Текст книги "Немного света в мутной воде"

Немного света в мутной воде
Лана Кузьмина

© Лана Кузьмина, 2024

ISBN 978-5-0064-3326-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

– Дозвольте мне, барышня! Мне, мне дозвольте! Одну маленькую дозу-дозоньку? – он тянет ко мне сухие длинные руки, затянутые мутной плёнкой глаза молят о помощи. – Разве ж я не достоин? Разве ж я хуже? Чем я провинился, барышня? Позвольте и мне хотя бы чуть-чуть, капельку, крошечку, крохотулечку… счастья!

Я просыпаюсь. Сквозь окно сочится серый свет. На улице дождь. Ничего нового. Дождь в нашем городе идёт всегда. Если капает лениво, то его предпочитают не замечать, не удостаивая даже словом «изморось». Говорят просто: «Хорошая погода».

Во вселенной Стругацких существовал похожий город. В нём тоже всегда шли дожди. Представился Гера с его кривой улыбкой. «Молодец, девочка, правильно говоришь! Вселенная! У настоящих писателей всегда так. Написанное переплетается между собой: идеи, мысли, герои, места. Они всегда демиурги, настоящие писатели. Есть и другие. У тех просто книги».

Виски заломило. Не могу думать о нём, не могу. Слишком больно. Начинаю вспоминать. В том, сотворённом братьями городе, жили мокрецы из-за которых дожди не хотели останавливаться. Кто принёс дожди в наш город? Быть может, люди, отрицающие счастье? Люди, которых боготворит Гера? Кажется, мокрецы были неплохими. Просто другими. За это их и невзлюбили, как не любят и боятся отличных от себя.

– Нет, надо линять отсюда, – говорит Катя, раскрывая огромный красно-жёлтый зонт. – У меня уже суставы пухнут. Видишь, как иду враскоряку?

Мне хочется сказать, что всё дело в туфлях на высоченном каблуке, что если бы я надела такие, то ноги мои завязались бы в узел, я бы рухнула на землю да так и осталась лежать на мокром холодном асфальте, уставясь в мрачное небо и думая о том, что там, наверху. Впрочем, она не поймёт. Она – не Гера.

– Сегодня Никитиха с отпуска выходит! – продолжает Катя. – Орать начнёт как пришибленная: «Еле шевелитесь! На ходу спите! Товар портите!»

Не люблю свою работу. Терплю её как данность, потому что хочу есть, пить, платить за крышу над головой и ни от кого не зависеть. Если у тебя нет нормального образования, то место тебе или за прилавком, или на заводе. Иного в городе нет. Я предпочла завод. Там нужно просто стоять у конвейера, быстро-быстро собирать коробочки и упаковывать в них прозрачные бутылочки с ароматными жидкостями.

Я – бухгалтер, но это ровным счётом ничего не значит. Бухгалтеров сегодня как собак нерезаных, и пока я в течение многих лет пинала балду, другие нарабатывали необходимый опыт или брали вожделенную вакансию нахрапом. Не исключаю и обычное кумовство. Я так не умею, очень жаль.

– Вам тридцать два года. Вы не замужем?

– Нет.

– Не собираетесь? Часики-то тикают.

– При чём здесь мои часики?

– При том, что мы вас возьмём, вы вникните в процесс, потом выйдете замуж, родите ребёнка, уйдёте в декрет, а нам находи нового человека, обучай… вы планируете детей?

– Я не знаю.

– Как можно не знать? Ну, а вот выйдете вы из декрета, так ребёнок болеть начнёт. Что же это за работа получится? К тому же и опыта у вас никакого. В вашем-то возрасте.

– …

– Хорошо. Кем вы себя видите через пять лет?

Типичный разговор с типичным кадровиком. Ой, извините, с HR-специалистом. Сегодня так любят подражать Западу, наводя лоск иностранными словами, оставаясь внутри всё той же старой, не всегда приятной системой.

Год назад я смогла бы ответить, кем я себя вижу: заботливой женой, счастливой мамой, успешной писательницей. Сегодня молчу. Не складывается моего будущего без Геры. Разве что последний пункт, но и он какой-то безрадостный, посеревший.

