Текст книги "Пушкин путешествует. От Москвы до Эрзерума"

Дорожная муза

Муза была благосклонна к страннику-поэту: не изведать, сколь много вдохновенных строк родилось под цокот лошадиных копыт и перестук колес… И сколько дорожных впечатлений, уже позже, – в кабинете или «в постеле», – «проросли» в живой стихотворной ткани пушкинских шедевров?

В январе нового 1829-го в Старицах царило веселье – давали святочные балы. И Александр Сергеевич принимал в них самое деятельное участие: много танцевал, не скупился на комплименты провинциальным барышням и усердно ухаживал за синеглазой Катенькой Вельяшевой, дочерью старицкого исправника. На обратном пути из Старицы в Петербург Пушкин сочинил ей игривое посвящение:

 
Подъезжая под Ижоры,
Я взглянул на небеса
И воспомнил ваши взоры,
Ваши синие глаза.
Хоть я грустно очарован
Вашей девственной красой,
Хоть вампиром именован
Я в губернии Тверской,
Но колен моих пред вами
Преклонить я не посмел
И влюбленными мольбами
Вас тревожить не хотел.
Упиваясь неприятно
Хмелем светской суеты,
Позабуду, вероятно,
Ваши милые черты,
Легкий стан, движений стройность,
Осторожный разговор,
Эту скромную спокойность,
Хитрый смех и хитрый взор.
Если ж нет… по прежню следу
В ваши мирные края
Через год опять заеду
И влюблюсь до ноября.
 

В Петербург Пушкин возвращался вместе с приятелем Алексеем Вульфом, и некоторые строки, забавляясь, сочиняли вместе. Поэт в «авторстве» «любезному Ловласу Николаевичу» не отказывал. И не только ему, но и дядюшке, добрейшему Павлу Ивановичу Вульфу, «приложившему руку» к созданию «дорожного» шедевра.

«Павел Иванович стихотворствует с отличным успехом. На днях исправил он наши общие стихи следующим образом:

 
Подъезжая под Ижоры
Я взглянул на небеса
И воспомнил ваши взоры,
Ваши синие глаза»,
 

– сообщает приятелю Пушкин осенью того же года из Малинников, куда «своротил» по дороге из Арзрума в Петербург. И замечает: «Не правда ли, что это очень мило».

Весна 1829-го ознаменована стихами, родившимися в дороге. По признанию поэта, послание к калмычке набросал он «на одной из кавказских станций». Степную красавицу Пушкин повстречал в середине мая по пути в Арзрум, где-то под Георгиевском, и во всех подробностях описал свое приключение:

«На днях посетил я калмыцкую кибитку (клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком). Все семейство собиралось завтракать. Котел варился посредине, и дым выходил в отверстие, сделанное в верху кибитки. Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак. Я сел подле нее. “Как тебя зовут?” – ***. “Сколько тебе лет?” – “Десять и восемь”. – “Что ты шьешь?” – “Портка”. – “Кому?” – “Себя”. – Она подала мне свою трубку и стала завтракать. <…> Калмыцкое кокетство испугало меня; я поскорее выбрался из кибитки – и поехал от степной Цирцеи».

Портрет калмычки Бяусты.

Художник О. Кипренский

А в черновой рукописи есть «расшифровка» того «кокетства», чем юная кочевница так напугала гостя. Отведав из котла чаю с бараньим жиром, приведшим его в ужас, Пушкин, по его же замечанию, с любопытством, простительным путешественнику, решился «на некоторое вознаграждение»… «Но моя гордая красавица ударила меня по голове мусикийским орудием подобным нашей балалайке. – Калмыцкая любезность мне надоела, я выбрался из кибитки и поехал далее. Вот к ней послание, которое вероятно никогда до нее не дойдет…»

 
Прощай, любезная калмычка!
Чуть-чуть, назло моих затей,
Меня похвальная привычка
Не увлекла среди степей
Вслед за кибиткою твоей.
Твои глаза конечно узки,
И плосок нос, и лоб широк,
Ты не лепечешь по-французски,
Ты шелком не сжимаешь ног;
По-английски пред самоваром
Узором хлеба не крошишь,
Не восхищаешься Сен-Маром,
Слегка Шекспира не ценишь,
Не погружаешься в мечтанье,
Когда нет мысли в голове,
Не распеваешь: Ma dov’é,
Галоп не прыгаешь в собранье.
Что нужды? – Ровно полчаса,
Пока коней мне запрягали,
Мне ум и сердце занимали
Твой взор и дикая краса.
 

