Текст книги "Книга странствий"

– Нас удерживают здесь против воли и не позволяют вступить в борьбу с врагами креста Христова, – начал разговор Гильберг, как обычно, поглаживая свое ухо.

Андрэ поморщился, вспомнив Гильберга в разоряемой церкви, и, ничего не ответив, продолжил поправлять веткой хворост в костре.

– Мы должны потребовать от императора дать нам корабли. Вон сколько их стоит на причале, – откликнулся Эрмон, показывая рукой в сторону моря.

– А ты, Андрэ, что думаешь? Скажи, хотя я заранее угадываю твое решение, – обратился Фабрис к Андрэ.

Тот помолчал, затем бросил в огонь ветку, проследил взглядом за тем, как она вспыхнула, и, подняв голову, сказал:

– Я считаю, что нужно подождать. Посмотрите на нас. Мы не войско – мы орда. У нас нет командира, нет дисциплины, нет оружия. В назначенный срок, в середине августа, выйдут главные войска. Они придут сюда, к Константинополю, и мы вольемся в отряд графа Раймунда Тулузского или Гуго Вермандуа.

– Неужели силач Андрэ трусит? Зачем ты принял крест, если боишься сарацин? Отправляйся домой, – зло перебил Гильберг.

– Слова твои глупы, а блеск чужого золота лишил рассудка. Ты спешишь навстречу гибели, словно глупая овца в волчью стаю.

– Умерший за земной Иерусалим будет ближе всего к Иерусалиму небесному, – визгливо произнес Гильберг.

– Мы пришли сюда не умереть, а победить. Не алчность должна гнать нас в град Божий, а совсем иные помыслы. Мы пришли сюда со святой целью, а не только оставить наши кости белеть на дорогах султаната.

Паскаль, молча слушавший эту перебранку, чуть откинул назад капюшон и, сверкнув глазами, неожиданно обратился к Эрмону, поняв по выражению его лица, что он имеет мнение, отличное от мнения Андрэ.

– А ты как, Эрмон? – спросил он.

Наверное, впервые Эрмон не выпалил своих слов сразу. Стараясь избежать взгляда Андрэ и потому глядя в сторону, он глухо, но твердо сказал:

– Мы поплывем на азиатский берег.

– Что ж, басилевс будет доволен, избавившись от столь неприятного и опасного соседства, каким мы являемся, – помолчав, проговорил Андрэ.

Все умолкли, глядя в огонь костра.

Дальнейшие рассуждения, уговоры и объяснения не помогли. Эрмон упрямо стоял на своем решении. Андрэ не мог оставить тех, кого он любил, кто прошел вместе с ним длинную дорогу, за кого он чувствовал ответственность, и потому вопреки своему желанию и здравому смыслу перебрался вместе со всеми в крепость Циботус, непосредственно граничившую с владениями турков-сельджуков. В конце концов, можно было и здесь дождаться прихода основного войска.

Но паломников было уже не остановить. Словно зачарованные, они мчались навстречу гибели. Совершив несколько удачных набегов на окружающие Циботус селения, они лишь разожгли свои аппетиты. Вскоре разнесся слух, что норманны взяли Никею, захватив богатую добычу. Не разбирая, откуда пришло это известие и правдиво ли оно, не прислушиваясь ни к каким разумным словам и доводам, крестоносцы построились колоннами, вышли из лагеря и направились в сторону Никеи.

Нещадно жгло ослепительное южное солнце, иссушая обливающееся потом нищее воинство. Встречи с неверными не пришлось ждать долго, и встреча эта была совершенно не такой, как представлялось в пылких, хвастливых речах.

Пройдя половину пути, крестоносцы подошли к узкому ущелью между каменистыми скалами.

– Опасное место, – настороженно сказал Фабрис, – удобное для засады.

– Вечно тебя преследуют страхи, – раздраженно проговорил Гильберг.

– Будет безумием вступать в ущелье, – настаивал на своем Фабрис, и Андрэ был абсолютно с ним согласен, но людская глупость победила и на этот раз.

Колонна медленно втянулась в прохладное ущелье. Скалы здесь были сравнительно невысоки. Каменистый пейзаж, россыпь огромных валунов изредка смягчалась видом кустарника, который, вцепившись крепкими корнями в почву, протягивал навстречу идущим голые ветки с острыми колючками.

