Шмыга прочно войдет в мою жизнь. Ну никак не могла я себе представить, что после одного – моего самого первого с ней интервью, работая над которым мы чуть было не рассорились, – последует второе, третье… Будут ее новые премьеры и мои приходы к ней в уютную квартиру в самом центре Москвы. Когда по какому-нибудь поводу, а когда и просто так. И будут обеды в ее уютной гостиной, и поздние ужины.

Однажды, когда ее муж Анатолий Львович Кремер придет домой после спектакля в Театре сатиры – в то время он был главным дирижером и музыкальным руководителем этого театра, – Татьяна Ивановна накроет на стол. И, перехватив мой недоуменный взгляд (часы показывали половину двенадцатого), она рассмеется:

– Привыкайте! Мы ужинаем всегда ночью. А спать ложимся под утро, потому что Анатолий Львович очень любит начать разговор о творчестве лишь в половине второго ночи.

– Хорошо, что хоть не о политике.

– К сожалению, мы сейчас все крайне политизированы. Толя – человек творческий, но он совершенно погряз в этой политике. А я, естественно, как чеховская Душечка, которая и газет-то раньше не читала, потому что там нечего было читать, теперь знаю все и всех. Правда, иногда при виде некоторых лиц мне очень хочется запульнуть чем-нибудь в телевизор.

У меня никогда не было чувства ненависти к людям, но сегодня появляются лица, которые я ненавижу. И это чувство для меня ново.

Грешна. Пользовалась гостеприимством этого уникального дома, насквозь пропитанного Любовью. Именно так. С большой буквы. Дома, где всегда выслушают, поймут и… не осудят.

Потому что в этом доме так принято: не обсуждать и не осуждать. Никого. И никогда. Правило номер один, и оно неукоснительно соблюдалось.

Было плохо. И не раз. Тяжело. Муторно на душе. И меня словно магнитом тянуло сюда. На улицу Станиславского, чуть позже вновь переименованную в Леонтьевский переулок. И приходила. И прибегала. И все выплескивала. По-женски и по-житейски мудрая Татьяна Ивановна как– то умудрялась все очень быстро разложить по полочкам и расставить по своим местам. Хотя своих проблем было предостаточно. Вот о них она предпочитала молчать.

Над самым первым интервью мы с ней работали полгода! Актриса «мучила» меня, я «изводила» ее. «Девочки! Не ссорьтесь!» – не раз слышали мы голос «ее любимого Кремера», доносившийся из кабинета, где он работал. «Девочки», подувшись друг на друга, сталкивались лбами над набранными на печатной машинке (компьютеров в 1992 году у нас и в помине не было) листами с текстом интервью.

– Лада, опять я у вас в тексте выгляжу какой-то инфантильной идиоткой.

– Татьяна Ивановна! Вы не правы!

– Ах я не права!

– Та-а-а-ня! – В гостиной Анатолий Львович собственной персоной. – По-моему пора обедать!

И уже мне:

– Пока Татьяна Ивановна накроет на стол, мы сейчас с вами все обсудим.

И чуть позже:

– Татьяна Ивановна! Посмотрите, что мы тут наработали…

И опять все начиналось по новой…

Я ходила смотреть Татьяну Ивановну в театр (спасибо ей за это огромное, ведь именно тогда спектакль «Катрин» я пересмотрела бесчисленное количество раз), мы опять что-то наговаривали, я расшифровывала, дописывала, переписывала, и опять мы спорили в ее квартире. Порой до изнеможения.

Мне казалось, что этой сладостной муке не будет конца. Но… Как всегда это бывает в газете (даже если она не ежедневная), интервью было поставлено в номер. А это значит, что на следующий день текст должен быть подписан актрисой. Звоню домой Татьяне Ивановне.

Трубку снимает Анатолий Львович, и от него я узнаю, что Татьяна Ивановна будет дома очень поздно, потому что у нее концерт в одном из подмосковных городов.

– Что же мне делать? – чуть не плачу я.

– Как только Татьяна Ивановна приедет, она вам обязательно перезвонит.

Актриса позвонила в первом часу ночи. Она устала, это было слышно по голосу. Я, чувствуя себя чуть ли не преступницей, объяснила ситуацию.

С текстом мы закончили работать часа в три ночи.

– Я вас не могу отпустить домой. Как вы будете добираться?

Я пыталась объяснить, что живу недалеко, что ничего страшного со мной не случится.

Татьяна Ивановна проявила настойчивость, объяснив, что одной в столь поздний час ходить по улицам страшно.