Катя – овощевод или овощевед. Ради этой нехитрой профессии она отучилась два с половиной года в местном училище. Ей предлагали работу по специальности, но далеко и вахтой. Катя не может. У неё дочка и больше никого на целом свете.

– Барышня! Барышня! Копеечку подайте! На хлебушек! – на ступеньках магазина сидит старик из моего сна.

Теперь я его вспомнила. Он и год назад сидел здесь, потом пропал. Теперь вот приснился и появился снова. Мы шли тогда с Герой. Старик тянул руки, и Гера сунул в крючковатые пальцы полтинник.

– Зачем? – спросила я. – Ты же знаешь, что это на водку, а не на хлеб? Я видела, как он пьёт в подворотне. Он каждый день, наверное, пьёт. А ты поощряешь!

Гера посмотрел на меня долгим взглядом. Он всегда так смотрел, пытаясь понять, стоит ли мне объяснять очевидное. Вдруг не пойму.

– Что ты предлагаешь? Взять его в охапку, поместить в реабилитационный центр, умыть, одеть, дать работу? У тебя есть на это силы? Деньги? Да и хочет ли он сам этого? Скорее всего он даже не может вылечиться. Слишком поздно.

Тогда я сказала, что своим полтинником Гера внёс вклад в убийство человека.

– Да брось ты, – отмахнулся он. – Он без меня встал на путь самоуничтожения, с которого не свернуть. Посмотри на ситуацию с другой стороны. Вот сидит он сейчас, мучается похмельем, страдает. Потом насобирает на опохмел, крякнет, выражаясь их терминологией, в подворотне, и будет ему счастье. Ты пойми, я не иронизирую. Действительно счастье. Плохое, неправильное, вредное… да какое угодно, но счастье. Так почему же не порадовать человека?

Я не согласна с Герой, но молчу. Иначе он начнёт раздражаться, говорить, что я выгуливаю своё белое пальто, якобы пытаясь помочь сирым и убогим. Он назовёт это лицемерием и попросит не обижаться на правду. Знаем – проходили. И не раз.

Почему я его полюбила? Глупый вопрос. Его все любили. Начиная от молоденьких студенток в институте, где он преподавал историю, до убелённой сединами вахтёрши в общежитии того же института. Нас познакомил Сергеев, поэт по призванию, раздолбай по жизни. Гера им восхищался, называл гением. Мне его стихи казались тяжеловесными, но что-то в них возможно было. Сергеев стабильно печатался в толстых журналах (не перевелись ещё такие на земле русской), периодически издавал сборники и всегда занимал призовые места в конкурсах, если снисходил до того, чтобы принять в них участие. Жаль только, что сегодня поэзия мало кому нужна. Сергеев мечтал о временах, когда поэты смогут собирать стадионы, как это было в шестидесятые.

– Почему рэперы популярны, а поэты нет? – спрашивал он. Я не знала, что ответить.

***

Мы сидим с Сергеевым в кафе. Я с пивом, он со стаканом сока. Сергеев – трезвенник. Не по каким-то особым убеждениям и не из-за проблем со здоровьем. Ему просто невкусно. К тому же затуманенность мозга после принятия алкоголя мешает рождаться стихам. Они появляются корявые, нежизнеспособные, постыдные для себя самого.

Все, кто не знаком с Сергеевым близко, считают его алкашом. Внешность у него помятая. Любимая чёрная куртка висит на нём как на вешалке. Отцовская. Столько лет, а как новая, гордится он. Я бы поспорила, но молчу. Всё-таки память, пусть и на пару размеров больше. Волосы у Сергеева вечно нечёсаны, походка расхлябанная. Он работает на нашем предприятии грузчиком, но ему не стыдно. По жизни он поэт, а грузчик для пропитания.

– Цой вообще кочегаром работал, – говорит он. – Я что, хуже Цоя?

Гера считает, что Цой вторичен и примитивен. Я не поклонница, но если люди столько лет его не забывают, значит что-то в нём действительно есть.

– До сих пор не можешь забыть Геру? – Сергеев возвращает меня в реальность.

– Ты так говоришь, будто он умер.

– Умер. Тот прошлый, – Сергеев шумно втягивает сок через соломинку. – Родился новый, не чета нам, простым смертным.

С удивлением смотрю на друга:

– Да он всегда таким был!

– Каким таким?

– Высокомерным снобом. Это отталкивало и притягивало одновременно.