– Берегись! – едва успел закричать кто-то, как громадный валун, ломая кусты, увлекая за собой камни, стремительно скатился вниз, насмерть задавив оказавшихся на его пути мужчин. Тотчас же с обеих сторон с устрашающим грохотом покатились еще камни. Пытаясь увернуться, люди заметались: кто бросился бежать вперед, кто, напротив, – назад. При этом они сталкивались, падали, кричали.

Камнепад неожиданно прекратился, и на вершинах скал, выйдя из своих укрытий, появились сарацины. Стальным блеском отливали пластины, нашитые на простеганные ватные доспехи. Воины постояли, разглядывая находящихся внизу, затем подняли свое грозное оружие – луки, натянули тетивы, и тысячи стрел полетели вниз.

Немногим удалось остаться в живых под этим смертельным дождем. Укрывшись под выступами скал, прижимаясь спиной к холодным камням, стояли они, понимая, что это лишь отсрочка, что смерть неумолимо приближается. Вокруг сотнями умирали пронзенные стрелами, устилая своими телами дно ущелья.

Наконец, град стрел прекратился, и тогда в ущелье вступили всадники. Они двигались, словно накатывалась огромная безжалостная волна, никого не пропуская, никого не оставляя в живых. Вскипали небольшие сражения, почти тут же заканчивающиеся гибелью пилигримов. Тех, кого не достали стрелы, закололи саблями, затоптали лошадьми.

Перестав прижиматься к скале, Андрэ сделал шаг вперед. «Все, пришел и наш черед», – быстро пронеслось у него в голове. Сжимая в руках деревянное копье с железным наконечником, он готовился подороже продать свою жизнь. Надежды выжить не было никакой: уже был убит ударом в спину пытавшийся спастись бегством Гильберг, от плеча до пояса рассечен острой саблей Паскаль.

Андрэ, Эрмон и Фабрис пытались сражаться плечом к плечу, составив некий полукруг, где за их спинами была скала и прижавшаяся к камню Клодин. Но для хорошо обученных мусульманских воинов не составило труда вынудить каждого сражаться отдельно.

Первым пал Фабрис. Благодаря быстроте своих движений чуть дольше продержался Эрмон. Но справиться с несколькими воинами он не мог и вскоре пропустил смертельный удар.

Всадник всадил ему в грудь копье с такой силой, что оно проткнуло Эрмона насквозь. Схватившись руками за копье, Эрмон скривился, словно проглотил что-то противное, дернулся и замер, бессильно повиснув на древке. В разгар битвы сарацин не стал выдергивать копье, застрявшее в теле убитого, да так вместе с телом его и бросил. Убитый упал к ногам Клодин.

Нескончаемо долгую секунду Клодин безмолвно смотрела на Эрмона, не веря собственным глазам. Весельчак лежал, раскинув руки, в груди его, мелко дрожа, торчало копье, а глаза стыло смотрели в небо. Закричав, Клодин упала на тело Эрмона, сотрясаясь в рыданиях. Разметались длинные черные пряди ее волос.

Внезапно Клодин вскочила и метнулась к убийце, надеясь, что убьют и ее, что душа, расставшись с телом, нагонит улетающую к небу душу Эрмона. Что могла сделать безоружная девушка, какой вред она могла причинить сидящему на лошади? Дрожа от ненависти, Клодин впилась зубами в ногу всадника.

Сарацина эта ярость позабавила. Смеясь, он грубо накрутил волосы Клодин на свою руку, заставив запрокинуть голову. Несмотря на пыль, покрывающую лицо девушки, мужчина мгновенно оценил ее золотистую гладкую кожу, роскошные волосы. Рывком он перекинул девушку через луку седла.

Услышав крик Клодин, Андрэ чуть повернул голову в сторону, чтобы увидеть, что происходит, и тут из его рук выбили копье. Тогда Андрэ подобрал меч Фабриса и снова бросился в бой. Он бился отчаянно, но не мог сравниться мастерством с профессиональными воинами и не заметил, как умело они расступились перед ним, пропуская вперед, а пропустив, набросились сзади. Андрэ был сбит с ног и связан. Он оказался одним из немногих оставленных в живых. Им, молодым и красивым, предстояло быть проданными на невольничьих рынках Востока. Колесо фортуны, в которое так верили в те далекие времена, повернулось. Андрэ ожидала презренная жизнь раба.

