Текст книги "Зелёный велосипед на зелёной лужайке"

Качели

Почему в той комнате висели качели? Не во дворе, не в саду, не в лесу, а в жилом доме. Но они были. Я не придумала их. Они были настоящие – широкая доска, толстые веревки на кольцах. И комната, наверное, была большая, просторная, с высоким потолком, потому что когда я раскачивалась на этих качелях, то получался такой размах, как будто это была не комната, а поляна.

И никакой тесноты. Ничто не лежало, не обступало, не громоздилось вокруг: ни столов, ни диванов, ни комодов. А может, комната была пустая, без вещей?..

Я помню, быть может, первую свою зависть. И вызвана она была не качелями (ведь на них мне разрешали качаться сколько угодно), а пальто Лики, прекрасным, густо-розовым трофейным пальто из материи шишечками. Это пальто прислал Лике отец с фронта.

И хотя я не совсем понимала, откуда на фронте, там, где стреляют и убивают, могло взяться детское розовое пальто, все же я верила Лике и никому не высказывала своих сомнений.

А потом Лика показала мне открытку, где красивая женщина нежно смотрела на красивого мужчину, а между ними был голубь, и тоже сказала небрежно: «Папа прислал».

И я подумала, что качели, наверное, тоже прислал этот необыкновенный папа. Наверное, он специально приезжал с фронта, чтобы повесить для Лики эти высокие качели, а когда привесил, то снова уехал на фронт сражаться с фашистами.

И мне становилось досадно и даже немного стыдно за своего отца, который не только не прислал мне розового пальто, не только не приехал, чтобы сделать качели, но даже и писем-то не писал. И мне нечем было погордиться перед Ликой, и потому я только молча отворачивалась, когда она выходила во двор, держа в руке белую булку с колбасой, и долго, очень долго жевала эту булку. Я уже смутно чувствовала, что спрашивать ничего не надо, а надо смотреть куда-нибудь в сторону, мимо булки, а еще лучше отойти от Лики с независимым видом. Но Эля еще не понимала и однажды спросила:

– А булку с колбасой тоже отец прислал?

– Какие глупости, – сказала Лика. – В посылке можно присылать только консервы. Например, сгущенку. Ела?

Эля сглотнула слюну и замотала головой.

Глядя на Лику, мне все больше и больше хотелось, чтобы вернулся мой отец. Конечно, не ради колбасы или пальто. Просто мне хотелось что-то доказать Лике, а что – я и сама толком не знала.

И вот однажды, когда вечером я, как всегда, играла во дворе и случайно взглянула на наше окно, я оторопела: в окне был свет. Конечно, в этом не было бы ничего удивительного, если бы я не знала, что мама еще засветло ушла на вечернее дежурство, а бабушка отправилась в гости. Я сама посадила ее на трамвай. Что касается Эли, то она должна была играть где-то во дворе, ей еще не доверяли ключи. И тогда я поняла, что это вернулся отец. Сначала я не поверила своей радостной догадке. А потом сразу поверила: кто же еще мог быть? Ведь чужой не войдет.

Я пошла к дому по нашему темному двору, не спуская глаз с окна, натыкаясь на кирпичи, спотыкаясь о консервные банки. Я не смотрела под ноги, потому что боялась: вдруг оторву глаза от окна, потом посмотрю снова, а света и нет. Наверное, я была похожа на лунатика, потому что Ленька, соседский мальчишка, на которого я наткнулась, сказал: «Ты чего, спятила?»

Прежде чем зайти в подъезд, я остановилась. Ведь сейчас, пусть ненадолго, мне предстояло расстаться с окном, и это пугало меня. За моей спиной был двор, в котором я выросла. Большой двор большого коммунального дома, с сараями, с дровами, за которыми мы любили прятаться, с водокачкой, с сырым бельем, развешанным на веревках, с лужами мыльной пены, с тремя тополями, посаженными моим отцом.

