Текст книги "Дневник детской памяти. Это и моя война"

Виртудес Компань Мартинес, редактор, переводчик

Я из тех испанских детей, которых принял Советский Союз в период гражданской войны в Испании. Родилась я в феврале 1928 года на берегу Бискайского залива, в городе Сан-Себастьяне. У нас была большая дружная семья. Мама, папа, бабушка и шестеро детей. Отец был маляром. Мама служила на кухне в летней резиденции короля в Сан-Себастьяне. У моего очень красивого города давняя слава места отдыха королей.

Как известно, противостояние монархии и республиканцев длилось не один год и все кончилось диктатурой Франко. Отец мой был убежденным социалистом, и, когда семья оказалась в опасности, он принял решение эмигрировать. Наша семья уезжала в спешке, ночью, «последним поездом», как сказал папа. Я помню, наш путь в порт Бильбао, потому что по дороге я впервые услышала выстрелы и рядом с нами свист пуль. Если ты хоть раз услышал звуки войны, то их не забудешь никогда…

Но первое мое воспоминание из испанского детства связано со школой. Это важно мне рассказать. Я помню, как я пришла в первый класс народной школы. Мою учительницу звали донья Хуана. И вот когда за мной пришла мама, донья Хуана сказала ей: «Вашей способной девочке здесь нечего делать, отдайте ее в платную школу». И тогда отец сказал: «Буду работать день и ночь, чтобы моя девочка могла там учиться». Старшая сестра, которая была уже ученицей швеи, сшила мне форменное платье, какое носили в платном колледже, и мама отвела меня в новую школу, где учились дети богатых. В первый же день у меня случился конфликт. В школьном дворике мои соученицы держались отдельно от меня. Они глядели в мою сторону и шептались. Вдруг над их головами появилась рука и бросила камень, который больно ударил мне в плечо. В одну секунду я оказалась рядом с обидчицей и вцепилась ей в волосы. Классовая борьба в самом чистом виде, и это в 7 лет! Обида моя была так сильна, что я оттаскала эту девочку как следует. Меня отвели в школу и поставили в угол на колени, причем руки надо было держать на уровне плеч, как на распятии. Если рядом никого не было, я опускала руки, но появлялся взрослый и указкой поднимал их. Когда за мной пришла мама, она услышала, что у ее дочки «лицо как у ангела, а душа как у черта». Ой, сейчас-то мне смешно! Помню, дома бурно обсуждали мое поведение. Старшая сестра так возлюбила меня – «пусть знают буржуи, что такое рабочий дух»! И я была довольна – победа была за мной! Больше меня в школе не трогали. Я хорошо училась. Мы ставили к праздникам сцены из Библии, и я всегда в них участвовала. Но учиться мне долго не пришлось. Когда я была в 3-м классе, в апреле 37-го года, как мы знаем, «Люфтваффе» разбомбил Гернику – город басков…

* * *

А дальше я помню себя среди толпы на площади в Бильбао перед красивым белым пароходом. Так много солнца и так много нас – красивых детей! На мне все лучшее, и новые золотые сережки, и крестик на золотой цепочке, но почему взрослые плачут? Даже моя старшая сестра Анхелита, которой 12 лет, тоже плачет, а ведь она со мной едет на этом красивом пароходе. Мне 9 лет, и я пока не понимаю, что, возможно, никогда не увижу своих близких. Я еще не знаю, что еду в эмиграцию в Россию, что испанская социалистическая партия на период войны высылает из страны детей от 5 до 15 лет. Тогда многие страны приняли испанских детей, но большинство из них вернулись вскоре после войны. Только в России испанские дети – почти 3 тысячи – «задержались» на годы.

Анхелита в 60-е вернется в Испанию. А я буду навещать ее и родных. Я из тех испанских детей, кто остался в России навсегда. У нас две Родины!

