Текст книги "Волшебная мелодия Орфея"

Глава 4. Тень Орфея

Ноябрь 1147 года, аббатство Клюни, владения Французской короны

Осенью сумерки наступали рано, а после ужина и вообще тьма стояла хоть глаз выколи. Брат Бернар приподнял фонарь повыше. Сегодня был его черед обходить монастырь. Так было заведено, что после повечерия все обитатели монастыря отходили ко сну. Бодрствовали лишь привратник и один из монахов, в обязанности которого входил ночной обход монастыря. Бернар добросовестно осмотрел приемную, хоры, прошел в трапезную, заглянул в лазарет, потом так же неторопливо обошел оставшиеся помещения. В момент, когда проходил мимо скрипториума, услышал слабый шепот, за которым последовали еле слышные шорохи.

– Кто здесь? – прокричал инфирмариус.

Какая-то тень метнулась в сторону, и установилась тишина. Монах покачал головой, наверное, показалось. Спать ему не хотелось, но следовало отдохнуть перед всенощной молитвой. Вернулся в свою каморку, примыкающую к лазарету, потушил фонарь и прилег, как был, не раздеваясь. В каморке было холодно, он поежился и потеплее закутался в меховую доху, служившую ему и простыней, и одеялом. Большая часть монахов ночевала в двух огромных общих спальнях. Конечно, они были гораздо теплее, да и лежанки были поудобнее. Но здесь никто не мог нарушить его уединения. А еще санитарный брат любил ночные часы, когда в мире царил совершенный покой и мысли легко возносились к небу. Бернар зашептал слова молитвы, вспоминая слова своего учителя Иоанна: «Монахи должны молиться в те часы, когда не молится ни один другой, ибо наши молитвы охраняют мир, как щитом! Молись, сын мой, и помни о силе твоей молитвы!» Но спасительный сон приходить не спешил, окончательно заплутавши где-то в дебрях Бернарова сознания. Санитарный брат покрутился еще немного и решил выйти наружу. Что-то явно не давало ему покоя. На этот раз на всякий случай прихватил с собой фонарь. Вернулся к скрипториуму, ничего особенного. Повернул к находившемуся за углом лавариуму и споткнулся. Еле удержал равновесие, осветил землю и вскрикнул. Прямо под ним, лицом вниз лежал один из братьев. Торопливо поставил фонарь на землю и перевернул неподвижное тело. Прорвавшийся сквозь облачную пелену лунный свет бледным блеском отразился в широко открытых глазах известного теолога Гийома Ожье. Бернар приник к груди, сердце парижского гостя было так же неподвижно, как и его взгляд, обращенный к темному ночному небу. Санитарный брат закричал.

Во дворе началась суматоха: «Кто кричал?» «Что происходит?» «Кто-то проник в монастырь?» Зазвонил колокол. На ходу натягивая рясы, появились другие монахи. Над телом Ожье склонился отец-госпиталий, он припал к уху покойника и зашептал Absolvo te, посмертно отпуская грехи. Следом достал пузырек с освященным елеем, с которым никогда не расставался, помазал лоб и бессильно вывернутые ладони. «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему, да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. Аминь. И, избавив тебя от грехов, спасет твою душу!» Бернар без слов наблюдал за действиями Ансельма. Для всех окружающих самым главным было спасение души погибшего. Но санитарного брата в этот момент больше занимал самый земной вопрос: причина его смерти. Двое братьев перенесли бренное тело теолога на носилки и последовали в мертвецкую. Остальные даже не сдвинулись с места. Они знали, что душа покойного начинала свой путь в иной мир, и важнее всего сейчас для нее было найти небесный свет и не потеряться во тьме. Вокруг стояла тишина и тихие, словно дуновение ветерка, слова молитвы. Лица всех были строгими, сосредоточенными, каждый был погружен в себя. Смерть преследовала каждого, она была закономерным концом и освобождением. Именно так должно было быть. Бернар без слов последовал за носильщиками. Внутри тело переложили на каменный помост, поклонились и ушли. Бернар остался один. Взял свечу и поднес к лицу умершего. Теперь он мог лучше рассмотреть черты Ожье. Монах задрожал, никогда не видел ничего подобного. На него повеяло холодом. Он задрожал и оглянулся, словно опасность угрожала теперь ему самому. Но сзади никого не было, только ветер шевелил полог. Он перекрестился и зашептал слова молитвы, только несколько минут спустя нашел в себе силы вернуться и вновь увидеть искаженное маской ужаса лицо доктора теологии Гийома Ожье.

