Текст книги "Книга странствий"

Тем неожиданней и неприятней были для него последующие события. Сильнейший удар концом жердины в спину прервал и его победный бег, и радужные мысли. Не ожидая ничего подобного, Эрмон споткнулся и со всего размаху упал в небольшое озерцо со стоячей водой, подняв столб брызг и прервав блаженное кваканье лягушек, которые с перепугу запрыгали в разные стороны. Овца, перелетев через голову упавшего, несколько раз перекувыркнулась и, встав на ноги, пошла прочь, прихрамывая и обиженно блея.

Мокрый, покрытый противными студенистыми комочками лягушачьей икры, грабитель на четвереньках выполз из озерца. И тут его взору предстала картина, сначала его изумившая, а затем и испугавшая.

Прямо перед собой он увидел две стоящие на земле палки. Взгляд Эрмона медленно пополз по палкам вверх, и на высоте человеческого роста он увидел ноги в обмотках, прикрепленные к этим палкам тонкими ремешками у лодыжек и под коленями. А еще выше Эрмон обнаружил и самого пастуха, уверенно стоящего на этих ходулях. Проживая в пересеченной болотистой местности, пастухи считали, что на ходулях они быстрее поспевают за стадом, и у них больше шансов увидеть волков.

Итак, пастух не сидел на трех палках, составленных пирамидой – он стоял на ходулях и опирался задом на палку с небольшой поперечной перекладиной, а потому не спрыгивал с палок, как предполагал Эрмон, а тут же, не теряя времени, бросился за вором в погоню. Словно сказочный великан, возвышался пастух над стоящим на коленях растерявшимся Эрмоном. И сердце пастуха не дрогнуло от жалкого вида неудачливого воришки. Оно справедливо жаждало возмездия. Злорадно и хищно усмехаясь, медленно поднял он свою почти двухметровую жердину.

Вскоре сидящие у костра услышали крики и, обернувшись, увидели, что по полю, не разбирая дороги, бежит Эрмон, а за ним на высоких ходулях, делая огромные шаги, двигается пастух и равномерно лупит своей длинной палкой по спине, плечам, голове Эрмона. После каждого удара Эрмон все сильнее выгибал тело, пытаясь увеличить скорость, и от этого казалось, что он несется впереди своих ног.

При виде этого зрелища у Жака округлились глаза и открылся рот, что, как считают физиономисты, является главным признаком удивления. Клодин ахнула и всплеснула руками. Быстрее всех оценил ситуацию Андрэ.

Стремительно вскочив, он ринулся навстречу и успел перехватить палку как раз в момент очередного удара. Выяснив все обстоятельства, Андрэ достал деньги. Причем ему пришлось довольно долго шарить по углам своего тощего кошелька, чтобы отыскать одинокую монету. Но монета этих поисков стоила. Это был денарий, и не из биллона – сплава с большим количеством меди, а из полновесного серебра.

Увидев денарий или, как называли его во Франции, денье, пастух успокоился, аккуратно спрятал монету и, ловко подхватив блеющую овцу, отдал животное Андрэ. Затем он несколько опасливо посмотрел на огромные толпы проходящих паломников, развернулся и, быстро шагая, исчез за холмом.

Андрэ вскинул овцу на плечо и пошел к костру. Побитый Эрмон плелся сзади, поводил спиной, морщился и ворчал:

– Ну, и зачем ты отдал последние деньги? Нам еще идти и идти. Что мы будем есть? Все равно придется брать так.

– А как же заповедь «не укради»? – насмешливо спросил Андрэ, сбрасывая овцу у костра.

– Папа освободил нас от всех грехов, нами содеянных, – мрачно сообщил Эрмон и добавил воинственно: – Чем просить ради Христа, лучше отнять из-за куста.

Тут, резко повернувшись, он непроизвольно застонал. Клодин хихикнула.

– Ну, разошлась, не остановишь. Довольно! Хватит! – гневно прикрикнул Эрмон. Клодин не обиделась, а проговорила заботливо:

– Сними рубаху, покажи спину.

Под нежным взглядом красивых глаз Клодин Эрмон смягчился и даже начал стягивать мокрую рубаху, но неожиданно за его спиной раздалось какое-то бульканье. Эрмон и Андрэ удивленно переглянулись и повернулись на звук.

