Текст книги "Рецепт Мастера. Спасти Императора! Книга 1"

Описав полукруг, «Руссо-Балт» свернул на перпендикулярную Фундуклеевскую.

* * *

– Надо же, все как при ней…

Со странной неуверенностью Даша-Изида Чуб-Киевская сделала три шага по некогда хорошо знакомой, а ныне почти забытой гостиной с ассиметричной мебелью в стиле Модерн. В углу на длинноногих жардиньерках стояли две давно умершие пальмы. Бо́льшую часть пространства занимали книги.

Маша не могла жить без книг. Но книги могли жить без нее. И жили здесь все долгие шесть лет.

– Ты здесь даже пыль вытираешь? – поразилась лже-Изида и лжепоэтесса. – Вот уж не думала, что ты до сих пор платишь за ее квартиру. Зачем? Она сто лет, как пропала.

– А где еще, позволь спросить, – недовольно отозвалась Катерина Михайловна, – я могла поместить все эти издания? – Дображанская взяла первый подвернувшийся под руку том «Ленин и его семья». – То, что меня все горничные да лакеи ведьмой считают, еще полбеды. Но кабы я держала в доме такое, меня б сочли революционеркой, которая хранит нелегальную литературу.

Да, тот поразительный факт, что Дображанская сохранила Машину квартиру и годами исправно вносила за нее плату, объяснялся, как и все ее поступки, прежде всего прямолинейною выгодой. Держать дома проживавшие здесь книги и вещи образца ХХІ века и впрямь было небезопасно. А книги эти представляли немалую ценность и не раз сослужили Катерине Михайловне добрую службу. Катя частенько наведывалась сюда, чтобы порыться в энциклопедиях, справочниках, прояснить тот или иной исторический казус и решить вопрос о том или ином новом капиталовложении. И нередко засиживалась тут допоздна, штудируя рекомендованные ей некогда Машей книги Анисимова и Рыбакова.

Да и повод для посещенья квартиры на Фундуклеевской был идеальным, безоговорочно принимаемым всеми и окружавшим Катину черноволосую голову ореолом святости. Собственными руками поддерживать порядок в доме беззаветно любимой, без вести пропавшей сестры Машеточки, пусть и двоюродной, но ведь единственной ее родственницы, в надежде, что когда-нибудь та вернется туда.

И хотя никакой кровной родственницей запропавшая Маша Катерине Михайловне не была, то было лишь наполовину враньем…

Добравшись до письменного стола у окна, Даша взяла в руки истрепанную пачку листов.

– «Покровский женский монастырь» – вычеркнуто. «Флоровский женский монастырь» – вычеркнуто… Их тут пять сотен, – заглянула лжепоэтесса в конец. – Подожди, подожди, – изумленно распахнула Изида глаза. – Вот откуда этот бредовый слух, будто ты, как скаженная, по монастырям шаришься. Ты что же, до сих пор Машку надеешься найти?

– Я не надеюсь. Я найду ее, – Катины глаза потемнели.

И Даша внезапно осознала: Катя никогда (ни на час, ни на миг) не переставала надеяться на Машино возвращение, потому и хотела, чтобы у той был свой дом, который беглянка может открыть своим собственным ключом. Но Катерина Дображанская была не из тех, кто ограничивается пустыми надеждами!

– Разве вы так сильно дружили? – спросила Чуб, застыдившись. Она почти не вспоминала Машу, ее образ растаял, слился с темнотой прошлого. Даша была из тех, кто живет настоящим. И только сегодняшний день вынудил ее выудить из памяти имя, непоминаемое долгие годы.

– Скорее, вы с ней дружили. Мы не так близко сошлись, – сухо сказала Катерина Михайловна.

– Мы дружили несколько месяцев. А прошло много лет, – Даша оправдывалась и знала это. – О’кей. Здесь хоть можно говорить нормально? – с вызовом вопросила она. – Я вообще-то хотела предложить тебе заняться поиском Маши. Но именно этим, выходит, ты и занималась… Выходит, все еще хуже. Нас только двое. Вернуться назад, в наше время, мы не можем. А даже если б могли, насколько я помню, там нас убьют еще раньше, чем здесь. Что же нам делать?!