На беловой рукописи сохранилась помета: «22 мая 1829. Кап-Кой». (Кап-Кой – старое название Владикавказа.) Все же не поэтических «полчаса», а ровно неделю «дикая краса» занимала воображение путника-поэта.

… Поэтическое послание, вопреки уверениям Пушкина, дошло до адресата. Только не до безымянной степной красавицы, а ее титулованной землячки – калмыцкой княжны Марины Тундутовой, пленившей сердце праправнука поэта и его тезки Александра Гревеница. Любовная история случилась в середине двадцатого столетия в одном из городков Бельгии. В счастливом супружестве появились на свет дети, облеченные баронским титулом, – София и Сергей: на могучем пушкинском древе «произросла» и «калмыцкая ветвь».

Вот оно, чудесное продолжение давней встречи поэта: кочевая калмыцкая кибитка «докатилась» до бельгийского королевства!

В мае 1829-го в предгорьях Северного Кавказа, за несколько дней до своего тридцатилетия, Александр Пушкин написал строки, которым в грядущем, как и их творцу, суждено будет обрести бессмертие.

 
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой… Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит – оттого,
Что не любить оно не может.
 

Кому посвящена эта божественная элегия, музыкой льющиеся стихи? «Тобой, одной тобой». Каким бесспорным кажется ответ! Конечно же, юной невесте поэта, оставленной в Москве.

Натали. Невеста ли? Как мучительна неопределенность! Горькое и сладостное чувство одновременно. Отказано в ее руке под благовидным предлогом – слишком молода – и одновременно подарена слабая надежда. Неудавшееся сватовство. Душевное потрясение поэта так велико, что ни на день, ни на час он уже не может оставаться в Москве! Все решилось будто само собой первого мая. Получив от свата Толстого ответ,

Пушкин не медлил: в ту же ночь дорожная коляска выехала за городскую заставу, и московские купола и колокольни растаяли в предрассветной мгле.

Путь Пушкина лежал на Кавказ, куда он не мог попасть, как верный подданный, посылая письма генералу Бенкендорфу и испрашивая разрешения у своего венценосного цензора стать «свидетелем войны». А тут, словно свыше, пришло решение: Кавказ как спасение от душевной муки, Кавказ как самое горячее место империи, где в схватках с воинственными горцами вершилась на глазах история России.

Можно ослушаться царя, можно самовольно умчаться из Москвы и даже из России. Но не уехать и не убежать от нее – образ юной Натали, такой далекой и недоступной, невозможно изгнать из памяти. Он уже властно вторгся в его жизнь. И противиться тому невозможно.

… Строки, родившиеся во время кавказского путешествия, увидели свет в Петербурге в 1830 году. И друзья Пушкина, читая «На холмах Грузии» в альманахе «Северные цветы», полагали, что сей драгоценный поэтический подарок предназначен его невесте. Верно, и Натали, повторяя вслух, словно признание, эти чудные строки, втайне испытывала минуты великого душевного торжества. И не в эти ли счастливейшие мгновения ее жизни в сердце робкой красавицы, почти еще девочки, просыпалась любовь?..

Не случайно ведь острая на язычок Александра Россет, не питавшая особых чувств к юной супруге поэта, насмешливо замечала, что та любит лишь стихи мужа, посвященные ей. И в том, что среди этих неназванных поэтических посвящений, ведомых лишь одной Натали, были и «На холмах Грузии», тайной не считалось.