Бернар заколебался. Оставаться здесь было выше его сил. Да и в любом случае благоразумнее всего было дождаться утра. Он прикрыл то, что осталось от гостя аббатства, холстом и, еще раз прошептав молитву, вышел во двор. Дышать сразу стало легче. Но спать не хотелось. До утра крутился Бернар в бедной своей каморке. Перед внутренним взором стояло лицо Ожье. Видение это отпускать его никак не хотело. Словно мертвый пытался передать ему какое-то послание, только какое? Бернар не выдержал, вскочил с набитого соломой тюфяка и встал на колени. Молился долго, истово, только когда почувствовал смертельную усталость, вернулся в постель. На этот раз полегчало, и он забылся тяжелым сном.

Сразу после утренней мессы поспешил в мертвецкую. Холст был нетронутым. Явно никто в его отсутствие не заходил. Он откинул материю. Стараясь не смотреть на лицо покойного, развязал пояс, аккуратно разрезал бурую рясу, под которой обнаружилась тонкого сукна и редкого качества сорочка. Свою плоть при жизни покойный явно баловал. Осмотрел внимательно тело. Но никаких следов насилия не обнаружил. Естественная смерть? Тогда что это могло быть? Сердечный приступ? Удар? Санитарный брат покачал головой. Он мог поклясться всем, чем угодно, что сердце у теолога было великолепным. Ни одного признака сердечной слабости: блестящие волосы, розовые ногти, гладкая кожа и, судя по вчерашней трапезе, отличный аппетит. Отравление? Бернар вновь внимательно осмотрел руки, заглянул в рот, в глаза покойного. Если это был яд, то Бернару он известен не был. Хотя что-то все равно было не так. Руки зажаты в кулаки, а тело выгнуто так, словно сведено странной судорогой. Все это в совокупности с маской ужаса на лице могло быть последствием только одного. Неожиданная идея стала крутиться в голове и отпускать никак не хотела. Он слышал об этом давным-давно, но никогда не верил в реальность подобного. Тем более не приличествовало монаху, посвятившему свою жизнь служению Небесному началу, интересоваться служителями темных сил. Бернар отогнал богопротивные мысли, ворочавшиеся в голове, и сосредоточился на другом. Еще один факт, на этот раз вполне реальный и земной, заинтересовал его. Изучив внимательно лежавшие перед ним останки, санитарный брат пришел к интересному выводу. На его взгляд, Гийом Ожье напоминал кого угодно, но только не специалиста по теологии, большую часть жизни прокорпевшего над книгами в душном и малоосвещенном помещении. Он мог быть воином, торговцем, моряком и, что примечательно, сравнительно недавно побывал в южных, горячих странах. Знойный солнечный загар прочно въелся в кожу покойного.

Дверь тихо скрипнула, и на пороге появился бледный Руфин Редналь.

– Pax et bonum, брат Бернар, – произнес он, – могу ли я увидеть моего учителя?

Черные круги под глазами от бессонной ночи, дрожащие руки и прерывающийся голос, ученик теолога утратил все свое высокомерие.

– Проходи, – кивнул санитарный брат.

Редналь прошел внутрь, мельком взглянул на распростертое тело и отвернулся.

– От чего он погиб?

– Не знаю, – честно ответил Бернар.

– Его убили? – прерывающимся голосом спросил гость.

В ответ инфирмариус только пожал плечами. Руфин побледнел еще больше.

– Почему ты мне не говоришь правды? – воскликнул он.

– По той простой причине, что она мне неведома, – успокаивающим голосом начал Бернар, – на его теле ничего, ровным счетом ничего не указывает, что смерть эта неестественная.