– Что ты заладила: что делать, что делать? – озлилась Катерина. – Пойми наконец, если Машина формула Бога была пустышкой, мы уже ничего не можем поделать! Мы теперь такие же люди, как все.

– Нет, это ты заладила! – взъерепенилась лжепоэтесса. – В каком месте мы как все? – обиделась уличенью в нормальности она. – Я – знаменитость. Ты – миллионщица. Говорят, тебе принадлежит половина Империи. А во-вторых, мы не как все уже потому, что, в отличие от всех, знаем, что будет. – Даша Чуб взмахнула рукой, призывая в свидетели сотни книг по истории разных времен. – Сейчас только март. До Великой Октябрьской почти восемь месяцев.

– Положим. И что из того? – бесстрастно спросила Катерина Михайловна.

– Два варианта, – вдруг совсем без паники, четко и жестко сказала Чуб. – Можно по-быстрому эмигрировать за границу. Сейчас, пока мы еще в шоколаде. Переведешь туда свои деньги. А я… Мне хуже. – Даша безнадежно обвела глазами Машины книги. – Можно было б заделаться там каким-нибудь Набоковым. Но где взять его романы на английском? А сама я их не переведу… Может, Буниным? А что, неплохо! Получу Нобелевскую премию!

– Можешь остаться здесь и заделаться Маяковским – поэтом революции, – саркастично срезала Катя.

– Тоже выход, – легко согласилась лже-поэтесса. – У меня ж мать маяковка… была. Всю жизнь творчество Влад Владовича изучала. А я все переживала, что в серебряном веке Маяковский не канает. Я ведь столько стихов его на память знаю! Учить не надо. А если серьезно, – посуровела Чуб, – есть второй вариант. Попытаться что-то изменить. Мы же тут так хорошо жили. Нам здесь было так классно!

Катерина решительно провела рукой по корешкам в книжном шкафу и выдернула нужный – покрытую густым пухом пыли «Историю революции». За шесть лет Катя ни разу не открывала эту книгу: революция представлялась давно закрытым вопросом.

– Не стой над душой, – отмахнулась она.

Даша пристроилась именно там, нетерпеливо заглядывая через плечо. Дображанская торопливо просматривала хронологический ряд ближайших событий.

– Нет, – сказала она. – Мы тут ничего не изменим. Нужно смириться. Я – эмигрантка, ты – Маяковский. С того мига, как Николай отрекся от престола, обратного пути больше нет. Временное правительство уже объявило о рождении новой свободной России. Скоро киевская Центральная Рада призовет народ к новой вольной жизни во имя матери Украины. И это только начало… Если страна осталась без царя, она не принадлежит никому. Теперь ее может взять кто угодно!

Они услышали, как открылась входная дверь.

Обе вздрогнули. У обеих страх сразу сменился надеждой. Шаги были легкими – женскими.

– Кто там? – крикнула Даша первой.

– Маша? Это ты, Маша?! – позвала Катерина.

– Если страну может взять кто угодно, то почему бы не мы? – донеслось из коридора.

В дверном проеме стояла тонкая фигурка, затянутая в пуританское платье гимназистки. В руках у нее был ранец. Она молча пододвинула себе стул. Села, вытащила из кармана фартука пачку сигарет.

– Здравствуйте, – выговорила она.

– Ты… Ты пожелала нам здоровья? – неуверенно сказала Чуб.

– Я пришла, чтобы помочь, – сказала их враг № 1.

Глава вторая,
в которой мы узнаем дату смерти

Именно так все когда-то и началось…

Представьте себе, что вы человек, обычный человек, живете в своем ХХІ веке, идете к ворожке, ведь к ним ходили и буду т ходить во все времена. И вот вы приходите к ней и нежданно получаете силу – огромную, почти ворованную, ибо вы не знаете ни что с нею делать, ни как управлять. Вы ж просто человек. Но полученный дар меняет вашу жизнь. А затем разрушает вашу жизнь – человеческую… И не зная, что делать с сим даром, вы предпочитаете сбежать. В Прошлое, где можно по-прежнему быть простым человеком и где человек, знающий будущее и пару заклятий, – почти господь бог.

Именно так все когда-то и началось. Шесть лет назад и девяносто лет вперед шестнадцатилетняя ведьма точно так же, без стука, вошла в их Башню на Яр Валу, 1, в их спокойную жизнь и, произнеся вывернутое наизнанку «здравствуйте», обвинила их в краже Огромной Власти.