Итак, вне сомнений, – стихи, написанные Пушкиным на Кавказе, адресованы невесте. Княгиня Вера Вяземская посылает их летом 1830-го Марии Волконской в далекую сибирскую ссылку. Вместе с номерами «Литературной газеты». Княгиня, добрый друг Пушкина и поверенная многих его сердечных тайн, считает нужным пояснить, что новое творение автор посвятил своей невесте Натали Гончаровой.

Имя московской красавицы тогда, как и все перипетии сватовства и женитьбы Пушкина, у всех на устах и вызывают живейший интерес как в солнечном Риме, так и в Петровском Заводе, в промерзлой Сибири.

Мария Николаевна не замедлила откликнуться: она, конечно же, благодарна приятельнице за дружескую память и за присланные ей стихи «На холмах Грузии», которые она уже сообщила друзьям, и, подобно строгой критикессе, проводит их литературный анализ.

«В двух первых стихах поэт пробует голос; звуки, извлекаемые им, весьма гармоничны, – пишет княгиня Волконская. – Но конец… это конец старого французского мадригала, это любовная болтовня, которая так приятна нам потому, что доказывает нам, насколько поэт увлечен своей невестой, а это для нас залог ожидающего его счастливого будущего».

Бесспорно, эти строчки из черновых автографов стихотворения к юной Натали не имеют никакого отношения.

 
Прошли за днями дни – сокрылось много лет
Где вы, бесценные созданья,
Иные далеко, иных уж в мире нет
Со мной одни воспоминанья.
 

Всем достанет места в волшебной стране воспоминаний – былые музы и соперницы мирно уживаются в ней: утонченная графиня Воронцова и крепостная Ольга Калашникова, малютка Оленина и покинувшая земную обитель экстравагантная Амалия Ризнич…

Не прощание ли это с прежними богинями и с той из них, чье имя утаено, и чей образ все еще горит в сердце поэта? Но в нем, словно на пепелище былых страстей, уже властно пробивается новый росток. Всходит светлое имя – Натали. Да, все они, «бесценные созданья», были, но она одна есть.

Пушкин – самый строгий и беспощадный собственный цензор. Первоначальные наброски, эти вулканические выбросы чувств и эмоций, словно убираются им в глубины памяти. И прекрасные стихи, составившие бы честь любому поэту, так и останутся в черновых рукописях, доступных одним дотошным исследователям. Отныне бесценное право на жизнь даровано только восьми строфам. И в каждой – Ее незримый образ.

Восемь оставленных строк. Но и они – всего лишь приближение к авторскому замыслу, последняя ступень к совершенству. Еще несколько штрихов мастера. На том же листке поэт вдруг ставит отточие и, словно задумавшись, рисует ангела. Но ангел вполне земной – он не витает в облаках, а ступает по тверди.

Спустился ли он с небес на грешную землю? Небесное ли то создание или юная дева с трогательными карнавальными крылышками, стройная, с модной, вполне светской прической, «глаза и кудри опустив», в бальных туфельках со скрещенными тесемками робко делает шаг? Куда? Что влечет ее? На одном уровне с ее башмачками, с той условной «землей», размашисто выведена надпись на французском «Pouchkine». Пушкина… Как неожиданно… Кто она?

Ну, да, конечно же, всего год назад Пушкин чертил на рукописях анаграммы другого имени – Аннет Олениной, и даже, позволив себе замечтаться, однажды вывел на листе «Annette Pouchkine».

Но Анне Олениной так и не суждено было носить эту магическую фамилию – Пушкина. А в мае 1829 года лишь одна юная особа имела все права в недалеком будущем именоваться именно так.

Странно, но никто из исследователей не связал нарисованного Пушкиным ангела с подписью самого поэта. Но стоит вспомнить строки из письма поэта, отправленного матери невесты – его признание в том, что, уезжая на Кавказ, он увозит «в глубине своей души» «образ небесного существа», обязанного ей жизнью, вспомнить, что поэт любил называть свою Наташу ангелом и целовать в письмах к невесте кончики ее воображаемых крыльев. И, как знать, не имел ли ангел, «запечатленный» поэтом на рукописной странице, земного имени – Наталия?

