Текст книги "Мыши Наталии Моосгабр"

Ладислав ФУКС
МЫШИ НАТАЛИИ МООСГАБР

Когда дом готов, хозяин умирает

I

Зал в трактире «У фей» был нанят на весь день. За окном, широко распахнутым во двор, стояла лошадь в хомуте и с торбой овса под мордой. В зале сидели свадебные гости.

Они сидели за столом – на белой скатерти цветы, свечи, рюмки и блюдо с пирожками. Во главе стола под портретом вдовствующей княгини правительницы Августы и председателя Альбина Раппельшлунда сидел человек с большими натруженными руками, в черной паре и белой полотняной рубахе, он неуклюже поворачивался во все стороны, кивал, поддакивал, улыбался всем вокруг, даже лошади за окном – это был жених. Рядом с ним сидела маленькая полная блондинка, придурковатая и мордастая, на столе перед нею лежал лавровый венок, и она тоже вертелась, подпрыгивала, всячески выставлялась и закатывала глаза – это была невеста. Среди свадебных гостей сидели еще Рона, подружка блондинки, двадцатилетняя смешливая девушка, и два свидетеля, два странных, темных человека.

На стене вдоль свадебного стола висела свежая газета, пестревшая разными картинками и портретами председателя Альбина Раппельшлунда, ибо сегодня он был именинником; под газетой стояли несколько подсобных столиков.

В дальнем конце стола сидел молодой человек в темном клетчатом пиджаке и белой шелковой рубахе, мягкий, стыдливый, замкнутый, – это был Лотар Баар. Рядом с ним сидел другой молодой человек, тоже красиво одетый, но еще более замкнутый и стыдливый, – это был его однокашник Рольсберг. И еще там – в самом конце – сидела старая женщина. На ней были черно-золотой платок, черная кофта, длинная черная блестящая юбка и туфли без каблуков. На коленях лежала небольшая сумка. Это была Наталия Моосгабр.

– Дочка без конца говорит о вас, господин Баар, – сказала госпожа Моосгабр в дальнем конце стола Лотару Баару, пригубив вина, – с самого начала ее рюмка была полупустой, – без конца рассказывает, как в лавке продавала вам магнифон.

– Магнитофон, – кивнул молодой человек и растерянно поглядел на место во главе стола, где сидели жених и невеста.

– Да-да, – кивнула госпожа Моосгабр, – а вы, господин Баар, живете, верно, в каком-нибудь дворце?

– На частной квартире, – сказал молодой человек, растерянно глядя на место во главе стола, – у одного купца, тут, на вилле, вместе с другом Рольсбергом.

– У купца вы и столуетесь? – спросила госпожа Моосгабр и чуть наклонилась, заглядывая и Рольсбергу в лицо.

– У купца только завтракаем, – сказал Лотар Баар, – а в основном едим в студенческой столовке.

– И наверное, там вкусная еда, – кивнула госпожа Моосгабр, – наверное, и ветчина, и влашский салат, и даже вино с лимонадом. Я бы с радостью как-нибудь пригласила вас к нам, господа, но мы простые бедные люди. Не на вилле живем, а в развалюхе, к тому же там как раз каменщики галерею чинят… Мы все больше овсяную кашу едим, – госпожа Моосгабр поглядела во двор на лошадь, у которой под мордой висела торба овса, – ну и кукурузную тоже. Правда, господин Баар, иной раз я пеку, пеку, обожаю печь. Вот блюдо с пирожками, – госпожа Моосгабр незаметно кивнула на стол, – это я напекла. К дочкиной свадьбе, а то как же. Хотя пока их еще никто не отведал, но погодите, напоследок и до них дойдет черед. Скоро, – наклонившись вдруг к Лотару Баару, зашептала госпожа Моосгабр, – скоро подадут ужин. Будет настоящее пиршество, господин Баар. Заказали ветчину, влашский салат, – зашептала она, – а также вино с лимонадом. И мороженое, но его принесут уже под самый конец. Ах, – госпожа Моосгабр улыбнулась, – обожаю печь! А вообще-то, господин Баар, хлеб да каша – вот пища наша.

Тем временем придурковатая, полная блондинка-невеста во главе стола смеялась, шутила со свидетелями, с Роной, и ее жених с большими натруженными руками на скатерти поворачивался во все стороны, кивал, поддакивал, улыбался, а когда уже не к кому было поворачиваться – поворачивался к лошади за окном.