Только теперь и «здравствуйте», и все остальное было наоборот. И жизнь их была не спокойной, а взорванной крайней неопределенностью. И гостья перевоплотилась из арлекинской брюнетки в ангельскую блондинку.

И объявила она не о войне, а…

о перемирии?

Вряд ли.

– Как ты сюда попала? – вспыхнула Даша Чуб.

– Вы забыли, что эту квартиру, как и саму способность жить в Прошлом, свои знанья и власть вы получили от моей матери, Киевицы Кылыны. Вы забыли… – шестнадцатилетняя ведьма сделала тугую паузу, – и о том, что она была… моя мать?

– Ну, попользовались немного ее властью, чего из того? – мигом ощерилась Даша. – Ушли, сидим себе тут, никому не мешаем. Ты что же, шесть лет нас искала, чтобы добить?

– Вас было нетрудно найти.

Гимназистка, не торопясь, закурила, изучая их лица. Дымящаяся сигарета нелепо смотрелась с черным шелковым бантом и нежными золотыми кудряшками на девичьем лбу.

Но та, что сидела пред ними, та, кто считала их убийцами матери, та, кто поклялась их убить – могла убить их сейчас одним движеньем руки.

И Катя когда-то могла. Ее рука вспомнила это, рефлекторно сжавшись в кулак. Однако теперь, в сравнении с их гостьей, они:

«…мы обе считай что мертвы».

– Помогите мне, – молвила ведьма, – я не знаю с чего начать. Не знаю, что еще вы успели забыть. Не знаю, что рассказала вам ваша Маша перед тем, как исчезнуть.

– Ничего, – буркнула Чуб.

– В таком случае, – оживилась девчонка, – я начну с начала истории. Но только не вашей, а моей. Не так давно, точнее, очень нескоро, я узнала, что моя мать, Киевица, – самая мудрая, самая сильная, лучшая Киевица со времен Великой Марины… умерла, – на секунду она закусила губу. – Мне сказали, что ее силу забрали вы Трое. Не имея на то никакого права… Затем, воспользовавшись этой силой, вы сбежали сюда и стали здесь теми, кем стали. И заплатили за то свою цену. Вы знаете, что утратили дар. Знаете, что не можете вернуться назад. И не знаете, что делать теперь.

– Мы все это знаем, – оборвала Даша Чуб. – То есть знаем, что не знаем…

– Вы не знаете главного, – сказала девица, – формулу Бога, с помощью которой вы попытались отменить революцию, чтоб жить в Прошлом, не зная беды, я подкинула вашей Маше специально.

– Ты? – ахнула Даша. – Почему именно Маше? Ну да, – эмоционально зашагала лжепоэтесса по комнате, – это ж она уломала нас переехать сюда. Кать, ты помнишь? – воззвала она. – Это ж не мы все придумали! Мы ж с тобой нормальные люди, нам бы и в голову не пришло. Это Маша кайфовала от Прошлого, она ж на историка в институте училась. Это ей, видите ли, хотелось изменить историю к лучшему. Отменить Октябрьскую и спасти пятьдесят миллионов, которые погибли от сталинских репрессий, от голода, войны… не помню еще от чего. Она нам перечисляла. Ее ж даже не смущало, что, совершив эту Отмену, мы тут зависнем навсегда. И вот мы таки зависли по полной! В Настоящее нам хода нет. А здесь нас расстреляют как контру. И пятьдесят миллионов тоже погибнут… Бог мой, – возвела Изида ладонь к потолку, – вот отчего она смылась. Ей было стыдно сказать нам правду. Она все поняла. Она поняла во что нас втянула. В провальную аферу!

– Маша знала все это? – нахмурилась Катя.

– Не знала. Но позже она поняла… Почти все. – Голос девчонки казался непропорционально взрослым и пафосным, не гармонирующим с юным гимназическим обликом. – Она поняла, почему я объявила вам войну, обещала сжить вас со свету и доказала, что могу это сделать. Чтоб в ХХІ веке вас ничего не держало! Я хотела, чтобы вы убежали сюда, и максимально облегчила вам выбор. Я старалась.

– Понятно, – произнесла Дображанская.