Я всегда произносила «одновременно» с ударением на предпоследнем слоге, а Гера ругался. Всегда всё произносила правильно, а на этом слове спотыкалась. Гера обожал исправлять чужие ошибки, словно оплошность другого поднимала его самого на более высокий уровень. Помню, как ему представил меня Сергеев: «Это Ева». Гера не расслышал, и Сергеев повторил: «Ева, первая женщина». Гера потёр нос указательным пальцем и поправил: «На самом деле первой женщиной была Лилит, Ева – вторая. Следует читать литературу помимо Библии». В то время я и Библии не читала, сразу почувствовав себя глупой и ничтожной.

Он всегда меня критиковал. Пришёл однажды, когда я валялась на диване с книгой.

– Что читаешь? А, Саган. Хоть бы на французском что ли читала, больше пользы, – и завалился рядом с Тойнби в оригинале.

– Не, – продолжает Сергеев. – Не всегда он таким был. Ему эти мозги запудрили.

Гера после Англии изменился, куда ездил набираться опыта. Не потому, что там враги всего русского, которые спят и видят, как бы напакостить, завербовать, или обратить в свою веру, как говорит Сергеев (чтобы это ни значило). Дело в том, что Гера возгордился. Его выбрали. Он достоин. Даже англичане оценили.

Гера резко ограничил круг друзей, милостиво согласившись терпеть лишь меня и Сергеева. Стал относиться к нему снисходительно, как к придворному шуту, изрекающему гениальные мысли, но по сути остающемуся глупцом. Сергеев сразу понял его отношение и обиделся.

Мне Гера заявил, что я не расту. Я отшутилась, что расту вширь. И правда поправилась на целый размер. Гера шутки не понял. У него начиналась новая неизведанная жизнь. Он получил грант, писал научные работы, публиковался в иностранных научных журналах. Его вдруг узнали и полюбили, он выдавал пространные речи о развитии цивилизации, и его слушали. Я никогда не думала, что простой преподаватель истории сможет куда-то пробиться, но он засветился на телеэкране в качестве эксперта на очередном политическом ток-шоу и больше с него не сходил, бегая с канала на канал, раздуваясь от собственной важности.

– Ты не развиваешься, – твердил он мне. – Ты ничего не хочешь. Сидишь, строчишь бессмысленные рассказы, которые никому не нужны. Сергеева хотя бы в узких кругах признают, а тебя?

Я не считала себя глупой. Более или менее знала три языка, которые использовала только при чтении книг. Душу грела надежда, что это занятие убережёт от старческого слабоумия. Я довольно неплохо знала историю, литературу, основы философии и религии. Я прочитала огромное количество книг от заумных до бульварных. При этом я могла давать практические советы вроде того, как убрать нагар со старой сковородки. Но всё это не избавляло от гнусного чувства неполноценности.

– Ты даже названия своим опусам придумать не в состоянии, – упрекал Гера. – Что это такое? «Немного света в мутной воде». У Саган передрала? Вот спросят, кто ты? Что ответишь? Упаковщица на фабрике? Писатель? Чтобы быть писателем, писать недостаточно. Нужно в голове что-то иметь.

– Я человек, – сказала я. – Надеюсь, что неплохой.

– Как ты не понимаешь! Этого недостаточно.

В конечном счёте это он от меня ушёл в поисках более совершенного существа, желающего развиваться. Я не знаю, почему мне до сих пор так больно. Быть может, прав Сергеев, и я тоскую о том прежнем Гере, чуть надменном, но не таком сволочном.

– Зря ты его возвышаешь, – Сергеев заказал ещё сока и две вазочки с мороженым. – Это только кажется, что он чего-то добился, внешняя скорлупа. Потрёшь хорошенько, а внутри пусто. Точно тебе говорю. Ну, съездил разок за границу, пару статеек тиснул в тамошние издания. Всё. Грант, кстати, не ему одному дали, а группе. А то, что он в ящике мелькает, это и вовсе ерунда. Там таких крикливых вагон и маленькая тележка. Кто громче орёт, тот и прав. Есть конечно серьёзные передачи, не спорю. Так туда-то как раз его и не зовут. Короче брось! Он тебя недостоин. У тебя наоборот всё – внешне просто, а внутри – клад.

