Текст книги "Кувшинки в снегу"

Лариса Карпова
Кувшинки в снегу

Часть 1

Сентябрь 1433 г.

Вёсла с легким плеском входили в воду, оставляя за собой пенящиеся буруны, струг ходко шёл вниз по течению. Сидя на возвышении у самого носа судна, Афанасий Градский в который раз тревожно огляделся и привычным жестом огладил свою аккуратную купеческую бородку. Лес по берегам реки играл жёлтыми, красными, зелёными красками, которые отражались в воде, создавая радостный калейдоскоп бабьего лета, но потемневшая листва склонившихся к воде ив говорила, что это последние тёплые деньки в этом году. Они не успевали, и это заставляло бывалого купца хмурить брови и в который раз ругать себя за то, что взял жену с собой. Он оглянулся и посмотрел на корму, где под навесом сидела Синильга и, тихонько напевая, вязала малюсенький носочек. Взгляд Афанасия потеплел. Как он мог отказать ей? Любовно оглядывая её округлившуюся из-за беременности фигуру, белые скандинавские косы, ловкие пальчики, он признался себе, что вряд ли смог бы прожить без неё эти несколько месяцев, которые заняла торговая экспедиция в верховья Камы. И потом, Афанасий был уверен, что они успеют вернуться в Новгород до того, как Синильге придёт время рожать. Но они не успевали! Эта мысль неотступно билась в его голове, мешая найти выход из положения. Синильге со дня на день понадобится акушерка, а где он найдёт акушерку в этих Богом забытых лесах, где лишь изредка по берегам рек встречались коми-пермяцкие городища, в которых единственными лекарями были колдуны – памы. Афанасия не радовали даже набитые пушниной тюки. Его сжигала тревога за жену. Экспедиция оказалась довольно тяжёлой: от шумных пристаней Великого Новгорода они плыли в Ладожское озеро, потом в Онежское. Оттуда переволокли челны в озеро Белое, из него вышли в речку Сухону, из Сухоны в Юг-реку и её притоки. Потом опять тащили челны сушей до малой речки, которая и привела их к Каме, потом шли в верховья на Вишеру и Колву. Да ещё эти чёртовы охотники манси! Сменили место стоянки! Его команде понадобилось несколько недель, чтобы найти их новое становище, несколько драгоценных недель. А теперь они были ещё очень далеко от дома.

Жена почувствовала его пристальный взгляд и подняла голову от вязанья. Заметив его нахмуренный вид и, догадываясь о причинах столь плохого настроения, Синильга улыбнулась, окатив его теплотой своих лучистых синих глаз, и увидела, как тут же разгладилась морщинка между его бровей. Афанасий подошел к жене, провожаемый завистливыми взглядами гребцов, жёны которых остались дома, и присел рядом.

– Ну, как ты? – спросил он, придвигаясь к жене поближе. Его каждый раз удивляло своё желание быть к ней как можно ближе. – Продержишься до дома?

– Я-то продержусь, – весёлая хитринка мелькнула в её глазах, – а вот он может со мной и не согласиться. – Синильга нежно погладила свой живот и, наклонившись к нему, прошептала: «Папочка тебя встретит».

– Господи, Синильга, прекрати так шутить, твой огромный живот и твоё спокойствие просто… – Афанасий замер, увидев, что жена побледнела и выронила вязание. Он схватил её за плечо и начал трясти: – Что? Что? Синильга, что с тобой?

– Любый, прекрати меня так трясти, – она выдавила улыбку, – если не хочешь, чтобы твой ребёнок вывалился на палубу. А через пару часов он все равно так и сделает!

– Ты рожаешь? Сейчас?!! – Афанасий побледнел ещё больше жены. – Прошка!! – Его крик хлестнул по гребцам и поднял рыжего растрёпанного паренька на ноги. Тот был их проводником в нескольких последних торговых рейдах и большую часть времени спал, притулившись у тюков с пушниной и накрывшись облезлой медвежьей шкурой. Сейчас он непонимающе моргал глазами, ожидая, что последует дальше. – Где ближайшее поселение, даже если это одна полуразвалившаяся хижина?