– Да, все вроде очень понятно, – сказала шестнадцатилетняя ведьма. – Отменив революцию, вы перечеркнете историю. А заодно перечеркнете и свою дату рождения. Одни люди не погибнут, иные – никогда не родятся. В частности, вы… Вы можете жить здесь, но в ХХІ веке вас нет. А главное – никогда не было. А значит, у меня нет и не было соперниц. Киевицей буду я, дочь моей матери.

– Так ты теперь там Киевица? – расстроилась Даша.

– Так думала Маша, – гимназистка стряхнула пепел прямо на пол. – Но есть вещи, которые она так и не сумела понять. Первую вы уже знаете. Все, что вы тут натворили не способно отменить революцию. Да, моя мама знала формулу Бога и просчитала Отмену. Но тетрадь, которую я вам подкинула, была лишь одним из ее черновиков. Их у матери было десятки.

– Стало быть, революция будет? – расставила Катя точки над «i».

– Будет.

Катерина Михайловна надменно сложила руки на груди:

– И ты соблаговолила прийти, чтобы сказать нам об этом? Что посредством липовой формулы нас заманили сюда, где нас можно убить без труда? Ведь мы больше не Киевицы. Мы немощны. Ловко, надо признать. – Катино изумительно красивое лицо стало похоже на отрешенную маску. Катерина умела проигрывать с честью.

– А это ты видела? – Даша высвободила из-под ворота блузки цепь-талисман в виде змеи. – Попробуй-ка убить нас! – Чуб не умела проигрывать и не желала учиться!

– Все очень похоже на конец глупого фильма, – согласилась девица. – Преступник изливает душу жертве вместо того, чтоб прикончить ее без лишних слов. И гибнет из-за своего промедления. Но есть один важный нюанс. Я не собираюсь вас убивать. И добивать тоже.

Гимназистка спешно прикусила остаток сигареты зубами, открыла гимназический ранец и достала тетрадь. Подняла ее, держа за стертый угол.

– Вот то, что вам нужно. Те самые мамины расчеты, где сказано КАК! Это уже не липа. Вы можете отменить революцию! Я буду с вами…

– С какой-такой стати? – поинтересовалась Катя.

– Это просто. – тетрадь хлопнулась на колени. – Очень просто, – повторила девчонка, и в ее голосе прозвучал вызов их глупости. – Разве это так трудно понять? Я хочу, чтоб моя мама была жива.

Последняя фраза прозвучала совсем по-детски. Наверное, она хотела сказать ее не так, но не смогла. Сорвалась и отвернулась, чтобы скрыть дрожание губ.

– А разве она все еще нежива? – не поняла Даша Чуб.

– Нет.

– Почему?

– Потому что революция будет! То есть уже была. Сколько раз повторять?

– Так мы… родились?

– Да, а моя мама – погибла. Она погибла из-за вас Трех. Вы знаете это! Вы все еще Киевицы. Вас невозможно убить.

– Подожди… Так мы можем вернуться назад, домой?! – расширила глаза Чуб.

– Можете, – кивнула Акнир. – Но разве вы хотите?

Катя и Даша переглянулись. Особого желания не было выписано ни на одной из них.

– Погоди…

Дображанская опустилась в широкое кресло, лихорадочно пытаясь расставить все новости по надлежащим местам:

– Мы не знали, что можем возвратиться домой. Не знали, что в наших руках по-прежнему власть. И никогда бы не сунулись в ХХІ век, зная, это верная смерть. А ты приходишь сюда и отдаешь нам все козыри, вместо того, чтобы стать Киевицей…

– Вы что, идиотки! – вскричала Наследница. – Я ж вам объясняю! Ваша Маша не поняла самого-самого важного. Я не хочу быть Киевицей! Не хочу побеждать вас, не хочу убивать. Я хочу, чтобы моя мама была жива! Чтоб революции не было! Вас не было. Вы никогда не рождались. А моя мать никогда, НИКОГДА бы не умирала! Иначе зачем бы, подстроив все это, я заявилась сюда?

Катя сузила глаза: она поняла… Они позабыли первый закон путешествий в минувшее!

Тот, кто способен пройти в Прошлое из ХХІ века, всегда возвращается назад в тот же самый год, день и час, когда он ушел. Ты можешь прожить в прошедшем шесть, шестьдесят, шестьсот лет, можешь жить вечно, не состарившись ни на год, ибо время, которому принадлежит твое тело, остановилось и преданно ждет тебя.