Итак, мы бежим от войны через Францию в Россию, не зная, что через 4 года война догонит нас, и мы снова будем от нее спасаться…

Французский порт Бордо, часть детей сошли на берег. Я даже помню, что их встретили булочкой с шоколадом. А нас пересадили на французский торговый пароход «Sontey». Помню темный трюм, где высокими штабелями лежали матрасы. Когда мы плыли на север, к Германии, испортилась погода, была гроза и сильная качка, огромные волны били, нам было так страшно! Сестра выходила наверх в очередь за пайкой хлеба, ей мою пайку не давали – «пусть сама идет». Но я больная так и пролежала на этом матрасе. И вот помню, как сестра насильно тащит меня из трюма на верхнюю палубу. А там снова солнце светит, тепло, красивое море! А впереди, внизу тоже море голов встречающих. Я бы сказала, море русских голов! Ленинградцы встречают нас, испанских детей – разве такую картину можно забыть! Я плачу до сих пор, когда вспоминаю…

Мы готовы бежать вниз, а нам говорят: «Спать пора!» Как спать? Мы ничего не можем понять, а это просто белые ночи, которых нет в Испании! Наверное, мы поспали. И вот утро! Нас построили парами, и мы стали спускаться. Было впечатление, что люди до утра никуда не уходили. Мы шли между милиционерами в белой форме, которые стеной стояли, сдерживая людей. А люди улыбаются, что-то кричат, – мы ничего не понимаем, конечно, – игрушками машут, но милиция не разрешает нам их давать, в целях безопасности…

Потом нас привели в душ, сказали раздеться. С меня сняли и сережки, и крестик. Вышли мы уже с другой стороны, выдали нам одинаковые темные байковые платья в цветочек. Но они большие, а мы маленькие, и нам выдали бинты, чтобы мы их подпоясали покороче. Вот все ушли, а я уперлась: «Не пойду, отдайте мои сережки и крестик». Я не понимала, почему у меня это забрали, как и сейчас не понимаю. Что тут скажешь – из-за каких-то нескольких человек я не могу говорить о русских плохо после того, что потом я получила от них! Простите, что много плачу!

Отвели нас в зал, где был накрыт длинный стол. Стали нас рассаживать. Помню, суп был и много всего разного. Так только русские могут встречать! Больше помню черную икру, которую мы до того никогда не видели и не знали, что это такое. Она была в специальных блюдах и оттуда ложка торчала. И вот разыгралась такая сцена. Какой-то мальчишка, чуть постарше меня, стал кричать: «Не ешьте это, нельзя, нас хотят отравить!» – и стал раскидывать черную икру этой самой ложкой во все стороны. Ой, как вспомню, так смех сквозь слезы! Тогда я думала: может быть, это правда яд! Кажется, никто из нас икры не тронул…

Отвели нас в школу, там большие классы и спальни – кроватки белоснежные. Говорят – спать. Мы никак не поймем – все время светло, зачем спать!

* * *

На следующий день поезд повез нас на Азовское море в Бердянск, в пионерский лагерь. Русские девочки занимались с нами. Помню Нэлю и Сару с длинной косой, они учили меня гимнастике и от себя не отпускали.

А потом было Тишково под Москвой, станция Правда. Нашему дому-интернату № 1 отдали чей-то дом отдыха – три огромных корпуса в лесу. Очень красивое место. Когда мы приехали из лагеря, там уже были астурийцы – дети из другой области Испании. И у нас были даже стычки – баски против астурийцев, но нам не давали враждовать. Учителя у нас были и русские, и испанцы-политэмигранты. Помню своего математика Хосе Ареги, который потерял на фронте руку.

* * *

На мой взгляд, наш дом был совершенно удивительным по своей организации, по отношению к нам! Директор Паньшин Николай Андреевич был так заботлив, ухаживал за нами! Мы жили бурной интересной жизнью, а сколько кружков самых разных! У меня был балетный, хоровой и еще учитель музыки. Мы ездили с концертами испанских танцев и песен во Дворец пионеров, еще куда-то. Из Большого театра к нам приезжал раз в неделю балетмейстер Владимир Белый. Мы с ним учили танцы разных народов – русские, украинские, грузинские, польские… И костюмы у нас были! Я была очень веселой девочкой и любила танцы. Директор Дворца пионеров Москвы просил моего директора отпустить меня с детской концертной бригадой в Крым. Но план остался планом! Война!

