Текст книги "Билет в плацкартный вагон"

2. Павел

Шёл 1946 год. Отгремели победные залпы салютов, постепенно восстанавливались разрушенные города и сёла, но не все порушенные войной семьи можно было восстановить заново.

Глухой промозглой октябрьской ночью пассажирский поезд остановился на большой станции. Из вагонов высыпало много прибывших. Все они стали быстро разбредаться в разные стороны. Каждый спешил туда, где его ждали или же где можно было перекантоваться временно, пока на горизонте что-то не забрезжит. Павел отошёл от вагона в сторону на несколько шагов, рывком снял с плеча вещмешок, поправил поношенную шапку-ушанку, достал папироску, помяв её слегка пальцами, и закурил. Его никто не встречал. «Может, не получили телеграмму, – размышлял он, и его лоб прорезала глубокая поперечная морщина до переносицы. – А письма? Что, тоже не получили? Хотя бы две строчки могли черкнуть в ответ. Живы ли они? Хоть кто-нибудь из них жив? Надо во всём разобраться самому на месте?» Он был высок и худощав – шинель на нём болталась, как на вешалке.

До войны он жил в большом портовом городе, работал на заводе, как и многие другие парни, а по вечерам любил играть на аккордеоне. Голубоглазый, белокурый, улыбчивый, беспечный паренёк очень нравился девушкам. Он выбрал одну из них, скромную, ладную, чистоплотную, серьёзную. Жили дружно, снимая комнатку, у одной актрисы. Родился сын – и вдруг война. В самые первые дни ушёл добровольцем на фронт, но повоевать не пришлось. Ранение. Плен. А домой в сорок первом пришло извещение: «Пропал без вести». Суровые испытания, не для слабовольных, выпали на его долю, но не сломили, оставив глубокие морщины и шрамы на его молодом лице и в душе. В самые невыносимо тяжёлые и самые светлые мгновенья своей жизни Павел вспоминал малюсенькую солнечную комнатку, где был так счастлив, и, конечно, своего крошку-сына с ангельским взглядом и беленькими длинными кудряшками и её, свою жену Леночку. К ним он шёл, превозмогая любые испытания и боль.

Павел стоял, курил, нахмурив брови и опустив глаза, из состояния глубокой задумчивости его вывел резкий паровозный свист.

Раздался гудок – и весь состав вздрогнул, пошатнулся, слегка попятился, словно страшился дальней дороги. Дёрнулись, проскрежетали вагоны – и снова застучали колёса по рельсам дружно и слаженно, радуясь своему движению. Поезд набирал скорость и уходил со станции, ускользая из виду и оставляя после себя облачко дыма и лёгкий сладковато-горький запах.

Павел затушил и бросил папиросу, вспомнил: «Куда? В какую сторону от вокзала нужно направиться?» В этом почти южном и сильно разбросанном по холмам городке он был всего два раза. Быстро сориентировавшись, он зашагал по малознакомым улочкам.

Было тихо. Город спал. Только его торопливые шаги гулко раздавались в ночи. Да луна, вечно печальная и одинокая, смотрела на него свысока с сожалением. И ему вдруг показалось, что он один-одинёшенек на всём белом свете и спешить ему некуда: его никто не ждёт. Отыскав нужное место, он ещё раз решил проверить свою зрительную память, нашёл и прочитал название улицы и номер дома, что стоял на самом углу. Дом был крепкий двухэтажный каменный, построенный ещё далеко до войны и уцелевший почти без повреждений. Павел долго ходил под окнами, курил, ёжился от холода, тёр руки и ждал, когда загорится свет в окнах. Наконец дождавшись – он направился к воротам, дёрнул ручку калитки, прошёл по двору и стал подниматься по крутой лестнице без перил и с разбитыми порогами. Открыв парадную дверь, он вошёл в коридор. Коридор был узкий и длинный, с крошечным оконцем, находящимся почти под потолком. Окно выходило в чей-то сад и было полностью закрыто ветвями деревьев, так что свет еле сочился даже днём. Было очень темно. Павел чиркнул спичкой. Высокие стены казались чёрными. Пахло помоями. Павел чуть ли не споткнулся о какое-то пустое ведро. Оно громыхнуло у него под ногами и покатилось. Он нагнулся, чтобы поднять его и поставить на место, и испачкал руки о влажную, липкую, мерзкую грязь. Он нашёл в кармане скомканный носовой платок, вытер руки, поправил шапку. Он сильно продрог, и от холода у него плясали зубы. Он подошёл вплотную к двери. Павел приехал за своей семьёй, которая – по его предположению – жила у своих родственников в квартире, перед дверью которой он стоял, заставляя себя постучать. Эта облезлая тяжёлая тёмная дверь разделяла его настоящее и будущее. Сейчас, стоя перед закрытой дверь, он мог надеяться на счастье, прислушиваясь к своему внутреннему голосу, к своим ощущениям. Несколько раз ударил кулаком по двери, и до него донеслась приглушённая возня.