– Сергеев, – смеюсь я. – А ты часом не влюбился, а? Возьми меня замуж! Жуть как любви хочется.

– Не возьму.

– Отчего же?

– Не хочу.

Завидую Сергееву. Он сам по себе. Делает, что хочет, ни на кого не оглядывается. Счастлив, наверное.

– Почему у нас в городе всегда идёт дождь? – спрашиваю я.

– Какой дождь? – он смотрит удивлённо. – Пару дней всего капает, слегка.

Теперь уже удивляюсь я.

– Шутишь?

Пару минут Сергеев изображает камень, потом расслабляется, смеётся:

– Всё ясно. «В одно окно смотрели двое. Один увидел дождь и грязь, другой – листвы зеленой вязь, весну и небо голубое. В одно окно смотрели двое».

– Что это?

– Говорят, Омар Хайям.

– Говорят?

– Ну, да, – Сергеев доскребает остатки мороженого со дна вазочки. Звук препротивный. – В этих интернетах чего только не понапишут. Лично я сомневаюсь. Но строчки классные. Просто у тебя депресняк. Ты помнишь только плохое, а всё хорошее быстренько выбрасываешь из памяти. А я объективный реалист, потому у меня всё, как есть на самом деле. Хочешь расскажу, как?

– Сергеев, ты точно стихи пишешь? – спрашиваю я. – Депресняк, классный… не поэтично как-то.

– Я когда пишу, выключаюсь. Это словно не я, а какая-то другая сущность. Не бойся, я не псих. Просто так бывает.

После мы ходим по улицам и спрашиваем прохожих о том, чего в городе больше – дождей или солнца. Спрашивает в основном Сергеев, он без комплексов. Мнения разделяются. Кто-то соглашается со мной, что льёт не переставая. Кто-то наоборот не может припомнить дождливых дней.

– Вот видишь! – ликует Сергеев. – Видишь! Я прав! Пройдёт твоя тоска, сменишь минус на плюс, и засияет солнце!

Он бежит домой, а я только и успеваю крикнуть вслед:

– Сергеев, а как тебя зовут? – почему-то я не знала его имени.

– Толя, – кричит он. – Меня зовут Толя!

***

Я лежу на кровати, слушая стук капель по подоконнику. В голове начинает вертеться песня. Снова и снова повторяются её слова. В конце-концов она начинает ужасно бесить, но отделаться от неё трудно. Я хватаюсь за слова как за соломинку, вспоминаю девушку с длинными кудрявыми волосами. В руках гитара, и она поёт эту очень простую, наивную и вместе с тем цепляющую песню: Ein bisschen Freden, ein bisschen Sonne für diese Erde, auf der wir wohnen… Как давно это было. Я, кажется ещё и не родилась тогда, а песня уже была.

– Немного мира, немного солнца для этой земли, на которой мы живём… – повторяю я вслух перевод. Песня наконец оставляет меня в покое.

Почему мы так к себе относимся? Почему довольствуемся лишь немногим, просим совсем чуть-чуть. Будто недостойны большего. Копошимся в мутной воде, не веря, что достойны чистоты и прозрачности. Или не верим в саму возможность лучшей жизни? Потому и просим самую малость, немного света в мутной воде. Или как у Саган «немного солнца в холодной воде». Безжалостно перевираю название. Почти плагиат. Я знаю. Приходят на ум строки Евтушенко: «Дай Бог, ну хоть немного Бога…» Даже этого не смеем просить.

Однажды я проснусь рано утром, раздвину шторы, а там – солнечный свет, много света. Я улыбнусь, сяду за стол и начну писать: «На улице солнце. Ничего особенного. Как всегда. В нашем городе всегда солнечно, а дожди такая редкость, что про них и не вспоминается вовсе».

Однажды я проснусь…

Под окном крики. Снова пьяные буянят. Ругаются, дерутся. Обычное дело. А быть может, им на самом деле хорошо. Да нет, когда хорошо, они поют. Прислушиваюсь и понимаю, что кричит Сергеев. Выглядываю в окно и вижу его, стоящего под берёзой. В руке у него книга с яркой обложкой.

– Что случилось? – интересуюсь я. – Тебе Нобелевку вручили?