– Ничего не указывает! Конечно, ничего не указывает! – Руфин истерически расхохотался резким, кудахтающим смехом, следом так же невпопад расплакался.

– Тебе тяжело, брат мой, – прикоснулся к нему Бернар.

– Не дотрагивайся до меня! – отпрыгнул от него ученик теолога, потом, внезапно успокоившись, шепотом, от которого у Бернара пошли мурашки по коже, произнес: – Как ты не понимаешь! Ему просто приказали умереть! Вот так просто… приказали умереть!

Смерть учителя явно оказалась слишком тяжелым испытанием для Редналя. Он схватился за голову, зашатался и с полубезумным видом вновь уставился на тело Ожье.

– О, горе мне! Что же делать, что же мне делать? – простонал он и выскочил прочь. Только в этот момент до Бернара дошло, что бледная маска на лице молодого человека была не признаком печали. Вовсе нет, и не грусть наполняла сердце Руфина Редналя, а душераздирающий, сводящий с ума ужас. И трясся он не за что-нибудь, а за собственную жизнь. Бернару стало не по себе. Он покрутил круглой головой, похлопал себя по щекам, словно он, а не Редналь только что был близок к обмороку, хлебнул из подвешенной на поясе фляги, с которой никогда не расставался, вина с пряностями. Сразу полегчало. Обернулся к помосту. Идея в голове созрела и оформилась окончательно. Тщательно омыл тело Ожье. Еще раз осмотрел. Вновь ничего особенного не заметил. Пара синяков на плече, явно кто-то его крепко держал, а он пытался вырваться. Санитарный брат покивал головой, словно соглашаясь с собственным заключением. Привычными жестами натянул на него рясу, сорочку сложил и спрятал за стоящими в углу бочками с водой. Закрыл умершего тем же холстом и вышел из помещения. На улице постоял с минуту и уже более решительным шагом направился к покоям аббата.

* * *

Утром на связь вышел Воскобойников.

– Ты что-то задержалась в Париже, – не без подозрения протянул он, – мы тут тебя с Максимом ожидаем, с французским у нас, сама знаешь никак, а у Тристана с английским напряг.

Тристаном звали руководителя гранта с французской стороны.

– Через два дня приеду, – пообещала Настя.

– Апартаменты твои готовы, – снова протянул, словно что-то ожидая, Сережка, – мы тебе самый классный номер выделили.

Настя усмехнулась про себя, представляя рыжего Воскобойникова, отвоевывающего лучший номер для своей Дульсинеи.

– Спасибо большое, Сережа, ты настоящий друг!

Воскобойников пробурчал в ответ нечто нечленораздельное, похоже, слово «друг» его не очень-то устраивало. Обговорив детали встречи, Настя повесила трубку. Следом легко позавтракала, стараясь не беспокоить отсыпавшегося Гарика. Перекинулась парой слов с Бодлером, она так и не поняла: он спал этой ночью или нет, и занялась собственной теоретической подготовкой. Во-первых, следовало вспомнить про Орфея. Что ей было известно? Конечно, кто не слышал про волшебную силу его музыки, которой покорялись не только люди, звери и растения, но даже боги! И еще были совершенно романтическая история любви Орфея к Эвридике и тот самый поход, когда ему удалось покорить бога подземного царства Аида и его жену Персефону. Только хеппи-энда не состоялось. Аид и Персефона пообещали вернуть Эвридику на землю. Правда, поставили одно условие: Орфей не должен оглядываться на следующую за ним душу Эвридики, пока не покинет мир мертвых. Условие оказалось невыполнимым, Орфей не выдержал испытания и оглянулся, а Эвридика исчезла в царстве смерти. Впрочем, античные мифы всегда отличались этой излишней суровостью. Чего стоила только смерть Орфея, растерзанного жрицами Диониса – вакханками. Орфей дорого заплатил за свою приверженность солнечному и великолепному Аполлону, покровителю муз, искусства, светлого начала мира. Дионис – повелитель дикой природы, бог плодородия, виноделия, бог страстный, безмерный, бог народных празднеств и оргий – не простил Орфея. Певец отказался восхвалять Диониса и поплатился за это жизнью.