Оказалось, что это странное бульканье является смехом Жака. Крестьянин потряхивал головой, небольшие глаза его почти закрылись, среди зарослей бороды, демонстрируя крепкие темно-желтые зубы, открылся рот, и из него доносилось: «Охе-хе-хе-хе!»

– Ты чего? – неприязненно спросил Эрмон.

– Как ты от палки-то бежал – не любишь, значит, – продолжая хекать и булькать, проговорил Жак. – Ну ты и воин! Вот так воин! Это не от меня, а от тебя все сарацины разбегутся. Да столкнул бы его самого с его ходулями в лужу. Так нет, удираешь, как заяц от лисы. Охе-хе-хе!

Эрмон аж затрясся от злости, понимая, что крестьянин прав.

– Гусак! Истинно гусак длинношеий! Все уже забыли, а он только смеяться начал. Закрой рот! – зло крикнул он на Жака и показал движением пальцев, как тому надо закрыть рот. – И потом, я не удирал, – Эрмон быстро посмотрел на Жака и, гордо вскинув голову, закончил: – …а препроводил пастуха к Андрэ, чтобы тот мог расплатиться за овцу.

Тут уже смех одолел всех. Звонким колокольчиком заливалась Клодин. Булькал и хекал Жак. Добродушно смеялся Андрэ. Эрмон сверкнул глазами и, махнув рукой, тоже засмеялся. Жак перестал смеяться так же внезапно, как и начал, а закрыв рот, недоверчиво спросил:

– Что, до Иерусалима правда далеко идти?

В ответ Андрэ лишь развел руками:

– Впереди еще несколько стран. До осени, думаю, дойдем.

Кража, которую так неудачно пытался совершить Эрмон, была не первой и не единственной в среде паломников. Несведущие в географии крестьяне плохо представляли себе, где находится Иерусалим и сколько нужно до него идти. Вскоре припасы, взятые из дома, кончились, денег не было, воровство стало повсеместным, а затем и вовсе перешло в разбой.

Андрэ в этом не участвовал. Он пытался пополнять запасы охотой, принося то убитого кролика, то барсука, то голубя. Клодин собирала ягоды, травы, выкапывала коренья. Но Эрмон с Жаком, несмотря на различие характеров и разницу в возрасте, – впрочем, кто в те далекие времена точно знал свой возраст? – очень сдружились и вместе отправлялись красть, а то и просто отбирать у хозяев все, что заблагорассудится. При этом благочестивые пилигримы как-то забывали, что они отправились в далекий путь со святой целью – не только отобрать Гроб Господень у неверных, но и защитить от них братьев-христиан. И проходя по странам Европы, в большинстве своем христианским, преспокойно грабили местное население.

Жак, никогда ранее не бравший чужого, очень быстро этому научился. Ему импонировала идея брать, ничего не давая взамен, словно свободные охотники в никому не принадлежавшем лесу. Причем забирали не только продовольствие: Жак, со свойственной ему крестьянской обстоятельностью, захватывал и одежду, и горшки, и даже старые подковы – в хозяйстве все сгодится. После возвращения он долго рассматривал и разглаживал принесенный предмет, а затем старательно прятал его на дно телеги, прикрывая сеном.

Для Эрмона это служило еще одной темой для насмешек. У него теперь был постоянный объект для его зловредных шуток.

– Ну, и для чего тебе эта старая подкова? Она такого размера, что сквозь нее можно протащить две ноги твоего боевого коня. Смотри, перегрузишь возок, кляча не дотянет до Иерусалима, и тогда сам возок потащишь. Впрочем, тогда твои подковы и пригодятся – мы ими тебя и подкуем для резвости.

– Мне кажется, ухаживая за девушкой, не стоит бесконечно высмеивать ее отца, – осторожно шептал Эрмону Андрэ после очередной шутки.

Эрмон отмахивался. А Жак не обижался – ему как будто нравился скорый на язык, веселый, шумный юноша. В ответ на шутки Эрмона он пожимал плечами и скреб щеку. Жак пугался лишь, когда Эрмон говорил о том, что лошадь сдохнет. Тогда он начинал беспокойно ходить вокруг животного, любовно оглядывая и ласково похлопывая его.