Обратимся к письмам поэта времен его уральского путешествия, сбереженным Натали. Как же мы все должны быть благодарны ей, сохранившей бесценные строки поэта, его живой голос!

12 сентября 1833 г. Село Языково.

«Третьего дня прибыл я в Симбирск и от Загряжского принял от тебя письмо. Оно обрадовало меня, мой ангел – но я все-таки тебя побраню. У тебя нарывы, а ты пишешь мне четыре страницы кругом».

14 сентября 1833. Симбирск.

«Я все надеялся, что получу здесь в утешение хоть известие о тебе – ан нет. Что ты, моя женка? какова ты и дети. Целую и благословляю вас. Пиши мне часто и о всяком вздоре до тебя касающемся».

19 сентября 1833. Оренбург.

«Что, женка? скучно тебе? мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж – то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит – я и в коляске сочиняю, что ж будет в постеле?»

 
Когда б не смутное влеченье
Чего-то жаждущей души,
Я здесь остался б – наслажденье
Вкушать в неведомой тиши:
Забыл бы всех желаний трепет,
Мечтою б целый мир назвал —
И всё бы слушал этот лепет,
Всё б эти ножки целовал…
 

В рукописи Пушкин оставил значимую для него пометку: «1833, дорога, сентябрь». Нескончаема степная дорога, и так располагает она к милым сердцу воспоминаниям, навевает поэтические грезы. Долог путь. И щедр на новые встречи, впечатления, знакомства, столь живительные для поэтического воображения. Мчит поэта четверка лошадей по оренбургской степи, а сердцем он там, в далеком Петербурге. И мысли, и беспокойство его – о семье: о жене – как-то она справляется с домом, здорова ли; о полуторагодовалой Машке, о своем любимце «рыжем Сашке», которому-то всего от роду три месяца…

«Нет, мой друг, – жалуется он своей Наташе, – плохо путешествовать женатому; то ли дело холостому! ни о чем не думаешь, ни о какой смерти не печалишься».

Как удивительно перекликаются строчки из писем со стихотворными строками:

«Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе…»

 
Я здесь остался б…
 

«Пиши мне часто и о всяком вздоре до тебя касающемся».

 
И всё бы слушал этот лепет,
Всё б эти ножки целовал…
 

Эфрос как-то просто фантастически расшифровал один из пушкинских рисунков: «Эта поздняя осень 1833 г., когда поэт совершал свое путешествие на Урал и побывал в Болдине, богата еще рисунками, связанными с Наталией Николаевной. Мысли странствующего Пушкина были прикованы к ней, и не только потому, что этому способствовала разлука вообще, но еще и потому, в частности, что были особенные, интимные поводы для тревоги. Один из набросков этой поры отразил их… Так на этом же листе, рядом с креслом и подушкой, приподнявшей ножку Наталии Николаевны, видимо кормящей ребенка, Пушкин изобразил и второй план – светские успехи жены, так тяготившие его: он нарисовал ножку в бальной туфельке, перевитую лентами».

Стихотворение, написанное поэтом в коляске, во время странствий, при жизни Пушкина не печаталось. И вот что любопытно – «Когда б не смутное влеченье» не появилось и на страницах анненковского издания, увидевшего свет благодаря стараниям Наталии Николаевны. Вновь самодержец Николай I не разрешил его к печати «как совершенно пустое стихотворение».

И все же кому посвящены эти пушкинские строки, доподлинно неизвестно. Даже предположений об их адресате нет. Да и можно ли ныне с академической точностью утверждать – кому именно?

Но хочется думать, что строки, рожденные воспоминанием о милом образе, обращены к ней – Наталии Пушкиной. Пусть это лишь версия. Но ведь и сами пушкинские письма, «где сердце говорит», и рисунки поэта косвенно подтверждают ее. И профиль жены в дорожной книжке Пушкина, и поэтические строки, написанные им в дороге, – не есть ли звенья одной цепи, «думы тайной письмена»? И не скрыта ли в них потаенная просьба поэта: «Прошу доставить Н.Н. Пушкиной»?