– Дык, это, – Прошка чесал голову и оглядывался по сторонам; по берегам стоял лес: густой, заваленный валежником, тёмные ели, отражаясь в воде, создавали ощущение заброшенности, оторванности от мира, – дык, аккурат за поворотом реки в долине есть одно, – голос Прошки вернул Афанасия к реальности.

– Все на вёсла! Навались, ребята! – команда Афанасия разорвала тишину, плеск вёсел стал чаще и громче, ладья полетела по воде, всё набирая темп.

* * *

Деревенька вынырнула из-за поворота, её серая ограда быстро приближалась, до струга доносился запах дыма, слышались колодезный скрип и стук топора. Гребцы уже держали сходни наготове, и Прошка, лохматя вихрастую голову, готовился спрыгнуть на берег. Прошка знал все прикамские наречия и своим наивным видом располагал к разговору, как никто другой. За несколько минут он мог узнать о местном населении больше, чем купец Афанасий Градский за долгие месяцы. Поэтому Прошка был не только хорошим проводником, но и неизменным участником всех переговоров с местными жителями. Афанасий давно подумывал взять Прошку к себе на двор, очень уж близок стал ему этот сирота за годы торговых экспедиций, он относился к нему по-отечески, и Прошка, чувствуя это, старался всячески угодить купцу.

Сейчас взгляд паренька метался по берегу, выглядывая удобное место для высадки, и засиял, когда Прошка увидел удобный сход к воде и деревянный настил, к которому было привязано несколько лодок. На берегу уже стояли местные жители, несколько мужиков и баб: кто-то в длинных суконных рубахах и лаптях, кто-то в кожаных штанах и рубахах, расшитых костяными бляшками, явно охотники. Вид торговой ладьи был не таким уж частым зрелищем для местных жителей, и они с любопытством рассматривали приближающееся судно. Струг не успел причалить, как Прошка спрыгнул на настил, и его голые пятки засверкали на тропинке. Афанасий увидел, как паренёк, отчаянно жестикулируя, что-то быстро объясняет жителям, после чего вокруг него загомонили сразу несколько человек, и какой-то старик показал рукой дальше вниз по течению. Паренёк раскланялся, вызвав недоумённые улыбки, и побежал назад к ладье.

Афанасий уже начал терять терпение, когда запыхавшийся Прошка перевалился через борт. Купец нетерпеливо ухватил его за шиворот и поднял на ноги. «Ну, что? Есть у них повитуха?» – Прошка поморщился от гулкого голоса купца, раздававшегося у самого его уха, и, чтобы не подвергать опасности свой слух, быстро затараторил: «Дык, это, нет у них в деревне повитухи! Колдун их пришлых не жалует, да и лекарством занимается нечасто, а врачует их старуха-знахарка, Травеной кличут, ну и рожает когда кто, её зовут, дык, тока побаиваются они её, говорят, с духами знается, в душу человеческую заглядывать может, но местным идолам не кланяется, потому в деревне ей жить и не разрешают. Хижина у неё ниже по течению, у Волчьего камня. От камня четверть версты вглубь леса, на поляне у вечного дуба». – Прошка замер, переводя дыхание, и огляделся: струг быстро удалялся от деревни, а Афанасий, уже не обращая на Прошку внимания, держал жену за руку и, заботливо вглядываясь в её бледное лицо, просил потерпеть ещё немножко.