Сейчас этот двор был черен и пуст, и я, повернувшись к нему лицом, постояла перед ним, сама не знаю зачем. У меня была странная привычка как-то без слов разговаривать с неодушевленными предметами. Так вот, я постояла перед этим двором, как будто он был моим сообщником и понимал меня. А потом сразу нырнула в подъезд, задыхаясь, пробежала темную переднюю, больно ударившись коленом об угол сундука, и рывком толкнула дверь.

– Ты что это, бежала от кого? – спросила мама.

– Ой, не могу, какая ты смешная, – захихикала Эля, – посмотри на себя в зеркало.

– А меня попросили завтра подменить первую смену, а сегодня отпустили, – сказала мама. – Сейчас чай будем пить. Вприкуску. Я сахар достала. Давайте чистую скатерть постелим, раз уж сегодня такой день.

– Какой день? – спросила я мрачно.

– Ну как какой… – смутилась мама. – Вроде как выходной получился. Неожиданная радость – она вдвойне ценится.

– Мама, – сказала я угрюмо, – а почему у меня нет розового пальто?

– Какого еще пальто? – удивилась мама.

– И качелей, – продолжала я упрямо.

– А я знаю, – радостно закричала Эля. – Это она Лике завидует.

– Ах, Лике, – огорчилась мама. – Это той, у которой качели в комнате? Но ведь это очень вредно для дома, когда в комнате качели. От этого потолочные балки расшатываются. Им, видно, чужого не жалко. Как приехали, так и уедут…

Моя прекрасная дама

Больше всего на свете мы любили собирать стеклышки. В нашем дворе их водилось сколько угодно. Можно было подумать, что в каждой семье за вечерним чаем непременно разбивается сервиз, а утром покупается новый, а вечером снова разбивается, и так без конца.

Мы ходили по двору, опустив головы, как лошадки, щиплющие травку, и глядели в землю. Мы искали стеклышки, как ищут грибы. Удача могла настигнуть в любую минуту, в самом неожиданном месте, но чаще всего на помойке. И потому помойка стала для нас самым заманчивым местом. Утром, наскоро позавтракав под напором бабушек, мы бежали туда. Мы обходили помойку вокруг: присматривались, приглядывались, примеривались. И скок – драгоценный осколок уже прикрыт ладонью, а глаза в это время жадно шарят вокруг в поисках новой находки. А какое наслаждение оттирать стеклышко от грязи, высвобождая рисунок! Не водой, конечно. И не носовым платком – такого у нас и не водилось. А просто поплевать на стеклышко, а потом тереть и соскабливать присохшую грязь.

Рисунки попадались всякие: и цветы, и золотые узоры. Иногда даже маркизы в пышных кринолинах и голубых напудренных кудрях. Правда, большей частью они оказывались или без ног, или даже без головы. Но это было еще заманчивее. Подумать только: маркиза без головы. Это вам не какой-нибудь всадник без головы. Можно неделю ходить и думать: а какое у нее было лицо, а какие локоны, – и сочинять истории, от которых захватывало дух.

Как-то я нашла стеклышко. Из-за него-то все и началось. Это было совсем необыкновенное стеклышко. На нем была изображена почти голая дама. Она лежала в густой траве, лениво и небрежно протянув руку к ветке, усыпанной золотистыми яблоками. Ее тело, чуть прикрытое чем-то белым и легким, было так красиво изогнуто, словно она сама вовсе не дама, а гибкий розовый стебель.

Я была в восторге от своей находки. Но Эля взглянула и процедила сквозь зубы:

– Ерунда!

– Сама ты ерунда! – отпарировала я, уверенная, что Эля просто завидует мне.

Но подошла Люся, посмотрела и фыркнула.

– Где уж нам! Ты одна понятливая, – ехидно заметила Эля.