Уральская одиссея

Путешествие нужно мне нравственно и физически.

Пушкин – Нащокину, февраль 1833 г.

Попробуем восстановить события стовосьмидесятилетней давности.

Итак, лето 1833 года. Петербург. Пушкин завершил работу над архивами, почерпнув из них все сведения, касавшиеся пугачевского восстания. Не зря он как-то обмолвился об «успокоении исторической моей совести».

Фортуна благосклонна к поэту: в руки его попадают подлинные свидетельства. Это и хроника осады Оренбурга (позднее, назвав рукопись очевидца «драгоценностию», Пушкин приложит ее к «Истории Пугачева»), и письма графа Панина вместе с указом Екатерины II из семейного архива Галаховых, и рассказы статского советника Свечина, помнившего подпоручика Шванвича, прототипа Швабрина, перешедшего на службу к самозванцу.

Написано введение к историческому роману, пока еще безымянному, но имя будущего героя уже названо: «Любезный друг мой Петруша!» И теперь Пушкину воочию нужно увидеть те места, где жива память о великом бунте, записать свидетельства стариков, народные песни и предания – «поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев».

«Я хочу написать сочинение о Пугачеве, – делится поэт замыслом с Марией Волконской. – Я отправлюсь на места, перевалю через Урал, проеду дальше и приеду просить убежища в Нерчинских рудниках».

Но даже половину задуманного исполнить непросто: путешествию предшествует обширная переписка. Ведь нужно испросить долгий отпуск на поездку в Казань и Оренбург. В письме к графу Бенкендорфу Пушкин не просто просит, умоляет Его Величество позволить ему «ознакомиться с архивами этих двух губерний».

Александр Христофорович доносит просьбу поэта до монарха, и тот «велит запросить, зачем Пушкин хочет ехать в Оренбург и в Казань» и по какой причине оставляет «возложенные на него занятия».

Берег Урала недалеко от Нижнеозерной крепости. 1833 г.

Рисунок Пушкина

Пушкину приходится объясняться: «Может быть, Государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить сии губернии».

Долгие хлопоты увенчались успехом: высочайшее разрешение на поездку получено! И 17 августа 1833 года, распростившись с женой, Пушкин покинул Петербург. Дорога началась с грозных предзнаменований: разыгралась сильнейшая буря, «ветер и дождь гнали меня в спину…»

Последнее долгое путешествие поэта, полное дорожных приключений, встреч, впечатлений. Маршрут тот известен в мельчайших деталях.

По пути в Москву Пушкин заехал в Павловское, к любезному Павлу Ивановичу Вульфу, а затем в Ярополец, где «как нельзя лучше» встречен был тещей Наталией Ивановной. В Москву прибыл он 25 августа и наутро «из антресолей» гончаровского дома на Большой Никитской отправил своей Наташе проникновенные строки: «Поздравляю тебя со днем твоего Ангела, мой Ангел, целую тебя заочно в очи…»

«Шампанским, жженкой и молитвами» проводил Нащокин друга в Нижний Новгород. 29 августа, после прощального обеда со стерлядями, по словам поэта, усадили его в коляску, и выехал он на большую дорогу.

Миновал Богородск, Покров, Владимир и, вероятно, Гороховец. В Нижний приехал 2 сентября, остановился в лучшей городской гостинице, что на Благовещенской площади. Нанес визит губернатору Бутурлину, принявшему путешественника «очень мило и ласково», осмотрел городские достопримечательности: Нижегородский кремль, Ивановский спуск, памятник Минину и Пожарскому – гранитный обелиск с бронзовыми барельефами героев, Спасо-Преображенский собор, Макарьевскую ярмарку.

На следующий день, после обеда у губернатора, трогается в путь. Едет по Большому Московскому тракту вдоль правого берега Волги.