Глава восьмая,
в которой Гюллер окончательно расстается с иллюзиями

 
Судьба разбивает нас, как если бы мы были из стекла,
И никогда больше наши осколки не соединятся.
 

(Абуль-Ала аль-Маарри, арабский поэт XI века)

Поджав под себя левую ногу, Гюллер сидела в северной, женской половине большой отцовской юрты и отрешенно смотрела, как расположившиеся рядом на коврах женщины кроят и шьют свадебное платье, предназначенное для нее, Гюллер, и все не могла поверить в свое несчастье.

Женщины словоохотливо выражали восхищение богатством ткани, яркостью узоров, количеством серебряных украшений, нашиваемых на платье невесты с целью отогнать от нее злых духов.

Чуть поодаль на шелковых подушках развалилась толстая сваха, гордая тем, что именно ей, наконец, удалось угодить достопочтенному Саламгулы и найти для него подходящего зятя. Раздуваясь от довольства собой, ну точно жаба на болоте, сваха в который раз рассказывала женщинам о достоинствах жениха, о его богатстве, о несметных стадах овец, о красавцах скакунах в его табунах, расхваливала подарки, присланные невесте, благоразумно опуская при этом возраст будущего мужа и его внешность.

Повествуя, сваха постоянно жевала. Ее руки с короткими пухлыми пальцами отправляли в рот то вареную баранину, то шашлык из молодого джейрана, то испеченные в тандыре[29]29
  Тандыр – печь особой конструкции в виде большого глиняного сосуда, вкопанного в землю.


[Закрыть] тонкие румяные лепешки. Устав жевать, пыхтя и отдуваясь, сваха откидывалась на подушки, и тогда сидящая рядом девочка, приставленная ухаживать за почетной гостьей, наливала ей в чашку чай, заваренный парным верблюжьим молоком. Да, женщина полностью наслаждалась своей ролью удачной свахи.

Большими черными раскосыми глазами Гюллер смотрела на лоснящиеся, подрагивающие, в ниточках красных прожилок, жирные щеки свахи, слушала, как она звучно рыгает, демонстрируя хозяевам сытость, и внутренне тряслась от ненависти, которую вызывали в ней болтливость и обжорство этой женщины.

Из красивой, избалованной, капризной любимицы Гюллер столь стремительно превратилась в невесту, столь неожиданно кончалось ее беззаботное детство, столь безжалостно загубленной виделась юность, что девочка хоть и знала обычаи рода и предугадывала свою судьбу, была абсолютно потрясена. А она-то, глупышка, надеялась, что привязанность к ней отца даст возможность дождаться возвращения Джамиля. Но отец, стремясь получить максимально высокий выкуп, распорядился брачной судьбой дочери по своему желанию. Выгодно продав дочь, он не счел нужным поинтересоваться чувствами Гюллер, а если бы кто-то и напомнил ему о них, то, скорей всего, надменный Саламгулы счел бы это просто оскорблением.

Гюллер переводила взгляд со свахи на возбужденные событием лица женщин, на свое яркое свадебное платье и чувствовала, как горе сжигает ее сердце, как она задыхается в тяжелой, пряной духоте юрты. С того момента, как ее объявили невестой, девочка совершенно не оставалась одна: она постоянно была окружена женщинами, доброжелательными или завистливыми, бесхитростными или злыми, как приехавшая со свахой сестра жениха. Маленькая, невзрачная, желчная Алакуш, что означает «пегая птичка», сразу и беспричинно возненавидела будущую невестку. Ее крохотные глазки бесконечно буравили и без того несчастную девочку.

За стенами юрты шла предсвадебная суета. Слышался громкий голос Саламгулы, отдающего распоряжения, топот ног невольников, лай собак, веселые крики детей, прощальное блеяние овец. Ветер заносил в юрту дым костров.

– А сколько же жениху лет? – вдруг тихим голосом задала вопрос Бегюль, аккуратно вышивая золотой нитью ворот свадебного платья.

Алакуш чуть скривила рот, готовясь ответить, но ее опередила сваха. Толстая, пыхтящая, неповоротливая, она была на редкость быстра на язык и зорко следила за тем, чтобы никто не внес своими словами разлад в свадьбу.