– Ну где ты такое видела? – добавила Люся. При этом она так презрительно взглянула на мою даму, что та словно как-то съежилась, померкла, и на ее розовом теле проступили мелкие трещинки.

– Я и маркиз не видела, – резонно заметила я.

– Маркизы – это другое дело. Они на самом деле жили, – сказала Эля.

– Ну и она тоже жила, – не сдавалась я, испытывая потребность защитить свою даму.

– Ха-ха-ха! – сказала Эля и ткнула в меня пальцем.

– Ха-ха-ха! – как эхо подхватила Люся и сделала вид, будто не может устоять на ногах от смеха.

Я не выдержала. В глазах у меня потемнело.

– Дуры! – выкрикнула я с бешенством и бросилась бежать.

В конце нашего двора были сложены штабеля дров, целые стены из поленьев, и я спряталась за ними, как в крепости. Здесь стояли козлы и нежно пахло свежими опилками. И я легла животом на эти опилки, теплые от солнца, и положила перед собой свое стеклышко. Розовая дама нежно улыбалась – то ли мне, то ли облаку над головой. И я подумала о том, что этот рисунок – правда. И чем дольше я смотрела на него, тем больше оживала дама. «Да, – думала я, – были такие времена на земле, когда зимы не существовало, и потому люди не носили никакой одежды и только для приличия чуть прикрывались чем-то легким и воздушным, как лепесток жасмина. И дома были не нужны: люди спали на траве, под открытым небом. И керосинок не было, потому что никто не готовил обеда. Зато на каждом дереве росли плоды. Стоит только протянуть руку. И никто не будет тебя за это ругать, потому что всего много и все общее».

Наверное, я первая узнала о том, что существовали такие времена, ведь я нашла это стеклышко. Подумать только, я сделала открытие необычайной важности. Надо скорее бежать в школу и рассказать. А еще я подумала о том, как, должно быть, приятно ходить голышом. Без рубашек, без трусов, без сарафанов. Ничего не жмет, не натирает. Не надо ни стирать, ни гладить. А как хорошо, когда пригревает солнце и обвевает ветер. И я очень пожалела, что не жила тогда.

Но потом я сообразила, что если бы я жила тогда, то, значит, не жила бы теперь. Вот сейчас, в этот момент, меня бы не было, нигде не было, совсем не было, не существовало. Я бы не лежала сейчас на теплых опилках, не болтала ногами, не смотрела на свое стеклышко, не вдыхала такой прекрасный, такой любимый запах дров.

Была бы только пустота. Черная-черная. Я зажмурила глаза – и мурашки побежали по телу. Тогда я скорее открыла глаза, сильно-сильно, прямо-таки вытаращила их, вскочила на ноги и стала трясти головой, чтобы вытрясти из себя эти дурацкие мысли.

Моя дама, розовая на белом стекле, улыбалась нежно и загадочно, как будто она владела какой-то тайной и знала, что будет жить вечно.

Косой луч солнца прошел сквозь просвет среди сложенных поленьев и лег на опилки. Они вспыхнули, как рассыпанные крупицы золотой пыли. И я остро почувствовала, как люблю этот луч, эти дрова, эти опилки, этот двор, и Элю, и Люсю, так люблю, что ни за что никогда не расстанусь с ними. А если?.. – и сердце екнуло, оборвалось… Было тихо, спокойно и… страшно.

– Эй, вы! – закричала я, выбегая из своего укрытия.

Эля и Люся со всех ног мчались ко мне от помойки. Они, наверное, подумали, что я опять что-то нашла.

Я не ошиблась.

– Нашла? – проговорила Люся, задыхаясь от быстрого бега.

– Угу, – промычала я.

– Покажи, – сказала Эля, и глаза ее загорелись.

– Потом, – сказала я небрежно. – Давайте лучше мостик делать. – И я стала валяться по траве, и ходить колесом, и кувыркаться как ошалелая.