* * *

Травена сидела у окна в своей заброшенной хижине и наблюдала, как ясное до прозрачности осеннее небо медленно затягивает серая дождливая туча, возвещая о конце бабьего лета. Она знала, что туча эта будет закрывать солнце не час и не два, а недели, а может, месяцы. Дождь из неё будет моросить долго и занудно: то прекращаясь, то начинаясь снова, и осознание этого наполняло её тоской, заставляя острее почувствовать своё одиночество. Травена была сильной женщиной, в свои сорок лет она многое узнала о мире и о людях. Она знала, что была слишком умной и проницательной, чтобы жить в мире людей, она вызывала зависть и опасения, и женщина давно уже не совершала той ошибки, которую совершила в молодости, поселившись в людском поселении. Она вновь вспомнила ту грязную деревеньку, в ограду которой она постучала. Травена была тогда в отчаянии, у неё только что умерла мать, травница и знахарка, как её называли, отец, бывший христианский миссионер, умер двумя годами раньше. Травена до сих пор не знала, каким ветром занесло христианского миссионера в эту глушь, каким образом сошлись знахарка и священник, но она всегда благодарила небо за него. Он научил её читать, писать, открыл для неё целый мир за пределами леса, он научил её всему, что знал сам, и он очень любил её мать, настолько, что отказался от того мира, из которого пришёл, поселившись с ней в лесу. Травена была счастлива с ними, пока смерть не отняла их одного за другим, и тогда, спасаясь от одиночества, Травена пошла к людям. Её приняли в том коми-пермяцком поселении, куда она постучалась, она лечила людей, их скот, принимала на свет новорождённых, но всегда чувствовала некоторую отчуждённость, ни разу она не почувствовала себя своей среди них. А ещё Травена гадала, просто она была очень проницательной, легко читала в сердцах людей и могла сразу сказать, будет ли брак успешным, будет ли сделка честной, и могла сказать, кто на кого таит зло. Позже она поняла, что если бы она скрыла эту свою способность, то, возможно, прожила бы среди людей подольше, но конец был всё равно неминуем. Люди не любят, когда рядом живёт человек, который знает и умеет больше, чем они, его способности кажутся загадочными, необъяснимыми и вызывают страх. Особенно если этот человек не кланяется тем же богам, что и все остальные. А ещё больше они боятся, что кто-то увидит в их душе то, что тщательно скрывается от других. Так что в один прекрасный день женщина, которой Травена предсказала несчастный брак, в очередной раз побитая мужем, кинулась на неё с криком: «Колдунья! Всё зло от неё! Бей её! Колдунья!» Этот крик до сих пор стоял в ушах Травены, вызывая неприятный озноб. Оказалось, что злобу на знахарку затаила она не одна. Били Травену тогда почти всей деревней, закидывали камнями, плевали ей в лицо, она не помнила, как выбралась за околицу, похоже, её просто выкинули за ограду, приняв за труп. Несколько недель она ползла тогда по лесу, питаясь чем придётся, хорошо, что она знала лес, как свой дом, и не могла бы умереть в нём с голоду, пока не набрела на эту заброшенную хижину, в которой и осталась зализывать раны. Эта хижина под огромным дубом, чудесным образом занесённым и выросшим в этих краях, стала её домом. Травена навела в ней порядок, поправила покосившиеся сени, завела огородик. Люди сами нашли её, когда приходила нужда в лечении, звали, Травена никому не отказывала в помощи, принимая всё, что давали ей в оплату. Коза Дара досталась Травене за спасение сына старейшины, которого она излечила от грудной хвори. Травена улыбнулась, услышав, как завозилась в сенях Дара, словно в ответ на её мысли. Дара да чёрный кот Василиск, которого Травена назвала так за завораживающий взгляд зелёных глаз, были единственными живыми существами, разделяющими с ней её одиночество. В общем-то, Травена не чувствовала себя несчастной, она нашла свою гармонию с миром, только где-то в глубине её души тлел маленький огонёк тоски по семье и по ребёнку, как у каждой женщины с не сложившейся судьбой. Та любовная искра, которая вспыхнула в ней к молодому охотнику той злополучной деревни, была забита и растоптана в деревенской пыли и больше никогда не загоралась в душе Травены, но она часто замечала, что с какой-то затаённой тоской её взгляд провожает деревенских детей. Травена вздохнула и очнулась от горестных мыслей, она заметила, что за окном заметно стемнело и похолодало, а огонь в очаге почти угас. Она подложила дров в огонь и поставила разогреваться свой нехитрый ужин. Что-то беспокоило её в этот вечер, какое-то неясное предчувствие. Взгляд помимо воли возвращался к окну. У Травены возникло ощущение, что она чего-то ждёт, чего-то или кого-то. Она зябко поёжилась и подсела к огню.