 
По гордым волжским берегам
Он скачет сонный. Кони мчатся
То по горам, то вдоль реки,
Мелькают версты, ямщики
Поют, и свищут, и бранятся…
 

Проезжает село Чугуны, Васильсурск, Чебоксары, Свияжск. В записной книжке поэта появилась запись рассказа, слышанного им в Василь-сурске, о расправе Пугачева над полковником Юрловым «за смелость его обличения». Где – то «за Чебоксарами» записывает от станционного смотрителя историю о двух барышнях, прятавшихся в копне сена и повешенных Пугачевым.

В пяти верстах от Свияжска на пароме Пушкин переправился через Волгу и поздним вечером въехал в Казань.

Утром 6 сентября отправился в городское предместье – Суконную слободу, откуда в июле 1774 года Пугачев начал осаду Казани. Следующим днем посетил деревню Троицкая Нокса, где стоял лагерем самозванец перед штурмом города. Вернувшись, гулял по казанскому кремлю.

В Казани Пушкин знакомится с известным врачом и ученым К.Ф. Фуксом (в «Истории Пугачева» именован он источником «многих любопытных известий») и получает приглашение посетить его дом. Хозяин, заметив необычайный интерес гостя к событиям шестидесятилетней давности, отвозит поэта к купцу Крупеникову, бывшему пугачевскому пленнику, – благообразный старец еще живо помнил, как покорилась самозванцу Казань.

«Здесь я возился со стариками, современниками моего героя, – из Казани летит письмо жене, – объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону».

А любительница поэзии госпожа Александра Фукс отсылает именитому гостю собственное стихотворение «На проезд А.С. Пушкина через Казань». Но поэтическое послание, доставленное в гостиницу ранним сентябрьским утром, адресата не застает: он уже в пути.

Вновь мелькают названия малоизвестных городков и деревень: Лаишев, Спасск, Болгары, Тетюши, Большие Тарханы. В Симбирск Пушкин въезжает 9 сентября. Наносит визит губернатору Загряжскому, своему свойственнику (Загряжские и Гончаровы, родственники жены, связаны кровными узами). Не отказывает в просьбе симбирским барышням: с каждой проходит «несколько туров вальса под звуки двух скрипок». Возможно, поэт танцевал и с будущей невесткой – губернаторская дочка Елизавета Загряжская станет женой брата Левушки.

11 сентября совершает поездку к Николаю Языкову в его сельцо, но не застает друга дома. Зато от его старшего брата Петра, «человека чрезвычайно замечательного», узнает подробности встречи графа Панина с Пугачевым, доставленным в Симбирск в деревянной клетке и в колодках.

«Я путешествую, кажется с пользою, но еще не на месте и ничего не написал», – на письме к жене Пушкин помечает: «село Языково, 65 верст от Симбирска. 12 сентября». Тем же днем поэт возвращается в Симбирск и, отобедав у Загряжского, отправляется по главной почтовой дороге в Оренбург. То ли правый гористый берег Волги оказался непригодным для езды в легкой коляске, то ли заяц, перебежавший дорогу, смутил мнительного путешественника, но, не проехав и шестидесяти верст, Пушкин приказал повернуть обратно, в Симбирск. Словно в награду за дорожные муки там ждал его редкостный подарок – губернатор Загряжский преподнес гостю карту Екатеринославской губернии, владельцем коей прежде был сам Александр I.

Ранним утром 15 сентября Пушкин покидает Симбирск, избрав на сей раз дорогу, идущую вдоль левого низменного берега Волги. На переправе, в ожидании парома, делает в записной книжке рисунок с подписью: «Смоленская гора. Церковь Смоленская и дом Карамзина…»

Дорога бежит по мордовским и чувашским землям, петляет через села и деревушки: Калмаюр, Никольское, Резаново, Бирлю, Старую Бинарадку, Смышляевку. Но вот коляска выезжает на большой почтовый тракт, и четверка лошадей несет ее мимо Красного Яра, Алексеевска, Самары, Бузулука. Под стук колес ложатся строки:

 
В славной, в Муромской земле,
В Карачарове селе…
 

Поэтический «след» сказки об Илье Муромце, оставшийся в дорожной записной книжке…

По пути, в крепости Сорочинской, поэт беседует со старым казаком Иваном Папковым, записывает с его слов былые угрозы бунтовщиков: «То ли еще будет? Так ли мы тряхнем Москвою?»

