Текст книги "Звуковая дорожка"

Лариса Миллер
Звуковая дорожка

© Лариса Миллер, текст, 2020

© Де'Либри, издание, оформление, 2020

I. Стихотворения

Новые стихи 2019 года

 
Итоги – не итоги,
Но что-то вроде них…
Хромает по дороге
Мой бедный-бедный стих,
Хромает и бормочет,
Бубнит себе под нос,
Задать, наверно, хочет
Извечный свой вопрос:
Зачем, мол, и откуда,
Зачем, мол, и куда,
Какая-то про чудо,
Про счастье лабуда.
 

31 декабря 2019 г.

 
Я не одна. Я с добрым утром,
С его небесным перламутром,
С его непрочной тишиной,
Что вся досталась мне одной.
Как этим всем распорядиться?
От счастья умереть? Родиться?
Родиться вновь на белый свет
В начале дня, на склоне лет?
 

 
Всё меньше того, что волнует всерьёз
До ночи бессонной, до боли, до слёз.
Всё меньше того в ежедневном потоке,
Что манит меня и диктует мне строки.
Всё меньше того, во что тянет вникать,
И тех, кого хочется мне окликать,
И книг, от которых нельзя оторваться,
И дел, до которых мечтаю дорваться.
И всё же их список гораздо длинней,
Чем список мне Богом отпущенных дней.
 

 
А день, что только наступил,
Сквозь темень только проступил,
И только-только здесь обжился,
И здесь едва расположился,
Как вдруг воскликнул: «Мне пора,
А вам – ни пуха, ни пера,
А вам – счастливо оставаться.
Пошёл я в дымку одеваться,
И превращаться во вчера».
 

 
Все во всех влюблены
Хоть чуть-чуть, хоть немного,
Потому что любовь —
Это то, что от Бога,
Это то, что осталось
От давнего рая.
Если всё-таки жизнь
И поныне живая,
То лишь благодаря
Чувствам тёплым, сердечным,
Что дано испытать
Нам земным и невечным.
 

 
Мне есть, чем на свете на этом заняться.
Мне сны иногда интересные снятся,
Люблю в листопад за листвою следить,
С концами концы обожаю сводить,
Когда у меня вдруг рождаются строчки,
И что удивительно – сразу в сорочке.
 

 
Такая юная тоска,
Такое счастье молодое.
Нить жизни – тоньше волоска,
И это нам грозит бедою,
Поскольку тот, кто хочет жить,
Грустить, безумствовать, влюбляться —
Он обречён за эту нить
Такую зыбкую цепляться.
За летом следует зима,
А нить колышется и вьётся,
И удивляется сама,
Что всё никак не оборвётся.
 

 
Мы только ждём, чтоб нас утешили,
Чтоб нам лапшу на ушки вешали,
Чтоб полоскали нам мозги
И чтоб случались четверги,
Сверкающие после дождичка,
Как та серебряная ложечка,
Что дарят детям на зубок,
Чтоб день, как нежный голубок,
К нам приникал и льнул, и ластился,
И никогда ничем не застился.
 

 
Хоть всю надежду отними,
Она опять к утру вернётся,
Полоской света обернётся
И тихой просьбой: «Обними».
Чей это шёпот? Просьба чья?
А это новый день мой дышит.
И штору на окне колышет,
И чуть касается плеча.
 

 
Сначала в виде сквозняка
Влетает первая строка,
За нею вслед летит вторая,
Ещё незрелая, сырая.
Когда же строк большая рать,
Ведётся битва за тетрадь.
Вокруг неё они роятся,
Боясь, что мне не пригодятся,
Что мой новорождённый стих
Сумеет обойтись без них.
Строка, боясь, что станет лишней,
Кричит: «Меня послал Всевышний»,
Но я же знаю вид строки,
Что с Божьей падает руки,
Которая, как луч, струится
И быть ненужной не боится.
Моим стихам даруя свет,
Тот, без которого их нет.
 

 
Жить и жить, и тропку мять
В день весенний, лучезарный.
Вот бы всё это обнять
Простодушной рифмой парной.
Вот бы жизнь, как вешний луг,
Пахла горестно и мятно,
И, не ведая разлук,
Шла б и шла туда, обратно.
 