– Значит, каждый из вас остается при своей фамилии, – сказал жениху и невесте один из свидетелей, темный человек с черными волосами над низким лбом, и невеста, придурковатая полная блондинка, рассмеялась и закивала.

– Он как был, так и будет Лайбахом, – толкнула она локтем жениха, и жених кивнул, – и меня будут звать, как зовут. Скоро начнется угощение.

– Видите, господин Баар, – сказала госпожа Моосгабр Лотару Баару и Рольсбергу, – скоро начнется угощение. Подадут ветчину, салат, лимонад, это все у них там, за распивочной. А я вам вот что расскажу, господа, – шепнула она и снова чуть наклонилась, заглядывая и Рольсбергу в лицо, – когда я ходила в школу, уже шестьдесят лет тому, была у меня подружка Мария. Такая маленькая, слабая, согнутая, такая бедняжечка, но умная и хорошая, дети любили ее, она была из богатой семьи, отец был приказчик, золотые часы имел. Потом она вышла замуж, взяла имя мужа, но он вскоре умер, и она стала экономкой в одной богатой семье. И служила в этой семье на протяжении целых двух поколений, я ее пятьдесят лет не видала. Пятьдесят лет, – кивнула госпожа Моосгабр и поглядела поверх голов гостей на стену, где висел портрет вдовствующей княгини правительницы Августы и председателя Альбина Раппельшлунда, который сегодня был именинником, – пятьдесят лет. Знаете, господин Баар, я ведь тоже, как и моя подружка Мария, всегда хотела стать экономкой. Я умею и стол накрыть, чтобы вид у него был праздничный, вот… – указала она на белоснежно сервированный стол со свечами, цветами, вином и пирожками, – я бы тоже так смогла, я бы и сама стол им накрыла, да ведь тут в трактире загодя все заказывают.

– И жить, значит, тоже будете порознь, – воскликнул теперь у почетного места за столом другой свидетель, тоже темный человек с черными волосами над низким лбом, и блондинка-невеста опять дурашливо засмеялась и сказала:

– Он и дальше будет снимать квартиру у Клаудингерихи, а я буду жить там, где живу. А что, плохо ли, а… – Она опять толкнула локтем жениха, и жених кивнул и улыбнулся.

– Он хороший, работящий парень, – тихо сказала госпожа Моосгабр Лотару Баару, – образованный. Каменщик. Ни в спецшколе, ни в исправительном доме никогда не бывал, и нашей Набуле готов все отдать. Сказал, что будет давать ей весь заработок, а себе оставлять только на курево. Она будет жить у меня, а он по-прежнему на квартире у барышни Клаудингер, но это покуда не накопят на квартиру в Алжбетове. Я бы с радостью пригласила вас к нам домой, господа, – сказала госпожа Моосгабр снова, – да мы бедные люди, живем в развалюхе, каменщики как раз чинят там галерею, а инструмент хранят в проезде прямо перед моей дверью. Так вот, я вам хочу досказать насчет моей подружки Марии. Я бы тоже хотела стать экономкой, как и она. Мне всегда хотелось иметь… киоск. Знаете, такой киоск, где я продавала бы ветчину, салат, лимонад, да вот… – госпожа Моосгабр махнула рукой и поглядела на газету, висевшую на стене, – а впрочем, ни к чему вам сейчас об этом рассказывать. Лучше скажу, где я на самом деле работаю. На кладбище. За могилами ухаживаю. Поливаю. Ну и еще я связана с Охраной матери и ребенка. – Госпожа Моосгабр вдруг схватила сумочку с колен и вынула какую-то карточку со своим именем.

– Барышня говорила, что вы связаны с Охраной, – кивнул Лотар Баар и неуверенно поглядел на карточку, которую госпожа Моосгабр тут же снова спрятала, а потом как-то горестно взглянул на блондинку во главе стола и сказал: – Впрочем, уже не барышня, а молодая дама. – С минуту он смотрел на портреты над головами свадебных гостей, на старую княгиню и председателя Альбина Раппельшлунда, который сегодня был именинником, потом сказал: – Стало быть, госпожа Моосгабр, у вас большой опыт работы с детьми.