– Вы останетесь ночевать у нас! Позвоните домой и предупредите!

Спорить с народной артисткой в данном вопросе было абсолютно бессмысленно.

…Я вернулась в квартиру. Интервью, превратившееся в исповедь уникальной актрисы, продолжалось.

На следующее утро прихожу в редакцию, где тогда работала. Референт главного редактора мне говорит: «Тебе звонила Татьяна Шмыга. Просила перезвонить». На часах, замечу, было около одиннадцати. Звоню.

– Что случилось, Татьяна Ивановна?

– Лада, это ужас! Вчера вечером ко мне зашла приятельница, и я ей рассказала, о чем мы с вами разговаривали. Она сказала, что я… Ну, в общем, вы понимаете…

– Да ничего я не понимаю. Я еще даже не начала расшифровывать наш с вами разговор. Почему ваша приятельница сделала такой вывод?

– Она сказала, что в моем возрасте уже стыдно рассказывать о любви… И что я буду выглядеть смешно…

Через час я входила в квартиру Татьяны Ивановны. Молча выслушав все ее аргументы, задала единственный вопрос:

– А где Анатолий Львович?

– Ушел в магазин за сметаной, – ответила актриса.

– Ну раз мы одни, тогда я вам вот что скажу: не знаю, о каком возрасте вы говорили. Но как женщина женщине могу сказать только одно: я вчера видела ваши глаза и слышала ваш голос, когда вы рассказывали о том, о чем, как сказала ваша приятельница, говорить стыдно. А уж когда зашел разговор о «вашем любимом Кремере», по всей квартире раздавался звонкий колокольчик – это был ваш голос. И я не знаю больше ни одной женщины, включая себя, которая вот так рассказывала бы о своем муже, прожив с ним не год, не два, а целых тридцать… А что касается возраста… Не вы ли, Татьяна Ивановна, говорили о том, что ходите с ним по разным тротуарам?..

Интервью так и не вышло. Татьяна Ивановна не захотела. Я убеждала актрису, она соглашалась, но в последний момент отказывалась. Наверное, я могла бы надавить на нее, убедив в том, что интервью замечательное. Оно и правда было таким. Но я чувствовала, что актрису что-то смущает. И это «что-то» очень личное, куда посторонним вход воспрещен. Не помогали даже слова: «Давайте покажем Анатолию Львовичу. Пусть он нас рассудит!» И отступила. И не уговорила.

Жалею? И да и нет…

Да – потому что многие поклонники изумительной актрисы и уникальной женщины лишились счастья прочитать то, о чем мы разговаривали.

Нет – потому что отказ от публикации был отнюдь не капризом звезды. За ним стояло нечто большее. И я потом никогда бы себе не простила, что в какой-то мере пошла против воли актрисы. Хотя и с ее согласия…

…Это случилось несколько лет назад. В один из дней золотой осени для меня рухнул мир. Оказывается, предательство имеет свой запах, цвет, его даже можно потрогать, посмотреть в его глаза. Прожив сорок с лишним лет, я этого не знала. Сорок лет – бабий век, крутилось в голове. Правда, в сорок пять – баба ягодка опять, но до этого надо было еще как-то дожить. Выйдя из дома на улицу, побрела куда глаза глядят. Хотя прекрасно понимала, что от себя никуда не уйдешь. Яркое и не по-осеннему теплое солнышко не радовало. В душе была промозглая, серая и унылая осень. Казалось, что теперь так будет всегда. Ноги сами привели меня на Тверскую улицу. Остановилась около Театра имени Ермоловой, взгляд сфокусировался на афише. «Перекресток».

Почему-то в тот день был дневной спектакль. Почему-то в кассе нашелся билет. И почему-то совсем недалеко от сцены.

Почему-то именно в этот день мне очень хотелось, чтобы герой Владимира Андреева все-таки узнал героиню Татьяны Шмыги, чтобы оба они обрели наконец-то то, что потеряли так много лет тому назад. Ведь не зря же Леонид Зорин столкнул их вновь на том самом перекрестке. Пусть и в зале ожидания одного из аэропортов. Не узнал. Не обрели…

…Финальные слова актрисы потонули в аплодисментах. Зал встал. Женщины вытирали заплаканные глаза. Мужчины выглядели потерянными.

Я поймала на себе взгляд актрисы, стоящей на сцене. Он был удивленным. Вряд ли она меня узнала, подумала я и… улыбнулась сквозь слезы.