 
Сначала ставят свет, когда кино снимают.
В его лучах живут, любимых обнимают.
И ежели царит в душе героя мрак,
То без лучей его не показать никак.
Разлука и любовь, уход и возвращенье —
Всё требует лучей и жаждет освещенья.
И если позабыл, как свет установить,
Придётся весь процесс тотчас остановить.
 

 
А ещё я люблю в море света тонуть,
Канителиться, медлить, волынку тянуть,
Постепенно, неспешно – куда торопиться? —
В море света войти и в лучах утопиться.
Ну а если и ты утопиться не прочь,
То из белого дня прямо в белую ночь
Мы вдвоём поплывём в той родной части света,
Где проводим с тобой уж которое лето.
 

 
Мне нынче что-то не рифмуется,
И муза бедная волнуется,
Переживает за меня.
Она ведь знает, что ни дня
Я не живу без строк рифмованных
И без тетрадей разлинованных,
И что-то шепчет-шепчет мне.
А мне охота в тишине
Побыть сегодня. Муза милая,
Не обижайся, легкокрылая.
Побудь сегодня в отпуску
И прогуляйся по леску.
Вдруг тишина благословенная
Откроет нечто сокровенное
Про боль и счастье, и тоску.
 

 
Что делать, чтоб не принимать
Всё близко к сердцу?
Какую надо закрывать
Плотнее дверцу?
Куда не следует ходить
И с кем водиться?
Детей не следует родить?
Самой родиться?
 

 
– Привет! Что слышно? Как дела?
– Вот слышен ветер за окошком,
Который шарит по дорожкам.
Вот клён, раздетый до гола,
Под ветром жалобно скрипит.
Вот крыльями ворона машет,
Вот жухлый лист на ветке пляшет,
И дождик всё это кропит.
Вот день почти что пролетел.
Пожалуй, всё из важных дел.
 

 
О, как мне «я» дышать мешает!
То смысла здравого лишает,
То мрачно шутит, то нудит,
То строки слабые родит,
То слёзы крупные роняет.
Короче, всё мне заслоняет
И не уходит от меня
Ни ночью, ни средь бела дня.
Уже все годы пролетели,
А как оно на самом деле
Я до сих пор не поняла.
Уже все силы извела,
Уже почти дошла до края,
А что такое явь земная
Понять я так и не смогла.
С какого ни зайду угла
И где ни встану: выше, ниже —
Я всё равно себя лишь вижу.
 

 
Об осени пишут в миноре.
Мол, света и лета конец —
Досада и чуть ли не горе
Для жаждущих счастья сердец.
Мол, боязно листьям до дрожи
Кружиться в осеннем луче.
И я ведь как будто про то же,
Но только в мажорном ключе.
Лист падает, я поднимаюсь,
Он – долу, а я вот – горе’.
Проснусь и тотчас принимаюсь
Писать о счастливой поре.
 

 
А боль – она дана нам за
Возможность видеть то и это,
Возможность дотянуть до лета,
Где вместо крыши – бирюза.
 
 
А боль – есть регулярный взнос,
Вернее, что-то вроде взноса,
Который здесь взимают с носа.
Ведь мы живём в долине слёз.
Хоть временами в горле ком,
Ищу кому бы за бессмертье
Шальную денежку в конверте
В кармашек опустить тишком.
 

Виктору Андрониковичу Мануйлову

 
Глухое чёрное пальто,
Ушанка старая, калоши…
И был он слушатель хороший.
Ну кто ещё так слушал, кто
Чужие юные стихи?
Ну кто ещё так волновался,
Коль звук живой вдруг раздавался
Среди словесной чепухи?
Ну кто ещё так словом жил,
Так жил волшебной русской речью?
Как жаль, что я его не встречу
Средь ленинградских старожил.
Жалею не о временах,
Исконно неблагополучных,
А лишь о редкостных и штучных
Полузабытых именах.
 