– Юркина книга! – отзывается Сергеев, перебираясь поближе ко мне. – А на ней, смотри, «лауреат премии».

Он тянет ко мне руку, как будто с третьего этажа можно разглядеть надпись.

– Зайти не хочешь?

– Хочу. Я просто номера квартиры не помню.

***

Юра, Юра… когда это было? Страшно вспомнить: почти пятнадцать лет назад. Нас всех познакомил Сергеев, нанизал словно бусины на прочную нить. Несколько лет мы были неразлучны, а потом случилась деревня, Валя и Юра. Испытание на чистоту моральных качеств, как выразился Сергеев. Тогда я ему не верила, но сейчас думаю, что что-то есть в его словах.

Нас было пятеро. Каждый по-своему гениален. Я могу выучить любой язык в самые короткие сроки и почти идеально. Гера, даром что историк, производит в уме сложнейшие вычисления. У Олега абсолютный слух. Дай ему в руки любой инструмент, и он подберёт любую мелодию. Сева распознаёт тончайшие оттенки вкуса и потрясающе готовит.

Мы гордились своей избранностью, несмотря на то, что избрал нас неопрятный поэт в рваных кедах. Несколько свысока смотрели на остальных людей и вели долгие, порой бесконечные споры о мире, искусстве и философии.

Под нашим напором Сергеев сник и заявил, что зря всё-таки он нас перезнакомил, что пребывание вместе только раздувает наши и без того раздутые эго, что умнее не значит сложнее или лучше, и он лучше отойдёт в сторонку. Иначе мы задавим его своим авторитетом, заставив чувствовать себя полным ничтожеством. А разве ничтожества способны писать стихи?

Мы не сумели считать горечь с его слов, и лишь сегодня я понимаю, что он был разочарован в нас и наших поступках. А тогда Гера милостиво разрешил ему отстраниться от нашей компании, заметив попутно, что мальчик ещё не дорос.

Летом мы обязательно отправлялись в походы. Садились на электричку и уезжали как можно дальше. Туда, где не ступала нога городского жителя. Тащили на себе огромные рюкзаки, ставили палатку, наслаждались природой. Олег всегда брал с собой девушку, каждый раз новую. Не стало исключением и то памятное лето.

Её звали Юля, и была она маленькая и хрупкая, в топике с тонкими бретельками, мини-юбке и босоножках на высоком каблуке.

– Нормально! – усмехнулся Гера.

Сева засмеялся в открытую, а Олег побагровел и отправил Юлю переодеваться. Вернулась она не одна, а с Сергеевым.

– Он сказал, что он ваш, – растерянно произнесла Юля. – Сидел на дорожке. Я его и взяла.

Сева захохотал, Олег смутился, а Гера произнёс:

– Незабываемое будет путешествие!

Деревня, до которой мы в конце-концов добрались выглядела прилично. Дорог только нет. Так, направления. Но мы и не стремились в деревню. Поставили палатки недалеко от леса, развели костёр. Сева, по меткому выражению Олега, «впал в праведность» и принялся размышлять о том, разрешено ли здесь разведение костров. Сева всегда стремился жить по правилам, но мы исправно толкали его на узкую тропинку непослушания. Ничего серьёзного, но в мелочах-то можно и нарушить, если никому не вредить.

Гера считал, что деревня заброшена. Его удивляло то, что к нам никто не заявился, не полюбопытствовал, что за люди жгут костры и живут в палатках. Позже выяснилось, что местный народ на редкость нелюбопытен. Жителям хватило свидетельства двух мальчишек, которые, проявив чудеса маскировки, рассмотрели нас, прячась за кустами и доложили обо всём всем интересующимся.

На второй вечер к нам пришла Валя. Крупная, похожая на небольшого медведя, она потопталась в стороне, глядя на нашу компанию у огня. Потом решительно шагнула вперёд, перевернула стоявшее тут же ведро и села сверху.

– Капец ведру, – чуть слышно произнёс Сева.

– Валя! – гостья протянула руку. – Живу здесь, на Третьей центральной.

– Занятно, – усмехнулся Гера. – Всегда думал, что центральная может быть только одна.

– У нас семь.

– И все центральные?

– Все.

– Ужас!

Валя вытерла руку о кофту, ужасную серую кофту крупной вязки с огромными безобразными пуговицами.