В фойе, перекинув плащ через руку, вдруг услышала:

– Простите, вы – Лада? – Билетерша осторожно тронула меня за руку.

– Да, – меньше всего я была в тот момент расположена к разговору.

– Вас Татьяна Ивановна просила зайти…

– Что? – от неожиданности я чуть не подпрыгнула.

– Пойдемте. Она вас ждет.

– Татьяна Ивановна, извините, но я сегодня без цветов, – начала лепетать я после традиционных приветствий.

– У вас что-то случилось, – констатировала актриса.

– Нет-нет, все в порядке.

– Лада, – голос Татьяны Ивановны стал строгим. – Зачем вы меня обманываете? Я весь спектакль наблюдала за вами, я видела ваши глаза, полные слез. И не надо мне говорить, что вы плакали по ходу действия спектакля. Простите, – она осеклась на полуслове, – я не имею права так настойчиво вторгаться в вашу жизнь…

Она шагнула мне навстречу и прижала к себе.

– Это вы меня простите! – Ее участие настолько меня тронуло, что я не выдержала. Силы закончились.

Монолог о собственном перекрестке длился долго. Татьяна Ивановна слушала не перебивая, в какие-то моменты лишь крепче прижимала к себе. Белый батник, в котором она выходила на сцену, намок от моих слез. Несколько раз открывалась дверь ее гримерной.

Господи, я же ничего про вас не знала. Знаешь что, – тогда впервые она назвала меня на «ты» и вновь осеклась, – пойдемте погуляем. Проводите меня до дома.

Я подняла на актрису заплаканные глаза.

– Все будет хорошо! Будем жить! – Она улыбнулась.

Гуляли мы долго. И разговаривали, разговаривали, разговаривали. Она не произносила дежурных фраз, не успокаивала, не давала никаких советов. Потому что, как мудрая женщина, прекрасно понимала – в таком состоянии я ее просто НЕ УСЛЫШУ Не касаясь напрямую определенной темы, Татьяна Ивановна словно заговаривала мою боль. На какой-то миг мне показалось, что она совсем прошла. Остановившись возле ворот ее дома, услышала:

– Пойдемте чаю попьем!

– Мне неудобно, Татьяна Ивановна. Я и так отняла у вас много времени.

– А я у вас отниму еще немного. – И она увлекла меня во двор.

Сидя за столом в ее уютной гостиной и слушая историю о ее перекрестках, в какой-то момент я вдруг почувствовала, что стало легче дышать, пружина, сжимавшая мое сердце, разжалась. Из него словно выскочила маленькая льдинка.

– Родители меня научили тому, что главное в этой жизни – сохранить достоинство. Это порой бывает сложно, но очень важно – не потерять себя. Вам себя упрекнуть не в чем. А в остальном – Бог нам всем судья.

И после некоторой паузы, словно стряхнув с себя воспоминания:

– Вот теперь и вы обо мне много что узнали… Будем жить? – полувопросительно-полуутвердительно поинтересовалась она.

Я кивнула в ответ.

Она могла бы «не заметить» меня со сцены, могла бы после спектакля уйти домой, потому что устала, потому что надо отдохнуть, многое могла бы сделать, но не сделала. Наверное, у нее были какие-то другие дела, но она их отложила. Потому что увидела мое состояние и не смогла пройти мимо. И протянула руку помощи. И вытащила меня из тьмы неверия и разочарования. Просто вытащила, и все.

«Все будет хорошо!» и «Будем жить!» – Актриса не любила жаловаться. Ни на проблемы, ни на здоровье. Однажды как-то пошутила: «У меня температура всегда 35 и 3. Вот такая я холоднокровная». Все остальное она тщательно скрывала, и лишь самые близкие люди знали, чего стоило ей порой выходить не только на сцену, но иногда и просто на улицу, как тяжело иногда было садиться за руль автомобиля, как невыносимо было расстаться с любимой дачей, с которой связано столько воспоминаний.

Я навсегда испорчена Татьяной Ивановной. Ее талантом, ее голосом, ее походкой, ее шармом. Театр опустел без нее. Да простят меня другие актрисы. Каждая из них по-своему прекрасна, но…

«Не кончается жизнь никогда», – пела ее Джулия Ламберт.

О том, что она тяжело больна, актриса не хотела говорить никому. Не могла позволить себе, чтобы ее видели немощную – друзья, коллеги, журналисты.

Не о себе думала Татьяна Ивановна в последние дни, а о нас – ее зрителях.

