Текст книги "Пушкин путешествует. От Москвы до Эрзерума"

«Пушкин есть пророчество и указание», – веровал Федор Достоевский. Справедливость тех слов выверена самим временем. И даже в таком, казалось бы, несвойственном Пушкину техническом аспекте.

 
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
Раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды…
 

Не о будущем ли тоннеле под Ла-Маншем мечталось Пушкину? Предвидение поэта исполнилось лишь на исходе двадцатого века! Инженерной мысли понадобилось вовсе не пятьсот лет, как предсказывал некогда Пушкин. Ровно через сто шестьдесят лет после появления в «Евгении Онегине» этих поэтических строк с английского берега стали прорывать «дерзостные своды»!

Сам проект, несбыточный по тем временам, – соединить французский и английский берега, – впервые был озвучен в 1802 году: по тоннелю, прорытому под проливом, мыслилось пустить запряженных в повозки лошадей. Пушкин о том фантастическом замысле наверняка читал в русских и английских журналах, отсюда и его строки о сводах под водой!

Минет девятнадцатый век, начнет свой бег двадцатый. И лишь в декабре 1987-го гигантские ковши экскаваторов зачерпнут первые тонны английской земли, – с французского берега к прокладке тоннеля приступят чуть позже. О размахе работ легко судить по кубометрам извлеченного грунта, по объему равного трем пирамидам Хеопса!

Евротоннель между Дувром и Кале, общей протяженностью пятьдесят два с половиной километра, из них тридцать восемь – под водой, был открыт 6 мая 1994 года. В преддверии юбилея Александра Сергеевича…

Хотя вряд ли кто-либо из тысяч путешественников, ежечасно садящихся в скоростной экспресс, чтобы в мгновение ока очутиться в туманном Альбионе или благословенной Франции, помнит о поэтическом пророчестве русского гения.

«Заманчивые волны»

 
Лети, корабль, неси меня к пределам дальным…
 

А.С. Пушкин

На календаре Российской империи – год 1817-й. Выпускник Царскосельского лицея Фёдор Матюшкин отправляется в кругосветное плавание на шлюпе «Камчатка» под началом адмирала Головнина.

Пушкин провожает друга и дает «наставления, как вести журнал путешествия». Рекомендует другу «настоящую манеру записок, предостерегая от излишнего разбора впечатлений и советуя только не забывать всех подробностей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и характерных особенностей природы».

Необычное лицейское прозвище Матюшкина «Плыть хочется» точно отзовется в его судьбе: побывал он в морских кругосветках, видел берега Англии и Бразилии, бороздил воды Северного Ледовитого океана, участвовал в морской блокаде Дарданелл и Константинополя. Это к нему, счастливцу Федору Матюшкину, обращены пушкинские строки:

 
Завидую тебе, питомец моря смелый.
 

И все же однажды Пушкин тоже стоял на корабельной палубе, и паруса шумели над его головой.

Единственное морское путешествие поэта. Но, слава Богу, оно состоялось! И известно в подробностях благодаря письмам Пушкина. «С полуострова Таманя, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в Керчь. <…>

Из Керчи приехали мы в Кефу (Кафу, Феодосию. – Л. Ч.)… <…> Отсюда морем отправились мы мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф, где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я Элегию, которую тебе присылаю …» – пишет он брату Левушке.

Вид Гурзуфа

Весь день 15 августа 1820 года Пушкин вместе с Раевскими плывет из Тамани в Керчь, где посещает Митридатову гробницу. По дороге из Керчи в Феодосию путешественники осматривают развалины древней Пантикапеи на Золотом холме. И только на рассвете 18 августа из Феодосии отплывают в Гурзуф. На борту военного корвета[1]1
  Корвет «Або» – парусное судно Черноморского флота, имевшее на борту до 14 пушек, несло в феодосийской гавани брандвахтенную службу: наблюдение за движением и соблюдением судоходных правил. Капитан корвета, державшего курс на Севастополь, принял на борт прославленного генерала Раевского, его домочадцев и друзей с обязательством доставить путешественников в Гурзуф. На рейде близ Гурзуфа «Або» бросил якорь, на воду спустили шлюпки, и пассажиры благополучно достигли берега.
  Ночной собеседник поэта капитан Иван Дмитриев – настоящий «морской волк», награжденный за восемнадцать морских кампаний орденом Св. Георгия.
  По другой известной версии, Пушкин плыл на бриге «Мингрелия» – быстроходном двухмачтовом судне с парусами и открытой батареей. Капитан корабля – Михаил Константинович Станюкович, в будущем начальник Севастопольского порта и военный губернатор города; отец известного писателя-мариниста Константина Станюковича. Но, судя по архивным данным, летом 1820-го «Мингрелия» крейсировала у абхазских берегов.