– Кто? – прозвучал вопрошающий пронзительный высокий осторожный и напуганный женский голос, то был голос её сестры.

Павел узнал этот голос и уже смело, громко позвал:

– Аня! Аня, открой мне! Это я, Павел. Я приехал за Леной и Женечкой.

Его приезду скорее удивились, чем обрадовались. Приём был холодный. Аня приоткрыла входную дверь и стала вглядываться в лицо ночного гостя, потом, его узнав, сказала:

– Лена у нас не живёт. Мы получили извещение с фронта и решили… Ты сам понимаешь. Лена вышла второй раз замуж за военного. Сейчас она живёт не то в Германии, не то в Польше.

– Где мой сын?

– Умер, умер ещё в сорок первом от менингита, – проговорила Аня быстро и тихо.

За спиной у Ани кто-то сильно закашлял, и недовольный хриплый мужской голос прокричал:

– Кого ещё принесло среди ночи? Гони их всех!

Аня закрыла дверь. От прошлой довоенной жизни у Павла остались только воспоминания, даже фотографии отняла война.

3. Гениальный план

Дойдя до фонтана, что на территории больничного городка, я так и не посмела раскрыть семейную тайну Елене Георгиевне, понимая, что говорить об этом в данный момент уже поздно.

– Ты иди, а я постою и посмотрю тебе вслед. Иди, не оглядывайся, – с ласковой улыбкой по-матерински сказала Елена Георгиевна.

– Я хотела вас проводить обратно… до вашего корпуса.

Елена Георгиевна отрицательно мотнула головой в ответ. Я не стала возражать и пошла прямо по дорожке к выходу, к воротам. У самых ворот я всё-таки не выдержала и оглянулась. Она по-прежнему стояла на том же месте, где мы только что простились. Елена Георгиевна махнула мне рукой так же, как она это всегда делала из окна своей кухни. И я ей в ответ тоже несколько раз махнула, как в прежние времена, и взглянула на неё весело, хотя мне было не до веселья. Это было единственное, что мы могли: чудовищная машина была уже кем-то запущена… остановить её ни у меня, ни у неё не было сил и средств.

За больничной оградой шла кипучая городская жизнь. Дзинькали неповоротливые трамваи, ревели и неслись наперегонки, задыхаясь от важности, автомобили по широким ухоженным улицам. Где-то, сбившись в кучу, чирикали, замаскировавшись в кустах, воробьи. Прохожие в бешеном темпе неслись куда-то, словно боясь, что их кто-то обгонит. Всё было – как всегда.

А вот те люди, которые не успели или не сумели включить все свои силы, чтобы двигаться в заданном для всех ритме города, те, кто в силу своего здоровья, возраста или каких-либо прочих причин оказался за больничной оградой, в тех мрачных, несмотря на яркое искусственное освещение, сиротских больничных покоях, – они были вынуждены временно или навсегда оставаться в них. И они смотрели на жизнь как бы со стороны, словно неровные буквы, написанные небрежно плохим учеником за полями школьной тетради.