И еще Орфей был создателем орфизма, первой предфилософской школы Древней Греции, бывшей одновременно религиозным течением, эзотерическим движением и тайным обществом. Хотя, как ни странно, в орфизме светлый Аполлон и темный Дионис соединились в одно и то же божество, словно последователи Орфея наконец признали роль игнорируемого их легендарным создателем природного начала.

Она хорошо знала центральную в орфическом мировоззрении легенду, легенду о любви Зевса и Персефоны, о рождении Диониса и зависти и болезненной ревности Геры. Зевс хотел сделать своего сына владыкой Вселенной. Но ослепленная ревностью Гера отдала Диониса на растерзание Титанам. Настя представила себе дикие подробности пиршества Титанов, где главным блюдом было сваренное и прожаренное тело Диониса. Афина, богиня мудрости, сумела спасти сердце Диониса. Несколько секунд понадобилось Зевсу, чтобы воскресить сына, и несколько секунд, чтобы отомстить Титанам.

Правда, Громовержец, похоже, любил модную нынче реутилизацию ресурсов и из пепла сожженных молнией Титанов создал человеческую расу. Мол, не пропадать же добру! Как будто не мог употребить материал поблагороднее. Так и получилось, что люди оказались двойственными. Тело людей – наследство Титанов, рожденных землей, обречено на смерть, но душа, разум сохранили божественную искру Диониса, перешедшую к титанам из тела Бога. И вполне естественно, что орфиков особенно волновало будущее души. Тело – средоточие грязи, вполне могло отправляться в тартарары, но Божественную душу обязательно надо было спасти. Поэтому после смерти душа посвященного орфика должна была помнить об источнике памяти. Даже были указания вполне практического порядка вроде необходимости всегда двигаться направо, ни в коем случае налево и прочие сомнительной полезности предписания. Именно их орфики записывали на небольших полосках из золота, которые клали в могилы умерших собратьев. Настя прочитала эти инструкции по пользованию потусторонним миром и покачала головой. Вряд ли Магнуса могла заинтересовать эта сторона деятельности Орфея. Нет, дело скорее всего было именно в музыке, тем более де Вельтэн был специалистом по акустике, точнее, по психоакустике.

Решила, что неплохо было бы познакомиться поплотнее с предметом научного интереса Магнуса. Сначала атаковала физическую природу звука. Однако нарвалась на квантово-волновой дуализм и как-то сразу поостыла. Благоразумно решила, что раз ученые сами до конца не разобрались, волны ли это или потоки частиц, то и ей лучше в это дело не соваться. Поэтому решила сосредоточиться на психологических и физиологических особенностях восприятия звука человеком. Про устройство барабанной перепонки помнила из школьных уроков биологии. Диапазон восприятия звуковых колебаний ей тоже был известен: не ниже 16 и не выше 20 000 Гц. Хотя у большинства людей он был гораздо уже. Не говоря уж о том, что все зависело еще и от родного языка. В этом отношении славянам повезло больше всех: диапазон славянских языков был широким, вот и приходилось больше напрягаться, зато и иностранные языки теоретически должны были даваться легче.

Удивилась обилию финансирования работ по психоакустике. Впрочем, ларчик открывался просто. Двигателем торговли XX и XXI веков была реклама, поэтому от понимания того, что и как слышат люди, зависела окупаемость инвестиций, правильность выбора рынка сбыта, прибыль и прочие скучные, но очень важные вещи. Все это шло в ногу с идеей зомбирования послушной воле рекламодателей толпы. Правило «Куда бульдоги, туда и носороги» при успешно разработанных лозунгах и эффективном вдалбливании могло внушить покорной массе что угодно и продать какой угодно продукт, любую избирательную кампанию и т. д. Представила современного Орфея, только не с лирой, а с компьютером, покачала головой. Впрочем, вдаваться в философские размышления об опасности подобных экспериментов не стала. На сегодня с нее было достаточно. Тем более проснулся Гарик и объявил, что сегодняшний день они проведут вместе.