* * *

Хорошо помню первый снег в своей жизни. Я жила в 1-м корпусе для самых младших. И вот однажды утром мы проснулись, а за окном все бело, ночью выпал снег, которого мы никогда не видели. Все выбежали на улицу, и старшие дети тоже стали кидаться снегом. Воспитатели за нами бегают – не могут нас собрать. 500 человек в одних рубашечках бегают по снегу, который оказался не только красивым, но и холодным. Сосны стоят в снегу, искры играют на солнце, такая красота, чистота, белизна! Наверное, я тогда полюбила на всю жизнь Россию, ее природу, снег…

Я не могу жаловаться ни на что! Возможно, из-за того, что я никогда не болела, хотя другие дети болели и даже умирали. Но это была война!

И вот опять наш директор молодец! Он сразу пригласил военрука, который учил нас стрелять, паковать рюкзак, сворачивать скатку из одеяла. Потом оказалось директор сушил для нас сухарики. Когда осенью нас отправили в эвакуацию и мы прибыли на пароход «Калинин» – пассажирский, трехпалубный, – с нами погрузились еще два испанских детских дома из Подмосковья, третий и пятый, так вот у тех детей ничего не было, а мы получали к чаю сухарики. Правда, мы плыли дальше других, мимо Саратова, на левую сторону Волги. Я знаю, что один дом высадили в Базеле, а нас – в Куккусе. Это был райцентр, и это земля немецкой автономии. Как известно, с приближением фронта жителей этих мест выселили дальше на Урал и в Сибирь. Мы на следующий день стали свидетелями того, как отправляли последнюю партию российских немцев. Дома уже стояли пустые. Оставались женщины с детьми, у кого русские мужья были на фронте. Но фашисты прут, и тогда немки с детишками тоже должны быть отправлены.

Вот вам такая картина! Пока наши взрослые и старшие дети занимаются обустройством, мы свободны. Идем утром – это после сухариков, с пустыми желудками по пустым улицам. И вдруг запах вкусной еды! Заборы маленькие, не то что сейчас. Видим, во дворе две женщины – молодая и постарше, с ними трое ребятишек, которые смотрят на нас, удивляются. Они что-то говорят, мы, конечно, не понимаем, стоим, оторваться от запаха не можем. Вдруг молодая идет к нам с блюдом, полным пирожков, и нам протягивает. И тут одна наша девчонка как закричит: «Вам сказали у них не брать, могут отравить, воду из колодцев не пить!» Я говорю: «Дура ты, они себе напекли в дорогу и нам, чужим детям, отдают!» Не могу спокойно рассказывать, комок в горле…

И вот мы пошли их провожать. В памяти осталась картина – открытая баржа с детьми и женщинами посреди реки. А на берегу мы – дети и собаки, целая стая собак собралась у этой баржи, и как же они выли и метались, берег нюхали, хозяев ждали, которых отсюда увезли. Долго их вой стоял в поселке. Коровы неприкаянные ходили с тяжелым выменем. И вот одна русская воспитательница научила нас доить, и я доила тоже. Помню свою первую корову – полвед ра молока ушло в землю, я от горя так плакала…

В общем, у нас появилось молоко. Страна голодала, а у нас молоко рекой лилось. Им-то, ссыльным, ничего не разрешалось брать, как нам рассказали, кроме одной вареной курицы на семью. Мы ходили по этим чистеньким домикам, где висели красивые открытки немецкие. Все кровати были аккуратно застелены, как будто хозяева ненадолго вышли. Надеялись, наверное, скоро вернуться. Амбары полные, и на огородах видно, что до последнего шла работа. Был сентябрь, и этот урожай нас кормил. Помню, как на огороды бегали. Вот идем, берем арбуз, разбиваем, мякоть из середины съедаем, следующий берем, разбиваем, сердцевину съедаем и дыню так же…

Потом эвакуированные и беженцы устраивались в этих пустующих домах.

А мы занимали казарму на окраине Куккуса – все солдаты на фронте. Но нас было много, мы «валетом» спали по двое на узких железных кроватях, которые шли в два этажа.