А когда пришла домой и сунула руку в карман, то обнаружила, что он пуст. Стеклышко с дамой пропало. Наверное, я обронила его, когда делала стойку.

Но, странно, эта потеря не огорчила меня. Я быстро забыла и свою прекрасную даму, и то, что испытала там, за штабелями дров, и вообще весь этот длинный-длинный день. Потому что впереди были другие дни, яркие, как цветные стеклышки, вспыхивающие на солнце. И дней этих было много-много-много…

Рыбинские, или Веселая Эльвира

В конце концов стеклышек накопилось такое количество, что держать их в комнате стало просто невозможно.

Правда, моя бабушка, в отличие от Люсиной мамы, не грозилась ежеминутно выкинуть их обратно на помойку, но все же я сама понимала: это уж слишком. Станешь что-нибудь доставать с гардероба, а оттуда на голову градом сыплются стекла. Сунешь ногу в туфлю и – раз! – напорешься на стекло.

И тогда я собрала свою коллекцию, насыпала в мешок из-под картошки, а мешок поставила на кухне, в угол.

И вдруг однажды, забредя зачем-то на кухню, я тихо охнула: мешка не было. А на его месте стоял новенький желтый веник.

– Бабушка! – завопила я, влетая в комнату. – Ты куда дела мой мешок?

– Не ори, – рассердилась бабушка. – Не брала я никакого мешка.

– Но куда же он мог деться? – чуть не плакала я. Еще бы, целых два лета собирала я эти стеклышки.

– Поищи получше. Сама, наверное, переставила и забыла. Кому нужно такое добро?

– Как это переставила, как это забыла? Что я, сумасшедшая, что ли?

Еще вчера вечером он был. Я еще туда три новых стеклышка бросила.

Целый день я ходила мрачная и не могла забыть про свой мешок. А вечером бабушка рассказала об этой пропаже маме:

– Я уж думала, Марзея выбросила – так нет, говорит, не трогала.

– Да это Рыбинские. Их рук дело, – сразу догадалась мама. Она была в нашей семье самая прозорливая.

– Нужны им стеклышки, – отмахнулась бабушка.

Но мама и тут сообразила.

– А они думали, там картошка, – пояснила она.

И догадка ее была так проста, проще пареной репы, что никакого сомнения не оставалось: конечно, Рыбинские.

Я сразу обрадовалась, а потом подумала: чему, собственно, радуюсь, мешок-то не нашелся.

Рыбинские – это наши новые соседи. С тех пор как они к нам переехали, у всех стали пропадать разные вещи. В кухне ничего нельзя было оставить. Даже ведра с водой – и те держали в комнате, потому что Рыбинские бросали туда мусор.

Вообще-то фамилия их была Фомины: Клава Фомина, муж ее Петр Фомин и сын, лет двенадцати, тоже Петька Фомин. Были они все рыжие, особенно Петька. Угрюмые. Ни с кем не здоровались, не разговаривали. Только воровали. Даже Петька не ходил во двор играть с ребятами. Придет откуда-то – и шмыг в свою комнату.

А Рыбинскими их прозвали потому, что приехали они из Рыбинска. «Это воровской город, – сказала Марзея, когда у нас пропала первая вещь – тапочки. – Рыбинские все воры».

Мы с Элей даже рты раскрыли от удивления и страха. Подумать только, оказывается, есть город, где живут одни воры. Как встанут утром, так и принимаются воровать. Интересно, они воруют друг у друга или отправляются в другие места? Наверное, в другие. Вот Рыбинские к нам и нагрянули.

– А почему же их не посадят в тюрьму? – спросила Эля.

– Не пойман – не вор, – ответила Марзея.

И в самом деле, мы же ни разу не застали Петьку, сующего руку в нашу кастрюлю. А между тем как только бабушка опускала в кастрюлю сосиски, то обязательно вынимала оттуда… веревку. Мы знали точно, что это Рыбинские, а вот доказать не могли. Выходит, вор может свободно разгуливать по городу и все знают, что он вор, но никто не смеет подойти и сказать ему в глаза: «Слушай, а ты вор». Все знают это про себя.