– Кыш! – махал он руками на дочь, когда та, устав, пыталась присесть на край тележки.

– Что за дурацкая башка! – тут же вступался за девушку Эрмон. – Клянусь апостолом Петром, ты, Жак, пренебрегаешь здравым смыслом. Давно тебе следовало поменяться местами со своей кобылой. Пускай она лежит на сене, а ты вези. И все довольны будут.

Сам Жак всегда шел рядом с телегой, не позволяя себе напрягать животное. И Жака можно было понять – он был единственный, в чей возок была запряжена лошадь. Остальные крестьяне если и везли с собой в далекий Иерусалим свой скарб и малых детей, то их телеги тащили подкованные быки.

Однажды ночью, когда паломники уже находились на венгерских землях, Андрэ, спящий под телегой с накрученным на руку поводом лошади, чтобы не увели воры, был разбужен восклицаниями Клодин. Он выбрался из-под телеги и обнаружил, что Клодин стоит на коленях перед лежащим на траве человеком. Быстро приблизившись, Андрэ увидел распростертое тело Жака, виноватое лицо Эрмона и понял, что случилось несчастье. Размазывая по усталому, грязному лицу пот и слезы, Эрмон рассказал, что произошло.

Отправившись в приближающихся сумерках на свой обычный промысел в небольшую деревню, расположенную невдалеке, паломники с удивлением обнаружили, что деревня абсолютно пуста. Не желая встречаться с крестоносцами, забрав имущество и живность, жители заблаговременно ее покинули.

Ничем не поживившись, раздосадованные пилигримы разбрелись кто куда. А Эрмон с Жаком углубились в лес и вскоре достигли небольшой реки, медленно несущей свои воды. Пройдя вдоль берега в пугающую глубь леса, они услышали шум падающей воды и обнаружили запруду из жердей, кольев, связок хвороста. Вырываясь из плена запруды, вода круто падала на лопасти огромного колеса. Перед приятелями была водяная мельница, и она работала.

Опасливо приблизившись к небольшому оконцу в толстой стене и заглянув в него, воришки обнаружили в комнате лишь мельника – пожилого суховатого мужчину, спокойно подставлявшего мешки под ссыпавшуюся из желоба муку. Мелкая белая пыль туманом наполняла просторную комнату, неспешно покрывая пол, стены, паутину, живописно свисавшую с низких дубовых балок, лицо мельника.

Видимо, почувствовав на себе чужие взгляды, мельник повернулся к окну и всмотрелся в него, но разглядеть во тьме за окном ничего не смог, тем более что приятели быстро юркнули вниз к земле и, стараясь не шуметь, поспешили вокруг мельницы к крыльцу. Дверь оказалась незапертой, и мельник, который, успокоившись, отвел взгляд от окна и вернулся к наполнению мешков, был внезапно атакован.

Быстро ворвавшись в помещение и не тратя времени на разговоры, во-первых, потому, что и разговаривали-то они с венграми на разных языках, но в большей степени потому, что уже привыкли к грабежу, франки начали бесцеремонно наполнять принесенные с собой мешки: Эрмон – мукой, а Жак – пшеницей, так как он очень переживал, что его кобыла вынуждена есть только траву, от которой у лошади начинались желудочные колики. Жаком давно владела мысль, что, если кормить лошадь отборной пшеницей, она не будет так дряхлеть и наберет силы. И заботливый Жак нагреб целый мешок зерна.

Мельник попробовал помешать франкам хозяйничать, но его с силой оттолкнули. Ударившись спиной о деревянную стену, хозяин съехал по ней на пол, а затем на коленях выполз за дверь. Поглощенные делом, Эрмон и Жак не обратили на исчезновение мельника никакого внимания. Они уже привыкли к безнаказанности и потеряли осторожность, а зря.

Заскрипела дверь, и, оглянувшись, франки обомлели. Возле дверей стоял все тот же пожилой мельник, но за его спиной маячили два таких здоровых молодца с увесистыми дубинками в руках, что это обстоятельство сильно обнадеживало мельника в скором торжестве справедливости. Мельник улыбался ласково и как бы даже подмигнул растерявшимся воришкам, словно хотел сказать: «Сейчас, сейчас мы доставим вам полное удовольствие».