* * *

Помню случай ночью в казарме. Зашел директор, а мы только что вернулись после первого похода в деревню. Там в полях оставалась еще морковка кормовая и свекла. А уже начались дожди, ходить по чернозему невозможно, трудно стало. И вот я и еще две девочки согласились со мной пойти, сняли свои белые наволочки и ушли тихонько, когда воспитатели легли спать. Ну, директор в дверях: «Кто ходил?» А в ответ хруст в казарме, мы трофеи грызем. Он опять: «Я спрашиваю!» Все молчат, в ответ только хруп стоит. Никто нас не выдал. Он постоял и ушел. А ведь так просто было увидеть грязных детей. Но он не стал зажигать свет. Очень благородный человек! Все знали, что мальчишки бегали на огороды. А тут и девочки, он понял, тоже могут. Мы недоедали, и директору, конечно, было непросто, особенно вначале. А уже весной ему участок дали в аренду – заливные земли. Мы стали для себя сажать все, и морковку, и даже помидоры. Но дежурить приходилось по очереди, потому что голодные эвакуированные ходили, срывали. Мы и в колхозе работали вместе с русскими ребятами, помню, просо помогали выращивать и на прополку ходили – ряды такие, что конца не видно. А наши мальчики 14–15 лет и на тракторах, помню, работали, соревновались, и кто-то из наших победил…

* * *

Нашу первую утрату тоже помню. Лето, мы с утра пололи наши грядки. А потом воспитательница Шура разрешила искупаться. И вот мы по дороге искупались, Шура нас считает – одной нет. Смотрим, лежит на воде наша девочка. Ее звали Луция, очень красивая была. У нее было слабое сердце. Шура попросила меня помочь ей с Луцией, и я через свой страх перешагнула. Это мой характер – если надо, значит, это буду я. А потом меня звали, когда надо было кого-то из детей собрать в последний путь, так сказать, больше некому было. Да, болели дети, и кто-то умирал. Моя подружка Мелагрус тоже умерла. За время эвакуации с сентября 41-го по 43-й год мы потеряли 6 детей. И брат Луции умер – у него тоже было слабое сердце. Война…

* * *

С сестрой мы расстались. Анхелес и других ребят, кто подрос, отправили в ФЗО (фабрично-заводское обучение) в Ташкент – раз идет война и на заводах не хватает рабочих рук, значит, могут помочь дети. После войны она вернулась в Москву. Кстати, Анхелес и еще один наш выпускник стали первой парой в нашем детском доме.

Еще у нас был один переполох – к нам в Тишково приехал молодой офицер просить руки нашей девочки, но директор сумел его убедить – не спешить.

* * *

Как положено детдомовцам, в 14 лет я поступила в Московский текстильный техникум и вышла помощником мастера по текстильным станкам. Помню и знаменитый физкультурный парад в 47-м году на стадионе «Динамо», где я и мои друзья-гимнасты из спортивного общества «Трудовые резервы» принимали участие. На трибуне стояли Сталин с Молотовым. На фотографии мы такие гордые и смешные, в одинаковой форме…

Поработала мастером, а потом поступила в Московский пединститут им. Ленина. Была переводчиком и редактором в издательстве «Прогресс». Семья моя – русско-испанская. Два сына служили в русской армии, третий сын – в испанской. И всякий раз, когда я бываю в Испании, я говорю всегда одно и то же: «Как можно не любить русских, если они так себя ведут!» Я на испанском языке написала даже книжку «Я русская испанка».

Петр Обыденный, ученый-биолог

О начале войны мы узнали на привокзальной площади Брянска, когда наш поезд сделал остановку. Мы – это четверо детей и мама – ехали к деду Ивану на каникулы. Отец наш Трофим Иванович оставался в Москве, он работал прорабом, а лето для стройки горячая пора. И потом отец собирался в этот год поступать в институт, хотел стать инженером-строителем и ходил по вечерам в профшколу. Мама работала вместе с отцом и, чтобы нас отвезти, взяла отпуск. Они как раз строили тот дом, где нам должны были дать хорошее жилье вместо комнатки в двухэтажном бараке. Детей в семье было четверо: старшая Лида 13 лет, мне – 12 и двое младших – погодки Ира и Коля 8 и 7 лет. Был еще братик Алеша, но перед войной он заболел и умер.