 
Когда мне плохо, слушаю хиты —
Те песни, что заезжены, запеты.
Кому-то вторя, вопрошаю: «Где ты?»
Клянусь, кому-то вторя: «Только ты!»
Беру чужую песню напрокат.
А как ещё мне с жизнью объясниться,
Где счастья нет, покой всего лишь снится,
И за рассветом следует закат?
И почему-то бедному клише,
Которое затаскано, затёрто,
Дано сегодня на разрыв аорты
Мне всё поведать о моей душе.
 

 
Я знаешь почему не ухожу?
Я много здесь такого нахожу,
С чем ну никак не в силах я расстаться,
Поэтому решила здесь остаться.
И если говорить о мелочах,
То я люблю прогулки при свечах,
Особенно, когда их треплет ветер.
А для меня гулять при зыбком свете,
Как видеть сладкий и тревожный сон.
Ещё люблю Дассена и шансон,
Особенно вот этот, горьковатый,
Разлукой неминуемой чреватый,
Хоть он поёт: «Салют. И снова я».
Ещё люблю небесные края,
Которые светлеют в час рассвета.
Короче, я люблю и то, и это,
И это всё лишь мизерная часть
Всего того, что не должно пропасть,
Всего того, что в этом мире держит,
И горечь расставания содержит.
И я, чтоб эту горечь заглушить,
Решила здесь как можно дольше жить.
 

 
Мне этой ночью не спалось,
А утро всё равно сбылось,
А утро всё равно явилось,
И занавеска оживилась
От утреннего ветерка.
Наступит день наверняка,
И даже, можно побожиться,
Наступит время спать ложиться.
Всё происходит по часам.
Лишь человек не знает сам,
Что будет с ним через минуту,
Чем постоянно вносит смуту,
Тоску, отчаянье и боль
В земную бренную юдоль.
С ним может всякое случиться.
Ему так просто очутиться
Там, где его и не найти —
Вне зоны действия сети.
 

 
Этот день с лучезарной каёмкой.
Пожалей ты его и не комкай.
Он, чтоб время с тобой провести,
Засветился в районе шести.
Ты расправь его тёплой ладошкой
Вместе с небом его и дорожкой,
По которой так сладко петлять,
Любопытство своё утолять.
 

 
Нет, дни не стали безмятежными,
А просто краски стали нежными,
Которыми люблю писать,
Чтоб от чего-то неизбежного
Себя и ближнего спасать,
Чтоб злую участь не оплакивать,
Платочком мятым не промакивать
Слезу, что льётся по лицу,
А только радостно поддакивать
Неутомимому Творцу.
 

 
Стихи, любимые, как дети,
Всегда идут в одном пакете
С бессонницей, с дрожаньем рук,
С коленкой, заболевшей вдруг,
С хроническим нейродермитом,
С тахикардией и колитом.
Вообще, больные потроха —
Прекрасный стимул для стиха.
Он, налетавшись в темпе presto,
Садится на больное место, —
К примеру, нынче на плечо, —
И что-то шепчет горячо.
 

 
Не прошлое мы любим, а себя.
Ведь в прошлом остаются нас кусочки.
Ведь там мы чьи-то дочки и сыночки.
Да можно ль жить, былое не любя?
Мы там в панамках, с чёлкой, с хохолком,
У мамы и у бабушки на ручках.
Ах жизнь, ты так сильна в подобных штучках!
Вон абажур висит под потолком —
Оранжевый, с линялой бахромой,
Качается, зовёт меня домой.
 

Сыну Илюше.

 
Мой ангел-хранитель, что душу мне грел,
Он сам неожиданно вдруг заболел,
И крылья свои он с трудом поднимает,
Но мне он по-прежнему чутко внимает.
На помощь ко мне, как и прежде спешит,
Крылом неподъёмным, как прежде, шуршит.
Скажите, где ангелов хворых латают,
Когда они выдохлись и не летают?
Где могут крыло, что меня берегло,
Сегодня заботливо взять под крыло?
 

 
Жизнь – лишь движение души.
«Ну вот его и опиши», —
Мне кто-то приказал когда-то.
И вот с заката до заката
Пытаюсь описать я то,
Чего не видывал никто,
Но без чего нам не живётся,
Не плачется и не поётся,
И что останется от нас,
Когда растает дней запас.
 