Это было для меня потрясающим открытием. Я долго думала над этим и наконец предложила выследить Рыбинских, но Марзея сказала, что это пустая затея, что их все равно не перехитришь, что нужно найти другой, особый метод. Но вот какой?

А вскоре за этим открытием последовало другое, еще более потрясающее. Оказывается, метод был.

Вот как это произошло.

В конце концов мы не выдержали натиска Рыбинских и позорно сдались, то есть переехали в другой дом.

Одной маминой знакомой, Эльвире, давно нравилась наша комната, большая и солнечная. Как-то, когда мы особенно жаловались на Рыбинских, она и предложила:

– Давайте меняться.

Мы прямо-таки обомлели.

– Эльвирочка! – только и воскликнула моя бабушка. Она, наверное, подумала, что Эльвира хочет пожертвовать собой ради нас.

– А как же Рыбинские? – сказала моя мама. – Да они вас по миру пустят. – И она с грустью оглядела богатую обстановку Эльвиры: деревянную кровать, новый шифоньер, огромное трюмо и ножную швейную машину – Эльвира была портнихой.

Но та только глазами сверкнула: мол, это мы еще поглядим, кто кого. И правда, Эльвира умела всех прибрать к рукам и при этом оставаться со всеми в хороших отношениях. Муж у нее был таким тихим, что я ни разу не слышала, чтобы он разговаривал. Спросит его Эльвира о чем-нибудь, а он в ответ подойдет и поцелует ручку.

А мать так оберегала ее покой, что, если заказчики, случалось, приходили раньше двенадцати дня, выпроваживала их со словами: «Эльвирочка спит». Эта маленькая сгорбленная старушка так любила свою дочь, что даже ради нее ходила собирать милостыню. Именно так это и было. Я сначала думала, что это чья-то злая шутка. Но однажды старушка сама сказала: «Эльвирочка так много работает. А муж у нее такой недотепа. Надо же помочь бедняжке. Вот я и собираю милостыньку, свет не без добрых людей. Вчера на яички насобирала. А сегодня мясник на рынке – очень порядочный человек – подозвал меня и говорит: «Возьми, мать». И такой хороший кусок мяса дал, грудинку. Я уж и жаркое сделала».

И старушка посмотрела на меня с тихой гордостью. Вот, мол, как надо жить. Но что самое удивительное, Эльвира, которая стояла тут же, не провалилась сквозь пол, не сгорела от стыда, даже не покраснела. А наоборот, засмеялась. Мол, если у старушки такая блажь, зачем ей мешать? Разве кому от этого вред? Некоторым, наоборот, польза. Эльвира вообще была веселой и смеялась по всякому поводу. И вот эта самая веселая Эльвира вместе со своим тихим мужем и заботливой матерью переехала в нашу квартиру, а мы – в ее.

Рыбинские встретили ее восторженно и в первый же день украли ножницы, крышку от швейной машины и пепельницу.

Потом у нее стали пропадать всякие мелкие вещи: то пуговица, то катушка ниток, то коробок спичек.

Бабушка, возвращаясь от Эльвиры, чуть не плакала.

– Боже мой! – восклицала она. – Ну и удружили мы им. Мне теперь стыдно смотреть ей в глаза, словно это я во всем виновата, словно я соучастница, ты понимаешь, соучастница преступления.

– Но она же сама хотела. Мы ведь предупреждали, – робко возражала мама.

– Она чистая, доверчивая душа. Она не знает жизни! – восклицала бабушка.

…Но веселая Эльвира, несмотря на мелкий ущерб в своем хозяйстве, становилась все более веселой. А Рыбинские – так те прямо лоснились от счастья. С них даже спала их обычная угрюмость. Они, конечно, радовались потому, что у Эльвиры было чем поживиться. И оттого прониклись к ней даже чем-то вроде уважения.