Скрип входной двери заставил её вздрогнуть. В дом ввалился крепкий, бородатый русоволосый мужчина с тревожным взглядом ярко-зелёных глаз, с него ручьём стекала вода, а руки были отягощены тяжелой ношей, заботливо укрытой плащом. Раздался стон, и из-под плаща свесилась тяжёлая белая коса. Мужчина вздрогнул и ещё раз внимательно посмотрел на Травену: «Вы Травена-травница?» – раздался его голос. Травена кивнула. «Вы не старуха!» – Травена кивнула ещё раз. «Помогите моей жене, она рожает! – в голосе мужчины слышались беспомощность и боль. – Меня зовут Афанасий Кириллович Градский, я купец, и я отблагодарю вас достойно, только сделайте всё возможное, чтобы она выжила!» Травена быстро подошла к мужчине и откинула плащ. Женщина была бледна, она до крови закусила губу, чтобы сдержать крик, но на умирающую она не была похожа. Травена привычным движением расстелила топчан и указала мужчине, чтобы он положил туда жену. Взглянув на него, она заметила, что он в состоянии, близком к панике.

– Почему вы думаете, что она умирает? – вопрос знахарки отвлёк его от созерцания жены.

– Моя первая жена умерла от родов, но эту я просто не могу потерять! Синильга для меня всё, я без неё не смогу жить, пожалуйста, помогите ей! – в его голосе были и просьба, и мольба, и приказ.

Искра зависти мелькнула в душе Травены к этой красивой белокурой женщине, которую любили с такой силой, мелькнула и исчезла при виде её измученного лица. Дверь снова скрипнула, и в хижину влетел запыхавшийся Прошка: «Дядя Афанасий! Как же быстро вы бежали! Никак мне было вас не догнать! – его весёлые глаза уже с любопытством оглядывали убранство помещения. – Я вижу, нашли вы уже колдунью!» Травена поморщилась при этом возгласе и повернулась к обоим: «Если вы хотите, чтобы я занялась этой женщиной, не мешайте мне! Переоденьтесь в сухие плащи, они на вешалке у двери, и ждите в сенях. С Синильгой, так, кажется, её зовут, всё будет в полном порядке, она здоровая, сильная женщина и прекрасно перенесёт роды, если вы оставите её ненадолго в покое!» – в голосе знахарки чувствовались непреклонные нотки, и мужчины, накинув сухие плащи, послушно вышли в сени.