– Вы из Москвы? – спросила она.

– Оттуда, – ответил Гера. Он любил представляться москвичом, несмотря на то, что жил, как и все мы, в Подмосковье.

– Вы-то мне и нужны! – обрадовалась Валя. – Пойдёмте!

– Так и начинаются фильмы ужасов, – сострил Олег.

Она жила в небольшом домике, который правильней было бы назвать избой: бревенчатые стены, резные наличники. Валя привела нас в сени и остановилась.

– Я живу с мужем, – произнесла она. – С Юрой. Он очень хороший. Ему надо помочь.

Только тогда я сумела её разглядеть: круглое некрасивое лицо без грамма косметики, жидкий хвостик на голове, гребёнка в волосах. Точно такая была у моей бабушки много лет назад.

«Кто же на тебя позарился», – промелькнуло в голове, и мне сразу стало стыдно от подобных мыслей. Из дома раздавались детские голоса.

– Мальчики пришли, – пояснила Валя. – Они очень уважают Юру. Он для них авторитет. Они часто к нам ходят. Деревенские.

Я долго потом хранила в памяти тот момент вначале горького непонимания, а после озарения и такой душевной боли, что никаким пластырем не заклеишь. Сначала я увидела мальчишек, человек пять или шесть. Они сгрудились на узком диванчике у стены.

– Здрасьте! – крикнул один из них, остальные повторили громким эхом.

Впереди стол с включённым монитором, а перед ним инвалидное кресло, компактное, в чём-то даже стильное, современное. Кресло развернулось, и я вздрогнула, увидев сидящего в нём человека. Позади взвизгнула Юля.

– Офигеть! – раздался голос Олега.

– Это ничего. Это физиология. Условный рефлекс при виде чего-то уродливого и отталкивающего. Неосознанный процесс. Хуже, когда осознанно.

Голос, хриплый и дрожащий, принадлежал мужчине в инвалидном кресле, болезненно худому, изогнувшемуся в неестественной позе.

– Это мой Юра, – ласково сказала Валя. Она подошла к нему, положила руки ему на плечи и улыбнулась.

– Я его украла. Из дома инвалидов. Я там сиделкой работала. Не хотела, чтобы он там был.

– Сейчас денег просить начнёт, на лечение, – шепнул мне в самое ухо Гера. – Плавали-знаем.

Кажется, Валя услышала его фразу.

– ДЦП, – сказала она. – Не лечится.

Позже у костра мы обсуждали то, что рассказала нам Валя. Гера сомневался в том, что она украла своего мужа. Сошлись на том, что он, как взрослый и дееспособный человек, просто согласился переехать. Имеет право.

– С остальным тоже враньё, – решил Сева. – Какой из него писатель? У него только одна рука шевелится. Он ей книгу написал? За которую премию дали?

– С этим как раз понятно, – пояснил Гера. – Одной рукой и напечатал, а премию дали, потому что своё несчастное детство описывал. Представляю, какая там слёзовыжималка!

– И за это ему подарили компьютер и современное инвалидное кресло, – задумчиво произнёс Сергеев.

– Что? Завидно? – усмехнулся Олег. – Был бы ты таким же кривым, тебе бы тоже денег отвалили за жалостливые стишки.

– Не говори так, – попросила Юля.

– Как так? Правда жизни, милая!

Юля засопела и отвернулась, а Сергеев уставился на меня долгим немигающим взглядом, словно спрашивая, а что я-то обо всём этом думаю. Я отвернулась. В словах Геры и Олега мне слышалось презрение. Попробовали бы они своими прямыми руками хоть что-то написать! Но я никогда не спорила с Герой. Сергеев тоже молчал. А Юля не выдержала, вскочила с места и начала кричать, что мы все бездушные идиоты, самонадеянные и напыщенные.

– О, какие ты слова знаешь, милая! – усмехнулся Олег. – Не ожидал!

Юля сникла, засопела обиженно и отсела подальше, прижимая к груди пухлую папку.

– Чего ты с ней носишься? – сказал Гера. – Брось в костёр и все дела! Всё равно эта писанина никого не заинтересует.

Юля ещё сильнее вцепилась в папку. Я сидела рядом и видела как от напряжения побелели костяшки её пальцев. Папку передала Валя. Сообщила, что ходила в клуб распечатывать и заплатила кучу денег.