Шло время. И однажды бабушка вернулась от Эльвиры в совершенном смятении.

– Что я вам сейчас расскажу, – торопливо начала она. – Нет, вы мне все равно не поверите…

– Поверим, поверим! – закричали мы, окружая бабушку.

– Так слушайте, – торжественно начала она. – Сижу я, значит, у Эльвиры. И вдруг заходит к ней – кто бы вы думали? – сам Петр Фомин. Остановился на пороге и говорит, да так почтительно: «Эльвира Валерьяновна, я вам дров наколол. Меленько. Как раз для вашей топки. Если что еще надо – скажите, я мигом…» Я ушам своим не поверила, – закончила бабушка и обвела нас торжествующим взглядом.

Каково же было наше удивление, когда в скором времени мы узнали, что Петька Фомин носит Эльвире воду, а Клавдия Фомина – картошку с рынка.

Но что самое главное, Эльвира теперь даже не запирала своей квартиры, а из общей кухни, откуда Марзею вытеснили Рыбинские, а Рыбинских, в свою очередь, Эльвира, сделала себе кухню-столовую: и обедали там, и гостей принимали.

– Какие чудесные люди эти Фомины, – говорила Эльвира. – Такие услужливые, на руках готовы меня носить, а уж честные! Пошлешь мальчика в магазин – он тебе копейка в копейку сдачу вернет. Я за ними как за каменной стеной.

И действительно, Эльвира даже перестала держать собаку. Какой же вор полезет в квартиру, где живут сами Рыбинские! Петр Фомин с его квадратной спиной и Петька Фомин с хитрющими щелочками глаз и вечно шмыгающим носом. Оба рыжие, патлатые, как костер на ветру. «Эльвира Валерьяновна – это человек», – внушительно заявлял Фомин-старший, Фомин-младший утвердительно шмыгал носом, а Клавдия торопливо вытирала руки о передник.

Мы ничего не понимали. Мы терялись в догадках. Пожалуй, если бы в один прекрасный день люди стали ходить вверх ногами, мы бы и то меньше удивились.

Никто не знал причины перерождения Фоминых. А веселая Эльвира, ставшая прямо-таки бешено веселой, в ответ на наши вопросы только заливалась смехом.

И лишь моя прозорливая мама, как всегда, докопалась до истины.

– А я, кажется, догадываюсь, что произошло с Рыбинскими, – как-то раздумчиво сказала она, когда мы теплым июньским вечером пили чай с вишневым вареньем.

Мы, конечно, сразу навострились.

– Эльвира не брезговала ими, как мы. А относилась как к честным людям. Настойчиво. Терпеливо.

– Ну уж, таких усовестишь, – засомневалась бабушка.

– Только и всего? – разочарованно протянула я.

– Почти, – ответила мама. – Но не совсем. Это, так сказать, суть. Но был у нее и свой метод. Он заключался в том, что она стала делать Рыбинским хорошее. Клавдии сшила платье, Петру-старшему подарила портсигар. Он у нее папиросы стащит, а она ему портсигар. И при этом обращается к нему вежливо, по имени-отчеству. Вот они и встали в тупик. Как же это – злом за добро платить? И тоже стали делать добро. А тут уж и почувствовали себя людьми. Все-таки в каждом человеке живет доброе начало. Надо только докопаться до него, разглядеть, нащупать, отмести всякие наслоения. Ну, а для этого надо приложить усилия.

– Думаешь, Эльвира действовала в гуманных целях? – спросила бабушка.

– Не знаю. Да и не в этом суть. Скорее всего, она думала о своем спокойствии. Но в конце концов, так ли уж важно, как появилось дерево, с которого мы едим вишни: посадила ли его пионерка или кто-то случайно обронил косточку?..