– О, он еще достаточно молод и силен, чтобы наделать молодайке с десяток детей, – намеренно грубо сказала сваха, как частенько позволяли себе женщины в своем кругу, зная, что такая грубость и даже бесстыдство в речах определенно понравится этим простым, забитым женщинам. Видимо, это давало им ощущение какой-то свободы.

Женщины громко захохотали, многозначительно поглядывая на Гюллер. Та вспыхнула. Ее передернуло от стыда и отвращения. Бегюль сочувственно посмотрела на нее и, продолжив работу, сказала:

– Наша Гюллер прекрасна, как Лейли, – и не договорила, не решаясь спросить о внешности жениха, понимая, что раз сваха молчит об этом, то красота в его достоинства не входит, и он никак не Меджнун[30]30
  «Лейли и Меджнун» – трагическая история любви, популярная на Востоке, о разлученных и страдающих влюбленных.


[Закрыть]. И опять сваха ответила быстро, на этот раз пословицей:

– У кого деньги, тому и султанская дочь невеста.

Женщины вновь засмеялись. Алакуш поджала губы, показывая всем своим засушенным лицом, как важен и богат ее брат. У Гюллер затряслась нижняя губа.

– А-а, – Бегюль помолчала, раздумывая, стоит ли спрашивать дальше, и все же решилась – уж очень важным был вопрос: – Какой по счету женой она будет?

Наконец-то Алакуш сумела опередить в своем ответе резвую сваху и, злорадно глядя на красивую будущую невестку, безжалостно выпалила:

– Четвертой.

Гюллер зарыдала в голос. Женщины молча закачали головами.

– Прекрати вопить, – зло сказала Алакуш.

– Пусть поплачет, пусть поплачет, – заговорили женщины, – молодая еще, пусть поплачет.

– Молодая, – скривилась Алакуш. – Айше было девять, когда Мухамме[31]31
  Аиша бинт Абу Бакр – одна из жен пророка Мухаммеда.


[Закрыть] женился на ней, а Гюллер уже двенадцать, – сказала она таким осуждающим тоном, словно девочка была древней старухой, и добавила, передразнивая Бегюль: – Лейли.

В ту ночь на коврах юрты ночевало много приехавших гостей. Запах пыльных ковров, пропитанных дымом, смешивался с дыханием сытых женщин. Сонно вздыхала Балджа, посвистывала носом Алакуш, сочно храпела сваха, улегшись слева от Гюллер. Тучной свахе постоянно было жарко, и специально для нее приподняли и завернули толстый край войлока. Энеи – занавес у входа – тоже был откинут, и прохладный ночной ветер пустыни гулял по юрте, но все равно Гюллер горела и задыхалась. Ее сердце было переполнено любовью и бездонной черной тоской. Последняя ночь ее девичества неудержимо приближалась к концу.

Глядя сквозь решетку юрты на звездное небо, девочка горько и беззвучно плакала. Плакала до тех пор, пока не осталось ни слез, ни сил. Потом она лежала с опустошенным сердцем и смотрела, как потихоньку бледнеют звезды. Небосвод посветлел, и стало всходить солнце. Сквозь мокрые, с каплями слез, ресницы солнечные лучи казались Гюллер острыми и кололи глаза. Вдали вырисовалась четкая линия горизонта. На секунду Гюллер показалось, что она видит черные силуэты всадников, как она видела это в день отъезда Джамиля. Сердце девочки гулко стукнуло и вдруг заколотилось так быстро и часто, что Гюллер испугалась: услышат, поймут, что задумала, помешают.

Она медленно прижала руки к груди и прислушалась. Все спали. Девочка приподнялась. Сердце продолжало мучительно биться, но Гюллер уже не обращала на это внимания. Осторожно поднявшись, она легко и гибко перешагнула через лежащую справа от нее женщину, оглянулась, скользнула, как тень, через еще одно тело, приближаясь ко входу. Туда, туда, на воздух, на волю! Бежать отсюда, от всех этих ужасных людей, которые почему-то считают, что имеют право решать за нее. Кто сказал, что должно быть так, а не по-другому?

Гюллер вытянула небольшую ножку, чтобы переступить через Алакуш, лежащую прямо возле входа. Но неожиданно та схватила своей тощей, цепкой рукой девочку за ногу чуть повыше лодыжки и зашипела:

– Куда это ты собралась? – и протянула насмешливо, зло перекривив рот: – Лейли.