Сева закатил глаза и прошептал что-то вроде «Карта памяти, люди! Двадцать первый век же!»

К счастью, Валя его не услышала. Добавила только, что это новая книга Юры, что её нужно отнести в издательство в Москве.

– Двадцать первый век! Интернет! – не унимался Сева.

Интернета в деревне не было, а сотовая связь работала из рук вон плохо, но Сева продолжал закатывать глаза на каждую Валину фразу и брать рукопись категорически отказался. Впрочем, как и все мы. Только Юля с готовностью шагнула вперёд и спросила:

– В какое издательство отнести?

– В самое главное, – ответила Валя.

Олег захрюкал, что по-видимому означало смех.

– Хорошо, – пообещала Юля. – Я отвезу в разные.

Потом она сидела и читала не отрываясь. На её глазах блестели слёзы, иногда она улыбалась. Сергеев заглянул в напечатанное и сказал, что вряд ли что-то выйдет. Не потому, что плохо. Просто неформат. Сейчас такое не читают.

***

– Значит, всё-таки отвезла? – спрашиваю я.

Сергеев усмехается.

– Да это не та книга. После неё ещё две были, и все неудачные. А эта выстрелила.

Он сидит у меня в кухне, прихлёбывает горячий чай, и, кажется, что вернулось назад то последнее лето, когда мы все ещё были вместе. С того самого лета в походы мы больше не ходили.

Юля, как оказалось, до сих пор общается с Валей и Юрой, ездит к ним в гости и усиленно продвигает Юрины книги. В деревне появился интернет, но несмотря на это прочие блага цивилизации потихоньку сходят на нет. Тем удивительней главная мысль книги. Она о счастье. Я листаю страницы, выхватываю взглядом абзацы. Никаких сомнений – это написано счастливым человеком.

– Скажи, Толя, ты счастлив? – спрашиваю я.

– Я не несчастен.

– Ты грузчиком работаешь. Какое счастье?

– В первую очередь я поэт, – говорит Сергеев. – А потом уже всё остальное. Кстати, Гера всё пытается во власть пробиться. Видела его физиономию на листовках? Весь город обклеен. Только его не выберут. В очередной раз. Гера одержим властью. До такой степени, что не видит никого и ничего вокруг. Самое страшное, что у него нет мотива. Он не желает денег, не говоря уже о помощи другим людям. Для него власть – самоцель, и он бежит, задыхаясь. Разве может быть счастлива загнанная лошадь? Это я к твоему высказыванию про грузчика. Гера без пяти минут депутат. И что? Кстати, ты знала, что Юля из золотой молодёжи?

– Правда? – вот этого я точно не ожидала. – По ней и не видно было.

– Тогда давно её отец только начинал свой бизнес, первые большие деньги. Сегодня уже миллиарды.

– Не понимаю. Значит, она могла просто заплатить, и книги бы издали. Зачем эти лишние телодвижения?

Сергеев улыбается:

– А она хочет, чтобы из-за содержания издали, а не из-за денег. Честная она.

***

Полгода назад я встречалась с Севой. Его дела шли в гору. Сева открыл несколько ресторанов в центре столицы. О нём писали журналы, его кухню хвалили критики. Специально зашла в его ресторан. Решила гульнуть. Порции в ресторане крохотные, а цены заоблачные. Впрочем, Сева меня угостил. Мы даже немного поболтали. Он жаловался на скуку, серость бытия. Подарил мне билет на концерт Олега. Тот колесил по стране с представлениями. «Театр одного музыканта», – говорил он. Олег играл на самых разных инструментах, изображая малопонятное действо. Впрочем, людям нравилось, и билетов было не достать.

– Почему сам не пойдёшь? – спросила я.

– Я не вывезу, – отмахнулся Сева. – Сил душевных не хватит. Я и так на таблетках. Только чего-то они не помогают. Ночами не сплю. Живём. А зачем живём?

– Понимаю, – ответила я. – Одиночество.

– Да, нет. Жена, дети. Никаких проблем. Просто всё такое идеальное, прилизанное, что аж тошно. У меня, Ева, всё получается. Понимаешь?