Травена занялась привычным делом: она разогрела воды, приготовила чистые тряпки, сварила обезболивающее питьё. Всё это время она успокаивающе разговаривала с роженицей, которая мучительно сдерживала крик, делала ей массаж и поила обезболивающим чаем. Роды протекали нормально, но несколько затянулись. Женщина была совершенно обессилевшей и, когда появился ребёнок, впала в забытье. Травена привычным жестом обрезала пуповину и стала обмывать ребёнка. Она улыбалась, глядя на этого крепенького мальчишку, который, пискнув пару раз, с любопытством оглядывал всё вокруг. Когда с топчана раздался новый стон, Травена подошла, желая успокоить роженицу и сказать, что всё позади, но сама удивилась, увидев, что появилась головка ещё одного ребёнка. Она принялась за дело, аккуратно извлекая ребёнка, и вскоре на свет появилась замечательная девочка с поразительными бирюзовыми глазками. Когда Травена взяла её на руки, девочка, сразу перестав плакать, стала удивлённо разглядывать женщину своими умными глазками, которые, казалось, видели в душе Травены что-то такое, что она пыталась скрыть от самой себя. Сердце Травены вдруг скрутило от нежности и боли. Никогда у неё не будет такой девочки, у неё не будет вообще никакого ребёнка! Господи! Почему у этой женщины, забывшейся сейчас глубоким сном на её топчане, есть всё: любящий муж, семья, а теперь ещё и сразу двое детей, – а у неё нет ничего! Травена смотрела на эту малышку и чувствовала, что просто не в силах с ней расстаться. Зависть, жажда обладания, отчаяние – всё смешалось в единый комок, не давая мыслить рационально. К ней медленно приходило осознание того, что эта девочка – её последний шанс, последний шанс иметь ребёнка. Никто во всем мире не знает, что родилось двое детей, даже мать ребёнка. «Господи! Господи! Прости меня!» – забилось в её голове, но руки уже делали своё дело. Травена быстро обмыла ребёнка, завернула в свою единственную простыню и метнулась к полкам с травяными настоями, где-то здесь был сонный отвар, который она, как и многие необходимые лекарства, держала наготове. Найдя необходимое, она обмакнула кончик простыни в снотворное и дала его пососать девочке. Травена всё время оглядывалась на дверь, и её сердце замирало в страхе, что мужчины не выдержат ожидания, и воцарившееся в домике молчание заставит их войти, тогда её хрупкая мечта разлетится вдребезги. Она взглянула на ребёнка, который всё ещё, машинально посасывая кончик простыни, крепко спал, и вновь её сердце наполнилось нежностью. Травена осознавала, что впервые в жизни совершает дурной поступок, отнимая ребёнка у родителей, но была не в силах остановиться. Утешая себя тем, что своим поступком она никому не приносит горя, Травена вытащила из-за печки небольшую лестницу и приставила её к чердачному люку. На чердаке она схватила большой плетёный короб, выложила его волчьей шкурой и уложила в него ребёнка. Бросив ещё один взгляд на малышку, Травена быстро спустилась вниз и бросилась к шкафу, где-то здесь был настой дурманящей травы, она плеснула его в кружку и подошла к спящей женщине, присела рядом, приподняв её голову. Та открыла глаза. «Выпейте и забудете про испытанную боль, – Травена не уточнила, что она забудет все события последнего часа, поднесла кружку к губам и влила настой в приоткрытый рот Синильги, – а теперь спите, спите, вам нужно отдохнуть».

Как только Травена приоткрыла дверь, Афанасий влетел в комнату, не дожидаясь приглашения, и замер у топчана, на котором спали его жена и ребёнок. Травена подошла поправить одеяло на Синильге и сказала, стараясь справиться с волнением: «Поздравляю вас, Афанасий Кириллович, у вас родился сын! Он здоров, как и жена ваша, им только необходим небольшой отдых, прежде чем отправиться в путь». Лицо мужчины осветилось такой неподдельной радостью, что Травена на миг испытала угрызения совести. Афанасий присел у топчана и нежно взял жену за руку. Синильга открыла глаза, почувствовав это прикосновение, и улыбнулась мужу. Он сжал её руку и сказал со слезами в голосе: «Родная моя, спасибо тебе за сына!» Синильга повернула голову и посмотрела на сладко посапывающий свёрток рядом с собой, подтянула его к себе поближе и, с любовью вглядываясь в красное сморщенное личико, произнесла: «А мне показалось, я рожаю его дважды». Сердце Травены рухнуло в пятки, в голове зазвенело, но смех Афанасия привел её в чувство и успокоил. «Конечно, дорогая, ты же родила богатыря!» – в его смехе слышались облегчение и любовь.

Спустя пару часов Травена стояла в дверях своей хижины и провожала глазами небольшую процессию из трёх человек, постепенно исчезающую в туманной предрассветной дымке. Она смотрела им вслед и удивлялась неожиданным поворотам, которые иногда делает судьба. Ещё вчера она была бедной одинокой женщиной, а сегодня она счастливая мать.

Уходя, Градский протянул её мешочек с золотом, которого могло бы хватить, чтобы купить целую деревню. Никогда ещё Травене не предлагали такой щедрой платы, да она раньше и не взяла бы такой подарок, но теперь ей было о ком заботиться и ради кого взять это золото. Афанасий удивился, когда она попросила дать ей на память что-нибудь личное, но, не раздумывая, снял свой перстень, на котором были выгравированы его инициалы, и протянул его Травене. Сказал, что если ей когда-нибудь что-то понадобится, этот перстень будет ей пропуском в его дом. Такая щедрость и доброта вновь пробудили в Травене угрызения совести, и она пообещала себе, что когда-нибудь расскажет своей девочке о её настоящих родителях, но это произойдёт нескоро.