Программа у него уже была готова, и он был твердо настроен посвятить все оставшееся до послезавтрашнего Настиного отъезда время настоящему отдыху. Историю гибели Магнуса решено было на время забыть. Гарику нравилось в Насте совершенное отсутствие задних мыслей, с ней было легко, она не загружала и не загружалась. Первый раз в жизни он встретил кого-то, полностью разделявшего его принцип наслаждения настоящим. Единственное, на что следовало обратить внимание: не поддаться отчаянному желанию прикоснуться к ней, почувствовать легкий шелк ее волос, нежность кожи и ненароком не погрузиться в мягкий омут серо-зеленых глаз. Нет, все должно было остаться дружбой. Похожие мысли вертелись и в Настиной голове. Иногда ей казалось, что они ведут себя как глупые подростки. В конце концов, они взрослые люди и вполне могли позволить себе небольшую любовную авантюру без завтрашнего дня. Но, с другой стороны, сможет ли она вот так просто перевернуть страницу. Уверенности не было. Нет, все-таки лучше было все оставить так, как есть. А завтра она уедет в Клюни, и все встанет на свои места…

Ноябрь 1147 года, аббатство Клюни, владения Французской короны

На пороге покоев аббата стоял верный глухонемой Поль. Если Петр Достопочтенный визиту санитарного брата и удивился, то виду не показал. Он кивком предложил Бернару пройти внутрь и словно забыл о его присутствии. В своих покоях настоятель монастыря был не один. С ним вместе над разложенными на длинном столе чертежами склонился подрядчик Этьен Марешаль, высокий кряжистый мужчина с проблесками седины в каштановой бороде. Санитарный брат осторожно вошел и, стараясь никого не беспокоить, отошел в сторону. Он попал в самый разгар оживленной дискуссии, и спорщикам было явно не до него.

– Наш собор должен быть таким же гармоничным, как и Божественный мир! – восклицал аббат. – Он должен напоминать грешным людям о том, что, чтобы спасти их, Бог принес в жертву собственного сына. Мы должны в нашем соборе найти секрет Божественной гармонии, только тогда он будет неподвластен времени и мы, простые смертные, сможем прикоснуться к вечности! Поэтому он должен превосходить все существующее в нашем мире!

– Я согласен с вами, преподобный монсеньор, – кивал головой подрядчик и тут же продолжал гнуть свою линию, – но наши возможности ограниченны, и сделать своды над алтарной частью еще выше и шире мы не в состоянии! И окна с каждой стороны центрального нефа должны оставаться именно этой ширины, больше не получится!

Этьен Марешаль заслуженно считался одним из лучших в своем деле. В молодости он много путешествовал и учился у лучших мастеров-каменщиков от Парижа до Кельна и Любека. Он был справедливым, знал цену себе и своим мастерам, но если брался за что-то, то все всегда доводил до конца. И с тех пор как он принялся за восстановление обрушившегося свода собора, дело пошло на лад. Движения рук Марешаля были медленными, но ловкими и точными. И под его умелыми пальцами линии на пергаменте оживали, принимая черты колонн, арок и окон-розариев. Бернар даже залюбовался.

– Этьен, мой дорогой Этьен, мы строим не просто храм! Мы строим обитель Бога на земле. И наш Творец, неужели Он не заслуживает самого великолепного, лучшего, что может дать земной мир? Храм – Врата небесные, именно они вход для заблудших душ человеческих в Новый Иерусалим, их путь из смерти и зла к добру и вечной жизни! Да простит меня мой друг, Бернар Клервосский, но долг наш не в освобождении Палестины и старого Иерусалима, а в постройке Нового, здесь и сейчас! Поэтому храм – Град небесный должен быть залит светом, а окна, которые ты предлагаешь, слишком узкие!

– Преподобный монсеньор, я все прекрасно понимаю, но помимо небесных правил есть вполне земные, от которых нам, творениям мира здешнего, никак не открутиться, – спокойно возражал Этьен, – и стены собора должны быть особой прочности, чтобы сдерживать распор потолочных сводов. Иначе крыша вновь рухнет вниз. А для света оконные проемы сделаем хоть и узкими, но с сильным скосом вниз.