Последние мучительные дни перед своей операцией Елена Георгиевна не испытывала никаких чувств жалости к прошлой своей жизни… и, наверное, как и у всех, недосказанной. Тем паче у неё не было никаких угрызений совести за те ошибки, которые пришлось совершить ей. Она была уверена, что за них она уже сполна расплатилась. Она сама чувствовала, как очерствело и покрылось коркой всё внутри у неё. Всем её существом овладел животный ужас, который испытывают приговорённые к смерти. Она задавала себе вопрос: хватит ли у неё сил на это испытание, ведь ей уже исполнилось восемьдесят два года. Ей не хотелось выглядеть жалкой, ей хотелось сохранить человеческое достоинство. За несколько дней до операции она совершенно отказалась от еды. Она даже не могла лежать и сидела у себя на койке, глядя на всех и на всё окружающее её спокойным обречённым взглядом. Единственным желанием у неё было, и об этом она сказала мне при последней встрече: «Хочу тихо умереть дома, в своей квартире». Знала ли она, догадывалась, что именно её квартира, стоящая тогда шесть миллионов, является главной причиной её боли и смерти.

Молодые, энергичные, уверенные в себе, рациональные, предприимчивые людишки, совершенно глухие и слепые к страданиям конкретного человека, преступно корыстные, цинично жестокие, живущие по общим бандитским примитивным схемам, давно уже приглядели её квартирку и поделили между собой миллионы за её будущую продажу. Собрав все сведения, они постепенно и осторожно убирали всех наследников всякими способами, чтобы это выглядело со стороны как можно естественнее. Пусть даже и дальних родственников, которые хоть чем-то могли разрушить их гениальные планы. Напялив на себя маски добропорядочности, образованности, эти люди-автоматы почти механически овладели навыком уничтожения неудачников и слабаков. Они издевались и смеялись над теми, у кого хоть чуть-чуть появлялся отблеск угрызения совести. Эти запрограммированные существа, сведущие во всех областях, не прочь присвоить не только чужие квартирки, но и чужие мысли, работы, рукописи, считая себя во всём правыми и застрахованными от всех неприятностей, способные всегда вывернуться так, что виновные останутся невиноватыми.

Как раз в это время мои родственники, в основном мужчины, уходили из жизни друг за другом. Все они, как правило, перед тем как сгинуть, лишались работы, а значит – средств для существования, попадая тем самым под власть нелепого случая, влача жалкое существование. Все они были – как винтики дьявольской машины самоуничтожения. Но самое обидное то, что многие из них так и не поняли, говоря словами Есенина: «Куда несёт нас рок событий…»[2]2
  С. Есенин. Письмо к женщине.


[Закрыть] Я сама не сразу всё поняла. Только повзрослев, испытав полынный вкус потерь, примерив чужие одежды, узнав о схожести чужих судеб с моей, я постепенно стала разбираться – «что?», «к чему?», «из-за чего?»

Безусловно, девяностые годы были тяжёлым испытанием для многих в нашей стране. Если брать конкретного человека, то у каждого была своя история, но для многих одиноких людей, особенно пожилых, имеющих свою жилплощадь или ожидавших её получения, а были и такие, – вот у них, если взять во внимание их истории, можно найти много общего, особенно концовки.

4. Звоночки

Простившись с бедной Еленой Георгиевной, я возвращалась домой уже под вечер. Выйдя из электрички, пересела в маршрутку и помчалась по присмиревшему, уставшему за день городу среди фейерверка разноцветных огней. Жизнь не уснула в нём, а перешла в другую, имеющую свои правила, игры и развлечения. Иногда мне приходилось, мимоходом наблюдая, подсмотреть за кем-то из прохожих, кто вдруг нечаянно привлёк к себе моё внимание, – это были разные люди, но всех их объединяло одно желание, кото рое они старались спрятать даже от себя: им всем хотелось нравиться другим людям.

Конечно, люди нуждаются во внимании, поддержке, похвале и в уважении. В каждом человеке, если присмотреться, обязательно найдётся что-то хорошее.