Процессия уже давно скрылась в лесу, когда Травена очнулась от своих мыслей и вспомнила о том, что её ждет проголодавшаяся дочурка. Счастливая от осознания того, что кто-то ждет её, Травена шагнула в дом и в новую жизнь.

Часть 2

Май 1451 г.

Жаркое, по-весеннему яркое солнце ударило ей в лицо, едва Лилия открыла покосившуюся дверь их избушки. Ослепительный весенний день наполнил душу девушки ликованием. Со всех сторон доносился весёлый птичий гвалт, от освободившейся из-под снега поляны шёл одуряющий аромат согревающейся земли, ручеёк под дубом превратился в бурлящую и пенящуюся речку, а у самого крыльца робко покачивал головкой первый подснежник. Вобрав в себя все запахи и звуки, Лилия счастливо вздохнула и, свистнув Локи и Тора, направилась в лес. Волки послушно побежали рядом, но Локи вскоре, как обычно, опередил девушку. Они всегда так ходили в лес. Первым бежал любопытный, пронырливый и игривый Локи, а серьёзный, вдумчивый и терпеливый Тор шёл замыкающим. Лилия назвала их по именам скандинавских богов, о которых прочитала в книге о различных верованиях и язычествах, и имена эти очень им подходили. Лилия вспомнила, как нашла двух волчат около истекающей кровью волчицы. Волчица с пропоротым вилами животом смогла проползти от деревни почти до самого логова, прежде чем упала замертво. Тогда тоже была весна, но очень холодная и ненастная. Чуть подтаявший снег превратился в ледяную корку. Казалось, всё: деревья, кусты, сухая прошлогодняя трава – было покрыто тонкой ледяной и хрустящей плёнкой. Волчица давным-давно закоченела, когда Лилия наткнулась на неё и скулящих от голода и страха волчат. Она лежала в ледяной луже собственной крови, и волчата поскальзывались на ней, неуверенно кружа вокруг своей матери. Лилии тогда пришлось пожертвовать тулупом, чтобы притащить рычащих и кусающихся волчат в дом.

С тех пор прошло четыре года, и волчата превратились в матёрых и сильных волков, её верных друзей и неизменных спутников. Лилия никогда не ограничивала их свободу, то Тор, то Локи иногда исчезали в лесу на несколько недель, а то и месяцев, но всегда неизменно возвращались к ней. Они втроём ходили на охоту, рыбалку, за травами, ягодами и грибами, а иногда в пермяцкое поселение, хотя в селение волки ходить не любили и предпочитали ждать Лилию за околицей, но она всегда знала, что они рядом, и стоит ей свистнуть, как они тут же примчатся на её зов. Лилия с любовью посмотрела на бегущего впереди по тропе Локи. Однажды он здорово выручил её. Она поздно возвращалась из деревни, где лечила больную старуху, когда наткнулась на хмельного Петра, вернее, это он перехватил её. Она тогда удивилась, что Пётр так открыто подошёл к ней. Обычно деревенские парни держались от девушки в стороне, в бросаемых ими тайком взглядах отражались и восхищение, и удивление, и неодобрение, и даже страх, они смотрели на неё, как на некое лесное диво, красивое, но внушающее опасения, от которого не знаешь, чего ждать. Очень уж Лилия не походила на местных девиц, темноволосых, низкорослых и коренастых. Она была высокой и стройной, как молодая берёзка, гибкой, как ива. Её длинные белые волосы отливали золотом в солнечном свете и серебром в лунном. Большие сине-зелёные глаза, опушённые тёмными ресницами, казались лесными озёрами и, как вода в этих озёрах, меняли оттенок, становились то бирюзовыми в солнечном свете, то тёмно-зелеными, как хвоя пасмурным днём. Её кожа, казалось, излучает мягкий свет, и во всём облике девушки было что-то таинственное и непостижимое, как сама природа. Казалось, она не принадлежит тому миру, в котором жили местные жители, поэтому они старались лишний раз не подходить к ней, прибегая к её помощи только в случае нужды. Впервые Лилию так нагло обхватил деревенский парень. Запах браги и лука, идущий от него, заставил девушку вздрогнуть от отвращения. Она попыталась оттолкнуть его, но Пётр только крепче обхватил её и начал подталкивать к густым зарослям черемухи, в которых любили уединяться местные влюблённые, его жаркий шёпот эхом отдавался в её голове: «Ну что, русалка, посмотрим, все ли у тебя такое же, как у наших девок, ножки-то у тебя есть, может, и между ног что найдётся. Я давно к тебе приглядываюсь, хороша ты, неужто сокровище своё для лешего бережёшь».