– Собор не может быть крепостью, – возразил аббат, внимательно разглядывая рисунок Марешаля.

– Тогда еще раз позвольте настоять, что мы можем использовать контрфорсы, которые очень даже успешно применил аббат Сюжер для базилики в Сен-Дени.

– Но это значительно ограничит размеры здания, – не соглашался Петр Достопочтенный, – мне больше нравится идея боковых коридоров. Их колонны будут поддерживать свод, а их стены и станут служить контрфорсами, и в то же время они зрительно увеличат объемы…

– И значительно увеличат расходы камня, – вежливо, но твердо дополнил настоятеля Этьен Марешаль, – я вам недавно говорил, что монастырю необходимо приобрести хотя бы одну каменоломню, вначале расходы резко вырастут, но быстро окупятся.

– Думаю, что ты прав, – согласился на этот раз Петр Достопочтенный.

– Кроме того, мне придется нанимать дополнительных работников, мои ребята одни уже не справятся.

– Мы можем дать тебе в помощь большое количество послушников и монахов, – предложил Петр Достопочтенный.

– Не хочу вас обидеть, святой отец, но большая часть из них годится только на то, чтобы замешивать известь и ремонтировать леса. Поэтому я вас и предупреждаю, что расходы увеличатся в несколько раз.

– Сын мой, я прекрасно понимаю твои тревоги, но ты живешь здесь и сейчас, а я примеряю все с вечностью. Этот собор останется после нас, он расскажет о нас нашим потомкам больше, чем легенды, красочнее, чем рисунки, и поэтому я и мои братья готовы к самым большим жертвам. Продолжай твое дело и не беспокойся об остальном. С Божьей помощью все наши проблемы разрешатся.

Этьен стал собирать свои чертежи.

– Оставь их пока здесь, они озаряют мою душу радостью и согревают надеждой! Я знаю, что мне не суждено увидеть наш собор законченным, но твои рисунки помогают мне представить его воочию!

Этьен с глубоким поклоном вышел. После небольшой паузы настоятель поднял вопросительный взгляд на притулившегося в углу санитарного брата.

– Святой отец, дело, с которым я к вам пришел, сложное, и заранее прошу простить мою дерзость, – начал Бернар и поклонился.

– Говори, сын мой, – несколько рассеянно ответил настоятель, было видно, что все его мысли занимал только что законченный разговор с подрядчиком.

– Мне не дает покоя смерть нашего гостя, – без обиняков выложил он.

– Она действительно очень неожиданная. И ты выяснил ее причину?

– Нет, святой отец, но я не уверен, что смерть эта произошла сама собой, – заявил Бернар.

– В нашем мире ничего не происходит само собой, всему воля Господа и суд Его, – резонно возразил аббат.

– Простите меня, святой отец, – исправился Бернар, потом осторожно произнес: – Я только хотел сказать, что мне кажется, что погибель эта вовсе не результат вмешательства Божественных сил.

В комнате установилась тишина. Было слышно только громкое дыхание глухонемого охранника аббата.

– Продолжай, – вымолвил настоятель, на этот раз все его внимание было обращено к стоявшему напротив санитарному брату.

– Эта смерть – дело рук человеческих, Ваше Святейшество! Может быть, связанных с дьяволом, но человеческих! – твердо закончил Бернар.

Петр Достопочтенный вскинул голову и посерел. Только сейчас Бернар заметил, насколько постарел за последнее время их настоятель. Голубые, цвета неба глаза стали почти бесцветными, нос обострился, обтянутый сморщенной кожей подбородок беспрерывно подрагивал. Он весь как-то скукожился, ссутулился, только голос продолжал оставаться властным и напоминал того, бывшего Петра Достопочтенного:

– Ты уверен в этом?

– Уверен, мой отец, – как можно тверже ответил Бернар.

– Спаси нас, Отец Небесный, – перекрестился аббат, – ну что ж, видимо, мы сами себе «собрали гнев на день гнева» (Римл.2, 4–5), – грустно добавил он, покачав головой. Потом он замолчал.