Я не понимала. А оказавшись на концерте Олега, стала понимать ещё меньше. Он опоздал на два часа. И всё это время я с остальными зрителями сидела в зале и ждала. Время от времени на сцену выбегала девушка и просила нас потерпеть.

Олег явился в помятом костюме, шутовски раскланялся и произнёс смеясь:

– А вот и я! Не ждали?

В зале начали свистеть. Я встала и ушла. Позднее я прочитала о его проблемах с алкоголем, двух скандальных разводах и катившейся вниз карьере.

***

– Поедем в деревню? – предложил Сергеев. – Сама всё увидишь!

Что я увижу? Всё ту же вселенскую российскую грусть?

На следующий день они приехали, Сергеев и Юля. Мы загрузились в Юлину ярко-розовую машину и отправились в путь. Я никак не могла успокоиться. Всё казалось, что миниатюрная машина не выдержит бездорожья да и Юля в качестве водителя не внушала доверия.

– Нормально всё, – успокоил Сергеев. – Не первый раз едем.

Мы остановились на краю деревни.

– Дальше пешком, – сообщила Юля, на мой взгляд слишком весело.

– И всё-таки здесь нужен внедорожник, – заметила я.

– У меня нет, – улыбнулась Юля и забрав из багажника небольшую сумку, зашагал вперёд.

– Не угонят? – крикнула я вслед.

– Здесь нет никого.

Это меня и пугало.

– Не бурчи, Ева! – произнёс Сергеев. – Посмотри лучше, какое небо! И заметь, ни капли дождя!

Небо и в самом деле было потрясающе красивым.

– Только ради такого неба и стоит жить! – изрёк Сергеев.

Романтик, жаль красивого неба не всегда достаточно. Иногда человеку требуется нечто большее.

Если деревня и приходила в упадок, то я этого не заметила. Дома как дома. У Вали с Юрой и вовсе как новенький, выкрашенный зелёной краской. Да и сама Валя похорошела. Одежда всё ещё старомодная, в волосах «бабушкин» гребень. Неужели тот же? Но в лице её появилось что-то неуловимо красивое и мудрое.

Валя сразу принялась готовить. В доме снова находились дети, конечно же уже другие. Они быстро распределили обязанности. Один побежал к колодцу, другой метнулся к печи. Единственная девочка помогала замешивать тесто.

– Вот так у нас всегда, – засмеялась Валя. – Весело. Своих детей нет, а эти уже совсем родные.

Она чмокнула в макушка маленького белобрысого мальчишку.

– У них родители пьющие, – прошептала мне на ухо Юля. – И вообще ужас…

Юра всё тот же. Годы его совсем не изменили.

– Уже не вздрагиваете? – произнёс он своим скрипучим голосом. – Привыкли?

Я принялась уверять его, что в нём нет ничего страшного, а Юра только качал головой. Потом стала хвалить его книгу.

– Ах, это, – сказал он. – Не надо. Она в этом не нуждается. Просто читайте. Этого достаточно.

И всё-таки мы много говорили тогда. Не только о книгах, но и о жизни в целом. И только об одном я не решилась спросить: о счастье, таком хрупком и невидимом.

– Юля, – спросила я, когда мы уже возвращались домой. – А ты счастлива?

– Очень, – она улыбнулась.

– Почему?

– Потому что в моей жизни нет несчастий.

– И всё?

– А что ещё нужно?

– Пытаешь очередного человека своими философскими вопросами? – присоединился к разговору Сергеев. – Ева, ты пойми, счастье – это как лампадка внутри души. У кого-то сильней горит, у кого-то слабее. А у некоторых и вовсе гаснет. Не зависит счастье от внешнего. Только от внутреннего. И у тебя она горит, слабо, но горит.

Мне хотелось ему верить, очень хотелось, но я не верила. Сергеев – наивный романтик. Я прижала руки к животу. Представила, что там, под ладонями бьётся пламя. Прикрыла глаза

– В груди лампадка, в груди, – зашептал Сергеев.

– Тихо!

Он может думать, как хочет, но мне действительно на один-единственный миг показалось, что внутри меня горит огонёк. И от этих мыслей стало немного легче.

***

Я могла бы написать о том, что с того момента жизнь моя изменилась, и я перестала грустить. Но я не хочу врать. Иногда мне так плохо, что хочется лезть на стенку от собственной никчёмности.