Старые синяки на спине и плечах Эрмона неприятно заныли. Жак с шумом втянул носом воздух и поскреб заросли на щеке.

Через несколько минут все участники «сражения» были покрыты мукой с головы до ног. На вспотевших лицах образовались белые маски, делая их неузнаваемыми. Стараясь прорваться к двери, Эрмон отбивался палкой. И надо сказать, что в драке он был не столь ловок, как в работе языком. Может быть, если бы Жак также отбивался, пилигримы отделались бы лишь синяками. Но Жак, одержимым своей идеей спасения лошади, как клещами, вцепился в мешок, наполненный пшеницей, и, прижимая его к груди, только старался увернуться от ударов.

– Брось мешок! – кричал Эрмон. – Дерись, баран пустоголовый!

Но втянув голову в плечи и набычившись, Жак лишь выставлял плечи навстречу дубинкам. Нежелание упрямого франка расставаться с мешком не принадлежавшего ему зерна вызывало в венграх вполне обоснованное раздражение, и они выплескивали это раздражение, колотя воров безжалостно и вдохновенно.

– Беги! – заорал Эрмон, когда они, наконец, с трудом добрались до спасительной двери. Рванувшись напролом, Жак буквально вывалился за дверь, успев все же получить напоследок сильный удар по голове. Следом выскочил Эрмон.

Ночь уже вступила в свои права. Отсутствие луны делало темноту непроглядной. Но тихий шум реки указал обратный путь. Не слыша за собой погони, Эрмон шагнул с берега прямо в воду, вымыл лицо, напился шумно и жадно, словно пришедшее на водопой животное. Повернув голову, он с удивлением увидел, что Жак все еще стоит на том же месте, где они остановились.

– Ты что же, не хочешь пить? – удивился Эрмон. – Да брось ты, наконец, свой мешок – вцепился, словно он полон золота.

Вдруг коренастый, крепкий, полный нескончаемых жизненных сил Жак, не говоря ни слова, упал, как подрубленное дерево. С тихим шуршанием из опрокинутого мешка потекло на траву зерно. И именно это ранее столь горячо прижимаемое к телу зерно, а теперь брошенное и рассыпаемое, заставило сердце Эрмона болезненно сжаться. Он сделал шаг к Жаку и недоверчиво окликнул:

– Эй, ты чего?

Ответом было молчание. Эрмон постоял еще секунду, не веря происходящему, а затем бросился к мужчине, перевернул того на спину и вдруг почувствовал, что его рука стала мокрой. Он поднес руку к глазам и в свете восходящей луны увидел, что это кровь. Она текла толчками из пробитой головы Жака. Последний удар, который получил Жак, повернувшись спиной к нападавшим, оказался для него роковым.

Оторвав кусок рубахи, Эрмон, как мог, забинтовал голову мужчины, пытаясь остановить кровь, обмыл лицо и шею. При этом он все похлопывал Жака по щекам, пытаясь привести того в чувство.

– Эй, эй, баран пустоголовый, очнись, – ласково приговаривал он.

Жак не отвечал. Он тяжело и прерывисто дышал, не открывая глаз. Эрмон, этот болтун, выскочка, пустозвон, почувствовал необыкновенную горечь. Из его глаз покатились слезы.

– У-у-у, погань, нежить, нечестивцы! Рано торжествуете, душегубы! Я вам покажу! – зашептал он. – Я сейчас вернусь, я мигом, – обратился он к не слышавшему его Жаку и, аккуратно положив голову раненого на траву, Эрмон бросился назад, к мельнице.

Вскоре он вернулся, хрипло дыша от бега. Жак лежал на том же месте. Эрмон подхватил бесчувственное тело под мышки и, напрягаясь, поволок по траве. Брошенный мешок со злополучным зерном остался на берегу.