[Закрыть], под качку волн и гудящий в парусах ветер, легли строки пушкинской элегии:

 
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан…
 

Элегия увидела свет на страницах журнала «Сын Отечества» без подписи и с пометой: «Черное море. 1820. Сентябрь». Пушкин предполагал дать ей байроновский эпиграф: «Прощай, родная земля».

Спустя пять лет, в Михайловском, Пушкин опишет впечатления давнего плавания, с кинематографической четкостью врезавшиеся в его память:

«Из Азии переехали мы в Европу[2]2
  Поэт делает примечание: «Из Тамани в Керчь», но упоминает в письме две части света, столь для него притягательные. «Из Азии. в Европу» – почти что кругосветка, неосуществленная пушкинская мечта.


[Закрыть] на корабле. <…> Из Феодосии до самого Юрзуфа ехал я морем. Всю ночь не спал. Луны не было, звезды блистали; передо мною, в тумане, тянулись полуденные горы…. “Вот Чатырдаг”, сказал мне капитан. Я не различил его, да и не любопытствовал. Перед светом я заснул. Между тем корабль остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ими; справа огромный Аю-Даг… и кругом это синее, чистое небо и светлое море, и блеск и воздух полуденный…»

 
Прекрасны вы, брега Тавриды;
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я.
 

Через столетие Максимилиан Волошин, певец коктебельских берегов, вспомнит о том морском путешествии:

 
Эти пределы
священны уж тем,
что однажды под вечер
Пушкин на них поглядел с корабля
по дороге в Гурзуф…
 

На гурзуфской даче у Раевских (имении герцога Ришелье) Пушкин провел три счастливейших недели: «В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностью неаполитанского Lazzaroni (лаццарони, нищий. – итал.). Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря – и заслушивался целые часы».

В первых числах сентября Пушкин и Раевские (старший и младший) верхами отправились из Гурзуфа лесной тропой до Ялты, – тогда еще безвестной деревушки. Поднялись на Аутку, миновали Ореанду, Кореиз, Мисхор и спустились вниз до Алупки. Заночевали в татарском дворе и на следующий день отправились к Симеизу, к морскому побережью. Совершили подъем по Чертовой лестнице через скалы Кикенеиза. В Георгиевском монастыре остановились на ночлег в скромной монастырской гостинице. Утром осмотрели развалины древнего храма Артемиды и памятника дружбы: согласно мифу, Орест и Пилад спорили, кому принести себя в жертву богине-девственнице, и каждый хотел спасти жизнь друга.

«Я объехал полуденный берег, и путешествие Муравьева-Апостола оживило во мне много воспоминаний; но страшный переход его по скалам Кикенеиза не оставил ни малейшего следа в моей памяти. По горной лестнице взобрались мы пешком, держа за хвост татарских лошадей наших. Это забавляло меня чрезвычайно и казалось каким-то таинственным, восточным обрядом. Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была береза, северная береза! сердце мое сжалось. Я начал уже тосковать о милом полудне – хотя все еще находился в Тавриде, все еще видел и тополи, и виноградные лозы. Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление. Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы. Видно, мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических; по крайней мере тут посетили меня рифмы. Я думал стихами. Вот они:

 
К чему холодные сомненья?
<Я верю: здесь был грозный храм,
Где крови жаждущим богам
Дымились жертвоприношенья…>»
 

Далее от Георгиевского монастыря путь лежал на мыс Фиолент, оттуда по Балаклавской дороге, не заезжая в Севастополь[3]3
  Пушкин не мог посетить Севастополь – закрытый город, где базировался российский флот, не имея на то специального разрешения. Пятью годами позже там удалось побывать Грибоедову благодаря своему дипломатическому статусу.