 
Ну а теперь немного тише
Добавлю к сказанному выше,
Что, откровенно говоря,
Мы всё же мучались не зря.
И хоть бывало и роптали,
Но всё-таки душой летали,
Летали на больших крылах
Из пункта «Ох!» до пункта «Ах!».
Летали, не пугаясь риска.
И эти строки – лишь приписка,
P. S., приписка и предлог
Поговорить про лёгкий слог.
 

 
Вот удивительное дело!
Я ни к чему не охладела.
Хотя живу сто тысяч лет,
Но свой очередной рассвет
Встречать совсем не расхотела.
И надо ж было так подсесть
На эту жизнь, что нынче есть,
Что нынче есть, а завтра нету,
На эту зыбкость, горечь эту,
Которую нельзя заесть.
 

 
За стенкой радио бубнит.
О, злой рутины злые звуки!
Я взять себя пытаюсь в руки.
Но кто помехи устранит?
О, как же всё-таки легко
Из колеи нас, бедных, выбить —
Расстроить нас, взъерошить, вздыбить.
Как до покоя далеко!
Как мал терпения запас!
Как мы подвержены, подвластны,
Слабы, зависимы, несчастны…
А, может, счастливы как раз,
Что тёмной ночью, белым днём
Мы каждой клеточкой живём?
 

 
Я умею только жить,
Если что-нибудь умею.
Просыпаюсь и пьянею
От возможности кружить
В окружающей среде,
В ослепительном пространстве,
Приспособленном для странствий
Душ и тел невемо где.
И за эту благодать,
За счастливую возможность
Жить, изведав лёгкость, сложность,
Я готова жизнь отдать.
 

 
Я не живу, а маюсь, маюсь,
И кое-как перемогаюсь,
И, хоть сама с трудом хожу,
Словам пристанищем служу.
Они внутри меня гнездятся,
Из них стишки мои родятся.
И я, проснувшись где-то в шесть,
Словам рискуя надоесть,
Им навязав свои порядки,
Велю им, день начав с зарядки,
Не только темпа не снижать,
Но и улыбочку держать.
 

 
И луч по комнате скользит
Бесшумный, кроткий…
Наверно, ангел мне визит
Нанёс короткий.
Визит коротенький такой,
Почти незримый,
Вдруг поселил в душе покой
Необъяснимый,
Хоть для него, пожалуй, нет
Причины веской.
Ну разве что небесный свет
За занавеской.
 

 
Подумать только! Птичьи трели —
Они совсем не устарели,
И юным кажется рассвет,
И небу тоже сносу нет.
Кто в прошлом дне не застревает,
Тот сроду не устаревает.
Я тоже девочка внутри.
На внешний облик не смотри.
И назначает мне свиданье
Не кто-нибудь, а мирозданье.
Хоть я ещё объята сном,
Оно маячит за окном.
 

 
1.
Ну как же мне не огорчаться?
Ведь не кончает жизнь кончаться.
Уж сколько зим и сколько лет
Я ей с тоской гляжу во след,
Твердя с заката до заката:
«Куда ты, жизнь моя, куда ты?
Так быстро дни твои бегут!»
И слышу вдруг: «Да тут я, тут!
Смени пластинку, коль заела.
Кончай канючить. Надоела».
 
 
2.
И это всё штрихи к портрету,
Которого покуда нету.
Есть только контуры одни,
Но ненадёжны и они.
Есть лишь намётки и догадки.
А жизнь бежит, сверкают пятки.
Я говорю ей: «Ну постой,
Ведь ждёт тебя мой холст пустой.
Я твой портрет писать мечтаю».
Она: «Пиши, пока летаю.
Пиши меня, мой бег любя.
Остановлюсь – и нет тебя».
 

 
Я – представитель промокашки,
Чернильных клякс, игры в пятнашки,
Я – представитель чуть живой
Почившей ручки перьевой.
Я – представитель всех пропавших
Вещей, в бою неравном павших,
Всех, проигравших тихий бой
С эпохой, временем, судьбой.
 

 
А правды нет. Есть взгляд на вещи.
Есть добрый взгляд и взгляд зловещий,
Взгляд равнодушный, взгляд живой,
Открытый взгляд и взгляд кривой.
Взгляд тех, кто смотрит как-то косо
И кто не видит дальше носа.
О мир, какой же ты? Ответь.
А он: «Не знаю. Как смотреть».
 