И вот я уже дома, на площадке. Ключ сделал несколько поворотов в замке, и я вошла в квартиру, включила свет и прошла в комнату; несколько минут сидела в кресле, вороша память и давая оценку пережитым событиям. Потом взяла книгу со стола, открыла и начала искать ту страницу, на которой остановилась в прошлый раз. Вот, кажется, здесь: «Вспомни всех тех хороших людей, которых ты знал. Всех тех прекрасных людей. Ему стала невыносима собственная несправедливость. Несправедливость он ненавидел так же, как и жестокость…»[3]3
  Э. Хемингуэй. По ком звонит колокол.


[Закрыть] Нет, это я уже читала… стала листать дальше. «Господи, как хорошо, что у меня прошла злость. А то ведь я уже задыхаться начал – как будто ураган налетел. Злость – тоже роскошь, которой я, чёрт возьми, не могу себе позволить…»[4]4
  Э. Хемингуэй. По ком звонит колокол.


[Закрыть] И опять осечка. Мне понадобилось несколько минут, чтобы сосредоточится и найти наконец нужную страницу и строчку. Снова погружаясь в чтение, я незаметно удалялась от тяжёлых впечатлений дня, ухватившись за найденную нить повествования; вновь герои романа тянули меня вверх, в горы. И я, осторожно ступая, с угрюмым и усталым лицом тащилась за ними по узкой отвесной тропе. И разочарование, обиды, неуверенность, сомнения покидали мой дом, и глухая ночь отступала, пряталась за занавеской. Свет настольной лампы осветил огромный нескончаемый мир, я, забыв усталость и сон, мысленно шагала, стараясь догнать и не упустить из вида своих книжных товарищей. Хорошо, что книжные у меня есть друзья, а настоящих и реальных, что повстречались в жизни, я растеряла, безжалостно прогнала их, или они сами удалились от меня тогда, когда по-настоящему были мне нужны. Я расценила это как предательство и не желала больше идти с ними на контакт.

Я держу в руках робкий белый лист бумаги с чёрными мелкими значками, которые выстроились в ровные ряды друг за другом, как солдаты на параде. Сливаю значки в слова, читаю и слышу знакомый голос писателя. Ловлю его иронию, горечь пережитых разочарований, слышу тревогу его и радость. Я могу спорить с ним, испытывать восторг от остроты и точности воплощённой им мысли, но чаще всего я принимаю всё написанное им на веру и черпаю для себя его мудрость. Он для меня друг. Друг на всю жизнь. И пусть мы часто с ним живём в разных временных рамках и нас разделяют века и страны – я руководствуюсь и принимаю за правила то, что сумела понять и открыть для себя при чтении. Я закрываю прочитанную книгу, иногда даже плачу над авторской достоверной развязкой. Но чаще всего я испытываю удовлетворённость от того, что преодолела лень свою и слабость, дотянулась до самой концовки произведения. Я ставлю книгу на полку, но когда придёт час – снова возьму её, найду нужную страницу, угадаю пометку. Снова услышу знакомый голос и припомню нужный совет.

Сейчас, чтобы переосмыслить прочитанное, несколько минут сижу в кресле, прикрыв глаза, как после тяжёлого труда.

Постепенно меня стал одолевать сон, и на какой-то краткий промежуток ресницы мои сомкнулись, и я уснула, сидя в кресле. Мне ясно, точно наяву, представилось, что я стою ночью у подъезда дома Елены Георгиевны. Мрак окутал всё, но на всех этажах пятиэтажного дома окна излучали яркий свет, словно электрические фонарики резали сгустившуюся тьму. И те три её окна, что выходили во двор, тоже ярко светились. Задрав голову, я присматриваюсь к ним и нахожу перемены: кто-то заставил их, захламил какими-то вещами… бесформенные очертания… их угадать я пыталась, но не могла. Рядом со мной возникла незнакомая старуха, очень для меня неприятная, со своими навязчивыми бесцеремонными расспросами. Старуха похожа на моль – блёклая, линялая, изъясняется на каком-то диалекте. Мне трудно ей отвечать, подозреваю, что именно она теперь хозяйничает в квартире тёти Лены. Всё моё внимание приковано к кухонному окну, где когда-то совсем ещё недавно я могла видеть Елену Георгиевну со своим мужем, машущих мне по-дружески рукой на прощание. И раньше свет, идущий из их окон, и их доброе участие вели меня по чужим улицам. Теперь этого уже нет и больше никогда не будет.