[Закрыть], путники направились в Бахчисарай. Где – то в горах Пушкин простудился: лихорадка мучила его.

«В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. К*** поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes (фонтаном слез. – Франц.). Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошел дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает…»

 
Скажи, Фонтан Бахчисарая!
Такие ль мысли мне на ум
Навел твой бесконечный шум…
 

«Растолкуй мне теперь, – просит он друга Дельвига в конце пространного послания, – почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием?.…»

А вот Онегину, в отличие от его творца, не судьба была увидеть живописные «брега Тавриды». Пушкин как-то «покаялся», что выбросил из романа главу о странствиях своего героя:

 
Он едет к берегам иным,
Он прибыл из Тамани в Крым,
Воображенья край священный
Он видит Керчь уединенный
На Митридатовом холме.
 

Памятный знак Пушкину в Крыму у стен Георгиевского монастыря.

2011 г. Фотография

Крымское путешествие Пушкина продолжилось: из Бахчисарая едет он в Симферополь. Пробыв там несколько дней, уезжает в Одессу, минуя Херсон и Николаев. И уже из Одессы, через Тирасполь и Бендеры, спешит к месту своего назначения – в Кишинев, куда переведено ведомство генерал-лейтенанта Инзова, наместника Бессарабии, – попечительный комитет о колонистах Южного края России.

О полуденном таврическом крае поэт вспоминал часто, мечтая променять на него «неволю невских берегов». «Среди моих мрачных сожалений, – признавался он, – меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Крыму».

…Крым хранит память своего вдохновенного певца: улицы, музеи, гроты и даже тропы носят имя русского гения. Памятники Пушкину есть в Феодосии, Гурзуфе, Ялте… Памятный знак поэту воздвигли и в скалах Кикенеиза, близ Георгиевского монастыря. Как одному из самых чтимых его паломников.

Кавказские впечатления

 
Мне путешествие привычно
И днем и ночью – был бы путь.
 

А.С. Пушкин

Именно так назывался отрывок из «Путешествия в Арзрум», впервые увидевший свет в одном из номеров «Литературной газеты» за 1830 год. Через пять лет заметки об удивительной поездке в Тифлис и Арзрум, где поэту довелось пережить ни с чем не сравнимое «упоение в бою», появились на страницах «Современника».

Любопытно, изначально Пушкин приводил «мирные» причины, побудившие его к путешествию: «В 1829-м отправился я на Кавказ лечиться на водах. Находясь в таком близком расстоянии от Тифлиса, мне захотелось туда съездить для свидания с некоторыми из моих приятелей, и с братом, служившим тогда в Нижегородском гусарском полку».

На самом деле Пушкин собирался в Грузию раньше, в мае 1827-го. Писал о том брату Левушке: «Из Петербурга поеду или в чужие края, т. е. в Европу, или восвояси, т. е. во Псков, но вероятнее в Грузию, не для твоих прекрасных глаз, а для Раевского». А в письме к приятелю не без иронии замечал, что брат «едет в Грузию, чтобы обновить увядшую душу».

Пушкин желал стать «свидетелем войны» и отправиться на Кавказ – театр боевых действий Русско-турецкой войны, и просил о том Государя. Но его ждал отказ.

Вот редкостный документ, датируемый мартом 1829-го – письмо М.Я. Фон-Фока, ведавшего аппаратом тайной полиции, своему шефу Бенкендорфу: «…Господин поэт столь же опасен <для государства>, как неочиненное перо. Ни он не затеет ничего в своей ветреной голове, ни его не возьмет никто в свои затеи. Это верно!.. <Предоставьте ему обойти свет, искать дев, поэтических вдохновений и – игры> (франц.)».

Жаль, что дельным советом столь сведущего агента высшая власть империи пренебрегла.