– Большой опыт работы с детьми, – кивнула госпожа Моосгабр, поглядела на почетное место за столом и хотела что-то добавить, как вдруг завизжала Рона, подружка блондинки-невесты:

– Набуле, а где же Везр, раз его нету здесь? Где он, раз не пришел на сестрину свадьбу?

И блондинка-невеста, засмеявшись так, что даже лошадь за окном обернулась, кивнула в сторону госпожи Моосгабр.

– Пускай она скажет, где он… – кивнула она, – пускай скажет, где Везр, раз его нету здесь. Раз не пришел на сестрину свадьбу.

И госпожа Моосгабр в нижнем конце стола вздрогнула и вытаращила глаза.

– Да, сына Везра здесь нету, – выпалила она, – не пришел. Работает…

И гости во главе стола разразились смехом.

– Сына Везра здесь нету, – разразились гости смехом, – не пришел. Работает…

– Повеселиться хотят, – сказала госпожа Моосгабр, извиняясь перед Лотаром Бааром и Рольсбергом, – свадьба, ясное дело. – И добавила: – Стало быть, кроме Охраны – там денег не получаю – работаю еще и на кладбище. На Центральном, у площади Анны-Марии Блаженной. Ухаживаю за могилами. Поливаю. Но знаете ли, господа, – сказала она и снова чуть наклонилась, заглядывая и Рольсбергу в лицо, – на моем попечении еще кое-что. Наша привратница хранит у меня флаг. Собственно, два флага… один, как говорится, запасной. Два флага, но, знаете ли, господа… – госпожа Моосгабр поглядела на белую скатерть, – флаг черный. Черный, который вывешивают на доме, если кто умирает. Я вешаю его с помощью такого длинного шеста, что стоит в коридоре за шкафом. У меня небольшая пенсия за мужа, он был возчиком на пивоварне, а детей, невесту Набуле и Везра – его здесь нету, он работает, – родила я поздно, на пятом десятке…

В зал вошел официант, подошел к Набуле и что-то сказал. Набуле толкнула жениха и встала.

– Ужин собираются подавать, – тихо сказала госпожа Моосгабр Лотару Баару и Рольсбергу, – на ужин – ветчину, салат, все, что заказано, и лимонад тоже. А как съедят все, за мои пирожки примутся. Целый день пекла их, дело понятное, дочкина свадьба, положила туда ванили, миндаля, изюму, все пальчики оближут. Господин Баар, когда дети были маленькие, и Везр, которого нет здесь, и невеста Набуле, я управлялась, как могла. Я им даже колыбельную пела. Взгляните, господин Баар, – госпожа Моосгабр вдруг подняла голову, – официант уже подает. Взгляните, и вправду ветчина, салат, и сколько всего, и еще вино, лимонад, ах… – госпожа Моосгабр посмотрела на тарелки, которые официант ставил пока на подсобные столики под газетой на стене, – я ведь ветчину, салат пробовала всего раз в жизни, да и лимонад тоже. Знаете… – прошептала она, наклонившись к Лотару Баару, – на своей свадьбе. Уже пятьдесят лет тому.

– Точь-в-точь как в «Метрополе», – взвизгнула Рона при виде ветчины и салата, – точь-в-точь как в «Рице». Господи, а как же пирожки…

– Пирожки, – фыркнула Набуле, и ее лицо в эту минуту сделалось еще толще и глупее. – Ха, пирожки. Спроси ее, кто их пек, она тебе скажет. Спроси… – кивнула она к нижнему концу стола.

– Да, я пекла, – сказала госпожа Моосгабр в дальнем конце стола. – Дочь правду говорит. Целый день пекла, знаете, как-никак дочкина свадьба. Положила туда ванили, миндаля, изюму, все пальчики оближут. Но есть их будем только напоследок, – вдруг улыбнулась она, – после ветчины и салата, чтобы заранее не слишком насытиться. Я обожаю печь, – улыбнулась она, – но, знаете ли, только время от времени. Вот как станет выходить замуж Роничка, – улыбнулась она снова, – ей тоже напеку.

– Она обожает печь, – взвизгнула Набуле, – слышите, как станет выходить замуж Роничка, ей тоже напечет. А ведь она еще и о детях заботится, и за могилами ухаживает, – взвизгнула она. – А еще и петь может.

Зал на минуту затих и снова разразился смехом.

– Петь? – смеялся один свидетель.

– Петь? – смеялся другой.