В той стороне, откуда они пришли и где находилась мельница, небо потихоньку озарялось. Потом огромной желтой гривой вверх рвануло пламя, и полетел целый рой ярких искр. Потянуло дымом, послышался треск и рычание пожара, крики людей. Злорадно-мстительное выражение на лице Эрмона ясно говорило, что он имеет к этому пожару самое прямое отношение.

К стоянке паломников Эрмон с Жаком добрался глубокой ночью. Еще несколько часов тихо плачущая Клодин хлопотала вокруг отца, пытаясь остановить кровь, продолжающуюся просачиваться сквозь повязку. Ей помогал Андрэ. Эрмон, рассказавший, как было дело, и несколько раз пытавшимся похвалиться ловкостью, с какой он подпалил мельницу, отомстив за удар, вскоре тоскливо замолчал и сидел на траве, обхватив руками опущенную голову.

Все знают, что жизнь конечна, но, когда наталкиваются на ту тонкую грань, которая отделяет жизнь от смерти, бывают безмерно потрясены. Один удар – и жизнь потеряна безвозвратно.

Перед рассветом Жак пришел в себя, обвел всех мутноватым взглядом.

– Не оставляйте Клодин. Будьте ей защитой, – с трудом прошептал он несколько слов. Клодин сотряслась в рыданиях.

Дыхание Жака неожиданно стало спокойным, словно тело смирилось с приближением смерти и перестало бороться. Все краски жизни сошли с заострившегося лица, обветренная загорелая кожа цвета каленого ореха стала незнакомо бледной. Нос блестел, как слоновая кость, виски запали. Непокорные, прежде торчащие во все стороны волосы шевелились, раздуваемые ночным ветром, подчеркивая полную неподвижность тела. Весь он как-то вытянулся, похудел. Сложив на груди тяжелые, наработавшиеся руки и закрыв глаза, Жак умер с первыми лучами восходящего солнца.

– Не плачь, дочь моя, – проговорил бедный священник, пришедший проводить Жака в последний путь, – он принес себя в святую жертву, весьма угодную Богу.

Похоронили Жака недалеко от дороги. Долго сидела Клодин рядом со свежей могилой, не в силах уйти. Андрэ и Эрмон не мешали ей и не торопили. Наконец, девушка положила на земляной холмик маленький букет полевых цветов, встала и, не оглядываясь, пошла к дороге. Вновь заскрипели колеса дряхлого возка. Крестоносцы продолжили свой путь.

Глава седьмая,
в которой Андрэ, Эрмон и Клодин восхищаются Константинополем

На верху невысокого холма находилась плоская площадка. Быстрый ручей сбегал по склону холма, и его искрящаяся влага терялась где-то среди серых камней, в ажурной тени надменно высокомерных кустов олеандра, пунцовые цветы которого пламенели на фоне темной зелени.

Русоволосый гигант стоял на самом краю площадки. Отросшие волосы достигали плеч. Белая кожа лица покрылась дорожным загаром и заросла волнистой бородой. Внимательные глаза ярко голубели под густыми бровями.

Чуть поодаль стояли его товарищи. Как всегда, веселый, жизнерадостный Эрмон, блестя желтовато-карими глазами, полными затаенной хитрости и своеволия, быстро вертел головой, спеша все увидеть. Прислонившись к его худому, острому плечу, неподвижно стояла Клодин, и только ее длинные волосы отлетали в сторону под порывами легкого ветерка.

Край был великолепен. С высоты холма открывались необъятные просторы, окаймленные серебристой полосой моря.

Но не эти просторы, не вечно меняющееся море приковали к себе внимание пилигримов. Потрясенно и завороженно они разглядывали Константинополь, ибо не могли и представить себе, что где-нибудь на свете может существовать такой восхитительный город, соединивший в себе греческую античность и роскошь азиатского Востока. Ни один город Европы даже близко не мог соперничать с «оком Вселенной», как сами византийцы называли свою царственную столицу.

– Лишь в волшебном сне могло пригрезиться такое чудо, – проговорил Андрэ, выразив словами общее чувство.

Мощная стена, сложенная из глыб тесаного камня и рядов кирпича, тянулась от Мраморного моря до залива Золотой рог. Через равные промежутки стену прорезали высокие шестиугольные башни. Цветущие сады, виноградники, острые пирамидки кипарисов окружали роскошные поместья, разбросанные вокруг города. Сады росли и внутри «царицы городов», чередуясь с дворцами, великолепными общественными зданиями, соборами, несущими в небо высокие купола и пленяющими бесчисленным золотым убранством.