Такой она и осталась в нашей памяти: великой актрисой и уникальной женщиной. Единственной королевой в своем королевстве.

 
Меняются репертуары,
Стареет жизни ералаш.
Нельзя привыкнуть только к дару,
Когда он так велик, как ваш.
Он опрокинул все расчеты
И молодеет с каждым днем,
Есть сверхъестественное что-то
И что-то колдовское в нем…
 

Словно о ней написал эти замечательные строки Борис Пастернак.

«Я хочу поблагодарить всех, кто принял сегодня участие в моем спектакле, – говорила Татьяна Ивановна от лица своей героини Джулии Ламберт. – Тебя, Майкл! Тебя, Джимми! Вас – Эвис! Я благодарю всех!»

…Я же хочу поблагодарить всех, кто помог мне в работе над этой книгой:

• композитора и дирижера Анатолия Кремера;

• директора Государственного академического театра «Московская оперетта», заслуженного деятеля искусств России Владимира Тартаковского;

• заместителя директора Государственного академического театра «Московская оперетта», заслуженного работника культуры России Валерия Сазонова;

• народного артиста РСФСР Юрия Веденеева;

• преподавателя вокала в ВТУ имени Щепкина, заслуженного работника культуры России, профессора Марину Никольскую;

• солиста Государственного академического театра «Московская оперетта» Дмитрия Шумейко;

• концертмейстера Государственного академического театра «Московская оперетта» Людмилу Семешко;

• заведующую литературной частью Государственного академического театра «Московская оперетта» Аллу Туеву;

• редактора литературной части Государственного академического театра «Московская оперетта» Екатерину Амирханову;

• заведующую музеем Государственного академического театра «Московская оперетта» Нину Горюнову.

Я благодарю всех!

Она ушла 3 февраля 2011 года.

Ушла, оставив за собой едва уловимый запах любимых духов «Мадам Роша». Ушла, оставив нам на память очаровательную улыбку, прищур чуть раскосых глаз, уникальный полетный голос, звонкий смех, гибкую фигуру, летящую походку, легкий стук каблучков, шарм, едва уловимый акцент, искусство быть Женщиной, неповторимую «Карамболину», потрясающее «хрюканье» Элизы Дулитл, неподражаемого Чарли Чаплина, роскошную Диану, озорную Катрин, трогательную Джейн, великую Джулию Ламберт…

Ушла, оставшись на этой грешной земле уникальной актрисой – единственной королевой в своем королевстве, имя которому – Оперетта!

…Тот день был самым обыкновенным, которых уж сколько за последний год. Год больниц, операций, консилиумов, реанимаций. Год обследований, процедур, сеансов химиотерапии, год боли и отчаяния, год борьбы с болезнью. Год без театра. Ее любимого театра, в котором проработала пятьдесят пять лет. Театру, которому осталась верна до конца дней. Последний раз она вышла именно на его сцену в январе 2009 года.

«Оперетта без меня, возможно, могла бы и обойтись, а вот я без нее – никак», – скажет она однажды в одном из своих интервью.

Судьба, как известно, большая шутница. И подчас распоряжается своими «подданными» по собственному усмотрению. Так случилось и с ней. Она собиралась стать юристом и вдруг однажды, неожиданно для себя самой, открыла дверь в класс, где занимались будущие актеры оперетты. Открыла, даже не подозревая о том, что сделала шаг навстречу будущему. Но так или иначе – карта судьбы легла так, как ей было угодно.

– Ваша карта, сударыня, бита…

И застенчивая девчушка затеяла игру с капризной музой искусства. Опереттой.

Тогда она еще не подозревала о том, что прожить жизнь в театре без обид и предательства практически невозможно. Сегодня, когда столько лет отдано театру, когда ее называют первой леди оперетты, она иногда спрашивает себя: а если бы и знала, что подстерегает ее на тернистом пути, где шипов гораздо больше, чем роз, где сплетни, козни, зависть и интриги, где бьют ниже пояса, подставляют подножку, улыбаются ненавидя, – стала бы она актрисой, полностью подчинив свою жизнь только театру, который стал ее вторым домом, или все-таки предпочла бы иную жизнь – пусть не такую яркую, но более спокойную? Стала бы юристом или врачом. И как знать, может быть, сейчас жила бы спокойно, например, в Германии в собственном доме, окруженная детьми, внуками, а быть может, уже и правнуками.