* * *

В самый последний мирный день 21 июня 41-го года мы на московском вокзале простились с отцом навсегда! Поэтому в памяти остались шумные проводы у нашего вагона, его шутки, наказы, наши обещания, смех, поцелуи.

Он ушел рядовым дивизии народного ополчения. Я думаю, что военкомат не призвал его по причине серьезной травмы. Когда он был опалубщиком на бетонных работах, оборвался крюк подъемника и содрал ему всю кожу на спине. К слову сказать, он сам себя спас – стал выходить в садик и солнцу подставлять спину, так и вернул себя к жизни, когда врачи уже не надеялись. Он пропал без вести под Великими Луками, где, по выражению военных историков, был свой «малый Сталинград». Теперь мы знаем, что ополченцы были самой беззащитной частью нашей армии. После войны на вопросы об отце я отвечал: «Убит, не найден». Он успел прислать всего два письма. Третье было уже о нем самом…

А тогда, 22 июня на брянском вокзале, мама сразу кинулась в кассу за обратными билетами, но ей сказали: «Москва закрыта, поезжайте куда ехали». И наша мама Евдокия Калиновна решила добираться под Курск в деревню Ярославка к папиным родителям. Больше все равно ехать от войны было некуда. Мама наша сирота, ее родители Липа и Калина умерли в 25-м году во время эпидемии холеры.

Кто мог знать тогда, что мы окажемся в оккупации и чудом выживем на месте исторических боев, на Курской дуге…

* * *

В памяти осталась такая картинка по дороге к деду. Какой-то мальчишка боролся с гусем, ростом с него самого. Гусак шипел и размахивал большущими крыльями, а мальчишка кричал ему: «Фашист ты, фашист!»

Дед наш Иван Петрович плотник был первоклассный и сыны у него тоже рукастые были, потому и дом-пятистенку хороший поставили. Дед побывал в немецком плену в Первую мировую, немногословный и грамотный, он имел большой авторитет на селе. Помню, у деда совет собрался, и было принято решение: коровье стадо угонять на восток. А коней мало было, их раздали по большим семьям. Нам досталась маленькая гнедая лошадь по кличке Кукла. Дед поручил эту лошадь мне. Я ее поил, кормил, мы с ней пахали и сеяли в первую весну. Любил я ее, и она меня тоже, слушалась всегда!

Еще до прихода немцев через деревню небольшими группами прошли наши солдаты на восток. Мы их кормили и с собой давали. А потом появились немцы. Это была наша первая оккупация. Расположились они в соседней Хомутовке, в большом селе. А к нам приезжали с подводами, шли по домам, выгребали все, требовали «хлеб для Германии». Забирали мелкую скотину, гонять стали кур, гусей. Мы, ребятишки, быстро сообразили, что лучше посвистеть как надо – мы мастера в этом деле, – и птица вся разбежится.

Надо сказать, ни одного обоза с нашим продовольствием не ушло в Германию. Партизаны отбивали и загоняли к себе в лес. Иногда дед меня снаряжал связным, иногда кто-то другой из детей сообщал про обозы. От партизан я тоже приносил всякие новости, и очень гордился тем, что я связной, что служу Отечеству.

К тому времени в партизанах уже были двое сыновей деда, мои дяди. Сначала ушел Григорий, он работал учителем в соседних Дубовицах и был коммунистом, но из-за больных с детства ног не был мобилизован. А потом с окруженцами пришел Иван и ушел к партизанам. Иван тоже был строителем и работал в Москве вместе с отцом, оттуда его и призвали. На фронте воевал и четвертый сын Федор, который закончил войну в Берлине…

Партизаны приходили в село ночью в основном за картошкой. А немцы – только днем. Помню, как полицаи пронюхали, что у нас есть пасека, пришли, застрелили нашу собаку, разбили и перевернули ульи, а рамки с сотами унесли. Когда сосед пристыдил – «что ж у детей последнее забираете», – его застрелили, чтобы не перечил.