Они ушли в 1911 год 11 июля. И хотя сейчас 1917 год, вернутся назад в то же самое 11 июля. А Киевица Кылына умерла 4 числа… Для Акнир ее мать умерла не шесть лет, а всего лишь шесть дней назад!

– А почему ты сразу не сказала нам все? – въедливо уточнила Даша.

– Ну нет, совсем больные! – девчонка вскочила на ноги. Ее перепады от мудрой взрослости к вопиющей детскости были столь резкими, что сбивали с толку. – Вот я бы пришла к вам и сказала: «Привет! Я очень хочу вернуть маму. Поэтому давайте вы, пожалуйста, откажитесь от власти, бросайте все и переселяйтесь в другой век. Заодно революцию ликвидируете». Что б вы мне ответили?

Вопрос был риторическим.

– Так оставила б нам сразу две тетради, – неуверенно предложила Чуб.

– Ага. Сейчас! Второй мамин план совсем не плевый. Знали б вы заранее, что вам предстоит, ни за что б не ввязались. Это теперь вам есть за что бороться. За славу, за деньги, за поклонение, за любовь, наконец. Сейчас вы обе здесь – королевы! Нормальные, людские, а не ведовские. И ведь, если честно, вам давно наплевать на равновесие между Землею и Небом. Вам и раньше было плевать. Просто вам нравилась власть. Она всем нравится, это понятно. Но ведь человеческая власть вам нравится куда больше, чем власть Киевиц?

– Ну, в общем… – протянула Чуб.

А Катя отметила, что, видимо во избежанье конфликта, девица старательно не употребляет слово «слепые», призванное подчеркнуть непримиримое отличие между людьми и чистокровными ведьмами – ведающими, видящими, знающими все.

В то время, как сама ситуация красноречиво подчеркивала это! Шесть лет шестнадцатилетняя ведьма водила их, как поводырь водит слепых, чтоб подвести к нужному ответу.

– А позволь поинтересоваться, во что, собственно, ты нам предлагаешь ввязаться? – сдержанно спросила Катя.

– Не бойтесь, я вам помогу, – улыбнулась девчонка. – Это еще одна причина. Без меня вы могли б и не справиться. И не приняли б мою помощь, если б получили сразу обе тетради. Ведь тогда я была вашим врагом. А теперь то, что я принесла эту тетрадку, – как бы залог нашей дружбы. Верно? – она говорила, как сущий ребенок.

Только маневр юной ведьмы был слишком уж тонок, чтобы его совершил сущий ребенок!

– Как там тебя зовут?

– Акнир, – представилась девушка. – Нетрудно и позабыть за шесть лет.

– Скажи, Акнир, – попросила Катерина Михайловна. – Ты ж видела Машу?

– Позавчера.

– Позавчера?!

– По нашему времени, – быстро сказала Акнир. – По вашему, в 1911 году. Потом я на денек махнула в Настоящее решить кое-какие дела. И вот, вернулась…

Катя на мгновенье умолкла – раньше они Трое так же легко могли перемещаться из года в год, словно из комнаты в комнату. Могут перемещаться! Ведь…

«Вы все еще Киевицы!»

– Но отчего Маша бросила нас? – спросила она. – Она что-то узнала? Почему она ничего не сказала?! Она хоть жива? Ее можно найти? Где она?

– Я не знаю. – Акнир коротко вздохнула, так, словно самое трудное осталось позади и тяжкий груз свалился с ее плеч. – Я искала ее. Безрезультатно. Я даже спросила Мать-Землю, но… Маша точно провалилась под землю. Ее словно и нет на земле.

– Понятно. – Катерина Михайловна отвернулась к окну. – Не обессудь, Акнир, нам нужно подумать.

– Думайте. – Девчонка затушила окурок о подошву ботинка. – Но прежде чем вы что-то надумаете, я должна сказать вам еще одну вещь. Я правда не знаю, где ваша Маша. Но точно знаю: она еще жива.

– Как ты знаешь? – всколыхнулась Дображанская.

– Потому что я знаю, – подчеркнуто значимо сказала Акнир, – точную дату ее смерти. Она прописана в новой истории. Сейчас ее смерть еще можно предотвратить. Но знайте… Если вы откажетесь отменить революцию, 13 числа ваша Маша умрет!