Нет и еще раз нет. Она все равно стала бы актрисой. Ведь по большому счету она прожила счастливую жизнь. Да, были обиды и предательства, но у нее к этим людям не было не только чувства ненависти, но даже злости на них. Просто человек переставал для нее существовать. И хотя она понимает, что это ужасно и жестоко, но что поделать, если она такая максималистка. Не может простить откровенную подлость и предательство. Есть люди, – к счастью, их немного, – с которыми она даже не здоровается. Хотя понимает, что это дурной тон, но ничего с собой поделать не может. Потому что знает, что они принесли столько зла, причем даже не ей, а вообще людям. Вот этого она не может простить.

Сама она не способна на предательство, как и на месть. Она выросла в такой семье. Ее родители были очень добрые и порядочные люди. И она знает с детства, что ни мама, ни отец никогда не смогли бы не только мстить человеку, но даже обидеть его.

– Татьяна! – Маленькая девочка с пухленькими щечками и двумя торчащими в разные стороны косичками, обернулась на голос. Она уже знала, что папа сердится, – в таких случаях он всегда называл ее именно Татьяна. Как взрослую. Не Татка, не Танечка и даже не Таня, а именно Татьяна. И девчушка сразу понимала, что сделала что– то не так. В их семье не принято было кричать, ругаться, мама с папой даже ни разу голоса не повышали ни на нее, ни, упаси господь, друг на друга. Она это усвоила с раннего детства. Как и то, что если папа или мама называют ее Татьяной, – значит, виновата… Но что случилось сегодня? В комнате все чисто и прибрано, она играет с другими детьми в коридоре. Шумят? Так за этот шум им еще никогда не попадало. Может быть, опять соседка нажаловалась – дети не любили ее и всегда собирались играть под ее дверью. И даже придумали для нее кличку. И так называли между собой… Это сегодня, спустя годы, она понимает, что они создавали ад в ее жизни, а тогда…

Не чувствуя за собой никакой вины, девчушка с гордо поднятой головой пошла навстречу папе. Ее взгляд говорил: «Я ни в чем не виновата!»

– Татьяна! – голос отца по-прежнему был строг. – Сейчас ты пойдешь к тете Шуре и повторишь то, что ты про нее только что сказала.

Папа взял ее за руку и повел к двери той самой соседки, кличку которой маленькая Таня только что произнесла вслух. И папа это услышал.

Слезы полились из глаз ребенка, щечки как-то сразу впали, глаза устремились в пол, косички упали на плечи.

– Папочка! Я не пойду, как я ей скажу, это же стыдно! Прости меня, пожалуйста!

Девочка зажмурилась от ужаса – вот сейчас ей предстоит сказать тете Шуре то, что она произнесла за ее дверью. Какой позор! Над ней все будут смеяться. И больше никто не будет с ней дружить…

– Татьяна! – Она открыла глаза и увидела себя сидящей на стуле в большой комнате, в той самой, где жила с родителями. Напротив сидел папа.

– Таня, – голос отца стал менее строгим, – запомни, пожалуйста: ты можешь говорить о человеке только то, что можешь сказать ему в глаза. Ты еще маленькая, позже поймешь, насколько это важно. Только в таком случае тебе никогда не будет стыдно. И окружающие люди будут к тебе относиться точно так же, как к ним относишься ты.

Через какое-то время постучала в соседнюю комнату. Приоткрыла дверь и замерла на пороге, опустив глаза в пол.

– Что, Танечка? – услышала она голос соседки.

– Тетя Шурочка! Простите меня, пожалуйста, – сказала – и как в омут с головой… Слезы опять полились из глаз, краска залила пухлые щечки.

Мягкая рука коснулась ее головы.

– Я больше никогда не буду.

– Знаю. Ты хорошая девочка. Не плачь.

Маленькая Таня подняла голову и вдруг поняла, что она может смело смотреть в глаза тете Шуре.

– Татка, – вдруг услышала она голос соседки, – а ведь ты будешь счастливым человеком!

– Откуда вы знаете? – девчушка завороженно посмотрела на тетю Шуру. За что они ее не любили?

– У тебя же две макушки. Ты дважды поцелована.

– Кем? – удивлению Тани не было предела: разве могут от поцелуев быть две макушки?

– Всевышним, Танечка! Всевышним! Поверь мне, уж я-то знаю.