Тонкую прозрачную тишину квартиры вдребезги разбивает наглый настойчивый телефонный звонок. Я даже вздрогнула, но не сдвинулась с места. Звонки не прекращались. Они возобновлялись через интервалы в десять-пятнадцать минут. Я догадалась, для чего это делается. Главное – посеять страх. Всё непонятное, необъяснимое рождает страх в человеке. Страх несёт неуверенность, а неуверенность – главный помощник неудачам и ошибкам. Я сидела, не двигаясь, решая для себя математическое уравнение с несколькими неизвестными.

Эти звонки начались два года назад после того, как ко мне однажды зашла одна соседка. Раньше она не была у меня никогда. Её звали Евгения Гавриловна. Евгении Гавриловне было за шестьдесят. Она изо всех сил старалась обмануть свой возраст. Её маленькое морщинистое личико было сильно наштукатурено. Носила она модные длинные сапоги, натягивая их на короткие ноги выше колен. В любую погоду и непогоду была без головных уборов, вечно задрапированная броскими, кричащего цвета шарфами. Носила она дорогие, модного покроя пальто и костюмы. За глаза я называла её Гроссдамой. Она заведовала каким-то отделом в гипермагазине, и там же с ней работал её муж. Он был маленький, толстый, пронырливый мужичок с бегающими мышиными глазками и круглой лысиной. Евгения Гавриловна пришла довольно неожиданно, я не была из их компании. Надо сказать, что она с мужем были очень общительные люди, знакомых у них была тьма. Компании у них собирались каждую неделю. Все приличные с виду люди, долго танцевали, играла громко музыка, но без хорового пения. Войдя ко мне в дом, Евгения Гавриловна расположилась на диване. Мне было лестно видеть её у себя в гостях. Она начала непринуждённую беседу, довольно откровенно рассказывая о своих семейных неурядицах. В основном разговор шёл про непутёвого тридцатилетнего сыночка. Он закончил вуз, но работал официантом в ресторанчике; был женат, но с женой не жил; имел ребёнка, но им не интересовался, – шалопай. Одно не могу понять, что меня тогда дёрнуло за язык, наверное, я неумело хотела поддержать разговор и пустить пыль в глаза. Я стала говорить ей о том, что у меня есть пожилая тётя, что она живёт в Москве, одинокая, похоронила мужа, – раскрыла перед ней все карты, словно меня нарочно потянули за язык. Никогда не прощу себе такую глупость. Через некоторое время в моей квартире по ночам, когда муж заступал на вахту, стали раздаваться телефонные звонки. Сначала я снимала трубку, из которой неслось мычание и неприличные звуки, потом уже смелее мужской грубый голос простонал: «Хочу тебя!» Расчёт был верный – я действительно, к сожалению, никому не рассказала об этом: мне было стыдно. На это и рассчитывали грязные ублюдки. Я поняла, что попала в поле зрения какой-то крепкой криминальной группировки, как одна из наследниц московской квартирки. Мне надо было быть умнее, осторожнее. А я сама выпрыгнула из мутной воды перед лицом браконьеров.

Да… единственный памятный подарок Елены Георгиевны, который у меня остался после её смерти, медальон с часами, я потеряла; точнее, у меня его вытащили из бокового узкого кармана плаща за едва торчащую цепочку.