– Петь, – взвизгнула Набуле.

– Ну и пускай поет, – взвизгнула Рона, – пускай поет… – И все затихли на миг и уставились в дальний конец стола.

Госпожа Моосгабр сжала сумку на коленях и неуверенно, просительно проговорила:

– Да не умею я. Я пела им, когда они были маленькие. Колыбельную. Но если хотите повеселиться, я могу ее спеть. Ведь свадьба же у нас, надо повеселиться, а то как же?

Она улыбнулась, и все прыснули со смеху, а Набуле завертелась, встала и подскочила к столикам под газетой, где были тарелки с ветчиной и салатом. И пока она разносила эти тарелки с ветчиной и салатом и ставила их перед гостями, госпожа Моосгабр в нижнем конце стола приосанилась и запела:

Доброй ночи, ты спи сладко,

Ангел стережет кроватку…

Все смеялись, кричали, визжали, только жених сидел, кивал и улыбался, только Лотар Баар был смущен, замкнут, и еще более смущен и замкнут был его друг Рольсберг, а Набуле разносила мисочки с ветчиной и салатом и ставила их перед гостями. А госпожа Моосгабр, оглядывая гостей, пела:

Завтра утром

ты проснешься…

и так старалась, чтобы песня звучала как можно лучше, что даже не заметила, как Набуле подала всем тарелки с ветчиной и салатом, а перед ней и сухой корки не положила на стол. Лотар Баар и Рольсберг тотчас заметили это и в изумлении уставились на блондинку. Но она лишь расхохоталась и ни с того ни с сего оборвала пение матери.

– Хватит, – оборвала она пение, – повыла и хватит. Хватит, – оборвала она, – прекрати свое вытье. Приятного вам аппетита, – обратилась она к гостям и, снова повернувшись к матери, сказала: – Прекрати вытье и мотай отсюда.

Лотар Баар и Рольсберг опешили. Опешила и госпожа Моосгабр. Но прежде, чем Лотар Баар и Рольсберг успели опомниться, прежде, чем успела опомниться госпожа Моосгабр, Набуле, трясясь от смеха, протянула руку к блюду с пирожками схватила один и запустила в потолок. Пирожок отскочил от потолка, точно мячик, упал на стол в цветы и свечи, и из него высыпался творог на скатерть, выскочила и изюминка, что была посередке. А Набуле, еще сильнее содрогаясь от смеха, схватила блюдо, подскочила к окну и швырнула его вместе с пирожками в лошадь. А потом схватила вино и крикнула в дальний конец стола:

– А ну вали отсюда, Христа ради! Ступай поливать могилы! Ступай к детям. Проваливай наконец!

Госпожа Моосгабр, которая до сих пор сидела, как каменная, и недвижно глядела на скатерть, только теперь потихоньку стала приходить в себя. Она затрясла сумкой и, поднявшись, медленно пошла к двери. Она шла, похожая на старое высохшее дерево. А весь зал истошно кричал.

– Она уже идет, – кричали они, – идет поливать могилы!

– Она уже идет, – кричали они, – идет к детям!

– И зайди, – смеялась Набуле, – ты ведь знаешь куда. К братцу. Он же работает.

– И скажите ему, госпожа Моосгабр, – смеялась Рона, – пускай придет. Что-то он там больно замешкался.

Лотар Баар и Рольсберг опомнились, лишь когда госпожа Моосгабр вышла в дверь и исчезла в распивочной. Они поглядели на почетное место за столом, где все кричали и смеялись и смотрели в окно, как лошадь пожирает на дворе пирожки, а потом оба вскочили со стульев.

– Вы куда? – взвизгнула Набуле. – Еще не конец. Теперь только все и начнется!

Но Лотар Баар и Рольсберг уже выбежали из зала. Они кинулись в распивочную, из распивочной на улицу, но улица перед трактиром была пуста. Госпожи Моосгабр и след простыл.

Они добежали до ближнего угла, но и за углом следа ее не было. Они вернулись в распивочную, и трактирщик сказал им, что госпожа Моосгабр все-таки вышла на улицу. Они снова выбежали на улицу и снова там не увидели ни души. Лишь на противоположном тротуаре стояло старое сухое дерево.

Госпожа Моосгабр спряталась за дверью соседнего дома, и только после того, как Лотар Баар и его друг Рольсберг, ужасно расстроенные, удалились, она вышла из своего укрытия и поспешила домой.