И, наконец, достигнута «последняя цель» путешествия: 18 сентября Пушкин въезжает в Оренбург! Останавливается у военного губернатора Василия Перовского, давнего петербургского знакомца, на его загородной даче, – в версте от северных городских ворот. Встречает там Владимира Даля, в то время чиновника особых поручений при Перовском, вызвавшегося провести поэта по всем «пугачевским местам» города и окрестностей.

Из Оренбурга 19 сентября сообщает жене о дорожных мытарствах и планах: «Насилу доехал, дорога прескучная, погода холодная, завтра еду к Яицким казакам, пробуду у них дня три – и отправлюсь в деревню через Саратов и Пензу».

В тот же день за Пушкиным заехал Даль, и вместе они отправились в Бердскую слободу, что в семи верстах от Оренбурга. Но прежде Даль провел поэта по историческим местам, связанным с шестимесячной осадой города. Позднее он вспоминал, как Пушкин «с большим жаром» внимал ему и как хохотал от души над услышанным анекдотом: Пугачев, войдя в церковь и усевшись на церковный престол, важно заявил: «Как я давно не сидел на престоле!»

Тем временем в Бердской слободе стараниями атамана Гребенщикова и во исполнение губернаторского приказа собрались помнившие времена Пугачева старики, – от них поэт получил многие любопытные сведения. А в награду раздал памятливым старикам и старухам серебряные монеты.

Но самой яркой стала встреча с казачкой Ариной Бунтовой. Вспоминала она, как вместе с другими на коленях присягала Пугачеву и целовала ему руку, а меж тем на виселице вздергивали непокорных, как боялся и почитал народ своего царя и какой богатый был у него «Золотой дворец». Показала гостю те самые «царские палаты» – крестьянскую избу Константина Ситникова, стены коей изнутри оклеены были золотой бумагой. Пела поэту сложенные про Пугачева песни.

«В деревне Берде, где Пугачев простоял 6 месяцев, имел я une bonne fortune (удачу) – нашел 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год, – делился Пушкин с женой своей радостью. – Я от нее не отставал, виноват: и про тебя не подумал». А рассказы старой казачки, полные «истины, неукрашенной и простодушной», обратились хрестоматийными строчками в «Капитанской дочке».

По счастью, московская барышня Воронина той же осенью посетила Бердскую слободу и добросовестно записала рассказы старожилов. Но уже о Пушкине! Арина Афанасьевна пересказала ей то, что прежде говаривала своему гостю. Припомнила, как «курчавый господин» показал ей портрет красавицы-жены: «Вот, – говорит, она станет твои песни петь».

Свидетельство редкостное – в уральское путешествие Пушкин взял с собой некий, неизвестный ныне, миниатюрный портрет Натали!

Старая казачка не без гордости добавляла: «Он же – дай Бог ему здоровья! – наградил меня за рассказы».

Правда, из-за подаренного ей золотого червонца приключился казус. Из Бердской слободы на другой день, как там побывал поэт, явились в Оренбург казаки и доставили начальству Арину Бунтову: «Вчера-де приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой невелик, волос черный, кудрявый, лицом смуглый, и подбивал под “пугачевщину” и дарил золотом; должен быть антихрист, потому что вместо ногтей на пальцах когти». Вспоминая о том происшествии, Даль заключал: «Пушкин много тому смеялся».

В Оренбурге случился еще один забавный эпизод. Василий Перовский получил письмо от нижегородского губернатора Бутурлина: «У нас недавно проезжал Пушкин. Я, зная, кто он, обласкал его, но должно признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами об Пугачевском бунте; должно быть, ему дано тайное поручение собирать сведения о неисправностях. Вы знаете мое к вам расположение; я почел долгом вам посоветовать, чтобы вы были осторожнее…»

Губернаторское письмо изрядно повеселило путешественника. Пушкинист Бартенев уверял, что именно тогда «Пушкину пришла идея написать комедию “Ревизор”»! И ссылался на Даля, слышавшего о том от самого поэта.