– Неужели такому городу нужна наша помощь? – растерянно задавал себе вопрос Андрэ.

Он оглянулся на «Христово воинство», находившееся в пути долгих три месяца. Нищие крестьяне, неотесанные простолюдины, в одночасье ставшие воинами, рыцари-плебеи, не имевшие лошадей, усталые женщины с подвязанными к груди детьми, измученные дорогой, истерзанные болезнями, насекомыми, паршой, покалеченные, грязные, в грубых, истлевающих на теле одеждах, часто босые, без оружия и денег.

Если пришедшие франки были потрясены сказочным богатством Константинополя, то ромеи, как называли себя жители Византии, были не менее поражены непрошеными гостями. Они ожидали войско, которое поможет им в борьбе с турками-сельджуками[27]27
  Сельджуки – первая турецкая династия, армии которой подчинили себе большую часть Византийской империи.


[Закрыть], а не орду бедноты.

Все же басилевс[28]28
  Базилевс – титул византийских императоров.


[Закрыть] Алексей I Комнин милостиво впустил пришедших в столицу империи. Распахнулись окованные железом створки высоких ворот, и оборванные «спасители» растерянно разбрелись по городу, дивясь широким проспектам, пересекавшим Константинополь, изумленно разглядывая красивые улицы, украшенные античными статуями, удивляясь количеству богатых лавок и обилию изящных вещей в них. Как мягко светились изделия, выточенные из слоновой кости, как тускло блестела бронза, оправленная в серебро, как переливались украшения из цветной эмали! Даже выставленные на продажу фрукты были самого лучшего качества и красиво выложены в прозрачных стеклянных вазах, необычно для глаз пришедших. От всей этой роскоши, словно выставленной напоказ, у крестоносцев мутился рассудок и закипала кровь.

Потеряв в шумной толпе Эрмона и Клодин, Андрэ в одиночестве, но без устали бродил по городу. Вскоре он вышел на улицу, называвшуюся Меса и начинавшуюся у главных городских ворот. Именно через эти ворота императоры выезжали усмирять непокорные народы, и именно через них они возвращались с триумфом. Сделанные из белого мрамора, с большими створками из полированной латуни, ворота сияли так, что их прозвали в народе Золотыми.

Повернув в обратную сторону, Андрэ вновь прошел город, достигнув главного храма Византийской империи – собора Святой Софии, и поразился не только удивительной легкости архитектуры и словно повисшему в воздухе гигантскому куполу, не только колоннам из белого мрамора и мерцающей мозаике, а той возвышенной радости глубокого религиозного чувства, наполнившего его в этом божественном месте. Сбросив с себя груз повседневных забот, он словно прикоснулся к великому, заново осмысливая свои поступки, свои грехи, движения своей души.

Желая сохранить наступивший в душе покой, да и несколько устав от впечатлений, Андрэ присел на каменную скамью на одной из наполненных суматохой улиц.

Вдоль улицы спешили прохожие, тщательно задрапированные в одежды из плотного разноцветного шелка, грохотали деревянными колесами по каменным плитам нарядно изукрашенные повозки. Впереди богачей, проезжающих на тонконогих скакунах, бежали слуги, ловко расчищая палками дорогу. Сверкали золотом вышивки седел. Непрерывно сновали уличные торговцы, пронося связки обуви, свертки тканей, пучки зелени.

– Сыворотка! Добрые покупатели, вот сыворотка! – прокричал над ухом Андрэ уличный торговец. Остановившись, он с любопытством разглядывал сидящего Андрэ, затем поправил висящую за спиной тыквенную бутылку, тряхнул стриженными «в кружок» волосами и, весело подмигнув, жестом предложил свой товар. Андрэ облизал пересохшие губы и пожал плечами – денег у него не было.