Белое кружево

1

Небольшой городок с невысокими зданиями, крепко прижатыми к земле, и с многоэтажными новостройками вперемежку ярко искрится и дымится сквозь морозный дрожащий воздух. Зимой этот небольшой город приобретает особое очарование, когда снег заботливо укутывает его и на белом фоне, как на бумаге, ещё ярче видны его причудливые строения и церкви, пережившие не один век. Почти в центре города протекает река, деля его на две части. Помимо этой реки – есть ещё несколько речушек, несущих свои малые воды, в черте города. Одна из таких речек носит смешное название Блинчик и служит естественной природной границей города. На правом высоком её берегу прилепились несколько изб, а на другой открываются дали полей.

В одной из таких изб, как раз на берегу этой речушки, напоминающей глубокий ручей, жила несколько десятков лет тому назад одна супружеская пара. Он, Николай Семёнович, был невысок и худощав, с седым хохолком на голове. Черты лица его были мелкие и приятные. Он был прост в общении, очень открытый и душевный человек, о котором можно вспомнить только добрым словом. Любил он носить рубашки без галстука, подкручивая до локтя длинные рукава.

Она, Валентина Александровна, жена его, напротив, была довольно крупная женщина: полная и рослая, грудастая. Лицо её было продолговатое и широкое с крупными чертами. Карие большие, немного выпуклые глаза блестели молодым задором и любовью к жизни. Её очень украшали густые тёмные волосы, за которыми она умела ухаживать, создавая на голове пышные высокие причёски. Её опрятные нарядные прямые платья и причёски придавали ей особую стать. Было ей уже за шестьдесят, чуть меньше, чем её мужу. Жили они вдвоём, были бездетные.

Первый раз я пришла в их дом зимним вечером на Рождество. Собак во дворе не было. Постояв чуть на крыльце, мы постучали. Нас было двое – я и моя бабушка. На пороге нас радушно встретили хозяева. Валентина Александровна одета была в своё любимое вишнёвое платье с белым кружевным воротничком, под ним была приколота массивная брошь. Брошь имела овальную форму и состояла из одних камушков, которые сверкали, словно бриллианты. Николай Семёнович был в синей рубахе и чёрных брюках, весёлый и бодрый.

Дом оказался просторным и светлым, со множеством маленьких окошечек. Нас проводили в большую горницу, стол был уже накрыт. Помню, мне очень понравились солёные красные бочковые помидоры с очень тонкой кожицей, пахнущие смородиновым листом. Хозяйкой Валентина Александровна была замечательной: каждая вещь в доме знала своё место. Обстановка была непринуждённой. С грампластинки лились модные мелодии – всем было легко по-домашнему.

После застолья, немного захмелев, Николай Семёнович обратился к жене:

– Валюша!

– Что, Коль? – отозвалась Валентина Александровна.

– Валюша, прочти, пожалуйста… отрывок из книги, – попросил Николай Семёнович, поудобнее усаживаясь в кресле, опершись одной рукой о подлокотник и наклонив набок голову.

Валентина Александровна сразу отыскала нужную книгу на этажерке, села в кресло и начала читать: «… и молодой, шустрый и весёлый Коля Зубков, только что вернувшийся с задания…» В этой книге мемуаров одного боевого генерала было всего несколько строчек о нём, о Николае Семёновиче Зубкове, отважном разведчике и весёлом добром пареньке.

Этот короткий отрывок они оба – и Николай Семёнович, и тётя Валя – знали, конечно, наизусть. И каждый раз он звучал по-особенному, и комок подступал к горлу при взгляде на стариков, для которых война стала не только тяжёлой проверкой на прочность, но и совпала с их неповторимой юностью.

«Только я по-прежнему связной между этим миром и войной…» – не помню автора, написавшего эти стихи, но я уверена, что они написаны тоже про Николая Семёновича и про таких же, как он, – солдат, вернувшихся с полей сражений, но мысленно возвращающихся опять и опять в то грозное время, как ни странно, чтобы черпать силы для новой мирной жизни и мерить свои поступки теми героическими днями, когда они делали для победы всё в полную меру человеческих сил.

А за окнами было тихо и слишком спокойно, а на стёклах белым кружевом стелился морозный узор.