* * *

В общем, по всему выходило, что следует сказать «да». Катя и сама толком не понимала, зачем она попросила отсрочку.

Прежде чем вернуться домой, Дображанская заехала на Крещатик, в кондитерскую Балабухи, и купила три фунта сухого варенья. Как и ее тезка Екатерина ІІ, с чьей легкой руки сухое варенье поставляли к царскому столу аж до теперешнего – 1917 – года, Катя любила сию сугубо киевскую сладость, рецепт коей был безнадежно утерян в ее Настоящем. Но сладкое не смогло подсластить горечь дум.

Сказать «да», и есть свое варенье до скончанья времен. Иначе не будет ей ни варенья, ни первейшего на Киеве дома…

Когда-то, будучи тринадцатилетнею девочкой, Катя мечтала, что подрастет и много лет спустя купит себе этот дом. А вышло иначе: не много лет спустя, а много лет назад. И вот теперь, Катерина ходила по дому, меряя шагами узорный паркет, зажигая повсюду электрический свет, разглядывая тысячи изящных вещиц, украсивших ее жизнь. Милый друг Митя находился в отъезде и обещался вернуться не раньше 10-го.

Когда-то, будучи тридцатипятилетней, Катя соблазнила легендарного убийцу Столыпина, Дмитрия Богрова, чтобы спасти премьер-министра и отвратить революцию. А вышло иначе: так обрела свою самую большую любовь…

Странно, ей-богу, устроена формула Бога! Стоило изменить всего один факт его биографии, и не ценящий свою жизнь ни на грош, пылающий ненавистью революционер, разработавший гениальный план убийства и повешенный на Лысой Горе, превратился в не менее гениального дельца, довольного жизнью, бесконечно влюбленного в свою красавицу ведьму. Вот вам и формула Бога! Шесть лет они живут душа в душу. Не будет у нее больше такой любви. Никогда…

Тишина.

Катерина попыталась было заняться бумагами: ничто не успокаивало ее так, как деловые бумаги в кристальном порядке. Когда-то, еще в прошлой жизни, ее успокаивала программа телепередач, самая безэмоциональная из всех газет, которую Дображанская просматривала утром от корки до корки, несмотря на то что почти не смотрела телевизор. И вот теперь бумаги шуршали, свидетельствуя об идеальном состоянии Катиных дел, а на душе становилось все горше и горше. Не знавать ей больше такого богатства… Стоит изменить всего один факт своей биографии и сказать «нет».

Вот вам и формула Бога, просчитанная величайшей со времен Великой Марины Киевицей Кылыной…

А они Трое всегда были только людьми! Слепыми, по воле случая угодившими в свалку ирреальных событий. Даже странно, как им удалось победить мать Акнир. Если б не Маша…

Катя со стуком поставила на стол пресс-папье с серебряной ручкой в форме оленя.

Маша не была слепой! Маша пришла сюда, чтоб отменить революцию. Маша сознательно согласилась перечеркнуть свою дату рождения, чтобы спасти миллионы людей. Маша была Киевицей! И не смогла простить им именно то, что, очутившись в Прошлом, они повели себя, как типичные люди: начали осуществлять свои желания, красть без разбора, перекупать чужие акции, печатать чужие стихи. И если Екатерина Михайловна скажет «нет»…

Да нет, нет у нее ни одной самой пустяшной причины сказать это «нет»! Ведь иначе Маша умрет! Так сказала эта девчонка…

Девчонка! В том и вся соль… Получалось, все, чем владела Екатерина Михайловна: дом, деньги, самая большая любовь – было лишь первой частью плана малолетней ведьмы. И если она способна на такое, какие способности она проявит, осуществляя вторую часть? Что сказала бы Маша?

Нет, неверно… что Маша не сказала им? Какую страшную тайну унесла с собой младшая из Трех Киевиц? И почему Акнир так оживилась, прознав, что Маша не успела сказать им ничего?

Катя подбежала к бюро, достала из ящичка бережно хранимое прощальное письмо «кузины»:

Причиняя добро, ты всегда причиняешь и зло, и невозможно совершить добро, не причиняя зла.