 
Какие там благие вести!
Уж я не жду благих вестей.
Я жду хороших новостей
Вот в этом разнесчастном месте.
Я жду, что кончится «вчера»,
Настанет новая эпоха.
На смену той, где было плохо,
Придёт счастливая пора.
Помолодеют старики,
Которым светит долголетье,
И будут радостные дети
Играть у солнечной реки.
И воздух чист, как поцелуй,
Струиться будет и струиться.
Он осчастливить нас стремится
При помощи целебных струй.
И – вот уж чудо из чудес —
Все друг на друга смотрят нежно,
И в то, что счастье неизбежно,
Не верит только мракобес.
Короче, где я? Что за сон?
Я на какой попала шарик?
Вот вижу я летит комарик,
Вот слышу грай родных ворон.
Неужто это та страна,
Что так народ свой не любила?
Что столько душ и тел сгубила?
Неужто это всё она?
Я дождалась счастливых дней
Иль это просто помраченье
И неизбежное теченье
Болезни тягостной моей?
 

 
А нынче меня бурной радостью встретил
Весёлый и взбалмошный солнечный ветер,
Мороча меня, тормоша, теребя
И всё уверяя, что это любя,
Что это забавно, прикольно и круто,
Что нет на земле интересней маршрута,
Чем просто идти неизвестно куда,
Себе не давая большого труда
Подумать о том, не ведёт ли он в бездну.
И если я вдруг в этой бездне исчезну,
Коль рухну в неё с его лёгкой руки,
Всем бурным восторгам его вопреки,
Он скажет: губить её не собирался.
Мол, так получилось. Мол, я заигрался.
 

 
Где любовь, там и свет. Там, где музыка, там и любовь.
И не надо, не спорь. Хоть закона такого и нету,
Я, влюбившись, всегда ясно слышала музыку эту —
Затихала она, чтоб звучать победительно вновь.
Это редко – мажор, чаще горький и светлый минор.
Лишь в начале мажор, а потом всё в миноре, в миноре,
Потому что со счастьем упрямо соседствует горе,
И меж ними легко и шутя исчезает зазор.
А зазор – это вдох, это воздух, счастливый просвет,
Это твёрдое «да», что стремительно сходит на нет.
 

 
Живу в старинном поселении
Я уйму лет.
А здесь такое население,
Что лучше нет.
Ползёт улитка с хрупкой спинкою,
Не наступи.
И коль ползёт твоей тропинкою,
То уступи.
Живёт здесь дятел, что старательно
Долбит кору,
В которой хочет обязательно
Пробить дыру.
Ещё живёт здесь некто маленький, —
Гудит, жужжит,
Облюбовав цветочек аленький,
Над ним дрожит.
Свою имеют траекторию
И тень, и луч.
Мне эта чудо-территория
Сдана под ключ.
Здесь обладает дивным тонусом
Любой жучок,
И служит мне особым бонусом
Небес клочок,
Что голубеет между ветками
Густых древес,
Покрыв тропу мою пометками
Самих небес.
 

 
Я родом из той допотопной поры,
Где были кругом проходные дворы,
Где в каждом заборе зияла лазейка,
Где краской по праздникам пахла скамейка,
Где снег по весне превращался в ручьи,
Где шли втихомолку святить куличи
Соседки, упрятав куличик в тряпицу,
Где, что ни мгновенье, то счастья крупица.
И всё это в сталинском было аду
В каком-нибудь сорок девятом году
Во чреве зверином, тупом, людоедском,
В домашнем, уютном раю моём детском.
 

 
Где водится счастье, там водятся беды,
Где водятся люди, там есть людоеды,
Где водится радость, там есть и тоска…
Волна накатила на кромку песка,
Где тихо ступаю близ самого моря —
Близ самого счастья, близ самого горя.
 

 
А рассвет, наступив, всё решил за меня,
Пожелал мне с порога счастливого дня,
Заглушил мои жалобы и причитанья
Звоном вешнего таянья и щебетанья.
Вот опять удалось ему рот мне зажать.
И пока я пыталась ему возражать,
Темнота становилась бледнее, бледнее,
И подумала я, что рассвету виднее.
 