Видно, так сильно задело некрасивую, жалкую Алакуш сравнение Гюллер с легендарной красавицей восточных легенд, что не могла она, по образному выражению арабских авторов, «сломить шею зависти».

Гюллер испуганно вздрогнула, упала, приглушенно ойкнула. «Чтоб ты пропала, старая ведьма! – пронеслось в ее голове. – Да-да, я убегаю от тебя, от твоего мерзкого старика-брата».

Девочка прикусила губу, сжала кулачки и что было сил оттолкнула женщину свободной ногой. Удар пришелся по плечу и, соскользнув с него, попал в щеку.

О, такого неуважения к старшим Алакуш не предвидела. Вскрикнув, она выпустила ногу девочки и схватилась руками за лицо. Скорей всего, удар был не столько силен, сколько не ожидаем. Тем не менее, это дало возможность Гюллер выбежать из юрты, добежать до коновязи и вскочить верхом на белую кобылу. Колотя босыми пятками по бокам лошади, всадница погнала ее галопом навстречу встающему светилу. Она пригнулась к шее лошади, уткнулась в жесткую гриву, прижалась, словно слилась с животным.

«Джа-миль, Джа-миль, Джа-миль» – быстро выбивали имя любимого стройные ноги животного, дробно стуча по пересохшей земле. Вперед, вперед, туда, на холм, за которым исчез Джамиль!

Позади послышались крики, улюлюканье. Чуть повернув голову назад, Гюллер увидела с десяток джигитов, мчавшихся следом за ней.

– Улю-лю-лю! – далеко разносились по утренней степи веселые гортанные крики. Отчего не веселиться? – не каждый день невеста пытается сбежать. Развлечение на славу: догоняй, окружай. Улю-лю-лю!

Всадница на лошади взлетела на холм и остановилась как вкопанная. В последний раз взметнулась и опала летящая, растрепанная ветром белая грива. С высоты холма было видно, как бесконечно далеко тянется скучная, однообразно пустынная степь.

– Никого нет, – удивилась девочка, которой почему-то казалось, что, взлетев на холм, она тут же увидит мчащегося ей навстречу юношу, и тогда кончатся терзания сегодняшней ночи, бесследно исчезнут старый жених, его злая сестра и ужас ненужной, постылой свадьбы. Сгинут все препятствия и помехи, останутся лишь любовь и радость, он и она – Джамиль и Гюллер.

Над степью пронесся протяжный крик пустынной сойки. «Кух-кух-кух!» – прозвучало глухо и тоскливо. Ночь прошла, и безумная надежда, неожиданно вспыхнувшая в девочке, растаяла, как снег весной на горных вершинах, наполнив душу безмерным разочарованием.

– Глупо! Любимый далеко, он не придет мне на помощь. О Джамиль, зачем, зачем ты спас меня от гюрзы? Уж лучше бы я умерла, отравленная ядом.

Тут погоня достигла Гюллер, и джигиты кольцом окружили девушку. Она переводила взгляд с одного знакомого лица на другое и ни в ком не видела ни сострадания, ни сочувствия. Разгоряченные погоней молодые мужчины весело скалили зубы. Ишь чего захотела – выбор отца ей не нравится! Женщина, знай свое место!

– Я первый тебя догнал, – хвастливо сказал Жанибек и, схватив рукой с грязными обломанными ногтями повод лошади Гюллер, направился в аул. Он сидел на коне боком, нелепо, гордо подбоченясь, и глупо улыбался широким, плоским лицом.

Все жители собрались перед юртами, дожидаясь возвращения сбежавшей невесты. На шаг впереди всех, широко расставив ноги, стоял Саламгулы. Под грозно сведенными бровями гневом сверкали глаза, на скулах перекатывались желваки. «Страшно подумать, какое наказание ожидает негодницу, – думали собравшиеся, – как, наверное, трепещет сердце Гюллер. И правильно – не позорь отца, не позорь мать».

Увидев Саламгулы, даже глуповатый Жанибек согнал со своего лица улыбку и остановился в отдалении. Тронув поводья, Гюллер сама направила лошадь к отцу, медленно спрыгнула с нее и остановилась перед Саламгулы. Лицо девушки было устало равнодушным – слишком много она пережила за эту ночь, слишком сильно страдала.