Ей было четыре года, когда она тонула. Сколько лет прошло с тех пор, а тот солнечный летний день она будет помнить до конца своих дней. Дом, где она жила летом с бабушкой Наташей – маминой мамой, стоял на пригорке, а внизу текла река Серая. В том месте, где всегда купалась девчушка, речка была мелкой, дно ровным, и бабушка не опасалась за малышку. Тем более что девочка хоть и росла сорванцом, но прекрасно знала, что, не умея плавать, можно плескаться только у этого берега. Возле другого – глубина приличная, ведь недаром же там рыбаки ловят рыбу.

Как уж так получилось, но девочка вдруг перестала ощущать дно, даже встав на пальчики. Она пыталась нащупать его, знала, что бабушка расстроится, девочка меньше всего хотела, чтобы у бабули болело сердечко. Она попыталась встать на цыпочки и крикнуть бабушке или махнуть ручкой, но ее словно в воронку начала закручивать вода… Она даже не успела испугаться. Просто увидела вместо прозрачной воды, сквозь которую она привыкла рассматривать камушки у берега, мутную серо-зеленую. Мелькнула только одна мысль – ее собственная, подслушать она ее ни у кого не могла – надо глубоко нырнуть и резко оттолкнуться вбок, в сторону от этой воронки, иначе она погибнет. И откуда только силенки взялись… Она так и не поняла, каким образом ей удалось это сделать. Чьи-то сильные руки схватили ее за бант и вытащили на поверхность.

Другая бы испугалась и на всю жизнь зареклась даже на пушечный выстрел подходить к воде, но только не она.

Пройдет несколько лет, и девочка научится не только плавать, но и нырять. На любую глубину. И делать это настолько изящно и легко, что даже заядлые спортсмены с восхищением будут делать ей комплименты. Хотя вот последние-то она как раз так и не научилась любить. И всегда смущалась. А что касается длительных заплывов – тут ей равных не было. Когда она, довольная и счастливая, в капельках воды выбегала на берег, друзья и родные подшучивали, мол, сколько можно испытывать их терпение и нервы. Они уже не один раз пытались «броситься спасать» ее.

Она любила заплыть на лодке на середину большой реки или озера и нырнуть – какой бы глубина ни была. Вода – живой организм, который тебя чувствует, общается с тобой, учит.

Со спортом она всегда была на «ты». Зимой лыжи, летом – бадминтон. Удар резкий, почти мужской, а реакции позавидуют и некоторые чемпионы.

Да и отдых она любила активный. Может, это и помогло ей на протяжении стольких лет работать в оперетте, где порой одновременно приходится и петь, и танцевать.

В самые тяжелые периоды своей жизни она нет-нет да и вспоминала ту воронку. И знала, что нужно глубоко вдохнуть, нырнуть и – резко в сторону. В переносном, естественно, смысле. Помогало…

«Ненавижу цинизм. Театру надо отдавать или все свое сердце, или вообще к нему не прикасаться» – это не пустые слова, сказанные однажды в интервью. И не пафос, как многим может показаться. Она именно так считает на протяжении всей своей жизни. Поэтому, однажды прикоснувшись к театру, она и отдала ему свое сердце. Один раз и на всю жизнь. Пафос? Пусть… Ведь к ней это слово не имеет никакого отношения. И это могут подтвердить все: и кто ее знает на протяжении долгих лет жизни, и те, кто не так давно впервые переступил порог Театра оперетты.

«Театр – мой дом!» – пела одна из ее любимых героинь – английская актриса Джулия Ламберт. Она полностью подписывается под этими словами. Театр – ее дом. И не какой-то абстрактный, а именно Театр оперетты. Шутка ли: больше полувека на одной сцене…

А ведь были соблазны поменять эту самую сцену. Звали в Вахтанговский театр, в Александринку, Анатолий Эфрос хотел, чтобы она стала актрисой его театра…

И если про желание Эфроса она узнала не так давно (знаменитого режиссера уже не было в живых), то дирекции Вахтанговского театра и Александринки вели переговоры лично с ней.

…Когда-то очень давно ее муж Владимир Аркадьевич Канделаки, которого, без преувеличения, знала вся театральная Москва, познакомил ее с Рубеном Николаевичем Симоновым. Два главных режиссера (Канделаки возглавлял тогда Театр оперетты) дружили давно, и она знала об этом. Встречаясь после спектакля в Вахтанговском ли театре, куда Рубен Николаевич приглашал их, в гостях ли, у них ли дома, она чувствовала явный интерес со стороны Симонова и всегда зажималась при этом. Кто он и кто она? Великий Симонов и она – пусть уже известная, но все равно молодая актриса Театра оперетты. А Рубен Николаевич словно и не замечал ее стеснения.