И людей спасает лишь их слепота. То, что этот выбор не зависит от нас. Ибо ни один из нас не в силах выбрать…

И все-таки Маша совершила свой выбор. И в настоящем результат его был известен:

13 числа грядущего года Маша Ковалева умрет.

P. S. То, что я совершаю, – зло. Но я не вижу другого способа сделать добро.

Что она сделала?

* * *

– Ау, доця, ты где? Мамуля дома!

Даша Чуб услыхала, как нечто неуклюжее свалилось на пол и застучало когтями по паркету.

– Где мой мешочек? Где мой пуфичек? Где моя девочка? – поощрила она его старанья. И через секунду подхватила на руки круглую, как шар, рыжую кошку.

– Приветик, Изида, – поприветствовала лже-Изида Изиду истинную. – Ну как у нас дома?

– Маур-р.

– Это все, что ты мне хочешь сказать? – отчего-то опечалилась Даша.

Возложив кошку на плечи, она прошествовала в гостиную и окинула взглядом свой личный мир.

В углу ненавязчиво стоял новый экспериментальный пропеллер самолета «Илья Муромец-3». Вокруг на ковре были разбросаны: гаечные ключи и шурупы, белые перчатки и шелковые чулки, духи в оригинальном флаконе в форме мотоциклетки, номера журналов «Красота и сила» и зачитанные до дыр брошюры военлета Евграфа Крутеня «Наставление летчику-истребителю», «Воздушный бой». На стене висел фотопортрет Даши с их автором и ее снимки в обнимку с Петром Нестеровым и Игорем Сикорским. Левее красовался вырезанный из «Нивы» портрет первой военной летчицы княгини Шаховской, прикрепленный прямо в центре круглого дартса (судя по нескольким дротикам в графининой груди, у Чуб не было проблем с меткостью).

Большую часть комнаты занимали серебряные венки, преподнесенные вчера благодарными зрителями четвертого смертельного трюка Изиды. На столе стояли остатки вчерашней вечеринки: наполовину съеденный торт из кондитерской «Семадени» и пустые бутылки из-под шампанского. На диване уютно пристроился Дашин бронзовый приз за победу в моторном спорте (им она колола орехи). Под диваном, не менее уютно, лежал ее последний любовник Жорж Витебский (на деле Гоша Путикин из Витебска).

Даша метнула в него иронический взгляд и уселась на диван (беспорядок в доме и личных делах был ее обычным состоянием). В целом, все было мило и славно. Чуб нежно погладила крайне довольный своим местонахождением рыжий «воротник». «Воротник» ответил ей громогласным мурчанием.

– Ляпота! – сказала лжепоэтесса. – Эй, Полинька, Игорь не отзывался?

– Не-а, они не показывались, – послышалось из смежной комнаты.

– Вот, еще один олух царя небесного, – по-отечески отчитала неотзывчивого Даша. – Сколько раз ему повторять: нужно изобретать наш вертолет поскорее. Мерси, хоть чертеж «Ильи» мне прислал. Я им покажу, как надо немцев бомбить… А кто объявлялся?

– Пришло письмо из канцелярии Его Сиятельства. – Из спальни появилась хорошенькая белокурая барышня с мокрой тряпкой в руках. – Они опять написали, что со всем уважением рассмотрели наше прошение, но дам в военно-воздушный флот они не берут.

– А кто Их Сиятельств теперь будет спрашивать? – оживилась героиня Империи. – Царя больше нет. Теперь кто что хочет, то и делает! Ну я им всем задам! Им, в сравнении со мной, война малиной покажется! Я решила воевать, значит, буду! Я сама воздушный флот соберу. Все за мной пойдут… Я ж как красное знамя. К слову, а ты чего с тряпкой?

– Прибиралась. Там Жоржик такой канкан нам устроил.

– Не заморачивайся, и так хорошо.

Полинька по кличке Котик была не прислугой, а подругой – еще с тех давних времен, когда они с Дашей отплясывали в кабаре «Лиловая мышь».

– Гости давно ушли?

– После полудня.

– А мой, значит, остался и стихи писал? Молодца! – Дашина нога поощрительно похлопала по видимой – мягкой – части прикорнувшего под диваном поэта, а рука потянулась к столу, где валялся отмеченный дыханьем Музы листок. Под листом обнаружилось мраморное поле столешницы, исполосованное белыми дорожками. В этом спортивном забеге Жорж нынче явно пришел к финишу первым.