Его руки жадно шарили по её телу, Лилия молча вырывалась, мотала головой, пытаясь увернуться от настырных, слюнявых губ. «Ну что ты, голубка, отдайся простому парню, не пожалеешь, а угодишь, женою в дом возьму», – Лилия невольно вскрикнула, когда Пётр рванул вверх подол её рубахи и попытался повалить в высокую траву. В ту же секунду стремительная серая молния вылетела из кустов, клацнули челюсти, и крик боли разорвал тишину спящей деревни. Локи вцепился в руку Петра, которой он пытался задрать подол рубахи девушки, ещё через секунду вылетел Тор, и его челюсти сомкнулись на ноге обидчика. Лилии пришлось поднять голос, чтобы волки разжали свою стальную хватку и выпустили парня. Он тут же бросился бежать, прихрамывая и придерживая окровавленную руку. С тех пор Пётр посматривал на Лилию с затаённой ненавистью, но больше к ней не подходил, и этого ей было достаточно, чтобы чувствовать себя свободно.

Лилия быстро и уверенно двигалась по тропе, свою белую толстую косу она перебросила на грудь, чтобы не стучала по спине при быстрой ходьбе, лук и колчан со стрелами приятно оттягивали ей плечи. Этот лук Лилия упросила купить старую Травену. Та частенько общалась с заезжими купцами, у которых выторговывала рукописные книги в обмен на пушнину, любые, какие только попадали в их края.

Они так привыкли к этой сумасшедшей старухе, которая почти единственная в этой глуши покупала книги, что долго хохотали, когда она попросила самый лучший лук, который они смогут достать, спрашивали, не спятила ли бабуля окончательно, решив, видимо, положить всех жителей этой грязной деревеньки. Но так как платила бабуля всегда хорошо, просьбу её уважили и лук привезли. Ах, как тогда Лилии самой хотелось выбежать к купцам, потрогать привезённое оружие, но мать никогда не разрешала ей выходить к торговому люду. Лилия не понимала этого запрета, а мать никогда не объясняла, почему ей можно сколько угодно общаться с деревенскими жителями, а купцам нельзя даже на глаза показываться. Интуитивно она знала, что причины на то у Травены были, просто она не хочет о них рассказывать, и требование матери выполняла. Хотя с каждым годом выполнять его становилось всё трудней. Деревня росла, в ней все чаще появлялись новые люди: вслед за купцами пришли на берега Камы русские крестьяне. Кто искал свободную землю, кто бежал от кабалы, от неправого боярского суда. Селились они рядом с коми-пермяками, вместе выжигали лес под пашню, сеяли рожь, ячмень, да и защищаться от постоянных набегов дружин зауральских ханов вместе было сподручнее. Вместе они подсыпали вал вокруг поселения, поставили новый частокол. Ходили даже слухи, что великий князь Московский Василий Васильевич собирается послать сюда своего наместника, который должен будет укреплять и расширять зону московского влияния. Но слухи ходили давно, а дружинники так и не появлялись. Видимо, в великокняжеском окружении было мало желающих отправляться в такую глушь, хотя Лилия и не считала эту деревню глушью, к селению уже проложили какую-никакую дорогу, и купцы теперь прибывали не только по реке, но и посуху, а два раза в год проходили большие ярмарки…