Но вот среди толпы показались Эрмон и Клодин. На нежной шее девушки сияло золотое ожерелье с драгоценными камнями. Перехватив изумленный взгляд Андрэ, Эрмон придвинул к его уху свое возбужденное лицо и зашептал, обжигая горячим дыханием:

– Да, украл. И еще возьму. Посмотри на Клодин – она красавица. А что у нее есть? Старая выцветшая рубаха и рваные башмаки, сваливающиеся с ног. Да этому городу богатства просто некуда девать, – и, не договорив, увлекая за собой Клодин, Эрмон исчез за поворотом, оставив Андрэ в одиночестве размышлять об искушении, наводящем на грех.

Прислонившись спиной к теплой, нагретой солнцем стене, Андрэ то ли грезил, то ли спал с открытыми глазами, полный тихой радости, смешанной с неясной, неуловимой грустью. День повернул к вечеру. По каменным мостовым потянулись тени. Влажно запахло морем.

Мимо Андрэ, обдав его легким ароматом благовоний, пронесли паланкин. Чуть приоткрыв украшенную пурпурной каймой занавеску, из него выглянула дама. Платье на ней сверкало, как тонкий металлический лист. Сопровождаемый евнухами паланкин проплыл за угол, но вскоре вернулся.

Теперь слуги, несшие паланкин, шли очень быстро. Женщина все так же придерживала рукой край занавески. Ее глаза под черными, выровненными в узкую прямую линию бровями обдали сидящего франка ледяным холодом и ненавистью. Густо окрашенные красной краской губы сложились в презрительную гримасу.

Еще минуту назад в глазах женщины было лишь любопытство. Что же изменилось за столь короткий срок, и что за шум доносится с соседней улицы?

С сожалением Андрэ расстался с состоянием покоя, в которое был погружен, созерцая окружающий мир. Вздохнув, он встал, дошел до угла улицы, завернул и в первое мгновение опешил от увиденного.

Любезно пропущенные в город паломники, странствующие «по стезе Господней», бесстыдно грабили церковь.

– Нечестивцы, что вы творите?! Грабите хозяев, радушно пустивших вас в свой дом. Как можете вы рушить церковь?! Воры, разбойники, опомнитесь! Дьявол вселился в ваши души! Вы и прежние грехи еще не искупили, а уже содеяли новые! – гневно закричал Андрэ, бросаясь вперед и вбегая в храм.

Тут ему предстала полная картина разорения. Паломники растаскивали церковную утварь, рвали ризы, выковыривали драгоценные камни из окладов, даже выламывали свинцовые переплеты окон и сдирали позолоченные лепные украшения со стен. Их не останавливало ни сияющее великолепие храма, ни его благолепие.

Андрэ метнулся в одну сторону, в другую, не зная, что предпринять, как остановить грабеж, и безуспешно взывал к разуму грабителей. От суеты и отчаяния он схватил первого подвернувшегося под руку человека, приподнял, встряхнул. Им оказался бедный горожанин из Лимонже – Гильберг по кличке Одноух. Поднятый в воздух сильными руками Андрэ, Гильберг болтал ногами, беззвучно открывая рот.

– Безумец! Разве ты нехристь? Ты же выжег крест на своем теле, – вскричал Андрэ.

В полубезумных бегающих глазах Гильберга не было понимания. В них горело ослепление золотом, жажда наживы. В сердцах Андрэ повторно встряхнул Гильберга, пытаясь таким образом вернуть тому благоразумие. Бесполезно. Небольшая голова горожанина качалась на тонкой шее, метались по плечам серые сальные волосы, крючковатый нос нависал над приоткрытым ртом, из которого вырывалось тяжелое дыхание. Прижимая к себе шитые золотом одежды священников, распространяя вокруг сильный козлиный запах годами не мытого тела, он был противен и жалок одновременно и не понимал, зачем Андрэ схватил его, что он хочет, что говорит, зачем держит, мешая хватать, тащить, ломать, крушить.

Осознав всю бесполезность своей вспышки, Андрэ отпустил Гильберга, и тот тут же куда-то побежал. Плотный шелк сверкающих церковных одеяний потащился за ним следом, подметая затоптанный пол.