 
Ну что ж, идёт процесс познания.
Не знаю, чьё это задание.
Возможно, даже и Творца.
Возможно, Он не до конца
Продумал нас и мироздание.
Я нынче лично познаю,
Как выживают на краю,
Как поживают ручки с ножками,
И как мне справиться с бобошками
На кромке той, где я стою.
Как на духу всё расскажу.
Ведь я серьёзно подхожу
К тому, что свыше мне поручено.
И верю: будет всё изучено,
Коль я толково изложу.
Возможно, всё к тому идёт,
Что, всё учтя, Творец найдёт,
Что сотворил нас слишком зыбкими
И тленными. И над ошибками
Всерьёз работу проведёт.
 

 
Устав от тишины небесной,
Творец, доселе бессловесный,
Надумал слово сотворить,
Дав нам возможность говорить
Про крестный путь и мир окрестный.
И говорим, и говорим,
Надеясь на беседу с Ним.
Всё говорим про то, про это,
И, вопрошая, ждём ответа
И нетерпением горим,
Коснувшись наболевших тем.
Лишь Он, создавший слово, нем.
 

 
Все во всех влюблены: дерева – в облака,
В белый лист влюблена стиховая строка,
Музыкант безнадёжно влюблён в тишину,
Тишина – в музыкальную фразу одну.
Ну а я – в скоротечность текущего дня,
Даже если влюблён этот день не в меня.
 

 
Кружатся в воздухе снежные крапинки…
Век прожила, а на мне ни царапинки.
Век прожила, а дорожка нетронута
И, как младенец, лежит запелёнута
В снежное белое, чистое, свежее.
Век прожила с восклицанием «Где же я?
Где же я, коль что ни утро, то новшество:
Света засилье и снега роскошество?»
 

Из прежних книг: избранное за полвека

 
Всё способно умереть,
Потому что живо, живо,
В час весеннего разлива
Силам – таять, птицам – петь
 
 
Тают в небе облака,
Тает снежная одежда,
Лишь последняя надежда
Не растаяла пока.
 

 
Сперва снега, а после – таянье,
А после – звонкий птичий гам…
Ты только не теряй отчаянья,
Оно необходимо нам,
Чтоб эту жизнь земную, грешную
Любить до боли, до тоски,
Чтоб птичья песенка нездешняя
Рвала нам душу на куски.
 

 
А я пришла сюда за светом,
За вразумительным ответом,
За добрым словом, за участьем,
Короче, я пришла за счастьем.
 
 
И все сюда пришли за этим.
Что в результате мы ответим,
Когда нас спросят: «Сердце радо?»
Не надо спрашивать, не надо.
 

 
Ну а если я что и открыла, то настежь окно.
Ни страны, ни вакцины, ни формулы не открывала.
Но зато как приветливо ветка в окно мне кивала,
Будто очень хотела со мной быть во всём заодно.
Всё же чем не открытие в царстве сует и тревог
В летних окнах распахнутых ласковый этот кивок.
 

To John and Sheila

 
Небо стоит того, чтобы снова проснуться,
Утро стоит того, чтоб в него окунуться,
Воздух стоит того, чтоб дышать глубоко.
Вишня белая-белая, как молоко,
И зарянка на ней меня ждут с нетерпеньем,
Чтоб заняться со мной трепетаньем и пеньем.
 

Апрель 2015. Long Marston, Warwickshire

 
Неясным замыслом томим
Или от скуки, но художник
Холста коснулся осторожно,
И вот уж линии, как дым,
Струятся, вьются и текут,
Переходя одна в другую.
Художник женщину нагую
От лишних линий, как от пут,
Освобождает – грудь, рука.
Еще последний штрих умелый,
И оживут душа и тело.
Пока не ожили, пока
Она еще нема, тиха
В небытии глухом и плоском,
Творец, оставь ее наброском,
Не делай дерзкого штриха,
Не обрекай ее на блажь
Земной судьбы и на страданье.
Зачем ей непомерной данью
Платить за твой внезапный раж?
Но поздно. Тщетная мольба.
Художник одержим до дрожи:
Она вся светится и, боже,
Рукой отводит прядь со лба.