Неудачное сватовство подвигло поэта на дерзкое решение – своевольно покинуть столицу. «…Из Москвы поехал я на Калугу, Белёв и Орел, и сделал таким образом 200 верст лишних; зато увидел Ермолова», – так, с посещения опального генерала, начинается «Путешествие …» Пушкина.

Автопортрет поэта в бурке. 1829 г.

(Не избрал ли он этот кружной путь еще и для того, чтобы тайно почтить память обожаемой им императрицы Елизаветы Алексеевны, скончавшейся в Белёве по пути из Таганрога в Петербург?)

С трудом выбирается Пушкин из непролазной грязи под Ельцом, проезжает Воронеж и Новочеркасск, замечает, как «переход от Европы к Азии делается час от часу чувствительнее», знакомится со «степной Цирцеей», видит снежные вершины кавказских гор в Ставрополе, едет из Георгиевска на Горячие воды, где черпает «кипучую воду ковшиком»; в Екатеринограде нанимает лошадей до Владикавказа и сопровождаемый казачьим конвоем трогается в путь.

Именно там брала начало Военно-Грузинская дорога, незадолго до приезда Пушкина (благодаря трудам армии) ставшая «колесной», а значит, проезжей и для повозок.

«Дорога наша сделалась живописна. Горы тянулись над нами. На их вершинах ползали чуть видные стада и казались насекомыми». Яркие впечатления от кавказских красот прерываются размышлениями о причинах воинственности черкесов и благосклонности осетинцев.

«Кавказ нас принял в свое святилище», – торжественно замечает поэт. Но не его коренные жители. Где – то под Ларсом Пушкин отстал от конвоя, залюбовавшись яростным бегом Терека, и услышал крик одного из солдат: «Не останавливайтесь, ваше благородие, убьют!» В Ларсе, на ночлеге, поэт нашел у коменданта список «Кавказского пленника» и «перечел его с удовольствием».

 
Хвала тебе, седой Кавказ…
 

Истинный поэтический восторг вызвала дикая красота Дарьяльского ущелья. Но. «Скоро притупляются впечатления. <…> Я столь же равнодушно ехал мимо Казбека, как некогда плыл мимо Чатырдага», – признается Пушкин-путешественник.

Вблизи селения Казбек Пушкин встречает собрата, персидского поэта Фазиль-Хана, в составе «искупительной» миссии ехавшего в Петербург: оба сожалеют, что знакомство их коротко. На следующий день Пушкин набрасывает первые строки послания Фазиль-Хану: «Благословен, и ты поэт»; испещряет лист рисунками: кавказским пейзажем, автопортретом в папахе, фигурой грузинки. И ставит помету: «25 мая. Коби».

Впереди – Крестовый перевал: Пушкин отправляет свою коляску обратно во Владикавказ, а сам продолжает путь верхом. Но вот опасный перевал преодолен, и поэт уже восхищается мгновенным переходом «от грозного Кавказа к миловидной Грузии».

В воскресенье 26 мая Пушкин выехал из Квешети, добрался до Пай-санаура (Пасанаури) и, «не дождавшись лошадей», отправился пешком до Душета. Весь день поэт в пути, – как символично, в свое тридцатилетие! Поздним вечером, в изнеможении, добрался он до городка, что в пятидесяти верстах от Тифлиса, где и заночевал на квартире тамошнего городничего, старого грузинского офицера. Вернее, промучился всю ночь из-за несносных блох!

«Я оставил Душет с приятной мыслию, что ночую в Тифлисе». Вместе со знакомцами – графом Мусиным-Пушкиным и Шернвалем – поэт продолжил путь. В Мцхете путешественники переправились через Куру «по древнему мосту, памятнику римских походов», и «крупной рысью, а иногда и вскачь, поехали к Тифлису».