Помню, в соседнем Глухове был концлагерь для военнопленных, и наши бабы ходили туда искать родственников. Немцы отпускали, чтобы было кому на них работать. Кое-кто даже нашел своих родных. Но в основном бабы спасали совсем незнакомых, и те работали при домашнем хозяйстве, а потом уходили в партизаны. Тот сосед, которого убили на пасеке, был из этих военнопленных.

* * *

В 43-м, под Новый год, к нам подошла линия фронта и даже продвинулась на запад, за нашу деревню на несколько километров. Мы пережили это в укрытиях, сами для себя их копали. Но через две-три недели, не удержав обороны, наши войска отступили обратно. И тут часть деревни, те, кто был связан с партизанами, поднялась и ушла с нашими отступающими войсками. Дед боялся за нас и решил, что мама с детьми тоже должна уйти, иначе расстреляют. Мы взяли нашу кормилицу корову Зорьку и лошадь, а дед остался с больной бабкой. Отправились мы в соседнюю деревню Мельницу, где наши войска задержались. Я ехал верхом, а мама шла рядом с Зорькой, которая тащила повозку с ребятишками. И тут началась бомбежка. Я видел, как мама свалила Зорьку, и они легли рядом. А моя Кукла испугалась и понеслась, меня не слушая совершенно! Остановилась она, когда мы въехали в какой-то лесок. Ночь мы с Куклой переждали. А под утро наткнулись на наши посты. Мне сказали: «Слезай парень, нам лошадь нужна». Я стал их умолять взять и меня, что буду за лошадью ухаживать и во всем помогать. Мне сказали: «Ты мал еще, нельзя, добирайся к своим как-нибудь сам». Потом я увидел, зачем им нужна была моя Кукла – для похоронной команды. Ох, и тяжело мне было от этой потери! Но война есть война!

Помню, отошел я километра три и опять налет. Причем прямо на тот лесок, где мы с Куклой были, они пикировали, а я сидел под кустом и мечтал о винтовке, из которой бы стрелял, стрелял…

С неделю я бродил от деревни к деревне, все искал своих. Меня подкармливали, говорили, куда надо идти. По дороге ко мне пристал еще один потерявшийся мальчишка помладше меня. Помню, его звали Костя. Но потом я пошел опять один, потому что он заболел и слег в одной деревне. Весна была, распутица и разлив рек. А обуты мы были все равно что разуты! Мне повезло больше – я скоро нашел своих…

И вот помню, как нам, беженцам, указали, где можно пасти корову. Сказали, чтобы вот здесь, и больше нигде. Когда на поляне вся трава была съедена, я стал уговаривать Зорьку перейти на полынь, которую она, конечно, есть не хотела. Я умолял ее: «Смотри, Зоренька, какая свежая трава, а то, что горькая, тебе не вредно». Я ее так просил, что она начала есть полынь! Домашнее животное все понимает! Молоко стало горьковатым, сестренки меня поругивали, но пили. Зато когда шли через деревню разные болезни вплоть до тифа, в нашей семье никто не заболел…

* * *

Примерно через 8 месяцев мы вернулись домой. Шли за нашими наступавшими войсками, что называется, след в след, чтобы не подорваться. Наша Ярославка была в северной части Курской дуги, а какие бои там шли – общеизвестно. Во время нашего наступления дом деда сгорел. Но деда с бабкой в нем не было, наш хороший дом заняли немцы, стариков выгнали, а на огороде построили бункер в три наката. Первую зиму после освобождения мы жили в этом бункере. А весной начали заново строиться и бревна от бункера нам очень пригодились. Дед руководил и сам строил. Мы с мамой, как могли, помогали. Из сыновей остался с нами только Григорий. А все партизаны влились в действующую армию, и Иван тоже ушел воевать…

Помню, как мы с мальчишками бегали по полям сражений и окопам, чувствовали себя победителями и немецких трупов потом не боялись. Многие из них были полузасыпаны, особенно по краям воронок. В блиндаже я нашел полевую сумку с патронами и блокнотами, на которых потом в школе писал. Нашел ракетницу и сделал красные чернила. Нам было не на чем писать и нечем.