Утром 20 сентября Пушкин, как и собирался, отправился в Уральск, к яицким казакам, его сопровождал Даль. Дорога шла вдоль правого берега реки Урал, бывшего Яика, там, где праздновал Емельян Пугачев первые свои победы, покоряя одну за другой крепости и чиня в них свой кровавый суд.

Друзья проехали Чернореченскую крепость и остановились в Татищевой. Там поэт слушал рассказы очевидцев о штурме крепости и жуткой расправе, учиненной затем над комендантом Елагиным и его женой.

Много страшных подробностей узнал Пушкин и от восьмидесятилетней казачки Матрены Дехтяревой. В том числе и о судьбе дочери коменданта, красавицы Елизаветы, ставшей наложницей Пугачева, а позже расстрелянной по его приказу вместе с малолетним братом.

По дороге из Татищевой в Нижнеозерную тянулась меловая гряда, именуемая местными жителями Белыми горами. Именно в Белогорскую крепость «определит» на службу своего героя Пушкин, а комендантом ее, в память о храбреце Григории Мироновиче Елагине, «назначит» капитана Миронова.

В Нижнеозерной крепости, «на крутом берегу Яика», путешественники, по-видимому, заночевали. Здесь поэт вновь беседовал со стариками. Записал в дорожной книжке песню о Пугачеве: «Из Гурьева-городка протекала кровью река», что напела ему казачка Марфа Пичугина.

А 21-го Пушкин и Даль покидают Нижнеозерную и к вечеру, преодолев за два сентябрьских дня 250 верст, добираются до Уральска, где останавливаются в доме наказных атаманов. В бывшем Яицком городке, переименованном волею императрицы и указом Сената в Уральск «для предания всего случившегося вечному забвению», – ведь именно в нем начался казацкий мятеж, а затем и страшный бунт в 1773-м, – гостей принимает войсковой атаман полковник Василий Покатилов. Наутро Пушкин осматривает старый город: собор Михаила Архангела, остатки крепостных стен, пороховые склады, соборную площадь, где собирался казачий круг. Узнает, как гарнизон крепости, всего-то в тысячу штыков, проявлял чудеса верности и стойкости, геройски отбивая атаки пугачевцев.

Показали гостю два исторических здания: стены одного, дома атамана Толкачева, помнили жениха-Пугачева на свадьбе его с красавицей Устиньей; стены другого, обветшалой войсковой канцелярии, – Пугачева-арестанта.

Субботний день, 23 сентября, проводит поэт в Уральске, бродит по его окрестностям, беседует с очевидцами грозных событий, получает от стариков «все известия, в которых имел нужду». Пушкин передает любопытный разговор с Михаилом Пьяновым, на свадьбе коего пировал самозванец. «Расскажи мне, – говорил я <…> Пьянову, – как Пугачев был у тебя посаженым отцом». – «Он для тебя Пугачев, – отвечал мне сердито старик, – а для меня он был великий Государь Петр Федорович».

От сердитого собеседника услышал поэт и «царское» сетование: «Улица моя тесна…» Позже это же признание из уст самозванца доведется слышать и Петру Гриневу: «Улица моя тесна, воли мне мало…»

После прощального обеда у войскового атамана и застольных приветствий Пушкин двигается в путь. Ему нужно попасть в свое нижегородское сельцо и как можно скорее, чтобы засесть за работу, привести «в порядок… записки о Пугачеве». Потому-то и выбирает самый краткий маршрут: по Сызранскому проселочному тракту через Переметный Умет, Овсяный Гай, Сызрань, Симбирск, Ардатов, Абрамово, – и далее в Болдино, всего 690 верст. То ли из-за обилия впечатлений, то ли из-за плохой погоды (пошел дождь, дорога стала непроходимой, после выпал и снег) Пушкин меняет прежнее решение ехать через Саратов и Пензу, некогда охваченные мятежом.