II

Она бежала, минуя одну улицу за другой – в этот прекрасный сентябрьский день на государственных зданиях висели флаги, отмечали именины председателя Альбина Раппельшлунда, – и оказалась наконец на площади его имени. Там стояла статуя, увешанная букетами и всякими лентами, но люди, проходившие мимо, не глядели на нее, каждый предпочитал смотреть на голубей, кишмя кишевших на земле. На главном проспекте госпоже Моосгабр пришлось пройти мимо группки людей перед редакцией газеты «Расцвет». Людские сборища перед «Расцветом» бывали постоянно: здесь толковали о спорте и всевозможных трансплантациях, о разных морских водорослях и небесах, здесь обменивались марками. А сегодня здесь обсуждали и то, что на государственных зданиях – флаги, что статуя на площади увешана лентами, но окна квартир пусты и безлюдны… И в самом деле, окна квартир были пусты и безлюдны, ни в одном из них не стояло ни цветка, ни свечи, ни бокала вина, ни пирога, что всегда бывает на именины вдовствующей княгини правительницы Августы, и наверняка никто ни в одной квартире не жег ладана… Госпожа Моосгабр прошла мимо группки людей перед «Расцветом», потом миновала киоски из стекла и пластика, у которых люди ели различное мороженое, ветчину, салат, пили лимонад. Киоски она прошла, опустив голову, очень торопливо, и обрадовалась, когда наконец перебежала по белым полосам асфальтовый перекресток возле торгового дома «Подсолнечник». Пробежав три убогие улочки, она очутилась рядом с домом, в котором жила.

Это и впрямь был старый обветшалый трехэтажный дом с широким сквозным проездом во двор. В проезде громоздилась куча всякого строительного инструмента, кирпичи, тачка и бочка с известкой. Перед проездом стояла женщина лет пятидесяти в короткой летней юбке, а рядом – другая женщина с мальчиком-оборвышем лет двенадцати. У него был заплывший глаз, и он печально оглядывал улицу.

– Помилуйте, госпожа Моосгабр, – воскликнула женщина в короткой летней юбке, когда госпожа Моосгабр приблизилась к дому, – вы уже идете со свадьбы? Уже кончился ужин «У тибетских лам»?

– «У фей», – сказала госпожа Моосгабр, тряхнув своей небольшой черной сумкой. – «У фей». Пришлось уйти, плохо стало. Может, я переела. Сами знаете, на свадьбе по-другому никак не получается. Но в чем дело, госпожа Фабер? – Госпожа Моосгабр быстро повернулась к другой женщине и указала на мальчика. – Что с ним случилось?

– Идиот, – проговорила госпожа Фабер холодно, и на ее лице не дрогнул ни один мускул, – наглый, грубый и глупый, на месте не усидит. Полез на леса к каменщикам и чуть было не выколол глаз. Наглый, грубый и глупый – в наказание теперь пойдет к глазнику.

– А может, так обойдется, – сказала госпожа Моосгабр и, поглядела на мальчика, который стоял как овечка, – приготовлю вам, госпожа Фабер, отвар, остудите его и пару раз смочите в нем тряпочку.

– Ничего не стану мочить, – сказала госпожа Фабер холодно, и на ее лице не дрогнул ни один мускул, – пойдет к глазнику. Пускай хоть выжжет ему глаз.

– Господь с вами, госпожа Фабер, – засмеялась женщина в короткой летней юбке, – госпожа Моосгабр в этом деле собаку съела. Трудится на кладбище и в Охране, у нее и соответствующий документ есть. Госпожа Моосгабр, вы же знаете, что у вас документ есть, и вы тоже, госпожа Фабер, об этом знаете. Да и потом, – неожиданно сказала женщина, – сегодня праздник. Сегодня ни один глазник не принимает.

– Кое-кто принимает, – сказала госпожа Фабер и поглядела на карточку, которую тем временем госпожа Моосгабр вынула из сумки, – мой ведь тоже сегодня на работе.

– Никуда не ходите, – сказала госпожа Моосгабр и спрятала карточку в сумку, – я вылечу ему глаз. Пускай придет вечером. И вы, госпожа привратница, – сказала она женщине в короткой летней юбке, – вы тоже приходите… – И госпожа Моосгабр, торопливо кивнув, вошла в проезд.