Слышны были стук молотков, звук голосов, резкие команды каменщиков, поднимающих камни западного нефа базилики.

– Ваше святейшество, – не выдержал наконец Бернар, – мы должны найти виновных.

Аббат видимо заколебался, он размышлял, словно взвешивая все «за» и «против». Потом махнул рукой:

– Что же, будь по-твоему, только при одном условии: расследование свое ты будешь держать в тайне. Никому пользы не принесет, если узнают, что мы сами сомневаемся в естественности гибели нашего гостя. Плохая слава нашему монастырю ни к чему. Сам знаешь, сколько у нас завистников, и, к сожалению, не только среди светских, но и среди монашеской братии.

– Я выполню все в точности, – заверил его Бернар.

– Полагаюсь на твое благоразумие и сдержанность, дорогой брат. А помогать тебе будет брат Ансельм, он лучше всех узнал нашего гостя и его ученика, так что лишним он не окажется. А в его умении держать язык за зубами никакого сомнения у меня нет.

Бернар хотел было возразить, что в помощниках в таком деликатном и требующем осторожности деле не нуждается. Но аббат кивнул, давая знать, что аудиенция окончена, потом взял в руки колокольчик, заметив который Поль замычал и открыл дверь. Бернар поклонился и вышел прочь. На обратной дороге прокручивал в голове разговор с аббатом. Конечно, своего он добился. Только неприятное чувство неудовлетворения не оставляло его. Было ли ему причиной необходимость посвящать во все Ансельма или что-то другое, пока словами не выраженное, он не знал.

После повечерия на выходе из церкви его поджидал Ансельм.

– Его святейшество посвятил меня в курс дела, – без обиняков выложил странноприимный брат, – так ты уверен, что нашего гостя убили?

– Ни в чем я не уверен, – нервно оглянулся Бернар.

– Ты прав, – без слов понял Ансельм, – для разговора нам надо найти укромное место. У нас тут повсюду уши и глаза имеются, особенно вон те, хромоногие, – взглядом указал он в сторону ошивающегося рядом Иосифа. – Встретимся в сторожке рядом с садом, как только луна спрячется вон за тем дубом, договорились?

Бернар только кивнул в ответ. Но дойти до лазарета спокойно ему все равно не дали. Дорогу перерезал вездесущий Иосиф, не зря же он все время рядом околачивался.

– Правда, что Ожье убили? – запыхавшись, поинтересовался он.

– С чего ты взял?

– Ты, брат, не увиливай, я же тебе все как на ладони, как на исповеди, а ты меня даже в известность не поставил! – с обидой выговорил Иосиф.

– Сначала ответь на вопрос: почему ты решил, что Ожье убили?

– Да его ученик чуть за грудки с приором не схватился! Мол, убили его учителя и его, Руфина, порешить хотят.

– Теперь слушай внимательно, Иосиф, причина смерти теолога мне неведома, иначе я бы и сам заявил об этом во всеуслышание.

– Так его убили или нет? – растерялся слегка Иосиф.

– Не знаю, говорю тебе, не знаю, – раздраженно произнес Бернар, которому не терпелось самому найти ученика теолога и расспросить его поподробнее, – кстати, мне показалось, что Руфина на вечерней молитве не было?

– Остался в странноприимных покоях, говорит, что боится наружу выходить. И стражника к двери приставить потребовал, – сообщил ему Иосиф.

– Стражника, говоришь?

– Вот именно, за свою жизнь трясется, ученый человек, – с оттенком презрения отметил хромоногий брат, – как о греховности нижнего мира и о радости встречи с Всевышним рассуждать, так в первых рядах, а как о собственном путешествии в один конец речь зашла, как осиновый лист задрожал! Видать, не без греха!