Один раз нашел скатку – немецкую шинель такого же тощего, как я, фрица, и ходил в ней зимой в сельскую школу, и в Москву в ней приехал. Мы же за годы войны выросли, а у нас ни одежды, ни обуви. Нашел однажды ботинки немецкие на толстой подошве, только они не выдержали нашей черной жирной грязи. Когда завяз в них и потом выдернул ногу, то остался без подошвы. Пришлось мне перейти на самодельные лапти, как и всем, мы их тогда обшивали резиной от брошенных колес. В общем, все, что находили на полях сражений, старались для дела применить. К радости деда, я прикатил четыре хороших колеса от танкетки на шарикоподшипниках. Сделал дед телегу, и мы стали запрягать нашу Зорьку, чтобы дровишек привезти или сена.

* * *

Во время наших обходов по полям боев были жертвы, подрывались мальчишки. И моя беда пришла, только позже. Петька Сечкин, мой дружок, был старше меня на год, его позвали в специальный отряд, а меня нет. Я этого не мог пережить, хотелось быть максимально полезным! ОСОАВИАХИМ прислал из города Рыльска двух минеров, которым было поручено набрать мальчишек 1928 года рождения, обучить и приступить к разминированию. Я долго их уговаривал, но бесполезно. И все равно я ходил с Петькой на инструктаж, а поскольку я был рослый и в итоге подготовленный, они сдались. И вот подсохли поля, крестьяне ждут, им сеять пора и фронт уже далеко. Мы вышли на работу. Сначала только смотрели, как разминируют, и таскали, складируя, уже бесполезное железо. Немцы, конечно, аккуратные вояки, раскладывали мины по системе. Но, видимо, когда пахнет жареным, допускали и ошибки. И вот такая «ошибка» подкараулила нас с Петькой. На том самом месте, которое мы уже прошли, вдруг рвануло под ногами у моего товарища. Он сразу погиб, а у меня разворочена нога, обожжено лицо и 18 осколков. Скорее всего это была противотанковая мина, потому что противопехотная, как правило, отрывает ногу или ступню. Помню это странное ощущение, будто вижу себя откуда-то сверху – кучка грязного окровавленного тряпья лежит. Я знаю, что это я и есть! И пронизывающая мысль, что вот я умер, но ведь ничего еще не сделал! И – туман! Без сознания был долго, а когда очнулся, врачи маму вызвали и сказали – ногу надо ампутировать. Мама пришла в палату подготовить меня. А я ей сказал: «У тебя на руках трое детей, отца нашего нет и еще сын калека, ногу отнимут полностью так, что протеза носить не смогу, а жизни на костылях не хочу, пусть будет как будет». Мама заплакала и ушла. Вынесли меня из палаты в подсобку как безнадежного. В Рыльской больнице всего одна палата была человек на 20. Опять несколько дней без сознания. Очнулся от сильнейшего зуда в ноге. Стал звать сестру. Она пришла, вскрыла бинты, и оказалось, что нога под ними была покрыта сплошным слоем из личинок мух, уже больших. Вот они-то всю мою гангрену и съели! А под личинками оказалась блестящая кожа. После этого врачи мне нашли пол-литра крови и сказали: «Знаешь, кровь не совсем твоя, резус не тот, но другой нет». Я сказал – согласен. Влили мне ее, и двое суток меня трясло, как в лихорадке. А после этого стал поправляться. Помню, врач ущипнул меня возле попы – «о, кожа уже отстает» – а сам смеется, довольный. Это значит, я уже не скелет, если кожа отстает. Мама добыла бутылку меда с маслом, по тем временам счастье немыслимое и дорогое! И я помню, что как младенец жадно к ней присасывался, потом долго вытряхивал ее…

Когда мы с мамой вернулись в Москву, я снова лежал в больнице. Мне подлечили колено, хотя оно не может сгибаться все равно, и удалили часть осколков. Но другая часть – в руке и ногах – осталась на горькую память о войне, ношу до сих пор с 14 лет…