Саламгулы взмахнул плетью. Гюллер не шелохнулась. «Чем ты можешь испугать меня, чем наказать? Что может быть хуже того, что меня ожидает?» – говорили ее черные, исстрадавшиеся глаза. И Саламгулы не ударил дочь. В сердцах с силой он рванул плетью по своему сапогу и, резко повернувшись, пошел к юрте.

– Что же это происходит? Мерзавка, негодяйка не наказана?! Ей что, все сойдет с рук? – и разъяренная Алакуш бросилась к девушке. Щедро посыпались пощечины. Выражение лица девушки не изменилось, лишь щеки запылали от ударов.

– Полотно таково, как его выткали; девушка такова, как ее воспитали, – презрительно, злобно проговорила Алакуш, запыхавшись.

Молча наблюдавшие за наказанием жители кочевья обеспокоенно глянули друг на друга. Вай-вай, это уже было оскорблением родителей и могло привести к разрыву брачного договора.

В глубине потухших глаз Гюллер черной искрой сверкнула надежда и тут же погасла, потому что вперед выступила дородная хитрая сваха. Чтоб она, сваха, позволила этой драной козе Алакуш оставить ее без барыша? Да не бывать этому никогда! И сваха ринулась в бой.

– Вай-вай, милая, как вы разволновались! Опасайтесь разлития черной желчи, которая может нанести вред вашему бесценному здоровью, – коварно, лицемерным тоном, проговорила сваха и добавила: – Пойдемте-ка лучше в юрту, отведаем горячих лепешек с бараньим салом.

– Что?! – вскричала Алакуш. – После того, что произошло? Я сейчас же покидаю этот недостойный род!

Окружающие ахнули. Женщины схватились за щеки, закачали головами.

– Це-це-це! – поцокала языком сваха. – Не позволяй своему гневу идти впереди ума. Да и что произошло? – сваха сделала простодушные глаза и всплеснула руками, – невесте захотелось промчаться ранним утром на лошади. Разве это запрещено? Правда, она торопилась и, выбегая, наступила вам, дорогая, на щеку, – едва уловимая насмешка прозвучала в этих словах, но тут же пропала под страстными восклицаниями: – Но простите ее, простите! И в знак примирения невеста дарит своей дорогой, бесценной родственнице румийский шелк на платье.

Сваха быстро метнулась хитрыми глазами по лицам и добавила плутовским тоном:

– А наш жених, ваш уважаемый достопочтенный брат, разве он предпочтет покорную вялую овцу красивой, хоть и норовистой, кобылке? Разве может овца родить скакуна? Дело истинного джигита – такую кобылку объездить, – закончила сваха и, громко захохотав, ткнула пухлым кулаком в тощий бок Алакуш. У той бегали глаза, кривился рот, но слов ответа она не находила.

Между тем, окружающие, облегченно вздохнув, что дело не дошло до разрыва между родами, громким гоготом поддержали слова свахи. Глаза Гюллер, не успев зажечься, вновь потухли. Она стояла среди общего веселья, тоненькая, побледневшая, повзрослевшая и впервые чувствовала страшное одиночество.

Но не всех развеселили слова свахи. Из-за спины бешеного Джумы выглянуло грустное лицо Бегюль. Вдали, возле входа в старую юрту, стояли бледный после болезни Расул и Акджа, задумчиво качавшая головой.

Кто-то взял девушку за руку и тихо потянул за собой.

– Мама?

– Молчи, милая. Молчи, верблюжонок мой ласковый. Все знаю, все понимаю. Мы обречены подчиняться отцам и мужьям, обречены терпеть. Верь, милая, все временно, и печаль пройдет.

Дальнейшее происходило для Гюллер, как во сне: прощание с подругами, облачение в сверкающий наряд, первая встреча с женихом, который оказался худым, морщинистым, со злыми, как у Алакуш, глазами и тонкими мокрыми губами. Согласно обычаю, впервые встретившись с женихом, невеста должна была развязать ему пояс и снять сапоги. Все это Гюллер проделала с безразличием каменной статуи. Обвешанная тяжелыми украшениями, на той же белой кобыле, на которой она пыталась умчаться к любимому, Гюллер навсегда покинула отчий дом.