Вход в квартиру госпожи Моосгабр был прямо из проезда. Эта куча строительного инструмента, кирпичи, тачка и бочка с известкой стояли как раз у ее двери. За дверью был коридор с кладовкой и шкафом, из-за которого торчал какой-то длинный шест. Из коридора можно было пройти в кухню. В кухне было матовое окно, выходившее на лестничную клетку, и дверь в комнату. В комнате окно смотрело во двор, чуть дальше от того места, где кончалась домовая лестница. Темная, бедная квартира была, однако, опрятной. Госпожа Моосгабр вошла в кухню, опустила сумку на стул и поглядела на булку, что лежала на столе. Потом открыла буфет и вытащила старую, обтрепанную сумку, в которой было несколько сбереженных грошей. Расстегнув, заглянула в нее и снова сунула в буфет. Потом пошла в комнату. Под кроватью и под зеркалом лежало тряпье, оставленное утром дочкой Набуле, когда та торопилась на свадьбу. Госпожа Моосгабр вернулась в кухню и, осмотрев стол, стул и часы у печи, села на диван.

– Выходит, выгнала меня, – сказала она сама себе, – корки сухой не подала, а пирожки, что я напекла, выкинула лошади. Перед всеми и перед студентами. И Везр, – задрожала она, – того и гляди заявится.

Госпожа Моосгабр встала, поглядела на булку, что лежала на столе, и сумку со стула спрятала в буфет. Потом сняла черно-золотой платок, кофту, длинную черную блестящую юбку, надела домашнее платье и фартук. Растопила печь дровами из ящика, поставила на плиту кастрюлю с водой и горстью каких-то трав. Потом налила воды в ведро и пошла с ним в комнату мыть пол. Домыв его до зеркала, выпрямилась – немного перевести дух – и увидала в окно, как с лестницы сходит во двор маленький оборвыш Фабер. Она обтерла руки и пошла открывать.

Мальчик в кухне неуверенно огляделся, наверное, здесь никогда еще не был, посмотрел на диван и на булку, что лежала на столе, и приблизился к плите. Госпожа Моосгабр подбросила в печь еще несколько полешек.

– Твоя мама, стало быть, говорит, что ты наглый и глупый, – сказала она и намочила тряпочку в кастрюле на плите, – а раз говорит, значит, так оно и есть. Иначе бы не говорила. Зря бы не мучилась, если бы ты был хороший.

Госпожа Моосгабр, выжав тряпочку, подошла к мальчику, который стоял у плиты и, не шевелясь, глядел на булку.

– Отец, как придет с работы, удивится, – сказала госпожа Моосгабр и приложила тряпочку к глазу мальчика, – ты же ходишь за пивом к ужину. Ну-ка подержи тряпочку, а я привяжу ее. – Госпожа Моосгабр подошла к шкафу, взяла большую полосатую тряпку и завязала мальчику глаз. – Если ты такой озорник, учишься ли ты вообще в школе? – спросила она, и мальчик наконец впервые промолвил слово.

– Учусь, – прошептал он, едва заметно подрагивая.

– А что учишь? – спросила госпожа Моосгабр. – Что-нибудь про деревья?

– Биографию председателя, – прошептал он, задрожав снова.

– И ты знаешь ее? – спросила госпожа Моосгабр и села на стул.

– Да, – прошептал мальчик, стоя с завязанным глазом у плиты как овечка и глядя на булку, – мы должны были выучить ее к празднику.

– Ну, если знаешь, скажи, – кивнула госпожа Моосгабр.

– Альбин Раппельшлунд родился, родился… – испуганно затараторил мальчик, придерживая одной рукой полосатую повязку, – родился… в четырнадцать лет поступил учеником к кожевеннику, но ушел от него и поступил в военную школу, чтобы стать офицером, но ушел из нее и поступил учиться на официанта, учился тарелки носить, тарелки… но тоже ушел и поступил в протестантскую школу. Но из нее тоже ушел и поступил, поступил… – мальчик шептал, дрожал, не отрываясь смотрел на булку, – поступил в двадцать лет на службу к княгине Августе, которая тогда как раз взошла на престол. Он был произведен в камердинеры, потом в полковники и в министры, стал министром… и навел порядок. Пять раз участвовал в полете на Луну…

– Ну а дальше что? – сказала госпожа Моосгабр, когда мальчик, запнувшись, не смог продолжать. – Что дальше?