Шум воды отвлёк Лилию от размышлений, она подходила к ручью, рядом с которым было её любимое место: ручей стекал в небольшую впадину, образовывая круглое озерцо, а потом продолжал свой путь к реке. Озеро окружали стройные сосны, их зелёные вершины, казалось, заглядывают в озеро, как в зеркало, любуясь своим отражением на фоне ярко-голубого неба. В начале лета в озере распускались белоснежные кувшинки, прекрасные водяные лилии сияли как звёзды на глади воды. А сейчас на поверхности плавали лишь потемневшие листья, берега покрывала жёлтая прошлогодняя хвоя, кое-где ещё лежали островки снега, но робкая зелёная травка уже пробивалась к солнышку, вызывая у Лилии улыбку. Она подошла к озеру и, улыбнувшись своему отражению, зачерпнула пригоршню холодной сладкой талой весенней воды. Напившись, девушка поднялась и замерла, наслаждаясь звуками и скрытыми токами пробуждающейся природы.

* * *

Михаил пришпорил лошадь, в который раз объезжая обоз. Его раздражала медлительность, с которой двигались повозки, тяжело нагруженные припасами и скарбом, который пришлось тащить с собой через всю страну, чтобы обосноваться в богом забытой глуши, в Пермских землях. Раздражала грязь расквасившихся дорог, раздражала сырость, раздражало ворчание челяди, раздражала надоевшая походная каша, бесило собственное бессилие что-то изменить. Они двигались уже почти два месяца, ночуя сначала на постоялых дворах, а последние две недели всё больше под открытым небом. Его люди тоже давно уже устали от промозглой сырости весенних ночей, от постоянного пребывания в седле, от вечного недовольства своего командира. Михаил понимал, что не должен срываться на них, но боль, ярость, вина сплелись в его сердце в тяжёлый, чёрный клубок. Эта боль отягощала его душу, не давала ему покоя, прорываясь глухим раздражением на весь мир, на медленно двигающиеся повозки, на чёрные голые ветви стоящих вдоль обочины деревьев, на слепящее солнце, которое напоминало ему тот проклятый день, в который он столкнулся с княжной Миловской…

Она запыхалась, перебегая запруженную лошадьми и повозками площадь, её грудь двигалась под опашнем от тяжёлого дыхания, синие глаза смотрели с вызовом и насмешкой. Михаил почувствовал, как жар охватывает его пах, и в тот же момент решил, что посватается к ней. Когда он смотрел на её расправленные плечи, властную походку, ему казалось, он будет получать огромное удовольствие от общения с этой гордой, красивой женщиной. Её отец на удивление быстро дал согласие на этот брак. Князь Михаил Ермолаевич был хорошей партией. Его поместья в подмосковном городке Верея приносили приличный доход, он и его дружина прославились в последней литовской войне, его уважали и считались с его мнением при великокняжеском дворе, он был ещё молод, двадцати шести лет от роду, хотя его несколько суровый вид, бывало, отпугивал девиц. От его высокой, мощной фигуры веяло силой, густые чёрные волосы спускались на широкие плечи, чёрная, курчавая борода всегда была аккуратно подстрижена, тёмно-синие, почти фиолетовые глаза напряжённо смотрели из-под густых, сросшихся на переносице бровей. Поговаривали, что дед его был то ли татарином, то ли персом, очень уж выделялся князь среди русоволосых и голубоглазых дружинников. От всего его облика веяло достоинством и угрозой. Может, поэтому никогда ещё на грязных, узких московских улицах на него не нападали любители лёгкой наживы. Не многие знали, как обманчив его вид. Как и все крупные и сильные люди, Михаил был добр и справедлив, с друзьями щедр и насмешлив, никогда не проявлял жестокости ни к пленным, ни к дворовым людям, хоть и был вспыльчив. Может, поэтому и двинулись вместе с ним на Урал почти все его холопы и вся дружина с семьями, скотом и утварью – селиться в новом месте.