В грузинской столице Пушкина ждал поистине жаркий прием: и в знаменитых тифлисских банях, где дивился он искусству местного банщика; и среди горожан, давших в его честь «праздник в европейско-восточном стиле». Звучала музыка: «песельники, танцовщики, баядерки, трубадуры всех азиатских народов, бывших тогда в Грузии», играли и пели для первого поэта России. Пушкин был необычайно весел, находясь «в счастливом расположении духа». «Он часто вскакивал с места после перехода томной персидской песни в плясовую лезгинку, – свидетельствовал очевидец, – бросался слушать или видеть какую-нибудь тамашу грузинскую или имеретинского импровизатора с волынкой». Восторженные почитатели, увенчав любимого поэта гирляндой из цветов, качали Пушкина в кресле.

Единственный в жизни русского гения юбилей, отпразднованный столь ярко и необычно…

В Тифлисе Пушкин ожидает от графа Паскевича-Эриванского «позволения приехать в армию». Наконец, спустя томительные две недели, получает его, и, не медля, трогается в путь. Минует грузинские деревни, преодолевает Волчьи Ворота, крепость Джелал-оглы, переваливает через Безобдальский хребет и попадает в Армению.

Описывает скорбную встречу, что случилась на горной армянской дороге, близ крепости Гергеры: «Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались на крутую дорогу. Несколько грузин сопровождали арбу. “Откуда вы?” – спросил я их. “Из Тегерана”. – “Что вы везете?” – “Грибоеда”. – Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис».

(Позже, в Тифлисе, по возвращении из похода, Пушкин придет к могиле Грибоедова поклониться памяти великого человека.)

В Гумри, после ночлега, видит библейский Арарат, «снеговую двуглавую гору» (на самом же деле – потухший вулкан Алагез). Пушкин торопится в Карс, и вот оно – ярчайшее событие в жизни! – переход пограничной с Турцией реки.

«Вот и Арпачай, – сказал мне казак. Арпачай! Наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою».

Мысль, что русская армия уже выступила из Карса, заставляет поэта спешить. «До Карса оставалось мне еще 75 верст», – отметит он.

Не странно ли, что спустя год Пушкин обозначит именно эту памятную для него цифру в письме к невесте, – кою сравнивали с неприступной крепостью Карс: «Я в 75 верстах от вас, и Бог знает, увижу ли я вас через 75 дней»?!

Наконец, 13 июня Пушкин достигнет желанной цели и, взирая на грозную крепость, подобно орлиному гнезду укрепившуюся в отвесных скалах, будет поражен, как русские «могли овладеть Карсом».

Тогда же, в военном лагере, в походной палатке давнего своего приятеля Николая Николаевича Раевского-младшего, Пушкин встретится с братом.

14 июня – особо памятный день: поэт впервые участвует в бою! В лагере под Саганлу, услышав о появлении турок, он скачет к месту перестрелки. Подхватив казачью пику, бросается с нею на неприятеля… Пушкин видит и страшные следствия войны: первого убитого – обезглавленный труп казака, и множество раненых, от рядового до генерала Остен-Сакена.

Несколько дней проводит он в русском лагере на реке Инжа-Су, и лагерная жизнь ему чрезвычайно нравится. В палатке генерала Раевского собирается самое разнообразное общество: в числе гостей и «беки мусульманских полков».

 
Брега Арагвы и Куры
Узрели русские шатры.
 

«19-го, едва пушки разбудили нас, все в лагере пришло в движение. Генералы поехали к своим постам. Полки строились; офицеры становились у своих взводов». Началось сражение с войском Гаки-паши и передовыми отрядами арзрумского сераскира[4]4
  Сераскир – звание главнокомандующего турецкими войсками до 1826 года, затем – должность военного министра.


[Закрыть]. Пушкин среди наступающих участвует в преследовании бегущих турок, – вместе с армией переходит в Караурган. Главные силы Паскевича устремляются к Арзруму[5]5
  Эрзерум (Эрзурум) – главный город Анатолии (Азиатской Турции), в нем проживало до 100 000 жителей.


[Закрыть], и поэт вместе с войсками совершает переход в долину реки Аракс.

В понедельник, 24 июня, он едет в древнюю крепость Гассан-Кале – ее называют «ключом Арзрума», – занятую накануне князем Бековичем-Черкасским. Крепость славится горячим железисто-серным источником, и Пушкин решает испробовать на себе его целебную силу. Но, почувствовав тошноту и головокружение, прерывает «лечение».