Лжепоэтесса демонстративно закатила глаза, но сразу возвратила их обратно.

– Тебе, – прочла она посвящение и последовавшее за сим стихотворение:

 
Лежу на пузе, пишу я Музе.
Таких конфузий не знал давно —
Меня скрутила ты взглядом в узел
И потащила меня на дно.

«Какого черта?» – спросил я было,
Но было поздно и навсегда.
Меня ты – ужас! – уже любила
И за меня все сказала «да»…
 

– Ну ни фига себе! – возмутилась Чуб. – Это он до того написал, как нанюхался или после?

– Да нет, Жоржик тебя любит, любит… – заволновалась Полинька.

– Он еще хуже, чем предыдущий! – Даша сморщилась и зачла:

 
Дам молотом в морду
Богу,
Схвачу за бороду
и полечу…
 

– Так у того хоть закидоны понятные, – пояснила она. – Он летчиком был. А этот… Из него такой же поэт, как из меня!

– Нет, Гоша – хороший, – запела защитница-Поля. – Это он с горя. Он так страдал, все гадал, куда ты пропала. Пошла газету купить и…

– П-шел к черту! Проспится и пусть выметается. Будто у меня в доме без него мусора мало. И так чего только здесь не валяется!

Даша резко разозлилась.

И дело было отнюдь не в поэзии и не в поэтах. Менять любовников, равно как и искать среди них поэтические дарования, давно стало для нее делом привычным. Дело было в том, что вся ее жизнь, показавшаяся на миг такой привычной, прежней, вчерашней, оказалась отныне разделенной на «после» и «до». До того, как она пошла покупать треклятую газету…

– А знаешь, Котик, – сказала она, чтоб взбодрить себя, – я оказывается все еще Киевица.

– Да ну?

Полинька знала…

Пять лет назад, когда Чуб предложила бездомному Котику переехать к ней и жить вместе, она рассказала компаньонке много невероятных вещей. О будущем времени, где дамы ходят по Крещатику почти совсем голые. («Вот разденься до корсета и панталон. Так это будет еще очень приличный вариант!» – заверяла подруга). О прошлом, где дамы, называвшие себя амазонками, скакали верхом на конях совсем без одежд, и ведьмах, скакавших в чем мать родила верхом на помеле. («И я тоже летала на метле. Вот те истинный крест!»). О том, что амазонки были дальними предками ведьм и о колдовских талисманах ведьм и амазонок – Лире и золотом браслете. («Я сама его носила. Правда, недолго совсем. Из-за него-то наше кабаре и сгорело»). И о том, что кошка по имени Изида Пуфик, лежащая сейчас на хозяйских плечах в виде пушистого воротника, однажды замолчала. Но все равно она, Даша, не может держать прислугу, потому как ее «доця» умеет говорить не только «мяу». («Она просто не хочет из вредности!»).

Не мудрено, что в сознании Полиньки все это не зашло дальше сказки, которую рассказывают детям на ночь и которую не стоит передавать другим – засмеют («Большая уже, а все в сказки веришь!»).

Это была их личная сказка на двоих, которую подруга порой принималась сказывать ей, обычно в те дни, когда на Чуб находили тоска и меланхолия. («Короче, депресняк полный! А вот, когда я жила на этаж выше…»)

Полинька машинально перевела взгляд на потолок. Там, на верхнем этаже Башни на Яр Валу, 1, таилась другая комната, о которой не раз повествовала ей Даша, круглая, обведенная темнотой книжных полок, с огромным камином и средневековой фреской над ним. Комната сказочных Киевиц, которые могли все на свете.

С тех пор, как они переехали в Башню, эта сказка звучала все чаще и чаще. Сколько летних ночей они вдвоем провели на балконе, вглядываясь в темные контуры балкона четвертого этажа. («Вдруг увидим, как Она полетит!» – говорила подруга).

– Но если Киевица – ты, – попыталась свести концы с концами Полинька Котик, – кто же тогда там живет?

– И то верно, – заинтересовалась вопросом Чуб. – Неясно как-то. И Катя сказала, что Маша сказала, что Киевица сбежала из Киева еще в 1894 году. А дом наш построили в 1898, четыре года спустя. Неужели никто? Зря караулили… Ясно тогда, почему никто не летает.