Андрэ остался стоять, а мимо сновали, кричали, бежали «благочестивые паломники», хватая добычу, теряя, подбирая брошенное, вновь теряя, вырывая друг у друга из рук, падая на гладких мраморных плитах, ползая на коленях, стараясь загрести побольше в жадные руки, злясь в невозможности утащить все, что видят ненасытные глаза. И весь шум, хриплые возгласы, крики разных голосов сливались в один-единственный вопль, который несся по кругу, метался, ударяясь о стены, о высокий купол, и, казалось, это кричит, рыдает сама разоряемая, раненая церковь.

– Угрызения совести замучают вас, и даже суровые подвиги покаяния не спасут ваших душ, – вновь воззвал Андрэ, и на этот раз его услышали. Несколько оборванцев, раздраженные его словами, изрыгая проклятия, бросились на Андрэ, размахивая дубинками:

– Завистник злой, чего ты хочешь? Зачем стращаешь, негодяй? Не хочешь брать, так убирайся. Что привязался, как чума?

Выхватив дубинку, Андрэ раскидал нападавших, но это ничего не изменило. Грабеж продолжался.

– Страшное это преступление – осквернение храма. Добром не кончится, – сокрушенно сказал Андрэ и в печали покинул разграбляемый город.

* * *

Вечерний ветер был прохладен и свеж. Смешавшись с дымом многочисленных костров, ветер дерзко шарил по лагерю крестоносцев, бесцеремонно забираясь во все углы их палаток.

Придерживая левой рукой спадающие на лицо волосы, Клодин помешивала булькающую похлебку в старом, помятом, прокопченном котелке. Сухие ветки, сгорая, потрескивали и брызгали огненными искрами. В свете пламени при каждом движении девушки на ее гладкой шее разноцветными бликами вспыхивали камни ожерелья, до которого она время от времени любовно дотрагивалась, чтобы удостовериться, что оно все еще здесь. Ее смуглые пальцы ощупывали камни, она грациозно нагибала голову, силясь увидеть ожерелье на своей груди. Никогда у нее не было ничего подобного. Странно было видеть это украшение на девушке, чья одежда состояла лишь из просторного платья неопределенного цвета, а голые, обветренные ветром дороги руки и ноги были покрыты бесчисленными царапинами.

Глядя на Клодин, Андрэ испытывал двойственные чувства. С одной стороны, заповедь «не укради», с другой – несказанная радость на юном лице девушки.

Теплый свет костра словно отгораживал сидящих у него от всего остального мира. Там, где его трепетный свет кончался, тьма ночи вставала непроницаемой черной стеной. Поднимаясь вверх, дым увлекал, тянул за собой взгляды людей, заставляя их задумчиво созерцать чужие созвездия и бледный месяц, похожий на ломтик сахарной дыни.

Вынырнув из темноты, к костру подошли трое мужчин и, поздоровавшись, присели на траву. Это был уже знакомый нам Гильберг Одноух – невысокий худой горожанин, получивший свою кличку после уличной драки, в которой ему отсекли часть уха. Левая рука Гильберга постоянно и непроизвольно поглаживала этот изуродованный остаток. Обладая упрямым и вздорным нравом, он не мылся принципиально, считая, что негоже смывать с тела воду купели, в которой его крестили, а потому принес с собой настолько сильный запах грязного тела и навоза, что сразу заглушил им и запах дыма, и иные легкие ароматы ночи.

Вторым был мужчина лет тридцати, подтянутый и опрятный, в легкой кольчуге из стальных колец. Его звали Фабрис, и это был один из немногих воинов, участвовавших в походе бедноты, – безлошадный рыцарь, умный и немногословный.

Третьим был Паскаль из Льежа – крупный, сильный человек с нахмуренным лицом, которое он словно прятал под постоянно надвинутым остроконечным капюшоном. Изредка острый взгляд небольших колючих глаз, брошенный Паскалем из тени капюшона, мимолетно обжигал собеседника. Человек пагубных пристрастий, вор и грабитель, он счастливо избежал заслуженного наказания, когда, убегая от правосудия, успел уцепиться руками за придорожный крест и тем самым получил неприкосновенность.

Присев на траву, пришедшие завели разговор о том, что уже несколько дней волновало обитателей лагеря, желающих поскорее переправиться на азиатский берег Босфора и вступить в бой с сарацинами.