Следующий день ознаменован началом похода на Арзрум. Паскевич объявляет о том на праздничном обеде, данном по случаю дня рождения Государя.

26 июня армия встает в пяти верстах от города, в горах Ак-Даг. Историческая минута близится, и Пушкину суждено стать ее свидетелем: «На оставленной батарее нашли мы графа Паскевича со всею его свитою.

С высоты горы в лощине открывался взору Арзрум со своею цитаделью, с минаретами, с зелеными кровлями, наклеенными одна на другую».

Наутро русские войска устремились на штурм твердыни. «Полки наши вошли в Арзрум, и 27 июня, в годовщину полтавского сражения, в шесть часов вечера русское знамя развилось над арзрумской цитаделию».

Вместе с Раевским Пушкин въезжает в покоренный город. Позже, в лагере, с любопытством смотрит на пленных пашей и самого сераскира, седого старика, погруженного в глубокое уныние. Один из пашей произносит витиеватое приветствие Пушкину: «Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются».

Пушкину восточное приветствие понравилось. Пожалуй, оно стоило всех дорожных невзгод и военных опасностей…

В Арзруме поэт посетил кладбище, где нашел лишь несколько гробниц, отличавшихся «затейливостью», но не увидел в памятниках «ничего изящного» – ни вкуса, ни мысли. Целый день бродит он по разоренному дворцу сераскира, попадает в дом взятого в плен Османа-паши, видит его гарем, замечая, что это удавалось «редкому европейцу».

«Блистательный поход, увенчанный взятием Арзрума», закончился, и 19 июля Пушкин прощается с Паскевичем-Эриванским. «Граф предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий. Но я спешил в Россию…» На память о походе поэт получил от графа Паскевича турецкую саблю, особо почетную награду за подвиги на поле боя; и хранил ее «памятником. странствования вослед блестящего героя по завоеванным пустыням Армении».

Необычное, единственное в своем роде признание поэта: «Я спешил в Россию». Только однажды мог позволить себе Пушкин написать именно так!

А на родине поэту пришлось объясняться. «С глубочайшим прискорбием я только что узнал, что Его Величество недоволен моим путешествием в Арзрум, – пишет он генералу Бенкендорфу. – <…> По прибытии на Кавказ, я не мог устоять против желания повидаться с братом. Я подумал, что имею право съездить в Тифлис. Приехав, я уже не застал там армии. Я написал Николаю Раевскому, другу детства, с просьбой выхлопотать для меня разрешение на приезд в лагерь. Я прибыл туда в самый день перехода через Саганлу и, раз я уже был там, мне показалось неудобным уклониться от участия в делах, которые должны были последовать; вот почему я проделал кампанию в качестве не то солдата, не то путешественника».

…Появлению «Путешествия в Арзрум» обязаны мы… французскому дипломатическому агенту Виктору Фонтанье. Думается, Пушкину неприятно было читать его книгу «Путешествие на Восток», в коей автор отзывался о России «как смеси азиатского варварства и европейского феодализма».

Язвительные строки Фонтанье о русском поэте, «который оставил столицу, чтобы воспеть подвиги своих соотечественников», а возможно, и полное сарказма замечание француза о турках, не имевших «бардов в их свите», побудили Пушкина принять литературный вызов и выйти из него победителем.

Но и в родном отечестве в адрес Пушкина раздавались упреки. Правда, иного порядка. «Мы думали, что автор Руслана и Людмилы устремился на Кавказ, <дабы> в сладких песнях передать потомству великие подвиги русских современных героев, – сетовал на страницах “Северной пчелы” Фаддей Булгарин, – .и мы ошиблись!»

«Приехать на войну с тем, чтобы воспевать будущие подвиги, было бы для меня, с одной стороны, слишком самолюбиво, а с другой – слишком непристойно», – парировал своим оппонентам поэт. И называл две причины, ставшие отправными к путешествию на Кавказ: «Желание видеть войну и сторону малоизвестную…»

По счастью, это ему удалось.