И мальчик, сдвинув немного повязку на глазу, зашептал:

– Потом он навел порядок, дал людям работу… основал музей… самый большой звездодром Альбина Раппельшлунда за городом в районе… в районе «Стадиона»… Потом, потом… – Мальчик испуганно поводил глазом, косясь в сторону булки на столе, но говорить не мог.

– Ну а что дальше? – сказала госпожа Моосгабр. – Что дальше…

– Дальше, – сказал наконец мальчик, – он уличил предателей, что хотели свергнуть княгиню Августу, отдал их под суд и стал председателем. С тех пор он правит как единственный и верховный вместе с правительницей княгиней Августой, которая между тем овдовела. Но люди говорят… – мальчик вдруг остановился и затрясся теперь всем телом, – люди говорят…

– Что же люди говорят? – спросила госпожа Моосгабр. – Ну что говорят…

– Говорят, – мальчик испуганно трясся и смотрел на булку, – что правит он один. Что княгиню заточили или давно умертвили.

– Так, – сказала госпожа Моосгабр и встала со стула, – я дам тебе кастрюлю. – Она сняла с плиты кастрюлю с отваром и дала ее мальчику. – Перед сном еще три раза намочи тряпочку и приложи – будешь как огурчик. И не озорничай, – сказала она, – твоя мама, конечно, права, когда говорит, что ты озорничаешь, без причины она бы не тревожилась. Лазаешь на леса к каменщикам, озорничаешь – ну что из тебя вырастет? Попадешь в спецшколу, потом в исправительный дом, станешь чернорабочим, поденщиком… знаешь, где ты можешь кончить? Знаешь где? – Госпожа Моосгабр кивнула: – За решеткой…

– Госпожа, – сказал вдруг мальчик просительно, словно чуть осмелел, одной рукой он держал полосатую повязку, другой – кастрюлю с отваром, – говорят, у вас… – И опять не смог продолжать.

– Что говорят? – спросила госпожа Моосгабр. – Что?..

– У вас, говорят, – мальчик осмелел еще больше и просительно поднял взгляд, – у вас, говорят, живые мыши.

– Живые мыши? – подняла взгляд госпожа Моосгабр. – Живые мыши? У меня мышеловки, – сказала она, – мышеловки, чтобы ловить мышей.

– А где они у вас? – сказал мальчик просительно и снова посмотрел на булку.

– Вот тут, – госпожа Моосгабр обвела рукой кухню, – здесь за плитой, за шкафом, за диваном, и в комнате тоже, и в кладовке, повсюду здесь… – обвела она рукой.

– Можно мне посмотреть на такую мышеловку? – спросил мальчик тихо. – Я еще ни разу не видел ее. Видел только клетку.

Госпожа Моосгабр подошла к дивану, нагнулась и вытащила три мышеловки.

– Но мышей в них нету, – сказан мальчик разочарованно, когда госпожа Моосгабр поставила их на диван, – они пустые. В клетках хотя бы львы.

– Они пустые, потому что вчера ни одна мышь не попалась, – сказала госпожа Моосгабр, – может, нынче вечером попадется…

Мальчик на минуту поставил кастрюлю с отваром на стол и, придерживая одной рукой повязку, другой – опираясь на диван, стал разглядывать мышеловки. Казалось, что сейчас он действительно чуть осмелел.

– А как мышь туда входит? – поднял он взгляд на госпожу Моосгабр.

– Не входит, а влезает, вот в эту дверцу, – указала госпожа Моосгабр, – дверца за ней захлопывается – и готово. Мышка в ловушке.

– А что вы с ними делаете, когда они в ловушке, вы их убиваете? – Мальчик опять задрожал.

– Нет, не убиваю, они сами умирают, – сказала госпожа Моосгабр. – От яда. Видишь сало на дощечке, – указала она, – мышка съедает его, немножко побегает за этими решеточками и падает, как только начинает действовать яд.

– А где этот яд? – спросил мальчик и, придерживая рукой повязку, продолжал разглядывать мышеловку.

– Яд на этом сальце, – сказала госпожа Моосгабр, – ты же видишь там белый порошок.

– А вы это сало покупаете? – спросил мальчик и снова поглядел на булку. – Сало у мясника покупаете?