– А кто без греха, Иосиф? – заметил Бернар и тихо добавил: – Я пойду, а ты пока особенно язык не распускай, кто его знает, кого и чего сейчас следует бояться…

* * *

С утра Настя, все еще под впечатлением вчерашнего дня, начала собирать вещи. Гарик должен был появиться ближе к вечеру и посоветовал ей напоследок еще раз прогуляться по Парижу. Что Настя и сделала. Настроение у нее было мрачноватое. Вчера они великолепно провели время. Но, как ни странно, настроение от этого вовсе не улучшилось, а скорее ухудшилось. Было одно «но», в котором Столетова отчаянно не хотела себе признаваться: ей совершенно не хотелось уезжать. В голову полезли неприятные и трудноразрешимые вопросы. Что же с ней было не так? У других все как-то получалось гораздо легче. А у нее – одни заморочки! Тетя Аля была уверена, что виной всему грустная история расставания Настиных родителей. Разошлись супруги Столетовы уже давно, Насте тогда только что исполнилось девять лет. Все произошло просто: папу однажды не дождались к ужину. За этим последовал телефонный звонок. Мама тихо заплакала, тем же вечером на такси примчалась Алевтина. Она тут же уложила Настю в постель, строго приказав спать и ни о чем не думать. Потом сестры заперлись в родительской спальне. Следом мама с папой развелись по-тихому, по-интеллигентному. Отец даже на полученную вместе квартиру не претендовал, а потом и вовсе исчез из Настиной жизни, переехал с новой женой в Новосибирск и присылал только открытки на день рождения и Новый год. Столетова тряхнула головой, отгоняя тоску, попробовала переключиться. Только легче не становилось.

– Жалко, что уезжаешь, – подлил масла в огонь хакер.

– Меня уже ждут, я сюда, в конце концов, работать приехала. – Настя отвечала так, словно сама себя уговаривала.

– Твоя правда, да и вообще зря мы все это с Вельтэном затеяли.

– Подожди, не можем же мы остановиться на полпути! – встрепенулась Настя.

– И остановимся, какая разница, ну и фиг с ним, – махнул рукой Бодлер.

– Как это фиг! – слегка возмутилась его собеседница.

– В смысле, мы же не детективы! Да и потом, нас, что ли, касается, кто его и за что убил! – пожал плечами хакер.

– У тебя с моралью явный напряг, – констатировала Столетова.

– То есть у тебя с ней все в порядке?

– У меня да, – уверенно заявила Настя, – а вот ты и этические вопросы…

– У меня нет никакой проблемы с этическими вопросами, – заявил хакер, – задай, какой хочешь.

Столетова оторопела. Потом, поразмыслив, решила: а почему бы и нет? Мораль у Бодлера была, но очень уж она была своеобразной. Ей иногда хотелось получше изучить друга Гарика. Она с радостью ухватилась за эту возможность отвлечься. Почему бы действительно не задать ему пару традиционных этических задач. Первая в голову пришла сразу, ее они совершенно недавно обсуждали с коллегами по кафедре. Проблема вагонетки и толстяка и два выхода из положения были предложены одним английским философом, имя его или ее Настя благополучно забыла, но проблема осталась в памяти. Она была весьма интересной, и из ее решения вытекало огромное количество этических вопросов. Задача была в следующем: неуправляемая вагонетка катится по рельсам, ты – случайный свидетель, тебе видно, что она катится прямо к месту, где к рельсам привязано пять человек. У тебя есть возможность перевести стрелку и отправить ее на запасной путь. Но там к рельсам тоже привязан один человек. Выбор: перевести или не перевести стрелку, выбрать между точной гибелью пятерых или возможной одного. С толстяком же получалось следующее, та же взбесившаяся вагонетка, только сейчас ты на мосту, рядом с тобой ну очень уж толстый человек, внизу на полной скорости несется вагонетка, прямо по ее курсу снова пять привязанных, обреченных на скорую гибель. Ты теоретически можешь столкнуть толстяка на рельсы, его тело остановит вагонетку, пятеро будут спасены. Соотношение то же: одна жизнь к пяти. Картина получалась интересной. Большинство людей считали, что перевести стрелку приемлемо. В то же время то же самое большинство единодушно постановляло, что сталкивать толстяка на рельсы аморально. Она коротко пересказала все это Бодлеру.