– Сало у мясника покупаю, – кивнула госпожа Моосгабр, – но без яда. Яд здесь насыпаю. Куски сала у меня на тарелке в кладовке.

Мальчик открыл в изумлении рот и растерянно посмотрел на госпожу Моосгабр. Словно не верил своим ушам. А потом вдруг спросил:

– А почему вы травите мышей?

– Почему? – сказала госпожа Моосгабр. – Потому что они приносят вред.

Мальчик опять притих; придерживая повязку, он смотрел на булку на столе, а потом снова робко сказал:

– Но вред приносят многие. Многие приносят вред, но их же не убивают. Почему убивают именно мышей? Потому, – испуганно добавил он, – что они не разговаривают?

Госпожа Моосгабр поглядела на мышеловки и кивнула.

– Если бы я не травила их, – сказала она, – их бы здесь вмиг развелось целое полчище, и нам всем тогда конец. Они смелые и наглые, сжирают все подряд – картошку, кукурузу, хлеб, сожрали бы и эту булку на столе… И мебель бы сгрызли, и перины бы прогрызли, и этот диван. Их приходится травить, иначе бы они извели нас.

– Ну, я пойду, – прошептал мальчик и, положив мышеловку на диван, взял со стола кастрюлю и еще раз посмотрел на булку. Госпожа Моосгабр проводила его до двери, что выходила в проезд, и опять сказала:

– Значит, еще три раза намочишь эту тряпочку, а завтра бодро-весело побежишь в школу. И не озорничай, маму не тревожь, небось сам знаешь, чем это может кончиться.

Когда госпожа Моосгабр вернулась в кухню, часы у печи только что пробили – эти часы отбивали и четверть, и половину, и три четверти. Госпожа Моосгабр быстро вошла в комнату, чтобы домыть там пол еще до того, как совсем стемнеет. «На вид парнишка не кажется таким уж шкодливым, – подумала она, моя пол у столика, – но, пожалуй, он просто притворяется. Залез на леса, разбил себе глаз, если мать говорит, что озорничает, значит, так оно и есть. Я и по себе это знаю». Когда госпожа Моосгабр кончила уборку, был уже вечер. Она отжала тряпки, повесила их на ведро, а ведро оставила в комнате. Потом пошла на кухню, вымыла руки и села за стол. Поглядела на булку на столе, на мышеловки на диване и хотела было подняться, чтобы снова поставить их под диван, как вдруг в испуге оцепенела. В дверь кто-то постучал. Потом женский голос спросил: «Можно войти?» – и госпожа Моосгабр вздохнула с облегчением: это была привратница.

На привратнице сейчас была длинная блузка и, хотя был уже вечер, все та же короткая летняя юбка.

– А вот и я, – сказала она в коридоре и, войдя в кухню, весело уселась на диван возле мышеловок. – Вы испекли булку, госпожа Моосгабр, – кивнула она на стол.

– Угощайтесь, – сказала госпожа Моосгабр и пошла подложить дров в печь, – сварю вам немного кофе. Шесть часов, я как раз домыла пол в комнате.

– Вы мыли пол в комнате, – покачала привратница головой, – гляжу, на вас фартук. Ваша Набуле замуж выходит, а вы в фартуке и пол в комнате моете. Хоть бы на свадьбе отдохнули, и то бы лучше было. Ну расскажите, госпожа Моосгабр, расскажите, как вам на свадьбе-то было. Говорите, много всякой всячины подали и вы малость переели? Что же хорошенького подали? Спагетти?

– Вино, – сказала госпожа Моосгабр и закрыла дверцы печи, – ветчину, влашский салат, лимонад и под конец пирожки. Ну а стол…

– Скатертью застланный, само собой, – кивнула привратница и одернула блузку, – накрытый, украшенный…

– Накрытый, украшенный… – кивнула госпожа Моосгабр, – белая скатерть, цветы, свечи, бокалы с вином, пирожки…

– И еще ладан, – засмеялась привратница, – точно как в окнах на именинах княгини. А скажите, госпожа Моосгабр, Везра там не было? Думаете, не отпустили его?

– Нет, конечно, – сказала госпожа Моосгабр и подошла к буфету за кофе, – из тюрьмы на свадьбу не отпускают. Но скоро он явится. Три месяца как нету его. Я испугалась, когда вы постучали, думала – он. Испугалась, что он идет.